Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

***

Надежда Филаретовна звала погостить в ее имении Браилово. Она так расписывала красоты местности, так уверяла, что Петр Ильич будет там в полном одиночестве и никого, кроме слуг, не увидит, что он с радостью принял приглашение. При всей любви к родным, ему необходимо было уединение, да и живописными окрестностями Каменка не могла похвастаться. В мае Модест с Колей уехали в деревню к Конради, и Петр Ильич отбыл в Браилово.

Едва оказавшись в вагоне в одиночестве, он заснул мертвецким сном и проснулся только на подъездах к Браиловскому полустанку. Пассажиры с любопытством разглядывали паровой плуг, работавший в поле налево от пути. Один из них, имевший вид человека, хорошо знакомого с местностью, рассказывал попутчикам:

– Браилово принадлежит банкиру фон Мекку, стоит три миллиона и приносит семьсот тысяч дохода…

«Какой вздор», – подумал Петр Ильич, знавший, что имение не приносит своей хозяйке почти никакого дохода.

Марселя – слугу Надежды Филаретовны, который должен был встретить его на вокзале – Петр Ильич отыскал без труда. Он оказался вовсе не французом, как можно было подумать по имени, а местным жителем, которого кто-то столь оригинально прозвал. Он был учтив и услужлив, только вот одет гораздо лучше Петра Ильича, что страшно смущало последнего. Когда он уселся в великолепную коляску, запряженную великолепной четверкой, а великолепный Марсель – на козлы рядом с кучером, Петру Ильичу стало неудобно – будто он занял не свое место.

Усадьба далеко превзошла все то, что рисовалось в его воображении. Дом выглядел настоящим дворцом: огромный, роскошный, красивый, хорошо устроенный, с просторными комнатами и высокими окнами, с чудным убранством, картинами, статуями… Никогда еще Петру Ильичу не приходилось жить в таком великолепии.

Не менее прекрасен оказался и сад. Густая растительность местами была столь богата, что образовывался целый маленький лес из высоких, сочных и пахучих трав. Особенную прелесть придавала ему масса цветущей сирени. После убогой каменской природы он казался настоящим раем.

Совершенно пустой дом содержался так, будто он был обитаем. В своей комнате Петр Ильич нашел все необходимое: от нотной бумаги до мельчайших принадлежностей туалета. Слуги были предупреждены: в разговоры не вступали, и только Марсель поинтересовался, как барин пожелает распределить день. Во всем, в каждой мелочи чувствовалась заботливая рука хозяйки, приложившей все усилия, чтобы создать для своего гостя идеальные условия.

А сколько в этом доме было книг! Зайдя в библиотеку, Петр Ильич наткнулся на томик Мюссе, да так и сел читать его прямо на полу, не в силах оторваться. В музыкальной комнате имелись рояль, фисгармоника и великолепнейшая коллекция нот. Словом, Браилово было идеально – здесь хотелось жить всегда. Петр Ильич почувствовал безграничную благодарность к Надежде Филаретовне, сделавшей ему такой чудесный подарок.

Вечером прибыл задержавшийся Алеша, рассказавший, что на одной из станций видел Сашу с детьми. Он пребывал в телячьем восторге от Браилова и без конца повторял:

– Что дом, что сад, что люди, что угощение – бес-по-доб-ны! И опять в лес можно ездить, и покойно, и хорошо…

Петр Ильич только посмеивался энтузиазму своего слуги.

Неподалеку от усадьбы располагался монастырь, который прежде был католическим, но потом его обратили в православный. Рядом с домом обнаружился лесочек с остатками сада, разведенного еще католическими монахами. От стены, когда-то окружавшей его, остались живописные развалины.

На Вознесение Петр Ильич пошел в этот монастырь на обедню. Народу собралось великое множество, так что в церкви невозможно было найти места. Но одна из монашенок провела его на хоры, откуда хорошо просматривался храм. Сразу бросалось в глаза, что он был прежде католическим: по стилю фресок и икон, совершенно не византийских; по латинским надписям на потолке, состоящим из названий различных добродетелей; по иконостасу – деревянному и довольно неуклюже приделанному к стенам.

Два хора монашенок пели необычайно хорошо, и временами слышались незнакомые Петру Ильичу напевы. С большим интересом он наблюдал за регентшей – старой монахиней с потрясающе красивым лицом. В воображении тут же родился целый роман о жизни этой почтенной старушки.

К сожалению, летняя жара проникла и в церковь: было ужасно душно, кружилась голова. Не дождавшись конца службы, Петр Ильич вышел на монастырский двор, забитый что-то евшими людьми. Слепые играли на лирах и пели канты. Выходивший из церкви народ оделял нищих бубликами и кусками сала и хлеба. Около входа толпились продавцы разного дешевого товара. В массе народа Петр Ильич услышал заставившие его усмехнуться перешептывания на свой счет: «Да что вы! Это жених одной из дочерей барыни!»

Нагулявшись, Петр Ильич принимался за сочинение. Работа шла необычайно хорошо, и вскоре появилась масса эскизов: скрипичные пьесы, шесть романсов, около дюжины фортепианных пьес, «Детский альбом», Большая Соната, литургия Иоанна Златоуста…

***

В начале июня Петр Ильич уезжал в Москву, преисполненный оптимизма: Антонина дала согласие на развод. И все-таки оставлять Браилово было грустно и тоскливо: после сладкого мира, который он вкушал здесь, предстоял шумный город. Приведя в порядок музыкальную библиотеку, Петр Ильич долго бродил по саду, прощаясь с усадьбой.

В Москве его на вокзале встретил Анатолий, поразивший усталым и болезненным видом. На вопрос, что случилось, тот только отмахнулся:

– Да ничего серьезного: работы много, частное дело еще сложное попалось. Работать приходится за двоих – я подменяю одного больного товарища, – Толя помолчал и с тяжелым вздохом добавил: – Да и с Александрой Валерьяновной не складывается…

Ну вот – опять! А Петр Ильич надеялся, что брат уже исцелился от своей несчастной влюбленности.

– Толенька, забудь ты про Панаеву: эта женщина не для тебя. Ты умный, симпатичный, приятный молодой человек – встретишь еще подходящую девушку.

Анатолий надулся, но возражать не стал – в глубине души он и сам понимал его правоту. По пути они больше молчали, а в гостинице брат сообщил новости об Антонине: рано они обрадовались ее уступчивости. Узнав условия, требующиеся для развода, она пошла на попятный.

– По-моему, она просто ненормальная! – раздраженно объявил Толя, нервно расхаживая по комнате. – Я ей объяснил в подробностях условия, сказал, что мы возьмем все труды на себя: ей надо будет объявить в Консистории о твоей измене и потребовать развода. Она слушала, кивала, и вдруг заявляет: «Я не стану врать! Меня заставляют разводиться, и я против воли дала согласие, но никаких ролей я играть не буду!» Представляешь? А ведь на суде она должна быть обвинительницей, а не несчастной жертвой.

Петр Ильич устало потер виски: эта история начинала вызывать у него отчаяние и головную боль. Оставалась еще надежда переубедить Антонину и научить ее, как действовать, но для этого понадобится время, а значит, придется все лето жить в Москве. Одна только мысль об этом была невыносима.

На другой день Николай Григорьевич праздновал день рождения, и на этом торжестве пришлось встретиться с огромным количеством людей, которые принялись ахать и удивляться Петру Ильичу. А ведь именно такой реакции он и боялся. Немедленно захотелось сбежать, никого не видеть и не слышать.

Через три дня он уступил этому желанию, поручив Юргенсону поработать с Антониной и решив вернуться к осени. Сев в вагон, Петр Ильич почувствовал такое облегчение, такое блаженство, будто его выпустили из смрадной тесной тюрьмы.

В Каменке вместо долгожданного покоя подстерегали новые испытания. Петра Ильича с Анатолием встретили племянницы Анна и Вера, тотчас огорошившие их новостью:

– Маме очень плохо – несколько дней у нее сильнейшие боли, и только морфий немного помогает.

Сердце упало. Саша давно мучилась от камней в почках, и порой случались такие обострения, что бедняжка едва ли не умирала. При мысли о страданиях сестры тоскливо все сжималось внутри.

В доме царила мертвая тишина. Лева ходил худой и бледный как тень – он безгранично любил жену, и ее болезнь изматывала его до крайней степени. Едва братья ступили на порог, появилась бледная Таня, даже не заметив гостей, шепнула: «Припарку», – и исчезла.

День прошел ужасно. А вечером у Тани, которая все это время не отходила от матери, несколько дней не спала и не ела, случилась страшная истерика. Она рыдала и билась в конвульсиях. Насилу удалось успокоить бедную девочку.

К ночи, ко всеобщему облегчению, Саше стало лучше. Утром Петр Ильич смог зайти к сестре поздороваться, а на следующий день она уже вполне оправилась. Все сразу повеселели, дом ожил. Но как только Александра встала на ноги и снова могла исполнять обязанности хозяйки, один за другим начали болеть дети. Особенно напугал всех Митя воспалением в кишках.

Из Москвы поступали по-прежнему неутешительные новости: Антонина никак не соглашалась играть нужную роль, дело с разводом повисло на волоске. С обреченностью Петр Ильич понял, что добиться его не удастся и придется смириться с настоящим положением вещей. Оставалось только надеяться, что со временем Антонина сама захочет свободы.

Махнув на все рукой, он решил просто наслаждаться жизнью среди любимых людей: участвовал в каменских спектаклях и балах, чуть ли не каждый день ходил на охоту и по грибы. А двадцать девятого июня торжественно отпраздновали именины Петра Ильича. Среди гостей собралось множество молодежи, весь вечер были танцы, на которых он таперствовал.

Он с удовольствием общался с племянниками, особенно с младшими – маленькие дети всегда его безмерно умиляли. Радовался первым словам Юрия, который вдруг начал бойко говорить, и открывшимся способностям к рисованию Боба.

После отъезда Толи прибыл Модест, который, перепутав даты, рассчитывал встретиться с близнецом, и расстроился, узнав, что тот уже уехал.

Проведя у сестры чуть больше месяца, Петр Ильич вернулся в Браилово, которое показалось ему еще прекраснее, чем весной. Он много играл, бродил по комнатам и саду, изучал богатейшую библиотеку и пытался морально подготовить себя к переезду осенью в Москву. Нет, только в деревне, в полном уединении, можно спокойно жить и творить. Все чаще его посещала мысль совсем бросить консерваторию. Временами даже хотелось сделать это прямо сейчас, но… квартира нанята, в консерватории его ждали – нельзя же подвести друзей. А потому он решил продержаться до декабря и тогда уже порвать со всем окончательно.

Как один миг пролетел август, и настало время покидать гостеприимную усадьбу.

Анатолий, встречавший брата в Петербурге, был бледен, его чуть ли не трясло. Едва завидев Петра Ильича, он кинулся к нему в объятия с выражением такого облегчения на лице, что первая мысль была – кто-то умер.

– Ты должен был вчера приехать! – дрожащим голосом с обвиняющими нотками произнес Толя. – Я весь день прождал телеграмму – и ничего!

– Ну, что за глупости! Я же отправил тебе сообщение с Вержбиловичем, что задержусь в Москве.

Петр Ильич действительно передал с ехавшим в Петербург знакомым записку для брата, чтобы тот не беспокоился. Толя помотал головой:

– Я ничего не получал, – и, немного помолчав, тихо добавил: – Я думал – ты погиб.

А у самого уже слезы на глазах. Досада и злость на осла Вержбиловича, не удосужившегося исполнить столь несложное поручение, сменились беспокойством за брата.

– Полно тебе, Толенька, ничего же не случилось, – смущенно пробормотал Петр Ильич, пытаясь его успокоить.

Эта болезненно-нервная впечатлительность Анатолия, так напоминавшая его собственный характер, порой пугала Петра Ильича.

Устроились они в пустой квартире брата Николая, уехавшего в деревню. Проведя в Петербурге несколько дней, повидавшись с родными, а главное – с отцом, навестив племянницу Анну в институте, Петр Ильич вернулся в Москву.

***

Уроки только начались, а Петр Ильич уже испытывал к ним невыразимое отвращение. Да и не только к ним, а к ученикам, профессорам, всей консерватории в целом. Даже к стенам. Николая Григорьевича в Москве не было, так что сразу обсудить планируемую отставку не получилось, и это еще больше угнетало. Столь любимый прежде город теперь представлялся смрадной темницей, из которой хотелось вырваться, как можно скорее.

Петра Ильича звали в Петербург на самых выгодных условиях, но… Менять одно место службы на другое? Связывать себя новыми обязательствами, едва освободившись от старых? Да и не хотелось обижать Рубинштейна. А он обязательно обидится, если Петр Ильич переметнется в Петербург. Тем более, Надежда Филаретовна полностью поддержала решение бросить консерваторию и даже уверяла, что давно желала именно этого и обеспечит своего друга всем необходимым.

В консерватории он теперь чувствовал себя гостем, всеми способами избегал встреч со знакомыми и сразу же после уроков сбегал оттуда. Вечерами ходил гулять или в церковь. Сочинять что-то новое не было никакой охоты, и Петр Ильич занимался исключительно корректурами, что настроения тоже не улучшало: они всегда страшно его раздражали. Отсутствие хороших корректоров было, пожалуй, единственным минусом юргенсоновской фирмы – готовые партитуры приходилось пересматривать по десять раз, и постоянно находились какие-нибудь ошибки.

Возвращение Рубинштейна в конце сентября торжественно отмечала вся консерватория. По случаю приезда директора в «Эрмитаже» состоялся обед, на котором говорились бесконечные речи. Встал и сам Николай Григорьевич:

– На концерте в Париже произведения Чайковского произвели огромное впечатление. Консерватория безмерно счастлива, что обладает такой знаменитостью!

Раздались бурные аплодисменты, все поздравляли Петра Ильича, некоторые даже плакали. Казалось бы, надо радоваться, а он испытывал лишь досаду. И ведь неудобно заговорить с директором об отставке после такой речи.

К счастью, на следующий день, встретив Петра Ильича в коридоре консерватории, Рубинштейн сам поднял деликатную тему:

– Скажи откровенно, как ты себя чувствуешь?

Не успев задуматься, Петр Ильич брякнул:

– Я решил, что дольше декабря не останусь. Сил моих больше нет.

И замер в ужасе, ожидая, что Николай Григорьевич разозлится, станет убеждать, что ему лучше остаться, ради его же блага. Но… ничего подобного. Рубинштейн выслушал его доводы с улыбкой человека, внимающего речам капризного и взбалмошного ребенка, не выразив особого сожаления. И это задело: получается, все похвалы, слова о чести и гордости консерватории – пустая формальность, которую говорят всем подряд. На освободившееся место Рубинштейн предложил Танеева, с чем Петр Ильич с готовностью согласился. Сергей Иванович станет отличным профессором, гораздо лучше него самого.

До декабря он не выдержал, сбежав из Москвы уже в начале октября. В день отъезда он обедал с ближайшими друзьями: Рубинштейном, Юргенсоном, Кашкиным и Танеевым. Несмотря на радость столь долгожданного освобождения, было грустно – грустно расставаться с людьми, бок о бок с которыми он проработал двенадцать лет. Печальны были и друзья, что тронуло Петра Ильича и заставило забыть обо всех обидах и недопониманиях.

Он собирался за границу, но отъезд задерживался из-за хлопот со сдачей московской квартиры и получением паспорта для Алеши. Последнее осложнялось тем, что мальчик приближался к возрасту воинской повинности. Пока длились хлопоты, Петр Ильич уехал в Петербург повидаться со стариком-отцом и близнецами. Если Модест порадовал своей бодростью и довольством жизнью, то Толя все больше беспокоил старшего брата. Он вечно был недоволен, неудовлетворен, и, несмотря на все усилия, Петр Ильич не мог вывести его из этого состояния.

