Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

– Не думал я, что при бессердечии и легкомысленности Алины она будет так страдать от случившегося, – с недоумением признал Герман Карлович. – Знаете, Петр Ильич, мне жаль ее. К тому же она серьезно больна. Передайте, пожалуйста, брату, что я очень прошу его писать ей по возможности мягко и стараться избегать тяжелых для нее вопросов.

– А как быть с Колей? Что ему сообщить о матери?

Петр Ильич знал, как Модест беспокоился о воспитаннике, страстно привязанном к матери.

– Думаю, надо сказать правду без уверток, – решительно произнес Конради. – Это, конечно, будет для него сильным потрясением. Но лучше так, чем он позже узнает от чужих.

С этим Петр Ильич не мог не согласиться.

– Я знаю, что возлагаю на Модеста Ильича тяжелую задачу, – продолжил Герман Карлович. – Но в сложившейся ситуации я могу опереться только на него. Я глубоко благодарен ему за все, что он делает для моего сына. Не знаю, как бы я один справился.

Петр Ильич был глубоко тронут такой характеристикой брата. С Конради они расстались довольные друг другом. А ведь когда-то он недолюбливал этого человека.

Суматошная жизнь в столице закружила бесконечной чередой светских визитов и посещений концертов в честь Петра Ильича. Последнее, хоть и было невероятно лестно – тем более один из концертов, составленный исключительно из его произведений, произвел настоящий фурор – но и страшно утомительно. Все стало противно, и он мечтал о выезде из Петербурга, как о каком-то невозможном счастье.

Беспокоила «Орлеанская дева». До сих пор решался вопрос, пойдет ли опера в будущем сезоне. Петр Ильич страшно нервничал, не будучи уверен в благоприятном для него исходе. По совету Направника пришлось ради оперы сделать визиты к нескольким тузам театрального мира. Несмотря на ненависть к такого рода визитам, они успокоили – явно чувствовалось, что к опере благоволят.

Наконец, Вера – одна из сестер Льва Васильевича, которая когда-то была влюблена в Петра Ильича, а теперь стала женой адмирала Бутакова – по просьбе великого князя Константина Константиновича взялась устроить вечер, чтобы познакомить их. Отказаться было невозможно.

Не ожидавший от встречи ничего хорошего Петр Ильич, однако, сразу оценил такт и доброжелательность великого князя, который, зная нелюдимость композитора, пожелал, чтобы вечер состоялся интимный, без фраков и белых галстухов. В роскошной гостиной генеральского дома, Петр Ильич не обнаружил никого, кроме хозяев и великого князя. Вера Васильевна подвела его к высокому симпатичному юноше: благородное лицо, высокий лоб, ясные глаза.

– Ваше сиятельство, – произнесла хозяйка, присев в реверансе, – позвольте представить вам Петра Ильича Чайковского.

Юноша радостно и немного застенчиво улыбнулся:

– Счастлив наконец-то познакомиться с вами, Петр Ильич. Я ведь большой поклонник вашей музыки.

Смутившись, тот неловко поклонился, пробормотав:

– Для меня это большая честь, ваше сиятельство.

Впрочем, он довольно быстро освоился – Константин Константинович оказался человеком простым в обращении, доброжелательным, умным, и внимательным. Они просидели в разговорах о музыке с девяти вечера до двух ночи. Время пролетело как один миг, и расстались они уже добрыми друзьями.

***

В Москве Петр Ильич твердо собирался пребывать инкогнито. Он остановился в Кокаревской гостинице и, пообедав, отправился погулять по Замоскворечью, полагая, что никого там не встретит. Он неспешно шел по набережной, наслаждаясь чудесной апрельской погодой, тихими улочками с невысокими деревянными домами. Солнце блестело на золотых куполах церквей и бликами отражалось на спокойной глади Москвы-реки. Тишину нарушали лишь голоса играющих детей да шум изредка проезжающих повозок. Как вдруг рядом остановилась коляска, и его ласково окликнул генерал, оказавшийся великим князем Константином Николаевичем.

