Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Город постепенно возвращался к своему обычному виду. Клинское купечество совместными усилиями отстроило заново торговые ряды – на этот раз из камня. И теперь сразу при въезде в Клин они бросались в глаза – выложенные из красного кирпича в псевдорусском стиле, с иконой Николая Чудотворца в арке над центральным проходом.

***

Майданово сделалось местом паломничества многочисленных родственников Прасковьи, которые считали своим долгом повидаться перед ее отъездом в Тифлис. Порой они оставались на несколько дней, порядком надоев Петру Ильичу. И он сбегал от всех на прогулки. Ни одного подходящего дома найти не удалось, и он скрепя сердце согласился на предложение Новиковой, решив остаться в Майданове еще на два года.

Дом располагался в стороне от других дач, к нему примыкала огороженная забором часть сада, в которой Петр Ильич мог распоряжаться совершенно произвольно. Новикова отделала дом заново и снабдила всем необходимым. Он был гораздо меньше прежнего, зато уютнее и приятнее для житья: создавалась иллюзия деревенской усадебки. Алексей уже начал переносить и расставлять там вещи так, чтобы интерьер остался в точности, как прежде: Петр Ильич страшно не любил изменений, необходимости отвыкать от старого и привыкать к новому. Он собирался перебраться в новое жилище сразу по отъезде Анатолия.

Проводив братьев: Анатолия – в Тифлис, а Модеста – в Петербург, – Петр Ильич зашел в дирекцию Музыкального общества, чтобы уладить дело с приглашением Василия Ильича Сафонова на место преподавателя фортепианной игры. Сафонова ему порекомендовал старинный приятель и профессор консерватории Аренский, и Петр Ильич взялся устроить дело с дирекцией.

– Мы обращались за советом к Антону Григорьевичу, – сообщил Третьяков, – но он сказал, что Сафонова не знает. Может, лучше взять Боровку?

– Василий Ильич – прекрасный пианист. К тому же я ему уже написал. Он согласен, но хотел бы знать условия.

– Если вы так настаиваете… Что ж, передайте ему, что оклад мы можем предложить сто пятьдесят рублей за годовой час. Таких часов у него должно быть не менее двадцати. Если же по числу учеников на его долю придется меньшее количество часов, то вознаграждение он, во всяком случае, получает за двадцать. Разумеется, он может давать и частные уроки.

– Василий Ильич просил еще узнать насчет его участия в концертах.

– Конечно. Мы будем рады, если он захочет выступать.

– Значит, дело решено: я сообщаю Сафонову, что с сентября он взят в штат профессоров.

Обсудив с дирекцией детали, Петр Ильич пришел к Юргенсону, где Софья Ивановна немедленно пригласила его на обед, а дети засыпали вопросами и рассказами о своей жизни.

– А у меня ведь для тебя отличные новости, – с хитрой улыбкой заявил Юргенсон.

Петр Ильич с любопытством посмотрел на него, вопросительно приподняв брови.

– Тобой заинтересовались в Париже – Феликс Маккар предложил мне купить права на издание твоих сочинений во Франции.

– Серьезно?

Петр Ильич был поражен до глубины души. Правда, совсем недавно он получил от комитетов Парижского общества Себастьяна Баха и Национального издания сочинений Керубини просьбу стать их почетным членом. И все же то, что его хотят издавать за границей – это совсем другое.

А Петр Иванович между тем продолжил:

– Он дает мне за право собственности десять тысяч франков. И я считаю, что по справедливости половина этой суммы должна быть твоей.

– Но ты не должен… – запротестовал Петр Ильич.

Юргенсон в самом деле не обязан был делиться полученным вознаграждением. Щедрость издателя порой переходила все границы, и было немножко неудобно пользоваться его добротой. Но тот только посмотрел насмешливо и отмел все возражения, тут же сменив тему:

– А самое замечательное в этом то, что Маккар ретиво принялся распространять твои сочинения. Он устраивает прослушивания и пишет, что они имеют колоссальный успех. Лучшие артисты соглашаются быть исполнителями, – довольно улыбнувшись, Петр Иванович заключил: – Вот мы с тобой и перешагнули границу.

– Спасибо, друг мой, за все, что делаешь для меня, – с глубокой благодарностью произнес Петр Ильич.

***

В Клину лил дождь и дул пронизывающий ветер. Тем приятнее было войти в новый домик: ярко освещенный, согретый пылающими каминами. Только спальня отчасти разочаровала – Алексей устроил ее неуютно, а как исправить Петр Ильич не знал. Зато что за наслаждение почувствовать себя в тишине, вдали от суеты, у себя, и притом в одиночестве! Как ни скучал он по уехавшим родным, в уединении чувствовал себя гораздо лучше. Настоящей нормой для себя он признавал сообщество книг, нот, чернил и бумаги.

На радостях от появившейся у него собственной комнаты Алеша сделался весел и услужлив. Целые дни убирался, приводил все в порядок и пел песни.

Правда, Новикова, вопреки собственным обещаниям, вывезла из домика все, что смогла. Он остался полупустым, и теперь приходилось обставлять его заново. Очень кстати пришлись бы обещанные кузиной Аней вышитые занавески, да подарок задерживался. Во время своего последнего визита в Петербург Петр Ильич видел часть ее работы и совершенно влюбился в нее. Торопить было неудобно – может, Ане некогда заниматься вышивкой, – но и получить занавески хотелось побыстрее. И он обратил свою просьбу в шутку:

«Аня! Прежде всего хочу немножко подлизаться к тебе и ловко подъехать с нижеследующим. После разных безуспешных поисков и мучительных колебаний я решился нанять на два года здесь в Майданове, прелестный дом, в котором жила сама Новикова. Дом этот я теперь устраиваю… Мне обещали некоторые близкие люди… кое-что, мне… кажется… т.е. как бы сказать… по канве… шерстями… портьеры… или… занавески… т.е. я бы желал… конечно, не деликатно… но… нельзя ли… поскорее… хочется узнать… когда готово… т.е. я… одним словом… ах!.. Боже мой… мне стыдно!!!!!!! Напишите, пожалуйста… как… и что?.. Надеюсь, те, которые должны были понять, – поняли!»

Как это ни странно, теперь, когда наступила хмурая и ненастная осень, Петр Ильич почувствовал себя гораздо лучше и бодрее, чем солнечным жарким летом. Работа пошла быстрее, и к середине сентября он закончил «Манфреда». Уже дожидалось превосходно написанное либретто «Чародейки». Между делом, по просьбе своей alma mater, он написал хор к юбилею Училища правоведения, сочинив к нему и текст.

Двадцать четвертого сентября ликовало все Майданово: из Волоколамска принесли чудотворную деревянную статую Николая Угодника. Как только показалась вдали процессия, на колокольне зазвонили благовест. Все село с хоругвями и образами высыпало на улицу, чтобы пройти с крестным ходом и поклониться святыне. Под звон колоколов подошли к усадьбе, чтобы служить молебен с акафистом.

Петр Ильич встречал шествие на пороге своего домика. Красиво и величественно выглядела украшенная цветами, будто плывущая по воздуху статуя. Ее сопровождало священство в праздничных облачениях и толпа разномастного ликующего народа. С торжественным пением величания святителю Николаю статую поднесли к дому, и начался молебен, после которого пролезали под святыней.

За последние годы отношение Петра Ильича к Церкви сильно изменилось. Теперь он находил в церковных службах не только эстетическое удовольствие, но и духовную глубину. Он стал регулярно молиться, полюбил читать Евангелие. И особенно трогали и поражали его слова Христа: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные!» Сколько в этих простых словах любви и жалости к людям!

***

Концерт Музыкального общества вышел вялый и скучный. Коронационный марш прошел незамеченным. Петр Ильич думал, что ему сделают овацию, но ни один голос даже не попробовал вызывать.

Все дальнейшее пребывание в Москве заняли хлопоты о пьесе Модеста. После концерта Петр Ильич зашел к управляющему московскими театрами Пчельникову.

– Не знаю, пойдет ли «Лизавета Николаевна» в ближайшее время, – сообщил тот, – но слышал, ее собирались ставить. И скажу вам по секрету: Ермолова на днях получит бенефис. Так спросите: не возьмет ли она «Лизавету Николаевну» для бенефиса.

– Думаете, согласится?

Пчельников пожал плечами:

– Все может быть. Впрочем, кажется, Островский для нее что-то пишет.

Поколебавшись, Петр Ильич рассудил, что неловко просить Ермолову, не поговорив сначала с Федотовой, с которой уже велись переговоры насчет пьесы.

На следующий день он пришел к актрисе, но не застал – она была на репетиции «Ричарда III». Петр Ильич поехал в театр и в антракте нашел ее сына, чтобы спросить, когда можно нанести Федотовой визит.

– Сейчас она занята постановкой новой пьесы, – задумчиво ответил тот, – все время проводит в театре и принимает лишь в обеденный перерыв в те дни, когда не играет.

Играла Федотова ежедневно, и застать ее никак не удавалось. Петр Ильич обратился к Шпажинскому, хорошо ее знавшему, и тот посоветовал:

– Оставьте ее теперь: она так поглощена новой ролью, что до тех пор, пока не состоится первое представление, не может ни о чем думать. А лучше поручите мне с ней переговорить, и к вашему возвращению я все устрою.

– Я был бы вам весьма признателен, – согласился Петр Ильич. – И вот еще в чем проблема. Федотова требует, чтобы Модест изменил конец, а он не хочет этого делать сейчас, боясь, как бы не вышло хуже. Не посоветуете ли что?

Шпажинский задумчиво пожевал губу.

– Пришлите мне пьесу. Я прочту и дам совет – со стороны всегда проще увидеть огрехи, чем автору.

– Спасибо, Ипполит Васильевич, я вышлю вам экземпляр.

***

В Каменке, куда Петр Ильич прибыл в седьмом часу утра, его встретили Вера с мужем. А когда проснулись остальные, сели пить чай в столовой.

К завтраку появилась Саша – бодрая и с виду здоровая. Порадовала и Таня: встала рано, хозяйничала и вообще старалась быть полезной. Весь день Петру Ильичу казалось, будто она ищет случая поговорить о Жорже. Но он ошибся. Когда, улучив минутку, он рассказал ей о ребенке и о том, что Николай собирается усыновить его, Таня выслушала все с потрясающим равнодушием. Не она ли всего несколько месяцев назад умоляла не забирать Жоржа, надеясь взять его к себе? Просто поразительно насколько менялось ее настроение. Петр Ильич решил больше не ждать и начинать готовить усыновление.

Старая комната в Каменке вызвала уныние: все здесь оставалось как прежде, а все-таки он чувствовал себя чужим, будто порвалась внутренняя связь. Исчезло то чувство мира, уюта и спокойствия, которое прежде сопровождало жизнь у сестры. Все книги, портреты, вещи уже отправили в Майданово. Грустно было смотреть на опустевшие стены и шкапы, думая о безвозвратно канувших в прошедшее годах.

На обратном пути Петр Ильич заглянул в консерваторию и с радостью убедился, что из Танеева вышел замечательный директор – именно такой, какой нужен. Он проявил стойкость, твердость, энергию и умение стоять выше дрязг, мелких препирательств и сплетен. В консерватории наконец-то наступил мир, страсти улеглись.

Решив не дожидаться ответа Шпажинского, Петр Ильич еще раз попытался встретиться с Федотовой. Но до чего же трудно было ее поймать! Пришлось целый час ходить в ожидании возле ее подъезда. Дул пронизывающий ветер, пошел снег, и Петр Ильич страшно замерз к тому времени, когда у дома остановилась карета и из нее вышла статная молодая женщина в мехах. Темные локоны обрамляли живое миловидное лицо. Заметив поджидавшего ее посетителя, Федотова удивленно приподняла брови.

– Гликерия Николаевна, прошу прощения, если отрываю вас от дел, – произнес он, поцеловав протянутую руку.

– Ничего страшного, Петр Ильич, – любезно улыбнулась она.

– Мне хотелось бы знать, что с пьесой моего брата. Будете ли вы играть?

– Изменил ли Модест Ильич конец, как я советовала?

Петр Ильич покачал головой:

– Он не решается сейчас взяться за переделку – как бы не вышло хуже.

– Я очень понимаю, что ему теперь трудно менять пьесу, но и играть в ней в ее настоящем виде я не могу. Я бы советовала Модесту Ильичу приняться за другую пьесу, а эту пока оставить.

– Я передам ему ваш совет.

С этими словами Петр Ильич откланялся. Что же теперь делать? Идти к Ермоловой? Но не будет ли это выглядеть так, словно в ней оказалась нужда, только когда Федотова отказалась? Взвесив все за и против, он написал Ермоловой письмо. Но и она отказалась. Видно, не судьба «Лизавете Николаевне» увидеть московскую сцену.

Ноябрь и декабрь опять пролетели в бесконечных поездках в Москву: то на концерты, то по делам Музыкального общества, то в хлопотах о постановке «Черевичек», которая задерживалась из-за болезни дирижера Альтани. Если же Петр Ильич оставался дома, то гости навещали его.

– Маккар спрашивал меня, как будем в дальнейшем решать дело с «Манфредом», – сообщил Петр Ильич Юргенсону, когда тот приезжал в Майданово.

Петр Иванович пожал плечами:

– Мне казалось, мы обо всем договорились. Я предоставил ему права на «Манфреда» за тысячу рублей. Поскольку ты совершенно не способен оценивать свои вещи, я взял на себя соблюдение твоих интересов.

– Но теперь, когда мы с Маккаром находимся в переписке, – возразил Петр Ильич, – нам больше не нужен посредник.

– Конечно, это твое право решать подобные вопросы по собственной инициативе, – согласился Юргенсон, но было заметно, что ему это не нравится и он предпочел бы получить права для всех стран.

С одной стороны, не хотелось обидеть друга, с другой – не хотелось быть несправедливым и неблагодарным по отношению к Маккару, так много сделавшему для распространения музыки Петра Ильича во Франции.

– Знаешь, – задумчиво начал он, – я высоко ценю «Манфреда», но ведь по необычайной сложности эта симфония может играться только несколько раз в десять лет. Ни тебе, ни Маккару она не принесет выгоды.

Юргенсон сделал нетерпеливое движение, собираясь возразить, но Петр Ильич остановил его, подняв руку:

– Мне кажется, это лучшее мое произведение. Я положил на него столько старания, что несколько сот рублей считаю недостойными и неспособными вознаградить мой труд. Если бы ты был богат, я бы не поцеремонился назначить крупную сумму, но в том-то и дело, что ты не богат.

– По-моему, я говорил уже, что это не должно тебя волновать. Но хорошо – можно больше взять с Маккара.

– А вот тут другая проблема. Он идет ради меня на большие жертвы, потому что вряд ли во Франции он много наживет на моих сочинениях. И я не хочу злоупотреблять его добротой. В общем, я решил ничего не брать ни с тебя, ни с него.

Юргенсон покачал головой:

– Как я и сказал: ты совершенно не умеешь заботиться о своих интересах.

– Пусть так, – упрямо нахмурился Петр Ильич. – Но я все решил и не передумаю.

– Что ж, твое право, – Юргенсон пожал плечами, – но я бы советовал тебе еще раз подумать.

Петр Ильич кивнул, но про себя знал, что ничего менять не собирается.

***

Ноябрь выдался снежным: весь парк скрылся под белым покрывалом, что не мешало Петру Ильичу продолжать свои ежедневные прогулки. И стоило выйти из дому, как его тут же окружала толпа крестьянских ребятишек, выпрашивавших подачки. Он с жалостью смотрел на этих детей, целыми днями слонявшихся без дела. Им бы учиться, да поблизости не было ни одной школы. И он решил поговорить с отцом Евгением – настоятелем майдановской церкви равноапостольных Константина и Елены: нельзя ли открыть приходскую школу?

