Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Познакомились они у Анастасии Александровны Хвостовой, давней знакомой Петра Ильича по Петербургу. В тот день он пришел с визитом к старой приятельнице, которая недавно переехала в Москву, выйдя замуж. Он оказался не единственным гостем у молодых супругов. Анастасия Александровна подвела к нему девушку в простом темном платье:

– Петр Ильич, позвольте представить – сестра моего мужа Антонина Ивановна.

Девушка робко улыбнулась и, слегка покраснев, протянула руку, которую Петр Ильич галантно поцеловал. Она ему понравилась: милая, скромная, добрая. Она мало говорила, но показалась умным человеком с хорошим вкусом. Узнав, что Антонина Ивановна интересуется музыкой и даже собирается поступать в консерваторию, он прислал ей контрамарку на концерт.

Впоследствии они несколько раз встречались у Анастасии Александровны, а еще через год Петр Ильич увидел Антонину Ивановну в консерватории – как и собиралась, она поступила в класс фортепиано и элементарной теории. Занималась она у Лангера, и с Петром Ильичом встречалась разве что случайно в коридорах. А вскоре и совсем исчезла – по-видимому, бросила обучение, – и он быстро забыл о ней.

Петр Ильич долго колебался, как реагировать на признание, и, в конце концов, решился ответить, постаравшись сразу четко обозначить, что надеяться Антонине Ивановне не на что. Несколько дней спустя она написала снова – уже гораздо сдержаннее, видимо, приняв к сведению его предостережение. Тем не менее переписка завязалась.

И надо же было Петру Ильичу в очередном письме вскользь упомянуть о своих финансовых проблемах! Они настолько завладели его мыслями, что он сам не заметил, как эти думы вылились на бумагу. В ответ Антонина Ивановна с необычайной для молодой девушки решительностью предложила свои руку и сердце, а заодно и капитал:

«У меня неплохое приданое, которое я с радостью отдам в полное Ваше распоряжение, если Вы примете мое предложение».

С таким феноменом Петр Ильич сталкивался впервые: чтобы девица сама делала предложение?! Это обескураживало, но и вызывало интерес.

Переписка привела к логичным последствиям: молодые люди сговорились о встрече. Петр Ильич посчитал своим долгом предупредить Антонину Ивановну о своих недостатках, и в первую очередь о неуживчивом характере. И все же он сам сделал шаг навстречу, назначив свидание.

Тем временем он продолжал усиленно работать. Четвертая симфония продвигалась быстро, и к маю Петр Ильич в эскизах закончил три части. Не оставляла его мысль о написании оперы. Где бы только найти подходящий сюжет? Он обращался ко всем друзьям, но ни одно из их предложений не привлекло его.

Размышления об опере преследовали и дома, и в консерватории, и в гостях. Так и на обеде у певицы Лавровской разговор непроизвольно перешел на эту тему. Муж Елизаветы Андреевны с готовностью подхватил ее и начал предлагать самые невозможные сюжеты с эфиопскими принцессами, фараонами, отравлениями и прочей ходульностью, заставляя Петра Ильича раздраженно морщиться. Спорить с ним не хотелось: этот невероятно глупый человек все равно не понял бы неуместность своих предложений. Сама Лавровская добродушно улыбалась и молчала, лениво обмахиваясь расшитым жемчугом веером. Как вдруг, прервав мужа на полуслове, она спокойно заметила:

– А что бы взять «Евгения Онегина»?

Петр Ильич удивленно посмотрел на нее: вот уж не ожидал он от Лизаветы Андреевны такой дикой мысли. Шутка ли сказать – «Евгений Онегин»! Ведь это произведение абсолютно не сценично. Как из него можно сделать оперу? Петр Ильич был до того поражен, что ничего не ответил, а Лавровская не стала повторять свое предложение.