– Петр Ильич! – изумился он. – Я думал, вы в Петербурге.

– Я недавно приехал, ваше сиятельство, – смущенно произнес тот.

– Так отчего ж не были на спектакле в консерватории? Я как раз оттуда: решил после спектакля поехать покататься и вдруг – ба! Кого я вижу! – с лукавой улыбкой он заключил: – Непременно расскажу об этой встрече Рубинштейну на обеде у генерал-губернатора.

Петр Ильич досадливо вздохнул. Вот и рухнули его мечты об инкогнито. Теперь хочешь не хочешь придется немедленно ехать к Николаю Григорьевичу, иначе ведь обидится насмерть. Раскланявшись с великим князем, Петр Ильич поспешил в консерваторию. Однако там Рубинштейна не оказалось – он уехал в «Эрмитаж».

Окна ресторана, расположенного в роскошном дворце, сверкали огнями. Перед ним стояли дорогие запряжки с выездными лакеями в ливреях. В белом колонном зале Петр Ильич нашел все общество консерваторских преподавателей. Посыпались изумленные восклицания, расспросы без конца. Все долго смеялись его неудавшемуся инкогнито. В результате Петр Ильич потерял целый день и обрел прескверное расположение духа.

Поработать не удалось и на следующий день. Стоило сесть за стол, как вошел Алеша, докладывая о приходе Танеева. Сергей Иванович повзрослел и пополнел. Теперь это был уже не мальчик, учившийся у Петра Ильича, но солидный муж. Беседа с ним быстро увлекла, и досада испарилась.

– Я хочу найти особенную русскую гармонию путем колоссальных контрапунктических работ, – вдохновенно вещал Сергей Иванович. – У нас ведь не было своего Баха, и просто необходимо сделать для русской музыки то, что при нормальном развитии исполнили бы несколько столетий и несколько десятков людей.

– Смелая мысль… – ошеломленно покачал головой Петр Ильич. – Не кажется ли вам, что столь грандиозные – и честно говоря, неисполнимые – замыслы – это проявление донкихотства?

Ему нравился юношеский задор бывшего ученика, но все это казалось чистейшей славянофильской теорией, примененной к музыке.

– Нисколько! – горячо ответил Сергей Иванович. – Музыка, она – как дерево. Русское дерево долгое время росло в тени европейского, подавляемо им. Пора, давно пора выйти из тени и вырасти могучим дубом!

– Я бы скорее сравнил европейскую музыку с садом, – осторожно возразил Петр Ильич, – в коем произрастают деревья: французское, немецкое, итальянское, венгерское, испанское, английское, скандинавское, русское, польское… Почему вы только русским народно-музыкальным элементам дозволяете быть отдельным растительным индивидуумом, а все остальные заставляете соединиться в одно дерево? По-моему, европейская музыка есть сокровищница, в которую всякая национальность вносит что-нибудь свое на общую пользу. В Глинке национальность сказалась ровнехонько настолько же, насколько и в Бетховене, и в Верди, и в Гуно.

– И все же европейская музыка в целом сильно отличается от русской. В ваших сочинениях я слышу отголоски русских мелодий…

– Ну так я точно так же в сочинениях Массне и Бизе на каждом шагу обоняю специфический французский запах. Пусть наше дерево вырастет отличным от соседей – тем лучше. Мне приятно думать, что оно не будет так тщедушно, как английское, так хило и бесцветно, как испанское, а напротив, сравнится по высоте и красоте с немецким, итальянским, французским. Но как бы мы ни старались, из европейского сада мы не уйдем, ибо наше зерно попало на почву, возделанную раньше европейцами. Корни пустило там давно и глубоко, и теперь у нас не хватит сил его оттуда вырвать.

– Вот поэтому надо направить на это все усилия. Все вместе сможем!

– Зачем это, Сергей Иванович? Я считаю, что и в творчестве, и в преподавании музыки мы должны стараться только об одном: чтобы было хорошо. И нимало не думать о том, что мы русские, и поэтому нам нужно делать что-то особенное. Мне жаль, что вы столько усилий тратите впустую.

