Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

– Мисс Адель Аус дер Оэ. Она пианистка и будет исполнять ваш Первый концерт.

– Мне хотелось бы, чтобы вы послушали меня и подсказали, что можно улучшить, – попросила она.

– Конечно. Завтра вечером вас устроит?

– Вполне.

Она улыбнулась и отошла, а Рено продолжил рассказ:

– Адель приехала в Америку четыре года назад без гроша, но заручившись приглашением сыграть в симфоническом обществе концерт Листа – она его ученица. Ее игра понравилась, посыпались приглашения со всех сторон. И везде ее сопровождал огромный успех. В течение четырех лет Адель слонялась из города в город по всей Америке, et voilà – у нее капитал в полмиллиона марок!

Вот она Америка – в мгновение ока здесь можно сделаться миллионером.

Обед длился более двух часов и состоял из невероятного количества изысканных кушаний. Особенно поразил десерт. В коробочках подали мороженое, а при нем аспидные дощечки с грифельным карандашом и губкой, на коих были изящно начертаны отрывки из сочинений Петра Ильича. Предполагалось, что на этих дощечках он оставит свой автограф. Нигде и никогда его не принимали с такой любовью и почтением. Будь он моложе, наверное, испытывал бы большое удовольствие от пребывания в интересной новой стране. Но сейчас он переносил все как легкое и смягченное благоприятными обстоятельствами наказание. Стремление по-прежнему оставалось одно: домой, домой, домой! Только письма от родных приносили утешение, помогая справиться с тоской. Поэтому утренние часы, когда доставляли корреспонденцию, стали для него лучшими минутами дня.

***

В день концерта Петр Ильич нервничал как никогда. Ему предстояло выступать ни много ни мало перед пятитысячной публикой. Первым номером стояла увертюра Бетховена «Леонора» под управлением Дамроша, и в ожидании своей очереди Петр Ильич устроился в ложе с семейством Рено.

Дамрош вышел на сцену, дал вступление – и четырехголосный хор в сопровождении органа запел «Славословие». После чего начались речи, под конец которых епископ Генри Поттер провозгласил:

– Мужчины и женщины Нью-Йорка, мы преподносим вам эту чудесную работу. Торжественно храните, оберегайте и используйте ее до самого конца. Во имя и от имени президента и директоров музыкальных залов Нью-Йорка я провозглашаю здание открытым, с этого момента оно посвящается целям, для которых было сооружено.

Снова зазвучала музыка, и к хору, исполнявшему национальный гимн «Америка», присоединилась публика.

После антракта Петр Ильич спустился из ложи в артистическую. Фанфары оркестра и шумная овация всего зала встретили его появление за дирижерским пультом. Волнуясь, он неловко и смущенно поклонился несколько раз, повернулся к музыкантам и поднял палочку. Все замерло.

Торжественный коронационный марш произвел фурор. Как только затихли последние звуки, раздался взрыв аплодисментов, за ним еще один. Автора вызывали снова и снова. Четырежды пришлось выходить на поклоны.

Два дня до следующего выступления были посвящены светским визитам, обедам и концертам.

Перед исполнением Третьей сюиты Петра Ильича вновь охватил страх. Странное дело: уж сколько раз он дирижировал этой сюитой! Идет она прекрасно, чего беспокоиться? А между тем он невыносимо страдал и, кажется, никогда так не боялся.

Концерт состоялся как раз в его день рождения, и, будто почувствовав это, супруга Рено с утра прислала ему массу цветов. Однако, едва закончив выступление, он сбежал, отказавшись от всех предложений. Сил не было после нервотрепки концерта еще и сидеть за званым ужином. С трудом пробравшись сквозь толпу дам, окруживших его в коридоре и таращившихся на него с восторженным сочувствием, Петр Ильич поспешил домой. Наконец-то можно вздохнуть с облегчением, побыть в одиночестве, предаться наслаждению молчания.

На самом деле, грех было жаловаться: его превосходно принимали – газеты даже писали, что он произвел сенсацию. Третью сюиту превозносили до небес, но еще больше – мастерство дирижера.

«Мистер Чайковский, мужественный, решительный и глубоко вдохновенный дирижер, каким является вождь оркестра в полном смысле слова, имеющий знания, достоинство, сильную энергию, самообладание и магнетизм, превратил оркестр в нечто похожее на совершенно иной коллектив музыкантов. Без преувеличения можно сказать, что симфонический оркестр, которым добросовестно, но неумело дирижирует мистер Дамрош, неожиданно и быстро превзошел себя в артистическом смысле, как преображается человек, к которому прикоснулась волшебная палочка».

Прочитав такие похвалы, Петр Ильич остался в недоумении. Неужели он в самом деле настолько хорошо дирижирует? Или американцы пересаливают?

На следующее утро его с новой силой начали осаждать посетители: репортеры, композиторы, авторы либретто. Кроме того, со всех концов Америки приходили целые вороха писем с просьбой автографа, на которые он добросовестно отвечал.