Вечером он обедал в Охотном ряду, застроенном с одной стороны старинными домами, а с другой – длинным одноэтажным зданием под одной крышей. Все это были лавки, за исключением гостиницы «Континенталь» да трактира Егорова. На вывеске у входа красовалась ворона, держащая в клюве блин.

В Охотном ряду всегда было суетно и шумно: здесь стояли переносные палатки и толпились торговцы с корзинами и мешками; ходили охотники, обвешанные утками, тетерками, зайцами; на мостовой сновали пирожники, блинники, торговцы гречневиками. Но в самом трактире было на удивление спокойно и уютно, за что и любил его Петр Ильич. Да и цены здесь были умеренные.

За обедом он вспомнил о разговоре у Лавровской, и ее мысль показалась уже менее дикой. Была в ней даже некая привлекательность. Опять же переписка с Антониной Ивановной невольно вызывала ассоциации с «Евгением Онегиным» – будто жизнь и искусство причудливо переплелись. Чем больше он думал, тем живее вставали перед ним картины из романа Пушкина, и в воображении начали возникать образы предполагаемой оперы. К концу обеда Петр Ильич решился окончательно и бросился разыскивать «Евгения Онегина».

Едва вернувшись домой, он перечитал Пушкина и пришел в совершеннейший восторг. Он провел бессонную ночь, волнуемый картинами новой оперы. Перед мысленным взором начал складываться сценарий, зазвучали обрывки мелодий. Вот открывается занавес, сестры Ларины поют популярный романс, а их дуэту вторит дуэт их матери и няни, которые вспоминают молодость. Вот появляются Ленский с Онегиным. Татьяна пишет письмо. Ее разговор с Онегиным в саду. Бал у Лариных. Дуэль. Бал в Москве.

К утру сценарий был уже готов, и Петр Ильич попросил Владимира Шиловского написать либретто по пушкинскому роману. Образ Татьяны все больше сливался в его воображении с образом Антонины Ивановны. Теперь мысль о встрече с ней казалась не безрассудством, а оправданным решением.

С невероятным рвением Петр Ильич принялся за оперу. Он прекрасно сознавал, что здесь мало эффектности и движения, которые в первую очередь ценятся публикой, но был уверен, что поэтичность, человечность и простота сюжета восполнят эти недостатки. Те, кому он решился рассказать о своем намерении, реагировали точно так же, как он сам: сначала удивлялись затее, а затем приходили в восторг.

В конце мая Петр Ильич встретился со своей корреспонденткой. Жила Антонина Ивановна недалеко от его собственного дома – в небольшой и бедной, но чистой квартире. Хозяйка встретила его сама – прислуги у нее не имелось. Она была совершенно такой, как помнил Петр Ильич: миловидная блондинка с большими темными глазами. Антонина Ивановна старалась держаться непринужденно, но было заметно, что она нервничает.

Разговор за чаем с пирожными поначалу состоял лишь из светских любезностей. Петр Ильич приглядывался к девушке, пытаясь понять, какова она. Антонина Ивановна рассказала немного о себе, о том, что живет своим трудом – дает уроки, из чего можно было сделать вывод, что она получила неплохое образование. Она была моложе его на девять лет – не такая уж большая разница: в конце концов, между родителями Петра Ильича разница была больше, и это не мешало им жить в любви и согласии. Антонина Ивановна показалась ему девушкой доброй и способной на сильные чувства.

И все же она не вызывала ничего, кроме симпатии. О чем он тут же и сообщил ей:

– Вы должны знать, что я непростой человек. Я раздражительный, нервный, у меня случаются приступы черной меланхолии, когда мне невыносимо присутствие рядом кого бы то ни было. У меня шаткое материальное положение. Наконец, я не люблю вас и испытываю лишь симпатию и благодарность за вашу любовь.

– Это ничего, – пылко возразила Антонина Ивановна. – Я буду любить за двоих. И ваши недостатки не пугают меня – у кого же их нет?

Поколебавшись, Петр Ильич заключил:

– В таком случае, подумайте еще раз хорошенько и скажите: вы хотите быть моей женой?