– Вы должны бы не жалеть меня, Петр Ильич, а поощрять! – запальчиво воскликнул Сергей Иванович.

– Хорошо, я не правильно выразился. Жалеть вас в любом случае не стоит, потому что при вашем уме и таланте вы не бесполезно тратите время. Но я просто недоумеваю. Когда вы нагромождали увеличенные сексты на чрезмерные трезвучия, я твердо верил, что в вас есть самобытное творческое дарование. Теперь оно куда-то от меня скрылось, я перестал понимать вас. Тогда вы, подобно всем юношам, талант которых не созрел, оригинальничали, но в ваших нагромождениях я не мог не усматривать сильного, хотя и не созревшего таланта. Теперь в ваших скучных произведениях я вижу превосходного ученого музыканта. Но в этом океане имитаций, канонов и всяких фокусов нет ни искры живого вдохновения.

Сергей Иванович открыл было рот, собираясь возразить, но так ничего и не сказал, весь как-то поникнув. Петр Ильич немедленно пожалел, что был излишне резок. И, наклонившись к сумрачному Сергею Ивановичу, он мягко произнес:

– Пожалуйста, простите за эти откровенности. Я, может быть, ошибаюсь, и все, что я говорю, неосновательно и несправедливо. Но, в конце концов, не могу не сказать, что вы до крайности преувеличиваете ваше якобы незнание и неумение. Вам не столько нужны бесконечные упражнения в контрапунктических фокусах, сколько попытки извлекать из недр вашего таланта живой источник вдохновения. Писать, как Бог на душу положит, а не как вас научает измышленная вами теория.

– Нет, вы, наверное, правы. Но… по-другому я не умею.

Сергей Иванович тяжело вздохнул и, прежде чем Петр Ильич успел сказать что-то еще, резко сменил тему разговора.

***

Разобравшись с накопившимися корректурами, Петр Ильич с огромным удовольствием уехал в Каменку, где нашел сестру все еще больной – с кашлем и хрипотой. Таня похудела и побледнела, но уже вполне оправилась и даже похорошела. Остальные племянники только радовали – особенно Боб, сделавший значительные успехи в своих музыкальных занятиях. А Ука выучился свободно говорить по-английски.

– Что решили с Кашкаровым? – поинтересовался Петр Ильич у сестры, когда та поправилась.

– Не пришлось ничего решать, – Саша пожала плечами. – Он с тех пор не появлялся, познакомиться с нами не предпринимал попыток. Таня его забыла уже. У нее появился новый кавалер – куда более достойный.

– Кто же?

– Князь Василий Андреевич Трубецкой. Они познакомились нынешней зимой в Петербурге. Симпатичный, добрый и милый молодой человек. Да ты сам убедишься – он собирался гостить у нас на Пасху.

– Дай-то Бог, чтобы Танюша нашла свое счастье.

Вскоре в Каменке собралась вся семья, за исключением Николая. Вместе с Модестом прибыл Алеша, которого Петр Ильич оставил брату, чтобы помочь с Колей. Его приезд стал большим облегчением – в отсутствие слуги в вещах царил полнейший хаос. Петр Ильич с ужасом думал о том времени, когда Алеша начнет служить, и на несколько лет он лишится его помощи.

Саша захотела, чтобы в Великую Пятницу они пели на выносе Плащаницы «Благообразный Иосиф», и Петр Ильич стал регентом. Квартет образовали из него самого, Александры, Анатолия и Тани. Дома пели хорошо, но в церкви Таня спуталась, а за ней и все. Пришлось остановиться, не закончив. Таня страшно расстроилась из-за своего провала. Петр Ильич предложил разучить «Иже херувимы» и «Отче наш» и на Пасху загладить свой позор, чем утешил и обрадовал племянницу.

К Пасхе приехал предполагаемый Танин жених. С первого взгляда было заметно, что он сильно ею увлечен. Вот только Василий Андреевич боялся, что родители воспротивятся этому браку. Люди небогатые, они мечтали о состоятельной невесте для сына, даже имели кого-то на примете. И потому, чтобы не связывать ни себя, ни его, когда Трубецкой официально просил ее руки, Таня ответила, что охотно сделается его женой, если его родители не будут против.

Этого брака желали все. Таня сияла счастьем и сделалась ослепительно хороша. В воздухе носилось неопределенное веяние счастья, любви, весеннего расцвета жизни. Молодые люди постоянно уединялись в укромных уголках сада и шептались о чем-то.

После Фоминой недели Саша со старшими девочками уехала в Францисбад на воды. В доме стало пусто и грустно.

Сильно беспокоило здоровье Модеста, страдавшего катаром кишок. Он стал бледен, худ, щеки впали, и постоянно чувствовал безмерную усталость, не в силах ничем как следует заниматься. Петру Ильичу пришлось взять на себя половину его трудов по надзору над Колей. Не говоря уже о том, что развод Колиных родителей состоялся, и мальчику пришлось сообщить новость. Он отреагировал еще хуже, чем они ожидали. Сначала просто не поверил, мотал головой и повторял:

– Неправда, неправда, неправда...

А когда понял, что Модест говорит серьезно, поник и горько разрыдался. Никакие утешения на него не действовали – Коля безутешно плакал, пока не начал задыхаться. Едва-едва им вдвоем удалось хотя бы немного успокоить его, и он заснул с так и не просохшими дорожками слез на щеках. Петр Ильич с Модестом грустно переглянулись – они чувствовали себя абсолютно беспомощными. Будь Коля обычным ребенком, может, перенес бы испытание легче. Но при его изолированной от людей жизни, известие о том, что мать, которую он горячо любил, бросает его, стало страшным потрясением.

В Каменке воцарилась настоящая анархия – отсутствие Александры, с которой согласовывалась любая мелочь в хозяйстве, было очень заметно. Саша часто писала, уверяя, что все здоровы и веселы, бывают в театрах и на гуляниях, и уже начали пить воды. Только Таня меланхолична – она воображала, что Трубецкой в разлуке изменит ей, что родители не позволят и прочую уйму опасений.

Страшная июньская жара действовала расслабляюще, и Петр Ильич забросил занятия, до самозабвения увлекшись собиранием грибов. Вернувшись с очередного похода, увенчавшегося целой корзинкой белых, он нашел у себя на столе письмо от Юргенсона с  просьбой сочинить какие-нибудь пьесы к готовящейся в Москве выставке. Причем никаких конкретных указаний, что требуется, никаких сроков. Просто наваляй что-нибудь! Рассердившись, Петр Ильич тут же настрочил другу ехидный ответ:

«Душа моя! Ты, кажется, думаешь, что сочинять торжественные пиэсы по случаю выставки есть какое-то высочайшее блаженство, которым я поспешу воспользоваться и тотчас же примусь изливать свое вдохновение, хорошенько не зная, где, как, что, зачем, когда и т.д. Я не двину ни одним пальцем до тех пор, пока мне чего-нибудь не закажут. Если хотят, чтобы я написал на текст что-нибудь вокальное, пусть напишут, что именно, в какой форме и для иллюстрирования какого события (по заказу я готов хоть объявление провизора Чайковского о мозольной жидкости положить на музыку); если хотят, чтобы я написал что-либо инструментальное, пусть напишут, что именно, в какой форме и для иллюстрирования какого события. Есть два вдохновения: одно является непосредственно из души по свободному выбору того или другого мотива для творчества; другое – заказное. Для последнего нужны побудительные, поощрительные и поджигательные средства в виде точных указаний, назначенных сроков и грядущих в более или менее отдаленном будущем (многих) Екатерин[27]27
  Сторублевая купюра с изображением Екатерины II.