– Я бы с радостью, Петр Ильич – детям и впрямь надо где-то учиться, – ответил отец Евгений, – да средств нет. На то, чтобы обустроить и содержать школу, нужны немалые деньги.

– А если я помогу вам материально?

– Тогда можно попробовать получить разрешение. Но вы должны понимать, что жертвовать придется ежемесячно.

– Да, конечно, – Петр Ильич согласно кивнул, – я это прекрасно понимаю. Как считаете, какие расходы мне предстоят?

– Думаю, рублей двести серебром.

– Хорошо. Эту сумму я вполне могу потянуть.

– В таком случае, я подам прошение городничему, указав вас как мецената, – радостно заключил отец Евгений. – Да благословит вас Бог, Петр Ильич!

Спустя два месяца хлопот был получен указ. И в воскресенье, двадцатого января состоялось открытие.

После нескольких дней жестокой вьюги, вынудившей даже Петра Ильича сидеть дома, наступила дивная погода – один из тех зимних солнечных дней, которые своей невыразимой прелестью могут заставить забыть, что где-то на юге – солнце, цветы и почти вечное лето. По дороге к новой школе он до слез наслаждался красотами природы.

Пока – до постройки нового здания – школа расположилась в сторожке возле церкви. Как положено, начали с молебна, отслуженного благочинным, после чего отец Евгений произнес небольшую речь о пользе учения и раздал книжечки каждому из учеников. Их набралось совсем немного – всего двадцать восемь человек, но начало положено.

На следующий день Петр Ильич пришел послушать уроки и провел в школе все утро. За неимением других учителей, преподавали диакон и сам отец Евгений. Их метода оставляла желать лучшего. Особенно поразило, как диакон заставлял учеников громко выкрикивать то, что он тут же задавал им выучить, отчего в классе стоял жуткий гвалт. Но, ничего не понимая в педагогике, Петр Ильич не стал критиковать, утешаясь тем, что как бы дети ни учились, а все-таки учатся. Тем более и диакон, и священник обращались с ними ласково, с большой любовью.

***

Петр Ильич до такой степени погрузился в «Чародейку», что от перенапряжения сил начали шалить нервы. Он был влюблен в оперу, как всегда бывал влюблен в свое новое чадо, и написал уже два действия.

Однако тишины и спокойствия опять не получалось. В Москве началось чествование Антона Григорьевича Рубинштейна по случаю «Исторических концертов», и на торжествах пришлось присутствовать. Петр Ильич прибыл только к четвертому концерту, и Рубинштейн восхитил и поразил его как никогда.  Антон Григорьевич обрадовался и выглядел тронутым, когда увидел своего бывшего ученика. И теперь Петру Ильичу казалось, что он обязан присутствовать при всех последующих концертах. Нет, слушать игру Рубинштейна всегда приятно. Но еженедельные поездки в Москву! Но бесконечные обеды и ужины! Всякая охота к работе пропала. Не хотелось ни читать, ни играть, ни гулять. Хотелось плакать.

Заключительное торжество состоялось в Большом театре, забитом публикой. На заполненную артистами сцену вышел Антон Григорьевич в сопровождении представительниц оперной и драматической труппы – Коровиной и Федотовой. С достоинством поклонившись публике, Рубинштейн произнес небольшую речь и под бурные аплодисменты сел за рояль. Петр Ильич невольно позавидовал его умению спокойно держаться на сцене. Ему бы такое хладнокровие!

Концерт состоял из сочинений Рубинштейна, которые встречали с любовью и энтузиазмом. Во время антракта, когда Петр Ильич вышел покурить, его окликнул знакомый голос. Обернувшись, он обнаружил Колю фон Мекк.

– Что ж вы давно у нас не бываете? – упрекнул он.

Не успел Петр Ильич придумать какие-нибудь оправдания, как Коля уже радостным тоном продолжил:

– Аня беременна. Теперь уж точно. Вот только врачи приговорили ее три месяца лежать в постели. К нам Александра Ильинична приезжала и прогостила неделю. Зашли бы и вы как-нибудь – Аня будет рада вас видеть.

– Я обязательно постараюсь найти время, – пообещал Петр Ильич, сам не очень-то веря в свои слова.

После концерта, в «Эрмитаже» состоялся обед, данный артистами и музыкантами. Говорили много хвалебных речей и выпивали за здоровье виновника торжества. Весь обед Петр Ильич мечтал поскорее оказаться дома – в тишине. Однако предстояло еще ехать на духовно-музыкальный вечер в консерватории, который он сам и устроил. По составленной им программе один из лучших московских хоров исполнял новейшие произведения из области церковной музыки. В том числе прекрасно спели и несколько его сочинений. Петр Ильич с удовлетворением отметил, что в последнее время духовная музыка начала идти по хорошей дороге вперед.

Вернувшись в Майданово, он обнаружил в доме полнейший беспорядок. В его отсутствие Алексей праздновал день рождения. Он пригласил много гостей, устроил ужин и танцы и, кажется, много водки было выпито. Алексей думал, что барин вернется позже, и прибраться после гуляний не успел. Стоило бы, наверное, его отругать, но Петр Ильич только рукой махнул.

Дома его ждала посылка от кузины Ани: великолепные портьеры, вышитые по холсту крестом в русском стиле. Он предполагал, что вышивка будет изящна, но не думал, что настолько. Немедленно повесив драгоценный подарок на окна в столовой, он долго им любовался.

***

Одиннадцатого марта, в годовщину смерти Николая Григорьевича Рубинштейна, состоялось первое исполнение «Манфреда». Публики собралось много, но реагировала она холодно. Слушая симфонию, Петр Ильич невольно думал о том, что она слишком непрактична и сложна. Никто, кроме благосклонно расположенных к нему московских музыкантов, не возьмется ее играть.

Финал слушатели приняли теплее, и все равно оставалось чувство, что «Манфред» не понравился. Зато музыканты были в восторге и долго стучали смычками по инструментам. Петр Ильич не разочаровался в своем новом сочинении, как это часто бывало – он по-прежнему считал «Манфреда» удачным, – но убедился, что его не будут часто исполнять. Слишком необычно, слишком сложно.

На следующее утро он проснулся со страшной зубной болью и ощущением лихорадки. В дверь постучали, и в комнату робко заглянул Архипка – мальчик, служивший у Юргенсона. Во время своих поездок в Москву Петр Ильич теперь останавливался не в гостинице, а у издателя, специально для него устроившего несколько комнат.

– Софья Ивановна зовет вас завтракать, Петр Ильич, – сообщил Архипка.

– Скажи, что я не могу спуститься – плохо себя чувствую.

Архипка исчез, а вместо него вскоре появился обеспокоенный Петр Иванович.

– Что случилось? Может, вызвать врача?

Он отрицательно покачал головой:

– Не стоит – я просто простудился. Отлежусь немного и пройдет.

– Тогда велю принести тебе завтрак в комнату.

Простуда оказалась серьезнее, чем поначалу думал Петр Ильич, а щека распухла до чудовищных размеров. Он так и оставался в комнате, чтобы не пугать окружающих своим страшным видом.

На следующее утро, занимаясь «Чародейкой», он услышал в коридоре легкие шаги, какую-то возню и тихий девичий смех. Вскоре в щели под дверью показалась записка, а ее авторы (которыми, несомненно, были Лена Толстая, гостившая в ту пору у Юргенсонов, и дочь Петра Ивановича Саша) быстро убежали.

Петр Ильич с улыбкой развернул листок, на котором красовалось старательно выведенное стихотворение Курочкина:

«Не высок, ни толст, ни тонок,

Холост, средних лет,

Взгляд приятен, голос звонок,

Хорошо одет;

Без запинки, где придется,

Всюду порет дичь –

И поэтому зовется:

Милый Петр Ильич!»

Стихотворение сопровождалось собственным опусом шаловливых девиц, решивших поиздеваться над флюсом Петра Ильича. Посмеявшись, он написал ответную записку:

«Курочкин – хороший стихотворец, а вот вы плохие стихоплеты.