В этот приезд ему удалось еще раз увидеть «Кузнеца Вакулу» на сцене Мариинского театра. В целом представление прошло гладко, но Петр Ильич был разочарован. Комиссаржевский, игравший главную роль, не справлялся со своей партией, требовавшей сильного свежего голоса, а не тех жалких остатков, что были у него. И сколько же непростительных ошибок видел Петр Ильич теперь в своей опере!

На некоторое время пришлось вернуться в Москву – уладить формальности с квартирой и паспортом Алеши. Зайдя к друзьям, Петр Ильич узнал о новых газетных нападках на Рубинштейна. Поводом для них стал уход из консерватории пианиста Шостаковского. Журналисты обвиняли Николая Григорьевича в травле конкурента. Дошло до того, что ему ставили в упрек якобы предательство русской музыки на Всемирной выставке в Париже. Будто бы он совершенно не заботился об ознакомлении зарубежных слушателей с лучшими произведениями национальной музыки. Это Рубинштейн-то! Сколько ж можно? Почему жадные до грязных сплетен газетчики не оставят его в покое?

Николай Григорьевич был мрачен и подавлен, даже поговаривал об уходе из консерватории. Все наперебой убеждали его не делать этого. Ну, в самом деле – что станет с консерваторией без Рубинштейна? Он был столпом, поддерживающим всю музыкальную жизнь Москвы.

Петр Ильич покинул Первопрестольную с двойственным чувством: возмущения и огорчения за Рубинштейна и радости за себя – какое счастье, что теперь он будет вдали от этих дрязг! Заехав на неделю к сестре, он отправился во Флоренцию с мыслями о новой опере. Он решил взяться за историю Жанны д’Арк, которая безмерно восхищала его еще в детстве. Москва и консерватория остались в прошлом.

Глава 12. Начало странствий

Стоило добраться до Флоренции, как испорченное дорогой настроение улучшилось. Великолепная квартира, приготовленная Надеждой Филаретовной, состояла из целого ряда роскошных комнат. В салоне – чудесный инструмент, на письменном столе – два букета и принадлежности для письма. Квартира находилась за городом, и из окон открывался очаровательный вид. Тишина и спокойствие царили вокруг. При этом до города ходьбы – всего полчаса.

Весь вечер Петр Ильич провел на огромном балконе, наслаждаясь чистым воздухом, погрузившись в чарующую прелесть вечернего спокойствия, нарушаемого лишь далеким шумом падающей воды. Но как бы ни полна была тишина, ему все слышался какой-то звук: будто земля, несясь по небесному пространству, тянет низкую басовую ноту.

Смущала только близость фон Мекк – ее вилла располагалась буквально в нескольких шагах. Более того, Надежда Филаретовна ежедневно ходила или ездила мимо. А что, если они встретятся? Что тогда делать? Порой закрадывалась мысль, не желает ли она личного знакомства, вопреки их давней договоренности? Она присылала билеты в театр, куда шла и сама, приглашала посмотреть ее виллу, когда там никого не будет. Прогуливаясь мимо его дома, Надежда Филаретовна всегда останавливалась и явно старалась его увидеть. Петр Ильич не знал, как поступить. Выйти к окну и поклониться? Но в таком случае, почему уж не закричать: «Здравствуйте»? Он боялся, что со дня на день она пригласит его в гости, хотя в письмах ни одного намека на это не было. Двойственная ситуация смущала и стесняла Петра Ильича, он чувствовал себя пленником и желал, чтобы Надежда Филаретовна поскорее уехала. Прямо сказать об этом ей он, конечно же, не мог.

Но чем больше проходило времени, тем больше Петр Ильич убеждался, что фон Мекк не собирается идти на сближение, и постепенно привык к ее присутствию, прогулкам по утрам мимо его окон и ежедневной переписке. Он успокоился и начал воспринимать их как должное.

Не терпелось побыстрей покончить с сюитой и заняться оперой, да на почте затерялась посылка с рукописью. Или это безалаберный Толя забыл вовремя ее выслать? Петр Ильич был обречен на полнейшее бездействие, ибо не любил приступать к новой работе, когда предыдущая не сбыта с рук, и чувствовал себя сильно разбежавшимся человеком, посреди бега вдруг наткнувшимся на стену. Он злился и в то же время беспокоился о Толе, который вообще ни строчки не писал.

Модест терзался авторскими муками: Ларош, прочитав его повесть, раскритиковал ее в пух и прах, так что Модя напрочь потерял желание сочинять. Со стороны Германа это было безжалостно и бестактно. Конечно, первая повесть не являлась верхом совершенства, но у Модеста положительно есть талант и ему обязательно следует писать дальше. Стоило бы, сделав замечание, поощрить его. А Герман, наслаждаясь ролью маститого критика, решил отщелкать бедного новичка. Пришлось срочно утешать брата, разочарованного в своей писательской будущности. Хорошо еще ему предложили место рецензента в «Голосе»: и утешение для раненого самолюбия, и практика, и от Коли много времени не отнимет.

Модест также сообщал о грандиозном успехе Четвертой симфонии. Он писал о фуроре: бурных аплодисментах, криках, бисах и топании ног.

Московская пресса продолжала травить Николая Григорьевича. Даже его враги возмутились неприличным тоном «Московских  ведомостей». Петр Ильич, радовавшийся, что находится далеко от консерваторских дрязг, желал Рубинштейну того же, хотя это и повлекло бы за собой гибель всей московской музыки. Зато, когда Николай Григорьевич уйдет, с пеной у рта нападающие на него борзописцы увидят, что Москва лишилась человека, положившего всю свою энергию на служение музыке, принесшего громадную и неизмеримую пользу русскому искусству.

Только к зиме наконец-то пришло письмо от Анатолия, в котором он путано и непонятно объяснял, почему так долго нет сюиты. По крайней мере, рукопись была цела. И все же ситуация раздражала до такой степени, что Петру Ильичу в какой-то момент захотелось разорвать все прежде написанное и забыть про сюиту. Впрочем, воплотить в жизнь этот порыв он так и не решился.

Отчаявшись получить рукопись в ближайшее время, он со страхом и волнением принялся за «Орлеанскую деву». У него не было не только либретто, но даже и обдуманного сценария. И Петр Ильич с энтузиазмом взялся собирать материалы по истории Жанны д’Арк: достал либретто оперы на этот сюжет, ставившейся пять лет тому назад в Париже, драму Шиллера, книгу Валлона и принялся изучать их. Сочинять слова пришлось самому, и этой работе он отдавал вечерние часы, чтобы утренние – наиболее продуктивные – посвятить музыке. Необходимость писать либретто затрудняла процесс и страшно утомляла. Но не снижала энтузиазма.

Хотелось поскорее писать и писать, мысли приливали к голове так, что им уже и места не было, Петр Ильич приходил в отчаяние перед своей человеческой немощью и с тоской думал о долгих днях, неделях и месяцах, которые нужны, чтобы все это обдумать, написать. Ах, если бы можно было сейчас же, одним взмахом пера окончить все разом!

Он настолько слился со своей героиней, что дойдя до процесса отречения и казни, не мог удержать слез. Ему вдруг сделалось жалко и больно за все человечество, взяла невыразимая тоска. Наутро после этой нервной вспышки Алеша разбудил его, растворив окна и впустив в комнату яркий солнечный свет и свежий воздух. Петр Ильич проснулся с ощущением великого удовольствия – все вокруг казалось божественно прекрасным.

***

Париж, куда Петр Ильич приехал в поисках материалов для оперы, вместо обычного удовольствия принес раздражение и усталость. Денег не хватало, хотя он нанял самую дешевую квартиру под крышами. Шум, суета, движение пугали, приводили в смятение и отвлекали от работы. Определенно, в Париже можно жить только праздным туристом. Раздобыв нужные книги и оперу Мерме, Петр Ильич поспешил в Швейцарию.

Задремав в вагоне, он проснулся утром от страшного холода. Окна так замерзли, что сквозь них невозможно было ничего разглядеть. Пытаясь понять, что происходит, Петр Ильич открыл окно и с удивлением обнаружил, что вокруг простираются горы и поля, покрытые толстым слоем снега: поезд стоял на какой-то маленькой станции.

– Мы тут уже четыре часа, – меланхолично заметил Алеша.

В поезде не нашлось ни одного кондуктора, у кого можно было бы спросить, в чем дело. И когда время перевалило за полдень, а поезд так и не тронулся, Петр Ильич, побуждаемый голодом и холодом, отправился в город, расположенный рядом со станцией. Вместе с ним пошли еще несколько пассажиров. Заглянув в первый попавшийся кабачок, они обнаружили там не только пропавшего кондуктора, но и машиниста с кочегаром, невозмутимо распивавших пиво из больших кружек. Возмущенные, растерянные, обеспокоенные пассажиры разом загалдели:

– Что происходит?

– Почему стоим?

– Сколько это может продолжаться?

– Не нервничайте, господа, не нервничайте, – вклинился машинист в их разноголосый хор. – Непредвиденные обстоятельства: из-за сильнейшей метели и снежных заносов, поезда не могут двигаться дальше. Придется подождать, пока расчистят пути. Приносим свои извинения за неудобства.

Все немного успокоились, приготовились ждать, а заодно и пообедали в том же кабачке. Но все-таки можно же было сразу предупредить людей, а не заставлять их бегать в поисках кондуктора!

Во втором часу поезд наконец-то тронулся, однако злоключения на этом не закончились. В вагонах по-прежнему стоял жуткий холод. В Дижоне, проманеврировав минут пять, остановились среди массы других пассажирских и товарных вагонов. Снова ожидание. Время шло, ничего не менялось. Когда начало темнеть, а холод стал невыносимым, Петр Ильич, потеряв всякое терпение, вышел узнать, что опять происходит. И тут он с изумлением обнаружил, что вагон, в котором ехали они с Алешей, просто забыли прицепить к новому поезду.

Увязая по колено в снегу, Петр Ильич кое-как добрался до вокзала и выяснил, что движение поездов прекращено и неизвестно, когда возобновится. На станции царил страшный беспорядок: никто ничего не понимал, люди метались туда-сюда, не зная, что делать. Оставалось только заселяться в гостиницу и ждать.

В Дижоне задержались на пару дней, но Петр Ильич нисколько не огорчился, а напротив, обрадовался возможности познакомиться с французской провинцией. Дижон показался ему милым городком, правда, после Парижа дома выглядели обветшалыми. Зато на улицах почти никакого движения. Единственное, что портило настроение – страшный холод в комнатах: юго-восток Франции не был готов к столь неожиданному наступлению зимы.

Наконец, перед самым новым годом после всех злоключений Петр Ильич добрался до виллы Ришелье. Хозяйка страшно обрадовалась ему: у нее с ноября не было ни одного постояльца. Из-за отсутствия жильцов бывало порой тоскливо – просторная вилла без людей выглядела пустынной – зато у Петра Ильича сложилось впечатление, будто он живет в собственном поместье. Уютно, тихо, прекрасные виды из окна, прекрасные прогулки – идеальные условия для работы, за которую он и принялся, едва устроившись.

***

«Новое время» продолжало гнусные нападки на Рубинштейна. В конце концов, нельзя же с таким упорством и злобой преследовать человека, оказавшего и оказывающего большие услуги русскому искусству! Петр Ильич решился написать Стасову, прося его вмешаться и осадить редактора Суворина. Ответ Стасова обескуражил и разозлил до крайности. Он, видите ли, считал Николая Григорьевича достойным газетного гнева за то, что гнетет талантливых людей и поощряет бездарность. Это Рубинштейн-то! Который делал все возможное и невозможное для развития русской музыки! Страшно подумать, что будет, если Николай Григорьевич бросит свое дело. Боясь в раздражении написать много глупостей, Петр Ильич не стал отвечать. Почему даже такие умные люди, как Стасов, бывают столь мелочны и несправедливы?

После нового года сверх всякого ожидания пришла рукопись сюиты, которую Петр Ильич считал утерянной безвозвратно и даже успел с этим смириться. И вот однажды утром Алеша принес посылку, в которой обнаружилось многострадальное сочинение. Петр Ильич чуть ли не прыгал от восторга. Наконец-то можно сбыть с рук несчастную сюиту и с чистой совестью посвятить себя «Орлеанской деве». Он настолько увлекся работой, что к середине января полностью закончил первые два действия. Новое детище ему безгранично нравилось. Впрочем, это не гарантировало возможного разочарования через два-три года, как не раз случалось.

Каждый день после обеда Петр Ильич отправлялся гулять по окрестностям. Погода стояла совершенно летняя, снег остался только на вершинах гор. Воздух был так прозрачен, что можно было разглядеть каждую впадинку на Dent du Midi[23]23
  Горы в Швейцарии.


[Закрыть]. А уж вечером, если выйти на балкон, глазам представала поистине фантастическая красота. Залитые лунным светом горы мягко сияли, вызывая ощущение чего-то сказочно-нереального. Петр Ильич мог часами сидеть без движения, в упоении любуясь природой и чувствуя тихий глубокий восторг.

***

В феврале Петр Ильич неохотно вернулся в Париж. При прощании хозяин долго тряс ему руку, хозяйка плакала, горничная плакала, так что он не выдержал и сам прослезился.

Надежда Филаретовна сняла для него квартиру на Риволи, где все было готово к приезду дорогого гостя: стоял свежезаваренный кофе, пылали камины. Помещение было светлым и уютным, вот только вид из окна не вдохновлял. Но это еще не самое страшное. Когда Петр Ильич писал в своей комнате Анатолию, шум карет, от которого тряслись столы и стулья, начал действовать на нервы. Он утешил себя надеждой, что вечером, когда ставни будут закрыты, шум станет меньше.

Однако надеждам не суждено было сбыться. После прогулки и ужина Петр Ильич сел почитать «Историю второй империи» Делора и тут-то обнаружил, что стало только хуже. Нервы расстроились окончательно, и большую часть ночи он не мог заснуть, ворочаясь в кровати, пока кареты перестали ездить.

Начав поиски другой квартиры, Петр Ильич с ужасом узнал, насколько дорога была эта. Тридцать пять франков в день! Конечно, за нее платила Надежда Филаретовна и расходы его никак не касались, но ведь стыдно так злоупотреблять ее добротой. Ему удалось найти помещение, выходившее на задний двор и оттого гораздо более тихое, но и оно стоило немало, да и тесновато там было. Но пришлось удовольствоваться тем, что есть.

Петр Ильич так увлекся работой, что неожиданно для самого себя несколько дней спустя полностью закончил оперу. Решив, что теперь имеет право отдохнуть, он гулял по Парижу праздным фланером, и вся многолетняя любовь к этому городу проснулась в нем с новой силой.

Во время одной из прогулок он с удивлением обнаружил свое имя на столбцах и окнах музыкальных магазинов: в Шатле исполнялась его «Буря». Петр Ильич одновременно был и доволен, и обеспокоен новостью. Наверняка ведь играть будут плохо, и публика станет шикать, и лучше бы ему не видеть этого. И все же он пошел на концерт, ожидая провала, и не был разочарован. Но вот странность – он изначально был готов к шиканию и свисткам, почему же они так задели за живое? Вот уж он не ожидал от себя подобного неравнодушия к неуспеху. Но больнее всего было разочарование в самой «Буре»: она казалась теперь слишком длинной, эпизодичной и неуравновешенной.