– Да! Конечно, да! – вопреки его совету Антонина Ивановна не задумалась ни на секунду, глаза ее засияли таким счастьем, что она стала настоящей красавицей.

– Я не могу обещать, что полюблю вас, но, во всяком случае, постараюсь быть для вас преданным другом.

Антонина Ивановна кивнула и с улыбкой, чуть наклонившись, мягко сжала его руку. Петр Ильич не мог не улыбнуться в ответ: все-таки она была чудесной девушкой, и от ее не рассуждающей привязанности теплело на душе. Он ведь собирался обзавестись семьей, так кандидатуры лучше, пожалуй, и не найти. Расстались они довольные друг другом.

Однако стоило вернуться домой, как Петра Ильича начали одолевать сомнения. Одно дело – думать о том, что надо бы жениться, и совсем другое – когда эта женитьба считай готовое дело. В тридцать семь лет, привыкнув жить холостяком и полностью распоряжаться своим временем, нелегко проститься со свободой, подстроиться под другого человека. Ведь это нужно менять весь строй жизни, стараться о благополучии связанного с тобой человека. Не сделал ли он ошибку? Может, не стоило так торопиться? Стало по-настоящему страшно и тоскливо.

***

Вплоть до июня продолжались свидания жениха и невесты. Свадьбу назначили на июль – по окончании Петрова поста. С внутренней робостью Петр Ильич известил об этом отца, прося его благословения. Илья Петрович пришел в восторг: он давно ждал, когда же сын решит жениться, и теперь, по его собственному выражению, старичок отец прыгал от радости. Знал бы он, какие сомнения грызли его сына! Его настроение менялось чуть ли не каждую минуту – то ему казалось, что он все делает правильно, то что совершает величайшую ошибку.

Тотчас же по окончании экзаменов в консерватории Петр Ильич поехал в гости к Шиловскому – в усадьбу Глебово Звенигородского уезда, чтобы приняться там за оперу. Ему предоставили отдельный прекрасно меблированный флигель – с фортепиано в полном его распоряжении, вдали от дома. Для Петра Ильича было крайне важно, чтобы никто его не только не видел, но и не слышал во время работы. Сочиняя, он имел привычку громко петь, и мысль, что это пение может кто-то услышать, очень мешала. И вот этих-то необходимых для работы условий не было бы у него в Каменке. Потому, охваченный нетерпеливой жаждой к работе, Петр Ильич пожертвовал возможностью повидаться с семьей сестры. Целый день он проводил в одиночестве за работой и только вечером появлялся в большом доме и виделся с хозяевами.

Исполненный глубочайшей благодарности к Надежде Филаретовне за материальную и моральную поддержку, Петр Ильич решил посвятить ей Четвертую симфонию, над которой как раз работал. С трепетом – по слухам фон Мекк никогда не соглашалась на посвящение ей каких бы то ни было сочинений – он попросил у нее разрешения. К его огромной радости Надежда Филаретовна согласилась, правда, оговорив, чтобы имени в посвящении не стояло. Так что на титульном листе он написал: «Моему лучшему другу». Фон Мекк действительно стала для него лучшим другом, благодетелем, спасительной рукой Провидения. Именно благодаря ее столь неожиданной, подоспевший в самый тяжелый момент помощи, Петр Ильич начал усматривать не пустую случайность в некоторых обстоятельствах, задумываться о Боге.

Плодотворная работа успокоила – в Москву он вернулся уже без тревоги, с полным убеждением, что женитьба есть необходимый для него шаг.

***

Шестого июля Петр Ильич рано встал, почти не спав ночью, взбудораженный предстоящей свадьбой. Венчание организовали скромное: без традиционных обрядов с выкупом невесты, проводами и благословением родителей – всего того, что Петр Ильич помнил по свадьбам своих сестер. Да и для кого устраивать пышный праздник? Родственников на свадьбе почти не было.