По необъяснимой причине перед последним выступлением Петр Ильич вдруг перестал волноваться. Весь день до концерта он провел в визитах и приемах посетителей. Погода стала прямо-таки тропической. И это в конце апреля!

Первый фортепианный концерт, великолепно исполненный Адель Аус дер Оэ, встретили с таким энтузиазмом, какого в России не бывало никогда. Вызывали без конца, махали платками, кричали: «Upwards!»[37]37
  Еще (англ.)


[Закрыть] Дамы во время антрактов  и после концерта толпами собирались поглазеть на автора. Иные даже осмеливались подойти и выразить восхищение.

Этим грандиозным триумфом закончилась нью-йоркская деятельность Петра Ильича. Еще пара дней ушла на прощальные визиты и ужины, в том числе у устроителя концертного зала Карнеги. Невысокий старичок, напоминавший Островского, жил на удивление скромно и не производил впечатления богача, обладающего тридцатью миллионами долларов. Особенно же покорила его любовь к Москве, которую он посетил два года тому назад.

Карнеги безмерно восхищался Петром Ильичом и выражал это бурно и непосредственно, точно ребенок: весь вечер хватал его за руки, крича:

– Вы некоронованный, но самый настоящий король музыки!

Обнимал, вставал на цыпочки и высоко поднимал руки, чтобы изобразить его величие. Наконец, привел все общество в восторг, изобразив, как Петр Ильич дирижировал. Вышло ужасно похоже и забавно. Без сомнения приятные изъявления любви вместе с тем вызывали смущение и неловкость. Он не чувствовал себя достойным столь чрезвычайных похвал.

***

Перед концертами в Балтиморе и Филадельфии, Петр Ильич поехал посмотреть на Ниагару. Эту экскурсионную поездку устроил для него Майер, заявивший, что он просто обязан увидеть знаменитый водопад.

Несмотря на невероятную, даже излишнюю роскошь поезда, поездка далась тяжело из-за страшной духоты и долгого сидения на одном месте. Поезд почти не останавливался. При этом только первые часы пути – по берегу Гудзона – были интересны для взора, все же остальное время за окном расстилалась плоская и малопривлекательная местность.

Заботами Майера в Ниагара-Фолс для Петра Ильича уже приготовили номер в скромном чистеньком отеле. Уставший от дороги он рано лег спать, но долго не мог заснуть – в ночной тиши шум водопада казался настоящим грохотом.

Утром его ждало ландо, кучер которого одновременно выполнял обязанности гида: возил, куда следует, и отчасти словами, отчасти жестами указывал, что делать. Первым делом он повез Петра Ильича на Goat Island. Грохот, становившийся все громче по мере приближения, здесь просто оглушал – так что объясняться приходилось исключительно жестами. Взяв вправо, кучер остановился и велел спуститься к уровню Американского водопада. Выйдя из ландо и пройдя по указанной тропинке, Петр Ильич замер в восхищении от неописуемой красоты и величественности зрелища. Тонны воды потоком низвергались с громадной высоты, поднимая столько брызг, что все вокруг окутала, точно туманом, водяная дымка. А над ней сверкала радуга.

Находившись и насмотревшись на эту часть водопада, Петр Ильич прошел к окраине острова. Там среди свежей зелени уже красовались одуванчики. Хотелось сорвать несколько из этих красавчиков с запахом весны, да на каждом шагу торчала доска с напоминанием, что даже дикие цветы нельзя срывать.

По возвращении на материк по мосту перебрались на Канадскую сторону. Пропасть, внизу которой бушевала вода, устрашала: голова кружилась при одном взгляде. На канадской стороне туристам предлагалось спуститься под водопад. Было жутко, но Петр Ильич переборол себя и решился, дабы потом не мучиться мыслью, что струсил. Сначала ехали на лифте, потом шли по темному тоннелю и, наконец, оказались в пещере, перед которой низвергалась вода. Интересное и красивое, но пугающее зрелище.

В отель Петр Ильич вернулся к обеду, переполненный впечатлениями. К сожалению, непрекращающаяся нервная усталость мешала наслаждаться прогулкой и красотой местности, как следовало бы. Будто что-то расклеилось внутри.

***

Вернувшись на пару дней в Нью-Йорк и успев там безумно устать от визитов, гостей, журналистов и обедов, Петр Ильич выехал в Балтимор. Он так стремился отделаться от всех знакомых, чтобы его оставили в покое, но, оказавшись один в балтиморской гостинице, почувствовал себя жалким и несчастным. В основном оттого, что все здесь говорили исключительно по-английски.

Языковые проблемы начались уже за завтраком: официант-негр в ресторане никак не мог понять, что Петр Ильич хочет просто чаю с хлебом и маслом. Пришлось идти в офис, где тоже никто ничего не понял. Когда он уже готов был отчаяться и махнуть рукой, на помощь пришел какой-то господин, понимающий по-немецки. А ведь здесь предстоит провести несколько дней, не в состоянии нормально объясняться с окружающими!

Получив желаемое, Петр Ильич устроился за столиком, как вдруг появилась Адель Аус дер Оэ с сестрой. Он ужасно им обрадовался – все-таки по музыке свои люди. Вместе и отправились на репетицию, которая обернулась настоящей катастрофой. Оркестр, хоть и недурной, был слишком мал, чтобы исполнять Третью сюиту. Пришлось срочно менять программу, и после долгих колебаний Петр Ильич остановился на Струнной серенаде. С ней пришлось изрядно повозиться. Мало того, что музыканты серенаду не знали совсем, так они еще и постоянно выказывали нетерпение, а молодой капельмейстер Резберг усердно давал понять, что пора бы уже заканчивать.

– Не расстраивайтесь, – утешила его Адель. – Просто этот оркестр много путешествует и утомлен переездами. Они соберутся.

Концерт прошел неплохо, но публика осталась холодна. А потом опять начались визиты, знакомства с новыми людьми и обеды. К концу этой кутерьмы Петр Ильич испытывал не только усталость, но и невыразимую ненависть ко всем.

Погуляв по симпатичному городу с небольшими, кирпичного цвета домами, он выехал в Вашингтон.

***

На вокзале Петра Ильича встретил Боткин – секретарь русской миссии в Вашингтоне, который и пригласил его сюда. За обедом к ним присоединились советник посольства Грегр и первый секретарь Гансен. Какое же невероятное облегчение получить наконец-то возможность говорить по-русски!

После обеда, прошедшего весело и непринужденно, все вместе отправились в миссию на музыкальный вечер. Общество в посольстве было, конечно, исключительно дипломатическим: посланники с женами и дочерями да лица из высшей администрации. И все эти высокопоставленные лица были ласковы с Петром Ильичом, поминутно выказывая свое восхищение его талантом.

Программа вечера состояла из его Трио и Квартета Брамса. Причем сами члены посольства и играли. Секретарь Гансен, к примеру, оказался весьма недурным пианистом.

После музыки подали холодный ужин. А, когда большинство гостей разъехалось, осталось около десяти человек русских, и они долго еще сидели у большого круглого стола, попивая превосходнейший крюшон. Невыразимо приятно было пообщаться с соотечественниками, вновь услышать родную речь. Правда, тоска по родине и желание немедленно рвануть в Россию от этого только увеличились.

После последнего концерта в Филадельфии Петр Ильич вернулся в Нью-Йорк, где тут же начали одолевать посетители, репортеры и просьбы автографов. Утешало только то, что это последний день в Америке. Наконец-то домой! Все новые знакомые, у которых он побывал перед отъездом, завалили его подарками, в числе которых – миниатюрная статуя Свободы и роскошный портсигар.

Посетив концерт, устроенный в его честь – с массой спичей и оваций, – побеседовав с сотней лиц, написав сотню автографов, усталый до изнеможения и неистово страдая от боли в спине, Петр Ильич в сопровождении неизменных Рено и Майера поехал на пароход.

Цена на роскошном «Бисмарке» была сумасшедшей – триста долларов! – зато каюта удобная и просторная. Распрощавшись с американскими друзьями, провожавшими его чуть ли не со слезами, Петр Ильич немедленно лег спать.

***

Дни обратного плавания проходили размеренно и однообразно, если не считать сильной бури, однажды настигшей пароход. А ведь нью-йоркские знакомые уверяли, будто в это время года море превосходно, и Петр Ильич совершенно в это уверовал. И вдруг такое разочарование!

Наконец, когда море успокоилось, он даже нашел в себе силы для работы: начал набрасывать эскизы симфонии. И только пассажиры портили настроение. Ладно бы они просто лезли на знакомство. Привыкнув в Нью-Йорке постоянно говорить, когда хотелось молчать, Петр Ильич не особенно тяготился обществом других людей. Но ведь они приставали, чтобы он поиграл в концерте, устраиваемом в салоне.

При приближении к Ла-Маншу море стало оживленнее: сотни небольших судов пестрели вокруг. И вот появился английский берег, местами скалистый, местами ровный, покрытый свежей весенней травой. Чуть больше суток шли вдоль Англии. Пользуясь превосходной погодой, Петр Ильич почти все время проводил на палубе, любуясь берегом и видом массы пароходов и парусных суден, снующих по Каналу.

В Куксгавене, куда прибыли ранним утром, пересели на маленький пароход и при звуках марша и криках «ура» доехали до таможни. После долгого утомительного таможенного досмотра Петр Ильич вздохнул с облегчением. Вот и доплыли – можно сказать, почти дома.

***

Петербург встретил ясной весенней погодой. Он всегда был особенно хорош в конце мая, и от этого радость возвращения увеличивалась стократно. