Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Все было бы чудесно – ибо нет в мире более вкусной пищи, – если бы не общий стол и хозяин гостиницы, который завел бесконечные разговоры о России и политике. Петр Ильич молча страдал, борясь с унынием и отчаянием, а хозяин будто не замечал его мрачного настроения, продолжая болтать.

Принесли утреннюю прессу, которая еще больше испортила настроение. В одной из газет Петр Ильич с ужасом прочитал, что какие-то неведомые друзья и поклонники устраивают ему торжественный завтрак, и кто-то просит не опаздывать! Что за бредовые выдумки! Какие друзья и уж тем более поклонники могут быть у него в Берлине? Он подозревал, что все это проделки Фридриха, навязавшегося ему в агенты. В этот момент хотелось его убить.

Сам Фридрих заявился на следующее утро – сияющий, радостный и полный энтузиазма. Он соловьем заливался о том, как все любят Петра Ильича в Германии, в чем последний сильно сомневался, и какой успех будут иметь его концерты.

– Надо всего лишь завязать несколько нужных знакомств…

– Я никого видеть не хочу и никуда не пойду, – отрезал Петр Ильич.

Фридрих на мгновение смешался, но тут же снова любезно заулыбался. Похоже, от своей миссии агента он отказываться не собирался ни при каких условиях. Петр Ильич страдальчески вздохнул – он уже сто раз пожалел, что связался с этим человеком.

Не задерживаясь надолго в Берлине, он уехал в Лейпциг, где должен был состояться первый концерт в Гевандхаузе. Снег густым слоем лежал на улицах, и с вокзала он поехал к виолончелисту Адольфу Бродскому на санях.

Едва зайдя в дом, Петр Ильич услышал доносившиеся из гостиной звуки фортепиано, скрипки и виолончели. Он отдал слуге пальто и зашел в комнату. За фортепиано сидел небольшого роста и внушительной полноты человек. Его лицо напоминало красивого немолодого русского священника: мягкость черт, длинные редкие седые волосы, добрые серые глаза, густая с проседью борода. Однако господин оказался немцем.

– Петр Ильич! – обрадовался Бродский, заметив его, и, отложив виолончель, поспешил навстречу и горячо пожал руку. – Я так рад вашему приезду!

Пианист тем временем тоже встал и с улыбкой приблизился.

– Позвольте представить: Петр Чайковский – Иоганн Брамс. Мы как раз репетировали его новое трио, которое будем завтра исполнять.

– Очень-очень рад встретить вас герр Чайковский!

К сожалению, Петр Ильич не мог сказать того же о себе. Он уважал Брамса как честного, убежденного, энергичного музыкального деятеля, но никогда не мог полюбить его музыки. Было в ней что-то сухое, холодное, туманное.

К счастью, дальше простой вежливости их общение не зашло. Репетиция продолжилась, и Петр Ильич, слушая трио, даже позволил себе несколько замечаний относительно темпа. Автор отнесся к ним благодушно и принял к исполнению.

В этот момент в комнату вошел человек маленького роста, тщедушный, с высоко взбитыми белокурыми кудрями на голове и очень редкой, почти юношеской бородкой и усами. Но самым поразительным в его внешности были огромные голубые глаза со взглядом невинного, прелестного ребенка. За ним следовала слегка седеющая женщина – такая же маленькая и тщедушная.

Бродский снова представил гостей друг другу:

– Эдвард Григ и его супруга Нина.

Петр Ильич с восторгом пожал ему руку. Так это и есть Эдвард Григ, музыка которого давно его пленяла! Сколько теплоты и страстности в его певучих фразах, сколько ключом бьющей жизни в его гармонии, сколько оригинальности и очаровательного своеобразия в его остроумных, пикантных модуляциях и в ритме. Петр Ильич был безмерно благодарен судьбе за личную встречу со столь любимым композитором.

И Григ, и его жена оказались добродушны, кротки, детски чисты и незлобливы. Оба были людьми прекрасно образованными и даже превосходно знающими русскую литературу. Петр Ильич, часто разочаровывавшийся при личной встрече со своими кумирами, на этот раз получил море удовольствия от общения с Григами.