В сопровождении Котека и Анатолия Петр Ильич отправился на Малую Никитскую. Величественный бело-желтый храм святого Георгия Победоносца возвышался над окрестными домами. По булыжной мостовой спешили по своим делам москвичи, громыхали повозки, кричали извозчики:

– Посторонись! Зашибу!

В ветвях деревьев во дворе храма щебетали птицы. Москва жила обычной жизнью, не подозревая, что в судьбе одного из ее жителей в этот день происходили кардинальные перемены.

Тишина, прохлада и полумрак храма стали приятным контрастом к жаркой шумной улице. Будто отрезало всю суету, стоило лишь ступить за порог. Отец Димитрий, который был одним из профессоров консерватории, дружески улыбнулся Петру Ильичу, и тот кивнул в ответ. Пока Анатолий улаживал формальности, он прошелся по храму, встал перед большой иконой Богородицы. Казанская. Как та, которой когда-то благословила его тетушка Надежда Тимофеевна, его крестная. Он давно отвык молиться, а тут вдруг словно изнутри что-то толкнуло, и Петр Ильич, глядя в большие печальные глаза Божией Матери, просил вразумить и наставить.

– Петя, ты точно уверен, что правильно поступаешь? – раздался за его спиной голос Анатолия, заставив вздрогнуть.

Он решительно кивнул, хотя уверенности вовсе не чувствовал. Окинув его внимательным взглядом, Анатолий скептически хмыкнул, но больше ничего не сказал.

Появилась невеста – очаровательная в платье из шелкового фая[18]18
  Фай – плотная ткань с мелкими поперечными рубчиками.


[Закрыть], отделанного синелью[19]19
  Синель – пушистый шнурок для вышивания, плетения отделок, изготовления бахромы.


[Закрыть]. Пышная юбка подчеркивала затянутую в корсет талию, а длинная фата окутывала фигуру, точно дымкой. Ее сопровождала сестра, подруга и двое шаферов.

И вот они стоят рука об руку перед алтарем, отец Димитрий вынес Евангелие, вручил жениху и невесте белые свечи с золотым узором.

– Благословен Бог наш! – возгласил он.

Венчание началось. Волнение и страх, вновь всколыхнувшиеся в душе, улеглись, и Петр Ильич наслаждался красотой и торжественностью Таинства.

Пышный со всевозможными яствами свадебный обед состоялся в «Эрмитаже». Огромное количество цветов украшало ресторан. И все-таки атмосфера царила совсем не праздничная.

– Как на похоронах, – тихо прошептала сестра невесты, но Петр Ильич услышал.

В глубине души он был согласен с этой характеристикой. Радости, которая должна сопровождать свадьбу, не чувствовал не только жених, но и гости. Одна Антонина пребывала в безмятежно-радужном настроении, будто не замечая ничего.

После обеда супруги разъехались по своим квартирам, чтобы собрать вещи для поездки в Петербург – Петр Ильич собирался познакомить молодую жену с отцом.

Усталость от долгого венчания, суматохи праздничного обеда, сборов и прощаний на вокзале не давала сосредоточиться на своих впечатлениях и чувствах. Но как только поезд тронулся и Петр Ильич остался с женой наедине, на него напала дикая тоска. Осознание того, что он навсегда теперь связан с этой, по сути, чужой ему женщиной, навалилось такой тяжестью, что захотелось разрыдаться. А ведь с Антониной надо было о чем-то говорить… К счастью, тему для разговора она нашла сама: беспечно щебетала, не требуя от мужа отклика.

Немного помогло взбодриться появление в Химках Мещерского – старого знакомого по Училищу правоведения. Он разбил tête-à-tête, развеял напряженную обстановку светской болтовней. К вечеру Петр Ильич успокоился, и, когда Мещерский покинул их купе, общался с женой уже гораздо непринужденнее. Хотя небольшая неловкость все же осталась. К счастью, Антонина так и не заметила тоски своего новоиспеченного мужа.

Илья Петрович встретил невестку с распростертыми объятиями в своей обычной манере, тут же стал называть ее дочкой. Антонина была очарована свекром, принялась расспрашивать его о семье, о детстве Петра Ильича, была с ним ласкова и почтительна.

– Замечательный выбор, Петенька, – тихо сказал отец, когда молодые супруги собрались уходить. – Она будет тебе хорошей женой. Я так рад за тебя!

Петр Ильич нервно улыбнулся – хотел бы он обладать такой уверенностью.

Несколько дней в Петербурге супруги провели в постоянных развлечениях: ездили на острова на музыкально-увеселительный вечер, в Каменностровский театр, наведались в Павловск к родным. Петр Ильич начал привыкать к новому человеку в своей жизни, в своем личном пространстве, и чувствовал себя спокойнее. Конечно, он не полюбил Антонину за столь малое время, но появилась надежда полюбить ее когда-нибудь. Отчаяние, порой вспыхивавшее в душе, отступило.

В Москве на них обрушилась новая вереница тревог и мучений. Затеянная Антониной продажа леса сорвалась, его пришлось заложить. Рассчитывавший на средства от продажи Петр Ильич не особо экономил, и они остались без денег. Не на что было нанять квартиру, не на что было жить. Пришлось снова обращаться за помощью к фон Мекк, что было унизительно и стыдно. Из-за финансовых проблем Петр Ильич больше не мог держать двух слуг и оставил себе одного Алешу, чувствуя себя виноватым в том, что отказал Михайле от места.

Неуверенность в завтрашнем дне, вынужденная ложь, необходимость хитрить и изворачиваться, стыд перед женой, которая ни словом не упрекнула и не высказала ни малейшего недовольства сложившейся ситуацией, привели к новой вспышке меланхолии. А главное – Петр Ильич чувствовал полное отсутствие энергии к работе: он не мог писать, не мог ни на чем сосредоточиться, он впервые не слышал музыки во всем, что его окружало, начало казаться, что его музыкальность погибла безвозвратно. И это ввергало в пучину глубочайшего отчаяния.

Антонина старалась смягчить переживания мужа, оставалась любящей и заботливой супругой. Склонный к резким переменам настроения, Петр Ильич, возможно, и забыл бы о своем приступе отчаяния, как только наладилось материальное положение, если бы не поездка в клинское имение тещи.

Его, выросшего в дружной любящей семье, шокировали отношения между родственниками жены. В семье Милюковых шла настоящая война: с тех пор как умер глава семейства, мать и дети сражались за раздел имущества. Ольга Никаноровна – мать Антонины – ненавидела покойного мужа и не стеснялась без конца поносить его при каждом удобном случае. Это бы еще полбеды, но чтобы мать ненавидела своих детей – вот что не укладывалось в голове. Да и сестры между собой были далеко не в теплых отношениях, а уж с единственным братом и вовсе на ножах.

Дикостью представлялось такое положение вещей Петру Ильичу, нежно любившему родителей, братьев и сестру, в семье которого всегда царила атмосфера любви и взаимного уважения. Теперь ему казалось, что все недостатки жены происходили именно из ужасной семейной обстановки. Он решил больше никогда не встречаться с ее родственниками, дабы Антонина постепенно сбросила все, что получила воспитанием. Петр Ильич старался убедить себя, что она не виновата в том, что родилась в такой семье, и все же с каждым днем неприязнь к жене увеличивалась.

Возвращение в Москву было убийственным. Будущее начало казаться беспросветным. Будто мало было переживаний, Петр Ильич получил известие о смерти Володи Адамова – старинного товарища по Училищу правоведения, с которым продолжал поддерживать дружеские отношения. Володя был абсолютно здоровым человеком, имел превосходное положение в обществе, был богат и счастлив в семейной жизни. Его внезапная смерть потрясла Петра Ильича, став последней каплей.

И вдруг, точно солнечный луч посреди тьмы, пришло письмо от Надежды Филаретовны со значительной суммой денег, которые она предлагала с удивительной тактичностью и готовностью поддержать и помочь. Благодаря ей Петр Ильич смог поехать к сестре, оставив Антонину в Москве обустраивать новую квартиру.

В Каменке всегдашняя любовь и забота родных, ощущение свободы и независимости оказали на Петра Ильича благотворное влияние: он успокоился, стал стыдиться своего малодушия и преисполнился стремления найти с Антониной общий язык. Он отдался беззаботной каменской жизни, ходил с братьями на охоту и чувствовал себя совершенно счастливым. И только одно угнетало: никак не получалось приняться за работу – она тяготила и пугала, творческие силы словно парализовало.

Анатолий, почему-то невзлюбивший невестку с первого же взгляда, не упускал случая очернить ее в глазах брата, особенно когда Модест уехал из Каменки и Толя перестал бояться его осуждения.

– Ну, что ты имеешь против нее? – в конце концов воскликнул Петр Ильич. – Она милая, заботливая, старается быть мне приятной.

– Она недостойна тебя! – упрямо ответил Анатолий. – Она мещанка, приземленная, пошлая, пустая и глупая, думает только о нарядах, званых обедах да модной мебели. Подумать только: уверяя, что давно в тебя влюблена, она до сих пор не знала ни одного твоего сочинения! Это ли не показатель?

– Мои сочинения не так уж известны… – пытался возразить Петр Ильич.

– Беги от нее, беги, пока не поздно, – продолжал подзуживать Анатолий. – Пока она не погубила твой дар.

Чем ближе был день возвращения в Москву, тем тоскливее становилось на душе. Необходимость вновь подстраиваться под другого человека, менять привычки и распорядок заставляли почти ненавидеть несчастную Антонину, даже не подозревавшую о нависшей над ней туче. В сентябре Петр Ильич вернулся, терзаемый противоречивыми желаниями: и хотелось наладить нормальную семейную жизнь, и потеря свободы пугала, заставляя с тоской думать о будущем.

Жена встретила его на вокзале – радостная, сияющая, невольно заряжая своим оптимизмом. Пока они ехали в коляске, Антонина с увлечением рассказывала о том, чем занималась одна в Москве:

– Я нашла квартиру рядом с консерваторией, чтобы тебе недалеко было ходить, и совсем недорогую. Надеюсь, тебе понравится, как я все обустроила. Представляешь, меня два раза обокрали! Ох уж эти кухарки: глаз да глаз за ними! Пришлось даже судиться. Я теперь боюсь кухарке квартиру оставлять – так и сидела дома несколько дней.

Петр Ильич кивал с сочувствием: бедняжка, сколько перипетий ей пришлось перенести! Антонина с улыбкой прижалась головой к его плечу.

– Но теперь все будет в порядке, я уверена. Я так скучала по тебе, Петичка!

«Хотел бы я сказать то же самое!» – с тоской подумал Петр Ильич.

Квартира ему понравилась: чистая, уютная, с изящной и милой обстановкой, даже не без роскоши. И при этом ни малейшей пошлой детали. А Толя уверял, что у Антонины напрочь отсутствует вкус! Она побеспокоилась и об устройстве рабочего кабинета для него, и о рояле; подобрала все с учетом вкусов и потребностей Петра Ильича – и когда только успела их изучить? Он невольно почувствовал благодарность жене за заботу и предусмотрительность.

– А у меня для тебя сюрприз, Петичка, – с загадочной улыбкой объявила Антонина, едва он закончил осмотр квартиры.

Сняв перчатки и небрежно бросив их в кресло, она села за рояль и, весело покосившись на мужа, начала играть. С удивлением он узнал одну из своих фортепианных пьес. Пианисткой она, оказывается, была весьма и весьма неплохой.

Закончив, Антонина с волнением посмотрела на Петра Ильича:

– Тебе понравилось? Я специально достала твои пьесы у Юргенсона.

Петр Ильич был тронут до глубины души:

– Спасибо, Нина, ты замечательно играешь.

Она польщено заулыбалась и покраснела.

***

Первоначальный энтузиазм угасал не то что с каждым днем, а с каждым часом. Антонина изо всех сил старалась понравиться мужу, но это только больше раздражало: она без конца о чем-то болтала, нарушала так необходимое Петру Ильичу уединение, ее было слишком много. Он совершенно не мог сосредоточиться. Придя вечером из консерватории, вместо отдыха от людей он получал необходимость развлекать жену, постоянно находиться в ее обществе. А в обществе даже самых близких людей Петр Ильич не мог полностью расслабиться. Вечером ему жизненно необходимо было остаться в одиночестве. Но не скажешь же жене: уйди, не тревожь меня. Скапливавшееся понемногу напряжение в конце сентября вылилось в нервный срыв. Прицепившись к какой-то ерунде, Петр Ильич долго кричал на ничего не понимающую Антонину, испугавшуюся его бурной реакции.

Обижалась она недолго и уже на следующий день вела себя так, будто ничего не случилось. Но Петр Ильич всем своим существом ощутил, что просто не может, не может, не может всю жизнь провести рядом с этой женщиной. Недолго думая, он решился бежать, как еще в августе предлагал Анатолий.

Утром, когда они пили чай, он будничным тоном сообщил:

– Нина, мне надо уехать в Петербург на несколько дней – Направник пишет, что ему необходимо видеть меня для возобновления «Вакулы».

– Конечно, дорогой, – кивнула она.

Прощаясь на вокзале, Петр Ильич на мгновение почувствовал угрызения совести: Антонина-то была ни в чем не виновата, все только его натура мизантропа, не выносящая постоянное присутствие рядом кого бы то ни было. Стыдно было бросать вот так несчастную женщину, но и оставаться с ней он был не в состоянии. Его трясло нервной дрожью и колоссальные усилия воли требовались, чтобы казаться спокойным.

В Петербурге на вокзале Петра Ильича встретил Анатолий, у которого при виде брата сделалась испуганное лицо.

– Что с тобой, Петя? – спросил он. – Тебя же невозможно узнать. Ты так выглядишь…

Как именно Анатолий уточнять не стал, но, видимо, расслабившись в поезде, Петр Ильич окончательно перестал контролировать себя, и давно скапливавшееся напряжение прорвалось наружу. Брат отвез его в гостиницу «Дагмар», справедливо заметив, что отцу лучше не сообщать о кризисе.

На следующий день, когда Петр Ильич немного пришел в себя, братья начали обсуждать план действий.

– Я съезжу в Москву, – заявил Анатолий, – устрою все твои дела, и тогда поедем за границу. Тебе необходимо развеяться и забыть обо всем.

– А что делать с Антониной?

– Мы с Модей уже все придумали: отправим ее к Ипполиту в Одессу, и он ей сообщит, что ты больше не вернешься и между вами все кончено. Таким образом, тебе не придется с ней самому объясняться, а с другой стороны – не от чужих людей узнает.

– Почему к Ипполиту?

– Чтобы удалить ее из Москвы. Так все московское общество будет думать, что вы вместе отправились за границу, и мы избежим ненужных сплетен.

Анатолий говорил спокойным деловым тоном, будто речь шла о чем-то обычном: похоже, он давно все обдумал. Петр Ильич махнул рукой: пусть братья делают, как хотят, лишь бы ему оказаться где-нибудь подальше от всех.

***

В начале октября Петр Ильич вместе с Анатолием уехал за границу. Едва он почувствовал вкус свободы, как спокойное расположение духа начало восстанавливаться. Он был бы абсолютно счастлив, если бы не туманное будущее: отсутствие денег, щекотливая ситуация с Антониной и незнание, что делать дальше.