Девицы Сашенька и Леночка хотели

Меня в стихах веселых осмеять,

И что же, – тужились, старалися, потели,

А родили всего стишонков пять…

Не то что я. Мой мощный, гордый гений

Едва присел на стул – и уж как раз

Готов поток чудесных песнопений,

И в них сразить он мог обеих вас…

Пусть в нем щека уродливо надута,

Пусть он теперь подобье сатаны,

А все ж в него Елена и Сашута

Без памяти, ужасно влюблены…»

Настроение, испорченное так не вовремя свалившейся болезнью, немедленно исправилось.

***

По сравнению с крикливой толчеей Москвы вокзал в Таганроге показался маленьким, тихим и уютным. Петр Ильич еще из окна вагона разглядел брата Ипполита с женой.

– Наконец-то ты и до меня добрался, – с шутливым упреком заявил Ипполит, – а то ко всем ездишь, а меня игнорируешь.

– Неправда-неправда, – защищался Петр Ильич. – Ни к кому я не езжу. Наоборот – все ко мне, – и, повернувшись к невестке, добавил: – Ты все хорошеешь, Сонечка. А где же Татуся?

Соня улыбнулась, польщенная комплиментом.

– Осталась дома с нянькой.

Немного сонный, безмятежный южный город с белыми домами и улицами, обсаженными кипарисами, сразу полюбился Петру Ильичу. Ветер, дувший с моря, приносил запах соленой воды и шум порта. Для марта было совсем тепло – словно уже наступило лето.

Карета остановилась возле большого одноэтажного дома из красного кирпича с мезонином и изящной башенкой. Навстречу им выбежала четырехлетняя Наталья и уже хотела броситься к матери, но заметив Петра Ильича, замерла, настороженно разглядывая его блестящими темными глазенками.

– Не бойся, Тасенька, – ласково сказала Соня, – это дядя Петя.

– Ну, здравствуй, – Петр Ильич присел на корточки, улыбнувшись племяннице. – Будем дружить?

Та, секунду поколебавшись, кивнула и улыбнулась в ответ.

Ипполит подготовил целую культурную программу, чтобы развлекать брата те два дня, что он провел в Таганроге. Возил Петра Ильича по морю на своем пароходе, а по городу в – кабриолете; показывал достопримечательности. Сильно заинтересовал его дворец, в котором умер Александр I. Правда, «дворец» для этого ничем не примечательного дома – слишком громкое слово. Но для Петра Ильича он в первую очередь представлял собой окаменелую страницу его любимого «Русского архива», чем и был интересен.

***

Дорога в Тифлис шла вдоль берега моря и рукавов Дона, по бесконечной степи и по горам через Дарьяльское ущелье. Природа была до того неописуемо, величественно, поразительно красива, что всякая усталость немедленно исчезала и хотелось любоваться ею бесконечно.

Прибыв в Тифлис, Петр Ильич был неприятно удивлен тем, что его никто не встречает. Пришлось добираться самому, спрашивая у местных жителей дом прокурора. Этот дом оказался изящной итальянской виллой со спускавшимся к Куре садом, в котором росли кипарисы, виноград, абрикосы, роскошно цветущие датуры и много вечнозеленых растений, напоминавших о Риме.

Слуга, открывший дверь и очень удивившийся появлению Петра Ильича, сообщил, что Анатолий с Прасковьей поехали встречать его в Мцхет, ожидая его приезда позднее. Петр Ильич вымылся, переоделся и отправился гулять по городу. Фруктовые деревья стояли в цвету, в садах – масса цветов, тепло, как в июне. Оживленные главные улицы, роскошные магазины. В целом, город был совсем европейский.

Однако, забредя в туземный квартал, Петр Ильич вдруг оказался в совершенно иной обстановке. Узенькие, как в Венеции, улочки. С обеих сторон бесконечный ряд лавчонок и всевозможных ремесленных заведений, где местные жители работали, сидя по-турецки, на виду у прохожих. Тут же стояли хлебопекарни, и улицы наполнял аромат свежей выпечки.