Всю ночь он страшно нервничал и страдал – гораздо хуже, чем на родине. Незнакомый оркестр, чужая страна, чужие люди – как-то еще они отнесутся к нему? Опять напала тоска, и перед выходом из гостиницы он умирал от ужаса. Гевандхауз представлял собой роскошное огромное здание в классическом стиле. У входа его встретил дирижер Рейнеке и проводил в артистическую комнату – подождать, пока соберутся музыканты. Наконец, капельдинер доложил, что все собрались. Рейнеке провел Петра Ильича на эстраду к дирижерскому пюпитру, постучал палочкой, призывая к тишине, сказал несколько приветственных слов, на которые артисты ответили рукоплесканиями и стучанием смычков о пульты, и передал палочку Петру Ильичу.

Замирая от страха, он встал на дирижерское место и даже произнес речь на немецком, постоянно запинаясь и чуть ли не заикаясь. Началась репетиция, и Рейнеке удалился в залу. Исполняли Первую сюиту. По окончании первой части по глазам и улыбкам на лицах музыкантов Петр Ильич понял, что многие из них сразу сделались его друзьями. Оркестр был выше всяких похвал. От робости не осталось и следа, и вся репетиция прошла благополучно.

Концерт сопровождался успехом, но никакого сравнения с генеральной репетицией, на которой присутствовали студенты и музыканты. К счастью, Бродский заранее приготовил Петра Ильича к холодному приему концертной публики. И он не был удивлен или огорчен, когда при его выходе на эстраду не раздалось ни единого хлопка, а ответом на поклон стало гробовое молчание.

Зато после первой части сюиты раздались оживленные рукоплескания, повторявшиеся после каждой последующей части, а по окончании автора дважды вызывали, что в Гевандхаузе считалось большим успехом.

За концертом последовали чествования и торжества – домой Петр Ильич вернулся поздно ночью.

На следующее утро он проснулся от суеты и шума в коридоре гостиницы, за коими вскоре последовал стук в дверь. Немного испуганный он вскочил с постели и отворил дверь кельнеру.

– Прошу прощения, герр Чайковский, – поклонился тот. – Я пришел сообщить, что сейчас под вашим окном начнется серенада. Приличие требует, чтобы вы появились у окна.

– Хорошо, спасибо, – машинально ответил ошарашенный Петр Ильич.

Кельнер передал ему изящно разрисованную программу из восьми номеров самой разнообразной музыки и откланялся. Тут же с улицы раздались звуки русского гимна. Наскоро одевшись, Петр Ильич вышел на балкон.

Прямо под окнами, в узеньком дворе гостиницы расположился громадный военный оркестр с капельмейстером в генеральском мундире. Глаза всех устремились на Петра Ильича. Он поклонился и продолжал стоять все время этого неожиданного концерта – в морозное февральское утро – с непокрытой головой.

Играли великолепно – мастерство музыкантов поражало тем более, что холод должен бы парализовать их руки. Но они стоически переносили лютость зимней стужи в течение целого часа. Невероятно трогательно.

Вернувшись в комнату, Петр Ильич сел завтракать и открыл утреннюю газету, которая была полна сообщений о вчерашнем концерте. И только сейчас он в полной мере осознал, что действительно имел большой успех.

На следующий день в Обществе Листа состоялся концерт в честь Петра Ильича, исключительно из его сочинений. В отличие от публичного концерта, публика собралась восторженная, пылкая и щедрая на рукоплескания.

Он сидел на эстраде на виду у слушателей, а рядом с ним – Григ с женой, с которыми он за эти дни близко сдружился.

В антракте к ним подошел критик Фритше, чтобы рассказать случайно подслушанный разговор одной важной дамы.

– Я сидел рядом с ней и ее дочерью и потому все отлично слышал. Указывая на вас, эта дама заявила: «Смотри, душенька, это сидит Чайковский… – Фритше сделал многозначительную паузу, а Петр Ильич слегка поморщился: то, что его уже узнают в лицо, ничего хорошего не предвещало. – А рядом с ним – его дети!» – с ехидной ухмылкой заключил Фритше.

Петр Ильич удивленно переглянулся с Григами. Те действительно были маленького роста и молодо выглядели, но чтобы принять их за детей… Все трое дружно расхохотались.

По окончании концерта общество поднесло ему венок с надписью на ленте: «Гениальному композитору Петру Чайковскому. В знак величайшего почтения от совета директоров Общества Листа».

В тот же день, попрощавшись со старыми и новыми друзьями, он покинул Лейпциг. Договорился о концерте в Берлине с директорами Филармонического общества, потом – в Гамбурге. Чувствуя себя страшно уставшим, Петр Ильич уехал отдохнуть в провинциальный городок Любек.

Предстоящие пять дней одиночества наполняли душу восторгом. По утрам он готовился к дирижированию и гулял, обедал за общим столом, храня упорное молчание и только наблюдая за остальными постояльцами.

Но на третий день его угораздило пойти в оперу на «Африканку» Мейербера. Театр в Любеке был крошечный: сцена маленькая, хоры маленькие, оркестр маленький. А вот артисты, как нарочно, великаны и великанши. Это несоответствие насмешило, но в целом спектакль был недурен.

В антракте, едва Петр Ильич вышел покурить, к нему подошли знакомиться несколько человек. И как только его узнали?

– Герр Чайковский, – поклонился один из них – щеголь с длинными усами и напомаженными темными волосами, – позвольте представиться. Я Огарев – правовед, композитор, мою оперу давали в Шверине. Позвольте вас познакомить: художественный руководитель театра Штиль, а это – капельмейстер Филиц. Не откажетесь ли выпить пива?

Петр Ильич пытался робко возразить, но его даже не стали слушать: потащили в буфет, заставили пить пиво, и пошло-поехало… Не пустили даже дослушать оперу до конца. Он страшно злился и, с огромным трудом отделавшись от новых знакомых, сбежал домой и немедленно велел портье говорить, что он уехал. Оставшееся время пришлось безвылазно сидеть дома, чтобы ни на кого не наткнуться.

***

Все последующие дни слились в сплошной поток репетиций, концертов, банкетов, безумной беготни и вынужденного общения с массой людей. Петр Ильич свыкся с дирижированием и теперь спокойно управлял оркестром, но все равно кошмарно уставал. Иногда он спрашивал себя: зачем добровольно терзаться, зачем гоняться за заграничной славой? Порой подобные мысли доводили до слез и глубочайшей тоски. Но потом, после удачной репетиции, успешного концерта им овладевало противоположное настроение, и даже появлялась жажда продолжать свое турне. Повсюду его принимали тепло, а в Берлине даже восторженно. И пресса отзывалась доброжелательно: гораздо с большим почтением, вниманием и интересом, чем в России.

Со всех сторон стали поступать приглашения на новые концерты. Как ни жаль, приходилось отказываться: физически невозможно было успеть везде. Страшно портил настроение назойливый Фридрих. Все советовали побыстрее отделаться от него, уверяя, что это просто жулик. Дело кончилось скандалом. Выведенный из себя Петр Ильич накричал на Фридриха, и тот сразу сделался смиренным. Увы, чтобы разделаться с ним окончательно пришлось пожертвовать пятьюстами марками. Но оно того стоило.

На одном из парадных обедов в Берлине, на котором собрались многие критики и важные музыкальные тузы, Петра Ильича окликнул знакомый женский голос. Обернувшись, он увидел Дезире Арто – сильно потолстевшую, но по-прежнему очаровательную, как и двадцать лет назад. Буря эмоций всколыхнулась в душе, он и сам не знал, был ли рад ее видеть. Зато она очевидно была счастлива. О прошлом они не сказали ни слова и вскоре уже болтали как старые друзья. Волнение улеглось. Петр Ильич понял, что может смотреть на Дезире, общаться с ней, не испытывая былой обиды и боли.

– Приходите ко мне завтра на обед, – радушно предложила она. – Мой муж будет рад вас видеть.

Даже упоминание о Падилле не вызвало ни малейшей горечи, и Петр Ильич с готовностью согласился. А Дезире продолжила:

– Я давно хотела вас попросить: не могли бы вы написать для меня романс? Хочется иметь от вас какую-нибудь память.

– Конечно, буду рад.

Дезире благодарно улыбнулась.

Вопреки опасениям Петра Ильича, обед у нее сошел благополучно. Падилла радостно душил его в объятиях, хотя прежде они близко не общались. Стремясь выполнить просьбу бывшей невесты, Петр Ильич просмотрел сборник современных французских поэтов, увлекся и вместо одного написал шесть романсов.

– Обычно говорят «щедр, как король», но следовало бы говорить «щедр, как артист», – сказала Дезире, благодаря его.

Расстались они лучшими друзьями.

Тридцать первого января Петр Ильич выехал в Прагу, откуда уже прислали программу бесчисленных оваций и торжественных приемов. Смущало только то, что чехи собирались придать концерту характер патриотической антинемецкой демонстрации – а ведь в Германии его принимали самым дружелюбным образом.

Подъезжая к пражскому вокзалу, он издалека увидел из окна вагона встречавшую его толпу. Народу собралось столько, что стало немного страшно. Когда он сошел на платформу, его приветствовал высокий худой человек с пышной седой шевелюрой, представившийся доктором Вашатым. Он по-русски произнес длинную прочувствованную о речь о том, как они рады приветствовать знаменитого композитора Чайковского в Праге. Выслушав ее с непокрытой головой, Петр Ильич ответил несколькими словами благодарности.

После чего дети поднесли ему цветы, а вся огромная толпа закричала:

– Слава!

Его проводили в фаэтон, и всю дорогу до гостиницы он ехал между стоявшими двумя сплошными стенами пражцев, встречавших гостя приветственными криками.

В гостиницу, где ему предоставили великолепнейшее помещение, явилась целая вереница выдающихся чешских деятелей, в том числе и Франтишек Ригер – лидер национальной партии Старочехов.

На следующий день к Петру Ильичу пришел Антонин Дворжак, и они сразу сошлись по-приятельски. А потом начались бесконечные банкеты, торжества, чествования, осмотр достопримечательностей, репетиции. В его распоряжение выделили карету. Разные любезные люди постоянно и повсюду его сопровождали, ни на секунду не оставляя в одиночестве, и воздавали такие почести, что Петр Ильич не знал, как и благодарить милых чехов. Все это было безумно лестно, хотя он был уверен, что почести воздаются ему не столько потому, что он хороший композитор, сколько потому, что он русский композитор.

Концерт в Рудольфинуме – концертном зале, представляющем собой роскошный дворец – прошел с громадным успехом. Особенными же овациями пользовалась увертюра «1812 год». От оркестра Национального театра Петр Ильич пришел в полный восторг. Хорошее настроение сохранялось и на состоявшемся после многолюдном банкете. Петр Ильич даже прочитал заранее написанную для него речь на чешском. Это ужасно тронуло всех присутствовавших, успех речи был неописанный, но сам он не понял и половины из того, что сказал.

Второй концерт, в заключение которого исполняли акт из балета «Лебединое озеро», приняли еще горячее, а подношения стали еще роскошнее. Среди них выделялся большой альбом с гравюрами художников из «Умелецкой беседы». Особенно трогательна была монограмма «PČ» в центре обложки – выложенная гранатом и окруженная солнечными лучами. Сразу вспомнились полушутливые слова Юргенсона: «Ты – солнце, освещающее мою фирму».

Несмотря на чудовищное утомление, Петр Ильич покидал Прагу со слезами на глазах, покоренный чехами. Пражские чествования превзошли его самые фантастические представления о том, что он мог встретить в Европе.

Ложкой дегтя в этой бочке меда стало молчание русской прессы. Он каждый день просматривал газеты в надежде найти хоть какое-нибудь упоминание о его концертном турне по Европе. Нет, не ради себя, но ради славы русской музыки. Тем более что в Праге его приветствовали именно как русского. И нигде – ни полсловечка. Больно и обидно, что из-за предвзятости прессы выражения горячих симпатий чехов к русским даже не дошли до них.

Страшно уставший, со взвинченными нервами, страстно стремящийся оказаться в каком-нибудь отдаленном уголке России, в середине февраля Петр Ильич приехал в Париж. На вокзале его встретил щегольски одетый начинающий седеть, но моложавый мужчина, представившийся господином Бенардаки и оказавшийся русским.

– В качестве соотечественника и музыкального мецената я устраиваю у себя вечер с участием месье Колонна. Он будет играть вашу Серенаду для струнного оркестра, и вы просто обязаны присутствовать.

Отказаться от столь любезного предложения было невозможно. И началось… Репетиции, визиты, новые знакомства, снова визиты… Петр Ильич стал предметом самых лестных выражений сочувствия, хотя и далеко не таких, как в Праге. К парижским торжествам примешивалась доза политического оттенка. В разгар франко-русского сближения все русское было в моде. Многие совершенно чуждые музыке французы считали долгом выразить Петру Ильичу сочувствие, поскольку он русский. Однако блеск парижского приема оставался чисто внешним. Настоящего понимания и любви к своим творениям он здесь не нашел.

Успешный дебют в доме Бенардаки удесятерил количество знакомств, а с ними приглашений и визитов: Гуно, Массне, Делиб, Паладиль, Гиро…

И вот концерт в Шатле – перед большой настоящей публикой. При появлении на эстраде Петра Ильича приветствовал гром рукоплесканий. Концерт прошел с большим успехом, хотя выбор вещей был не слишком удачным, и французам приходилось делать над собой усилие, чтобы рукоплескать фортепианной фантазии.

По возвращении с концерта Петра Ильича ждал сюрприз – хозяин гостиницы с хитрой улыбкой предложил ему почитать только что вышедший роман Эмиля Гудо «Клобук» и даже любезно одолжил свой экземпляр. Оказалось, что в сюжете этой книги большую роль играл романс «Нет, только тот, кто знал». Петр Ильич был страшно польщен – он не ожидал стать настолько популярным, чтобы его произведения упоминались во французских романах. Это было гораздо приятнее, чем самые восторженные отзывы критики, которая, кстати, упрекала его в европеизме. Его музыка оказалась для них недостаточно экзотична. Но ни в похвалах, ни в порицаниях не было сказано ничего заслуживающего внимания.

Воспользовавшись единственным свободным вечером, Петр Ильич занялся разбором накопившихся писем. Модест писал, что работал над либретто «Пиковой дамы» для Кленовского, но тот оперу бросил, и Модест решил предложить сюжет брату. Петр Ильич посоветовал ему лучше заняться новой драмой или комедией. «Пиковая дама» его нисколько не затрагивала, и написать на этот сюжет оперу он мог только кое-как.

Алексей сообщал, что собирается жениться, и отчитывался о найме дачи во Фроловском. С еще большей силой вспыхнуло желание вернуться на родину и скрыться ото всех в тихом уголке. Европейское турне, помимо того, что страшно утомило, не принесло ни копейки денег. А ведь Колонн, пользуясь симпатией французов к Петру Ильичу, делал огромные сборы. Конечно, он приобрел немножко славы, но стоило ли оно того? Не лучше ли спокойно жить без нее? Его звали еще на многие концерты, но он твердо решил, что Лондон станет последним пунктом путешествия. Плюнуть на все и удрать.

Служение общественности сводило с ума, не оставляя времени на то, чтобы отдохнуть, почитать, вообще делать что бы то ни было. Петр Ильич был счастлив как ребенок, сев в поезд и получив возможность молчать и думать.

Несомненным успехом лондонского концерта закончились заграничные мытарства. Отбросив прежнее намерение посетить Италию, он поспешил на родину.

***

Погода стояла великолепная, и все шесть дней, проведенные в вагоне, Петр Ильич сожалел, что не поехал морем. Но исправлять что-либо было поздно. Зато как приятно оказаться, наконец, в России, увидеть родные лица! Ипполит и Соня выглядели постаревшими, брат жаловался на разные недуги. Впрочем, Ипполит всегда был мнителен и любое недомогание воспринимал, как смертельную болезнь. Оба страшно обрадовались неожиданному приезду Петра Ильича.

Любуясь великолепным видом на море, открывавшимся из дома Ипполита, наслаждаясь миром и тишиной, он смог вздохнуть с облегчением. Заграница теперь представлялась каким-то сном. Но в то же время, едва придя в себя, он уже начал мечтать о поездке в Европу на следующий год, одновременно радуясь предстоящему месяцу уединенной жизни.

В Тифлисе стояла неописуемая жара. Все в зелени, а фруктовые деревья даже отцветали. Танюша сильно выросла и стала очаровательно болтать по-французски. И Толя, и Паня были довольны своей жизнью, привыкли к Кавказу и перестали думать о переезде на север.

В начале апреля Алексей сообщил, что обустроил дом во Фроловском. Отдохнув у брата и телом, и душой, Петр Ильич уехал, полный планов будущих сочинений. Он мечтал о новой симфонии, о струнном секстете, о ряде небольших фортепианных пьес.