Пока же братья ждали сообщения из Одессы – как там все прошло. Наступив на горло своей гордости, Петр Ильич снова попросил денег у фон Мекк – средств на длительное пребывание за границей не осталось. Было тяжело и стыдно, но вернуться в Россию он сейчас не мог. Надежда Филаретовна откликнулась сразу же – с готовностью помогла, не требуя ни благодарности, ни обещания вернуть долг. Более того, она с бесконечной чуткостью предлагала пособие в шесть тысяч рублей ежегодно:

«Мучась этим, Вы портите мне счастье заботиться о Вас и как бы указываете, что я не близкий человек Вам; зачем же так? – мне это больно…»

До чего же эта женщина была добра, щедра и деликатна! Ее поддержка, вытащившая его из глубин отчаяния, заставила еще больше задуматься о Боге. Душа Петра Ильича раздвоилась: умом он все-таки никак не мог принять догматы какой бы то ни было церкви, но воспитание и вложенные с детства представления заставляли невольно обращаться к Христу.

Братья устроились в Кларане, наняв относительно дешевое жилье на вилле Ришелье, откуда открывался необычайно красивый вид на озеро Леман и горы. Нервный кризис миновал. Живописная природа Швейцарии, тишина, спокойствие и свобода быстро оказали свое целительное влияние. Психическое здоровье стабилизировалось настолько, что впервые за долгое время Петр Ильич почувствовал стремление к работе и принялся инструментовать «Евгения Онегина» и дописывать Четвертую симфонию.

Успокаивали и новости из Москвы: Рубинштейн уверял, что он может отдыхать и лечиться, сколько понадобится – место в консерватории останется за ним.

Вот только ситуация с Антониной отравляла настроение. Модесту, сопровождавшему ее к Ипполиту, невестка показалась хорошим человеком, и он выражал надежду, что, если ее немного перевоспитать, она могла бы стать Петру Ильичу неплохой спутницей жизни. От одной только мысли об этом ему сразу становилось плохо, о чем он тут же и написал брату, прося забыть подобные надежды.

А больше всего мучила мысль, что родные презирают его за слабохарактерность и глупость. Ведь, положа руку на сердце, во всей истории виноват был он один – он сам поощрил влюбленную девушку, сам довел ситуацию до женитьбы. Он совершил безумный поступок, а братья теперь расхлебывали его последствия.

Их тщательно продуманные планы смешала Александра.  Из письма сестры Петр Ильич с ужасом узнал, что покинутая супруга поселилась в Каменке и обласкана там всеми обитателями, начиная с Саши. Более того, сестра отругала его за жестокость к бедной женщине и надеялась на их воссоединение. Стало абсолютно ясно, что Антонина так ничего и не узнала, и Петр Ильич написал ей сам, расставляя все точки над «i». А заодно – и Александре, посыпая голову пеплом, обещая всячески материально обеспечить жену, и одновременно пытаясь вызвать у сестры жалость:

«Пусть ты права, что у нее доброе сердце, пусть я кругом виноват, что не умел оценить ее, пусть это правда, что она любит меня, – но жить с ней я не могу, не могу, не могу. Требуй от меня, какого хочешь, удовлетворения для нее; по возвращении в Россию, я буду ей давать две трети моих заработков, я скроюсь в какую угодно глушь, я готов сделаться нищим, словом, что угодно, – но, ради Бога, никогда и не намекай мне, чтоб я возвратился к Антонине Ивановне».

Присутствие Антонины в Каменке означало невозможность бывать там самому. Более того, все – даже дети! – были уже в курсе и осуждали его. Мысль о том, что Каменка потеряна навсегда, была невыносима.

Первой сдалась Антонина: написала, что ей теперь все равно, и пусть он делает, что хочет, она не будет препятствовать, и вообще не собирается становиться для него обузой.

Наконец, Саша уступила и признала необходимым удаление невестки из Каменки. Безмерно любившая брата, она не хотела становиться для него причиной беспокойств и нового нервного срыва.