Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Вечером хозяин, дети, гости собирались на балконе, наслаждаясь чудной погодой. Вдруг закуковала кукушка. Леля тут же спросил:

– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?

Но вот незадача: птица замолчала, ничего не ответив. Тогда Апухтин повернулся к дочке Николая Дмитриевича:

– Диночка, говорят, из уст младенцев услышишь правду. У меня жарок, я, наверное, заболеваю, умру, может быть. Ну, скажи, сколько я проживу?!

Та, не задумываясь, явно не понимая всей серьезности, вложенной в вопрос, выпалила:

– Два года.

Леля побледнел и чуть ли не заплакал. Глупость ребенка он воспринял как приговор. Все разом принялись его утешать, уверять, что не надо обращать внимания, что проживет он долго. Николай Дмитриевич даже пожурил дочь за жестокий ответ. Но та нисколько не смутилась, и когда Петр Ильич обратился к ней с тем же вопросом, пытаясь сгладить впечатление, которое ее слова произвели на друга, живо ответила:

– Сто лет.

Петр Ильич растерялся, не зная, как реагировать: вместо утешения, получилась словно бы насмешка. Леля страшно рассердился на Дину и стал ждать смерти. И подобной ерунде он позволял смущать свое спокойствие на каждом шагу.

Петр Ильич остался у Кондратьевых на именины, и к празднику начали готовиться загодя, хотя он всеми силами сопротивлялся. Всевозможные празднества он терпеть не мог, но пришлось покориться настойчивости радушных хозяев.

Накануне фасад флигеля, в котором жил Петр Ильич, украсили гирляндами из зелени и полевых цветов, подготовили фейерверк, развесили повсюду цветные лампочки, а над входом соорудили красивый вензель из букв «ПЧ». Дина с огромным удовольствием рвала самые красивые цветы и расставляла их по своему вкусу в вазах, принесенных из комнат ее матери.

Утром двадцать девятого июня повар принес на блюде громадный сдобный крендель с инициалами именинника и блюдо коржиков и булок. Когда Петр Ильич вернулся с купанья, у него на балконе уже накрыли стол для праздничного кофе. Все обитатели имения – гости и хозяева – явились с поздравлениями. Дина предстала в новом нарядном платье, с собственноручно вышитой ею салфеткой и важно, с большим чувством продекламировала стихотворение по-французски.

– Спасибо тебе, Диночка, – целуя, поблагодарил ее растроганный Петр Ильич. – Обещаю никогда не расставаться с твоей работой.

Затем он пригласил всех к кофе, и они с аппетитом потягивали ароматный напиток с густыми, жирными сливками и ели вкусный крендель. Посидев у именинника, гости разошлись до завтрака, который был в тот день тоже праздничный. Петр Ильич, вопреки обыкновению, не ушел в поле, а сидел со всеми на балконе, играл на бильярде с молодежью.

Обед, состоявший исключительно из его любимых блюд, прошел шумно и весело. Пили шампанское за его здоровье, пели ему «Многая лета». А когда наступил вечер и на небе появились первые звезды, зажглась иллюминация: среди зелени горели разноцветные лампочки и красовался большой вензель именинника. На реке пускали фейерверк: красиво падали снопы огней, ракеты, вензеля и букеты. Несмотря на то, что день вышел суматошный и утомительный, Петр Ильич был счастлив: приятно воочию видеть, как тебя любят.

Вскоре после именин он уехал в Каменку. Узнав, что он покидает их дом, Дина начала грустить и плакать, не желая расставаться. Петр Ильич пытался ее утешить, ласково уговаривая:

– Что, Диночка, опять глазки красные? Нельзя так, голубчик, ведь мы скоро увидимся.

Но та только пуще заливалась.

В день отъезда проводить его вышли все обитатели имения. Петр Ильич обошел присутствующих, лично попрощался с каждым, и от волнения у самого выступили слезы на глазах. Дина снова заплакала, крепко обнимая за шею.

– Ну, Диночка, – уговаривал он ее, пытаясь отцепить от себя, – не плачь, будь умницей, не навек расстаемся.

Когда он уже сел в экипаж и махал оттуда шляпой провожающим, девочка долго смотрела ему вслед.

Погостив немного у сестры, Петр Ильич по совету каменского доктора поехал в Виши лечиться водами. На курорт он прибыл совершенно больным со страшным пароксизмом лихорадки, но уже на следующий день чувствовал себя отлично. Единственным минусом Виши была убийственная скука и тревожные письма от Саши: ее последний ребенок родился слабым и больным, да и сама она плохо себя чувствовала.

Желания сочинять не возникало никакого – голова была абсолютно пуста. Петр Ильич с беспокойством думал о том, что будет дальше. А когда жившая в Виши барышня играла одну из его пьес, не мог поверить, что он ее автор.

С каждым днем курорт вызывал все большее отвращение, и Петр Ильич всей душой стремился уехать оттуда. Не выдержав, он сбежал, не закончив лечения, чтобы присоединиться к Модесту и его воспитаннику в поездке на пароходе по Роне.

Модя приятно удивил: это был уже не прежний безалаберный молодой человек, живущий лишь удовольствиями. Он стал ответственным и внимательным воспитателем; поражал умом, тактом, добросовестностью и умелостью в своей задаче.

Его воспитанник восьмилетний Коля Конради с первого взгляда обворожил Петра Ильича. Глухонемой мальчик – суетливый, нервный, с огромным трудом объяснявшийся с окружающими – приводил его в умиление. Раздражительность и припадки хандры волшебным образом исчезли, растворившись в заботах об убогом ребенке и о больном брате: во время своего плавания они умудрились заболеть от влияния местной питьевой воды.

В конце июля братья расстались – Петр Ильич направился в Байрейт на вагнеровские торжества. Помимо личного интереса, он должен был там присутствовать как корреспондент «Московских ведомостей».

Небольшой провинциальный городок представлял собой вавилонское столпотворение. И местные жители, и приезжие, стекшиеся сюда чуть ли не со всех концов мира, спешили к станции железной дороги, чтобы присутствовать при встрече императора Вильгельма. Петр Ильич наблюдал за этим действом из окна соседнего дома. Сначала промелькнуло несколько блестящих мундиров, потом процессия музыкантов вагнеровского театра с дирижером во главе, потом стройная высокая фигура Листа, наконец, в щегольской коляске – бодрый, маленький старичок с орлиным носом и тонкими насмешливыми губами – Рихард Вагнер.

Загремел оркестр, раздался восторженный гул толпы: императорский поезд медленно подошел к станции. Престарелый император сел в коляску и тихо направился к замку, сопровождаемый приветственными криками народа. Почти столь же громкие крики сопровождали Вагнера, вслед за императором проехавшего сквозь плотную толпу.

Полюбовавшись на это зрелище, Петр Ильич пошел бродить по Байрейту. Суетливая толпа чего-то ищущих с беспокойным выражением лица гостей города переполняла улицы. Их озабоченность объяснилась спустя полчаса: они искали пищи. Маленький городок поместил и дал приют всем приехавшим, но накормить их он был не в состоянии. Скоро Петр Ильич на собственном опыте узнал, что такое борьба за кусок хлеба. Еда добывалась с бою, ценой невероятных усилий, хитростей и железного терпения. Да и добившись места за табльдотом, нескоро можно было дождаться не вполне разоренного блюда. За столом царил хаос. Все кричали разом. Утомленные кельнеры не обращали ни малейшего внимания на требования посетителей. Получение того или иного кушанья было делом чистой случайности.

Представление «Золота Рейна» состоялось в воскресенье и продолжалось без перерыва два с половиной часа. Следующие три оперы «Валькирия», «Зигфрид» и «Гибель богов» шли с часовыми перерывами и занимали время от четырех до десяти часов.

С трех часов пестрая толпа начала двигаться по направлению к театру, находящемуся довольно далеко от города. Незащищенная от лучей палящего солнца дорога шла в гору. В ожидании представления толпа искала тени или добивалась кружки пива в одном из ресторанов.

Ровно в четыре часа раздалась громкая фанфара. Все устремились в театр и через пять минут заняли свои места. Снова послышалась фанфара, говор и шум смолкли, газовые лампы, освещавшие зал, внезапно потухли, и театр погрузился в полный мрак. Из глубины сидящего в яме оркестра раздались красивые звуки прелюдии, занавес раздвинулся и началось представление.

Опера произвела удручающее впечатление. Сидение взаперти в темном тропически жарком амфитеатре, тщетные попытки понять что-нибудь из многословного, написанного на архаическом языке либретто, мало доступного и для самих немцев – все это сводило с ума, и Петр Ильич буквально возрождался после последнего аккорда.

Второй антракт составил одну из лучших минут дня. Солнце уже спустилось к горизонту, в воздухе начала чувствоваться вечерняя свежесть, лесистые холмы вокруг и хорошенький городок вдалеке радовали взор.

Утомленный и морально, и физически Петр Ильич, вернувшись в Россию, направился прямиком в Вербовку, найдя там похудевшего и состарившегося отца: Илья Петрович был сильно обеспокоен болезнью своей жены.

Мирные прелести русской деревенской жизни, впечатления отрадной семейной обстановки Давыдовых, утешив и успокоив Петра Ильича, дали толчок к решению, которое представлялось ему единственным спасением от хандры. Он задумал жениться.

Позже в московской суете мысль подыскать спутницу жизни отошла на второй план, но не забылась.

Глава 10. Самая большая ошибка

Осень выдалась дождливая, под стать тревожным новостям: в Сербии и Черногории началась освободительная война против Турции, вызвавшая в России широкий сочувственный отклик. Организовали помощь братским славянским народам: привлечение добровольцев и сбор пожертвований. В сентябре произвели частичную мобилизацию, ходили слухи о скором выходе манифеста об объявлении войны Турции.

Не остался равнодушен к этим событиям и Петр Ильич. Он с нетерпением, хотя и с некоторым страхом, ожидал выхода манифеста, гордый тем, что Родина поддержит свое достоинство. А когда Рубинштейн задумал устроить в Манеже концерт в пользу Славянского благотворительного комитета, снаряжавшего русских добровольцев в Сербию, охотно согласился написать на этот случай «Русско-сербский марш». Марш имел такой успех, вызвал такую бурю патриотического восторга, что его повторили дважды, несмотря на немаленький размер произведения.

Тем временем мысли о женитьбе приняли иной поворот – Петра Ильича начали посещать сомнения: так ли уж необходимо ему связывать себя брачными узами? Одинокие вечера в маленькой квартирке, тишина, возможность полностью распоряжаться своим временем дарили столь сладостный покой и счастье, что Петр Ильич почти с ненавистью думал о той, кто когда-нибудь нарушит привычный порядок. Одна лишь мысль о расставании с привычным укладом вызывала мороз по коже. Да и родные были не в восторге. Модест убеждал, что ему не стоит жениться, Саша боялась необдуманного поспешного решения с его стороны. Однако Петр Ильич не отказался от своей затеи – лишь откладывал ее в ожидании чего-то, что заставило бы действовать. Даже начал рассматривать знакомых барышень в качестве кандидаток, но ни одну не признал подходящей.

А пока все устремления сосредоточились на творчестве. О «Кузнеце Вакуле» из столицы до сих пор не было никаких вестей, и Петр Ильич уже не знал, что думать. Он занимался корректурами прежних произведений, с рвением взялся за сочинение «Франчески да Римини» на сюжет дантовской «Божественной комедии». Однажды перечитывая это великое произведение, он был глубоко впечатлен иллюстрациями Густава Доре. Они-то и навели его на мысль написать по пятой песни «Ада» симфоническую фантазию. Особенно его увлекала картина адских вихрей, которую он старался как можно ярче отразить в музыке.

Беспокоила Петра Ильича старшая племянница Таня, которой уже исполнилось пятнадцать лет. Она превратилась в очаровательную и умную девушку, но, к сожалению, сильно избалованную не чаявшими в ней души родителями. Натура сильная и деятельная, она начала тяготиться тихой деревенской жизнью, заставляя мать бояться за ее будущность. Сочувствуя прежде всего сестре, Петр Ильич и сам задумывался о судьбе племянницы.

В конце ноября «Вакулу» наконец-то начали готовить к постановке. Во время репетиций автор еще больше укрепился во мнении, что на этот раз написал стоящую оперу. Да и все присутствовавшие на репетициях восторженно отзывались о ней. А щедрость дирекции в затратах на постановку вселяла уверенность в успехе. Задолго до дня первого представления все билеты были проданы, и в настроении слушателей господствовало благоприятное расположение к новому произведению.

Зал был переполнен, публика оживлена. Пришли все знаменитости музыкального мира, среди которых особо выделялся Антон Григорьевич Рубинштейн. Специально ради этого вечера из Москвы приехал Николай Григорьевич. В атмосфере чувствовалось нечто торжественное.

К сожалению, исполнители, при всех их достоинствах, плохо вписывались в роли: изящный Комиссаржевский был слишком джентльменом для кузнеца, иностранка Рааб – слишком салонна для крестьянки, Мельников – слишком грузен и мощен для юркого беса. Но это было единственным минусом, который полностью искупался талантом певцов.

Увертюра и первая сцена вызвали бурные аплодисменты, и Петр Ильич совсем ободрился, но… Все дальнейшее действие шло без малейших выражений удовольствия – опера явно не понравилась. Публика видела в ней нечто, может быть, и хорошее, но не то, чего ждала.

Модест принес нервничающему за кулисами Петру Ильичу неутешительные новости:

– Стоит мне войти в ложу, как оживленный разговор прерывается. Стараются заговорить со мной о посторонних вещах или утешить обещанием дальнейшего успеха.

Даже полонез – по мнению некоторых музыкантов лучшее место всей оперы, на успех которого рассчитывал и Петр Ильич – не расшевелил зрителей. Автора вызывали, но скорее из уважения к композитору, чем из любви к произведению. Часть зрителей и вовсе шикали.

«Вакула» торжественно провалился. И хотя второе представление прошло лучше, можно было с уверенностью сказать: опера вряд ли выдержит больше шести представлений.

Петр Ильич был сильно потрясен и обескуражен. Почему же столь любимое им детище, в успехе которого он не сомневался, не вызвало отклика у публики? Свалить вину на постановку или исполнение он не мог – и то и другое было безупречно. Оставалось признать, что виноват он сам. От радости и надежд Петр Ильич резко перешел к разочарованию и сомнениям в своих силах. Теперь ему казалась понятной реакция друзей, когда он впервые играл «Вакулу» у Николая Григорьевича: опера слишком загружена подробностями, слишком густо инструментована, слишком бедна голосовыми эффектами. Да и стиль совсем не оперный.

Однако он заблуждался в оценке успеха «Кузнеца Вакулы»: опера выдержала семнадцать представлений, на которых аплодировали уже гораздо больше, чем на премьере. Пресса особенно не хвалила, но и ругать – сильно не ругали. Все отнеслись к композитору с уважением, но его произведением по большей части остались недовольны.

Петр Ильич вернулся в Москву глубоко разочарованный. Однако вопреки горечи от неуспеха «Вакулы», энергия и вера в себя не поколебались в нем нисколько. Опечаленный судьбой любимого детища, страдающий от болей в желудке, он развернул в Москве бурную деятельность. Задумал новую оперу на сюжет «Отелло», написал «Вариации на тему рококо» для виолончели, начал переговоры насчет концерта в Париже, составленного исключительного из его сочинений.

К «Отелло» он, правда, некоторое время спустя охладел, а концерт в Париже так и не состоялся – в основном из-за финансовых проблем: Петр Ильич так и не смог достать необходимую для такого предприятия сумму.

***

В декабре в Москву приезжал граф Лев Николаевич Толстой. Еще совсем юношей, с первого появления в печати произведений Толстого Петр Ильич полюбил этого писателя до такой степени, что тот представлялся ему не человеком, а полубогом. В особенности он восхищался повестями «Детство и отрочество», «Казаки» и романом «Война и мир».

Петру Ильичу страстно хотелось познакомиться с Толстым, узнать не только писателя, но и человека, и он просил Рубинштейна устроить в консерватории музыкальный вечер исключительно для Льва Николаевича. В течение этого вечера Петр Ильич издалека с трепетом наблюдал за реакцией писателя. Высокий, мощного телосложения, с окладистой бородой и пронзительными голубыми глазами Толстой казался титаном. Он слушал исключительно внимательно и с видимым удовольствием, а когда играли анданте из Первого квартета, разрыдался при всех. Петр Ильич почти не верил своим глазам и был тронут до глубины души. Неужели это его произведение произвело такое впечатление на великого человека? Никогда в жизни он еще не чувствовал себя столь польщенным.

По окончании концерта Толстой выказал желание познакомиться с автором взволновавшей его музыки. Когда Николай Григорьевич представлял их друг другу, Петра Ильича охватил страх и чувство неловкости. Ему казалось, что этот величайший сердцеведец одним взглядом проникнет во всей тайники его души. Но… ничего не произошло. Толстой весьма мало обнаруживал то всеведение, которого боялся Петр Ильич. Видно было, что ему просто хотелось поболтать о музыке, которой он интересовался, но в которой слабо разбирался. Более того – Петра Ильича поразили и возмутили высказывания Толстого о Бетховене.

– Как хотите, я не понимаю, почему его так превозносят, – непререкаемым тоном заявил Лев Николаевич (у него вообще была манера высказывать свое мнение так, будто это истина в последней инстанции). – По-моему, Бетховен – посредственный композитор, ничего гениального в его сочинениях нет. Ведь вы согласны со мной, Петр Ильич?

Петр Ильич попытался спорить, но быстро понял, что чужого мнения Толстой не приемлет, а аргументов не слышит. Как же так? Ведь низводить до своего непонимания всеми признанного гения – свойство ограниченных людей. Эта черта совершенно не шла великому писателю. Спорить, доказывать свое мнение Петр Ильич не умел, а потому оставалось притворяться серьезным и благодушным, молча страдая. Ему было неприятно, что существо, умевшее поднимать из глубочайших недр души самые чистые и пламенные восторги, говорит вещи, недостойные гения. Не знать, не видеть этих будничных мелких черт в образе, который он в своем воображении украсил всеми добродетелями и достоинствами, было бы отраднее.

Еще дважды за время пребывания в Москве Толстой бывал у Петра Ильича, и, когда разговор не касался музыки, общение с ним получалось интересным и даже поучительным. Особенно это касалось вопросов творчества.

– Тот художник, который работает не по внутреннему убеждению, а с тонким расчетом на эффект, – страстно уверял Лев Николаевич, – тот, который насилует свой талант с целью понравится публике и заставляет себя угождать ей, тот не вполне художник, его труды не прочны, успех их эфемерен.

С этим Петр Ильич не мог не согласиться, слова писателя глубоко запали в его душу. И все же новое знакомство не доставило ничего, кроме тягости и мук. В таких случаях Петр Ильич чувствовал, что из желания понравиться, угодить, он невольно то рисуется, то напротив таит искренние порывы, боясь покоробить собеседника. Необходимость играть роль становилась источником самых тяжелых переживаний для его правдивой натуры.

Они обменялись двумя письмами, после чего общение прекратилось. Несмотря на гордость, которую Петр Ильич испытал, видя отношение писателя к его сочинениям, он был разочарован в его личности, и даже любимейшие произведения Толстого временно утратили для него свою прелесть.

Отныне Петр Ильич еще больше утвердился в убеждении, что не стоит лично знакомиться со своими кумирами – пусть они остаются на недосягаемой высоте. Однако неприятное впечатление вскоре забылось – Толстой по-прежнему оставался одним из любимейших писателей Петра Ильича.

Сильно беспокоило его молчание Модеста. Брат никогда не был аккуратен в корреспонденции, но в последнее время как-то уж слишком долго не приходило от него вестей. Склонный всегда предполагать худшее, Петр Ильич в попытке отогнать дурные мысли отругал брата в шутливой форме:

«Милостивый государь!

 Модест Ильич!

Я не знаю, помните ли Вы еще о моем существовании. Я прихожусь Вам родным братом. Состою профессором здешней консерватории и написал несколько сочинений, как-то: опер, симфоний, увертюр и других. Когда-то Вы удостаивали меня вашим лестным вниманием. Мы даже совершили с Вами в прошлом году путешествие за границу, оставившее в сердце моем неизгладимо-приятные воспоминания. Потом Вы нередко писали мне милые и весьма интересные письма! Теперь все это кажется мне лишь сладким, но несбыточным сновидением. Да, Вы забыли и не хотите знать меня!!!

 Но я не таков, как Вы. Несмотря на мою ненависть к ведению корреспонденции, несмотря на усталость (теперь 12 часов ночи) сажусь, чтобы напомнить Вам о себе и воодушевляющих меня чувствах любви к вам.

А перед праздниками, братец, очень я близко сошелся с писателем графом Толстым, и очень они мне понравились, и имею я теперь от них очень милое и дорогое для меня письмо. И слушали они, братец мой, первый квартет и во время анаданте ажно слезы проливали. И очень я, братец мой, этим горжусь и ты, братец мой [совершенно противуположный предыдущему тон горделивой презрительности], не забывайся, потому я ведь, братец ты мой, птица довольно важная. Ну, прощай, братец ты мой. Твой разгневанный брат

                                                                  П. Чайковский».

Ответ не замедлил прийти со всеми извинениями.

***

Последние лучи заходящего солнца освещали гравюру, изображавшую Людовика XVII, и портрет Антона Григорьевича, подаренный когда-то Петру Ильичу Марией Бонне – его соученицей по Петербургской консерватории. Дрожащее пламя свечи бросало блики на разложенные на столе бумаги. Москву за окном покрывало пушистое одеяло снега, от мороза на стекле расцветали узоры. Но здесь, в квартире было тепло и уютно.

– К вам гость, Петр Ильич.

Алеша бесцеремонно распахнул дверь, даже не потрудившись постучать. Мальчик вообще был довольно нахальным, но Петр Ильич прощал ему грубоватые манеры за услужливость и преданность. Стоило бы временами его осаживать, да Петр Ильич никогда не умел быть строгим с прислугой.

Он слегка раздраженно поднял голову от ученических задач – опять его отвлекают от работы! – и кивнул:

– Проси.

Стремительным шагом в комнату зашел Иосиф Котек, извинился:

– Прошу прощения, что отвлекаю, Петр Ильич, но у меня правда очень важное дело.

– А, Котек, проходите, – он невольно улыбнулся, тут же забыв про досаду.

На Иосифа невозможно было сердиться: симпатичный, добродушный, увлекающийся, одаренный музыкант и виртуозный скрипач. Он буквально только что закончил консерваторию и был одним из любимых учеников Петра Ильича. Особенно в Котеке подкупало его восторженное отношение к сочинениям учителя. Совершенно искреннее.

Он вольготно расположился в предложенном кресле, закинув ногу за ногу – Иосиф в любой ситуации умел устраиваться с максимальным удобством – и начал рассказывать:

– По протекции Николая Григорьевича я недавно устроился к одной богатой даме играть в ее домашнем оркестре. Зовут ее Надежда Филаретовна фон Мекк, она вдова известного железнодорожного деятеля. Так вот. Надежда Филаретовна – истинная меломанка, с прекрасным вкусом. И она благоговеет перед вашей музыкой, – Котек с хитрой улыбкой посмотрел на Петра Ильича, но тот только пожал плечами. – Узнав, что я знаком с вами, она умоляла меня передать ее просьбу. Ей хочется, чтобы вы сделали переложение для скрипки и фортепиано нескольких ваших произведений.

– Расскажите-ка поподробнее, что это за женщина, – полюбопытствовал Петр Ильич.

Котек с готовностью удовлетворил его просьбу:

– Надежда Филаретовна овдовела в январе нынешнего года. У нее одиннадцать детей, но с ней живут семеро – остальные уже взрослые и имеют свои семьи. Она обладает многомиллионным личным состоянием. В ведении дел ей помогает старший сын и брат. С тех пор как умер ее муж, Надежда Филаретовна не выезжает в свет, никого не видит, за исключением родных, живет отшельницей. Музыку она считает высочайшим искусством, готова слушать ее часами, собрала свой домашний оркестр, к слову сказать, из прекрасных музыкантов. Да и сама неплохо играет на фортепиано. А ваше имя в ее доме окружено прямо-таки культом. По-моему, она считает вас чуть ли не божеством.

Котек снова лукаво усмехнулся. Петр Ильич был польщен и тронут: он и не подозревал, что есть люди, которые настолько ценят его творчество.

– Передайте Надежде Филаретовне мою искреннюю благодарность за столь высокое обо мне мнение. Я непременно исполню ее просьбу.

Заказ фон Мекк был несложен, и Петр Ильич скоро закончил работу, получив в ответ восторженную благодарность и немалое вознаграждение. Честно говоря, оно далеко превышало ценность труда, но робкие возражения на этот счет Надежда Филаретовна решительно пресекла:

«Скажу только и прошу верить этому буквально, что с Вашею музыкой живется легче и приятнее».

Невероятно лестные слова отнимали всякую охоту спорить дальше, хотя Петр Ильич сильно подозревал, что вся история с переложением была затеяна исключительно для того, чтобы в деликатной форме дать ему денег, в которых он сильно нуждался. Однако сделано это было столь тактично, столь великодушно, что Петр Ильич с благодарностью принял протянутую руку помощи.

За первым заказом вскоре поступил следующий, и между Петром Ильичом и Надеждой Филаретовной завязалась интенсивная переписка, деловой тон которой быстро сменился на дружеский. Фон Мекк оказалась умной, образованной женщиной, интересной собеседницей, удивительно тонко чувствовавшей музыку.

***

Близилась премьера «Лебединого озера», а балет находился в бедственном положении: дешевые декорации, отсутствие талантливых исполнителей, бедность воображения балетмейстера, оркестр, не справлявшийся со сложной партитурой.

Карпакова, танцевавшая главную партию, за спиной композитора захотела вставить в балет дополнительный номер. Его музыка казалась ей слишком необычной, слишком из ряда вон. Рейзингеру, который ставил «Лебединое озеро», она не доверяла и отправилась в Петербург к Мариусу Петипа, чтобы он сочинил ей танец и дал к нему музыку.

Рейзингер сообщил об этом Петру Ильичу на одной из репетиций:

– Полина Михайловна желает вставить в третий акт pas de deux на музыку Минкуса.

Петр Ильич был возмущен до глубины души подобным заявлением. В конце концов, это его балет, какое право они имеют перекраивать его по своему желанию!

– Хорош мой балет или плох, – сердито объявил он, – мне хотелось бы одному нести ответственность за его музыку!

– Прекрасно, – раздался со сцены голос бенефициантки. – Тогда сами напишите мне pas de deux для третьего акта.

– Чем вам не нравится то, что уже есть?

– Там нет ни одного номера, в котором я могла бы в полной мере продемонстрировать свое искусство!

Поспорив с упрямой балериной, Петр Ильич сдался и обещал сочинить требуемый номер. Но тут возникла еще одна проблема:

– Второй раз в Петербург я не поеду, а лучше чем Мариус Иванович танец никто не напишет. Без обид, Венцель Юльевич.

Рейзингер только плечами пожал – к капризам артистов он давно привык.

– Хорошо! – воскликнул Петр Ильич. – Я напишу вам музыку на танец Петипа – ни единого такта не изменю. Такой вариант вас устроит?

Карпакова милостиво кивнула и вернулась к репетиции.

Петр Ильич растер ладонями лицо. Что ж это такое? Почему все вокруг считают себя в праве указывать ему, как и что писать? Мало того, что некоторые номера были выброшены или – еще хуже – заменены вставными из других балетов; мало того, что балетмейстер настоял на необходимости русского танца, чуждого для сюжета; так теперь еще и это! Однако делать нечего – и Петр Ильич принялся за требуемое pas de deux. Когда несколько дней спустя он принес партитуру Карпаковой, та пришла в бурный восторг:

– Это чудесно, Петр Ильич! Божественно! Не напишите ли вы еще одну вариацию?

Он согласился и на это.

Особого успеха «Лебединое озеро» не имело – публика отнеслась к нему сдержанно, критика обругала. Автора обвинили в бедности фантазии и однообразии тем и мелодий. Впрочем, Петр Ильич не был особенно разочарован: чего еще ждать с такой постановкой? Сказалось и предубеждение московского общества против балета: люди пришли развлечься, а получили серьезную симфоническую музыку. Естественно, публика осталась в недоумении. Тем не менее балет продержался на сцене достаточно долго.

Зато успех «Франчески да Римини», исполненной в феврале вскоре после «Лебединого озера», был огромен.

Переписка с фон Мекк становилась все более теплой и дружеской. Они начали обмениваться мнениями по различным вопросам, взглядами на жизнь, впечатлениями и размышлениями. И скоро поняли, что у них много общего. Так же как и Петр Ильич, Надежда Филаретовна сторонилась людей из боязни разочароваться в них. Поэтому он нисколько не удивился, когда она предложила продолжать общение исключительно по переписке. Его это абсолютно устраивало: личные знакомства всегда были для него в тягость.

В конце апреля, когда Петр Ильич был особенно стеснен в средствах, Надежда Филаретовна попросила его написать сочинение для скрипки и фортепиано в стиле Коне. За этот труд заказчица предлагала непомерно щедрое вознаграждение, которое вызывало подозрение, что именно оно и было целью заказа. Возможно, Надежде Филаретовне на самом деле хотелось получить сочинение любимого композитора, но главное – таким образом она хотела дать ему денег, в которых он нуждался.

Петр Ильич стыдился пользоваться щедростью великодушной женщины. Но ведь как было бы удобно все долги соединить в руках одного кредитора, чтобы позже вернуть деньги любым удобным для Надежды Филаретовны способом. О чем он ей и написал.

В ответ фон Мекк не только с готовностью исполнила его просьбу, прислав три тысячи рублей на уплату долгов, но и отказалась от их возвращения:

«Я забочусь о Вас для себя самой, в Вас я берегу свои лучшие верования, симпатии, убеждение, что Ваше существование приносит мне бесконечно много добра… Следовательно, мои заботы о Вас есть чисто эгоистичные».

Письмо было проникнуто такой искренней дружбой, в нем было так много самого теплого желания добра, что к чувству благодарности совсем не примешивалась неловкость от исполнения неделикатной просьбы. Надежда Филаретовна была не только щедрым и добрым человеком, но и бесконечно тактичным, умеющим помочь так, чтобы не оскорбить гордость облагодетельствованного.

***

Вернувшись в апреле из Каменки, куда Петр Ильич ездил на пару недель погостить у сестры, он нашел у себя неожиданное письмо. Некая девушка признавалась в любви к нему. Он растерянно изучал послание, не зная, что с ним делать. Писать ответ значило подать ложные надежды, а Петр Ильич всегда старался избегать подобного. Однако письмо было таким искренним и теплым, что оставить его вовсе без ответа казалось бесчестным. Подписано оно было смутно знакомым именем Антонины Ивановны Милюковой. В памяти всплыла невысокая, но складная особа с миловидным овальным лицом и густыми светлыми волосами.