По возвращении Петра Ильича ждала бурная встреча от вернувшихся из Мцхета Толи и Пани. Даже маленькая Таня с визгом кинулась в объятия дяди. Паню он нашел похорошевшей и радостной – ни следа не осталось от былых страхов и тоски. Танюша выглядела гораздо здоровее, чем прежде: загорела, поправилась и сильно подросла. А Толя сделался величественным и уверенным – сразу заметно, что он здесь важная персона. Да и обстановка в доме, которую Петр Ильич нашел даже слишком роскошной, говорила об этом. Он порадовался за брата, служебное положение которого упрочилось, а в семье царили согласие и любовь.

В Тифлисе Петр Ильич провел месяц, встретив там Пасху, и за это время обошел все местные достопримечательности. Был в банях, устроенных на восточный лад, где с ужасом наблюдал, как два дюжих молодца ломали кости у Толи. Посетил наиболее замечательные церкви, среди которых и армянскую, где его заинтересовали особенности богослужения и пения. И, конечно же, побывал в монастыре Давида, приютившегося на склоне горы, и видел могилу Грибоедова. Обедал в ресторане на берегу Куры и слушал, как местные певцы исполняли грузинские песни и танцевали лезгинку. Словом, время проходило приятно, но совершенно непродуктивно: его не оставалось на «Чародейку».

Петр Ильич перезнакомился со всеми местными музыкантами, которые восторженно его встретили и оказывали всяческое внимание. Хотя он предпочел бы остаться инкогнито, выражения сочувствия и любви со стороны собратьев по искусству глубоко трогали. Он не ожидал, что в Тифлисе его так хорошо знали.

В Светлую Субботу Тифлисское музыкальное общество устроило в театре большое торжество в честь Петра Ильича. Едва он появился в специально приготовленной для него ложе, как зазвучали громкие, единодушные и долго не умолкавшие аплодисменты. Сама ложа утопала в ландышах и гирляндах из лавра. На внутренней стене висела лира и вензель из букв «ПЧ». Весь театр убрали зеленью и цветами. Поднялся занавес – сцена была переполнена артистами и музыкантами.

Алиханов – один из директоров Музыкального общества – прочитал со сцены приветственный адрес:

– Глубокоуважаемый Петр Ильич, я счастлив, что на долю мою выпала честь приветствовать вас сегодня от имени дирекции Тифлисского отделения Русского музыкального общества и преподавателей училища. Наша небольшая музыкальная семья по справедливости считает вас творцом русской национальной симфонии. Но с того недавнего времени, когда поставлены у нас ваши оперы – «Евгений Онегин» и «Мазепа», – все тифлисское общество поддалось обаянию вашего могучего таланта. Передавая вам, Петр Ильич, от имени нашей дирекции и преподавателей это скромное приношение в знак глубокого уважения и искренней симпатии, я не сомневаюсь, что все тифлисское интеллигентное общество питает к вам те же чувства, хорошо понимая высокохудожественное и воспитательное значение ваших чудных и чарующих творений.

Эта прочувствованная речь, выслушанная присутствующими стоя, вызвала новый шквал рукоплесканий.

Затем директор Музыкального общества Ипполитов-Иванов поднес Петру Ильичу портрет в серебряной оправе в виде лаврового венка. На обратной стороне были написаны имена артистов, принимавших участие в концерте, и программа самого концерта. В это время хор и оркестр исполняли «Славу» из первого акта «Мазепы», заменив слова «нашему гетману» на «нашему гению». Петр Ильич был растроган таким вниманием и нервно раскланялся.

Наконец, начался концерт из его произведений, каждое из которых встречалось горячими овациями. Зарудная, певшая Марию, и Лодий – исполнитель роли Андрея – привели Петра Ильича в умиление своим идеальным исполнением. Правда, голос Зарудной был не самым сильным; наружность и фигура мало сценичны; к игре таланту почти нет, – но во всей ее персоне присутствовала какая-то неопределенная симпатичность, заставляющая прощать недостатки. Позже он долго благодарил артистов за реабилитацию «Мазепы».

Праздник закончился блестящим банкетом с хвалебными речами. Все это было необычайно лестно, но… Петр Ильич предпочел бы, чтобы ему позволили просто в одиночестве побродить по городу перед отъездом.