[Закрыть].  Деловые вопросы должны быть точны и ясны. Представь себе, что я бы уж успел вдохновиться и написать торжественную увертюру на открытие выставки? Что ж бы вышло? Оказывается, что великий Антон[28]28
  А.Г. Рубинштейн.


[Закрыть] с своей стороны что-то наантонил? Куда ж я бы делся с своим маранием?»

Выйдя к обеду, Петр Ильич нашел в столовой одного четырехлетнего Юрия, который приветствовал его сообщением:

– От мамы письмо пришло! – и велел горничной: – Мина, принеси.

Когда Мина вернулась, Ука протянул письмо Петру Ильичу со словами:

– Дядя Петя, прочитай!

Пока он читал, Ука все время как-то неестественно смеялся, будто хотел казаться радостным, а потом вдруг опустил голову и начал тихо, но горько плакать. Петр Ильич до слез тронутый этим проявлением любви ребенка к матери, принялся утешать его. На что тот сквозь слезы отвечал:

– Я не знаю, отчего я плачу. Мне очень весело!

Все в Каменке скучали по отсутствовавшей хозяйке, но детям, конечно, приходилось тяжелее всего. И все напрасно: поездка не принесла никакой пользы. Александра начала терзаться в разлуке с детьми, ей стало хуже – нравственная тоска отразилась на физическом состоянии. Да и у Тани головные боли нисколько не прошли.

***

С самого начала лета Петра Ильича наперебой приглашали в гости. Анатолий хотел, чтобы он объездил с ним чуть ли не всю Россию. Ипполит звал отправиться на пароходе в Крым и на Кавказ. Николай настоятельно требовал к себе в Курскую губернию – он купил новое имение и жаждал похвастаться им. Но как ни хотелось Петру Ильичу повидаться со всеми братьями, на это не хватало денег. Никогда не умевший разумно ими распоряжаться, в ту зиму он особенно сильно потратился, даже забрав вперед за много месяцев сумму, получаемую от фон Мекк, и наделав множество долгов. Единственное приглашение, которое он мог принять, с большим сожалением отказавшись от остальных, – поездка к Надежде Филаретовне в Браилово.

Там его ждал поистине драгоценный подарок. Марсель передал Петру Ильичу запечатанный сверток, в коем обнаружились золотые часы с рельефным изображением на верхней крышке Жанны д’Арк, а на нижней – Аполлона и Музы. Это поистине художественное произведение, заказанное Надеждой Филаретовной специально для него в Париже, вызвало невольный вздох восхищения. Петр Ильич был до глубины души тронут вниманием своего лучшего друга. Но, если совсем честно, в данный момент он предпочел бы получить немного денег.

В Браилове он ничего не делал, только читал, играл, купался, ловил с Алешей сетками раков и наслаждался чудной окружающей атмосферой. Но, даже пребывая праздным, он с утра беспокоился, что нет времени прочесть что-то, проиграть, написать письмо. Как, в сущности, короток день, и как мало можно успеть сделать! Воспользовавшись свободным временем, Петр Ильич усиленно принялся за изучение английского языка. Он не ставил себе целью говорить на нем, а только читать – чтобы в подлиннике прочесть своих любимых писателей: Шекспира, Диккенса, Теккерея.

Наибольшее же удовольствие доставляли прогулки на природе, всегда вызывавшей у Петра Ильича восторг и благоговение. Однажды вечером он случайно оказался на прилегавшем к саду поле пшеницы. С относительного возвышения виднелся зеленый домик, в котором он жил. Вдали со всех сторон – леса, расположенные на холмах. За рекой – село, откуда долетали деревенские звуки: детские голоса, блеяние овец и мычание возвратившегося скота. На западе великолепно заходило солнце, а на противоположной стороне уже красовалась полная луна. Петр Ильич был так подавлен восторгом от созерцания этой картины, что упал на колени и благодарил Бога за всю глубину испытанного блаженства.

В середине июля, окончательно стосковавшись по семье, Александра вернулась на родину. Петр Ильич поехал в Жмеринку встретить ее. На вокзале было шумно, суматошно: гудел поезд, переговаривались и смеялись пассажиры, кричали носильщики и извозчики, чуть подальше ржали их лошади. Петр Ильич вглядывался в лица выходящих, с нетерпением ища сестру. Наконец, он увидел, как она спрыгивает с подножки, помогает выбраться дочерям и начинает оглядываться, всматриваясь в бурлящую толпу. Петр Ильич окликнул ее и помахал рукой. Заметив его, Саша улыбнулась, помахала в ответ и поспешила навстречу – Таня и Вера шли следом.

– Здравствуй, Петруша! – Саша ласково обняла его.

Оттого ли, что она рада была его видеть, но сестра показалась здоровой и веселой. Во всяком случае, более здоровой, чем уехала. А вот Тане, в свою очередь повисшей у дяди на шее, напротив, стало хуже – она казалась какой-то издерганной. Одна Вера поправилась вполне – выглядела счастливой и цветущей.

Три часа, пока поезд стоял в Жмеринке, Петр Ильич провел с сестрой и племянницами, обмениваясь последними новостями. После чего они поехали дальше, а Петр Ильич в самом благодушном расположении духа вернулся в Браилово.

Оставался он там недолго, несколько дней спустя следом за Александрой прибыв в Каменку. Его там ждали с большим нетерпением. Племянницы затеяли спектакль и без него не хотели ни выбирать пьес, ни вообще что-либо предпринимать. Он сделался необходимым элементом их летней жизни. Без него они и в лес не ездили, и музыкой не занимались – словом, страшно скучали. Так что долгожданное появление Петра Ильича произвело радостный шум и суету. Александра оставалась весела и здорова, Таня в добром состоянии духа. И так приятно было видеть их всех!

Тут же начались обсуждения предстоящего спектакля, и, в конце концов, остановились на комедии «Лакомый кусочек», немедленно принявшись за переписку ролей и их распределение.

В августе к сестре приехал бодрый и веселый Анатолий. Он совершенно освоился, ни капли не скучал по Петербургу и с большим удовольствием взирал на свою будущую жизнь в Москве. Неутешительные новости привез он о Германе Лароше, с каждым годом все больше погружавшемся в пучину лени и ничегонеделания.

– Помнишь героиню его последнего романа Катерину Ивановну? Он долго колебался между ней и свободной жизнью. Наконец, получивши от матери Катерины Ивановны пять тысяч серебром, уехал с ней в Париж на пароходе. Кажется, навсегда.

– Может, хоть она заставит его вернуться к работе и занять свое место между музыкантами и особенно рецензентами? – сам себе не веря, произнес Петр Ильич.

Анатолий пожал плечами – он тоже не слишком верил в возрождение Лароша. А ведь какой был талант! Нет, определенно, лень – худший из пороков. Вдохновение никогда не посещает ленивых.

Влюбчивый Толя успел найти в Москве новый предмет страсти и теперь восторгался некоей Мазуриной. Надолго ли его хватит на этот раз? Но хорошо хотя бы то, что он забыл про Панаеву.

Вернувшегося в Москву Анатолия сменил Модест, не дав Петру Ильичу заскучать. Он взялся писать комедию «Благодетель» и читал брату подробный сценарий. Петр Ильич остался в совершеннейшем восхищении и убеждении, что комедия выйдет превосходной.

В Каменке начался ряд именин и дней рождений, так что невозможно было сосредоточиться на работе – привычный распорядок дня пришлось временно оставить.

Спустившись однажды к обеду, Петр Ильич обнаружил Василия Андреевича Трубецкого, которого давно ждали. Он как раз разговаривал с невестой и ее родителями:

– Маменька с папенькой согласны на мой брак с Таней. Но есть одна трудность: они не могут ничего добавить к тому, что давали мне до сих пор. А это очень мало. Мне кажется неразумным жениться сейчас, когда я, в сущности, не могу обеспечить свою жену. Думаю, стоит подождать, пока определится мое служебное положение. А, кроме того, у меня есть надежды на богатых тетушек, – Василий Андреевич прервался на мгновение и, с робкой надеждой посмотрев на Таню, заключил: – Если вы согласны подождать...

Таня серьезно кивнула:

– Конечно. Я все понимаю. Я согласна.

Петр Ильич не мог не улыбнуться ее серьезности. Таня вела себя необычайно благоразумно и ответственно в сложившейся ситуации.

Петр Ильич все-таки взялся писать музыку для выставки, о которой просил его Юргенсон, хотя ему и не слишком нравилась эта идея. А ведь собирался весь год посвятить правке уже изданных произведений, не берясь ни за что новое. Но, видно, такова его натура, что сидеть без работы он не мог. Едва закончив заказ для выставки, он принялся за Серенаду для струнного оркестра.

Направник писал, что «Орлеанская дева» пойдет в Петербурге в январе. Однако постановке препятствовали серьезные затруднения. Цензор требовал превращения Архиепископа в Странника. Возмутившись произволом, Петр Ильич просил Юргенсона похлопотать, чтобы позволили назвать это действующее лицо Кардиналом. В конце концов, в «Жидовке» Галеви был кардинал, почему же в «Орлеанской деве» нельзя?

Но главная проблема заключалась в том, что для партии Иоанны требовалась певица с сильным голосом, драматическим талантом и опытностью. Где же взять сочетание всех требований в одном лице? К тому же в Мариинском театре не нашлось драматического сопрано, для которого была написана партия. Пришлось значительно ее изменить, согласно с возможностями меццо-сопрано. Но Петр Ильич поставил условие, что это только для первого представления – впоследствии, когда найдется певица с нужными данными, опера будет исполняться в первоначальном виде. Три исполнительницы – Рааб, Макарова и Каменская – учили роль, и Направник обещал выбрать лучшую.

***

Дело со сватовством повисло в воздухе – новоиспеченный жених таинственным образом исчез, и Таня уехала в Ялту. То ли отъезд любимой дочери так подействовал на Александру, то ли финансовые потери и неудачи, перенесенные Давыдовами в последнее время, но она стала день ото дня худеть, бледнеть и терять силы.

В Покров, придя домой со службы, Саша вдруг рухнула на руки мужа и потеряла сознание, до смерти всех перепугав. Лев Васильевич отнес ее в постель и немедленно послал за врачом. Саша скоро очнулась, но в ясное сознание не приходила – металась, бредила и страдала от страшнейших болей в голове и во всем теле. Только когда врач впрыснул ей морфина, она затихла и заснула. Это все больше беспокоило Петра Ильича: ведь морфин – страшное по своим последствиям средство. А Саша уже несколько лет злоупотребляет им, и может, расстройство ее нервной системы есть следствие именно морфина. Но и терпеть страшные боли она была не в состоянии.

Несколько дней спустя Александре стало гораздо лучше, все вздохнули с облегчением. Она свободно говорила, не впадала больше в забытье и всех узнавала. Доктор подтвердил опасения Петра Ильича.

– Ваша теперешняя болезнь есть прямой результат отравления морфином, – сурово сказал он. – Вам следует отвыкать от него, пока еще не поздно. Будет тяжело, но надо приложить все силы.

– Обещаю, что постараюсь, – согласно кивнула Александра.

Немного подбодрили ее хорошие новости от Тани: девочка увлеклась светской жизнью, веселилась, ходила на балы и даже была представлена цесаревне Марии Федоровне, которая обошлась с ней очень ласково.

Блестяще сдав экзамены, Алеша уехал нести воинскую повинность. Разлука с ним нелегко давалась Петру Ильичу. Тяжело лишиться много лет прослужившего слуги, знавшего все малейшие привычки и предпочтения, умевшего идеально устроить быт хозяина в соответствии с его вкусами. Да и мальчика было жаль – ему придется привыкать к суровым условиям жизни.

У сестры Петр Ильич на этот раз провел почти всю осень, лишь в ноябре уехав в Москву.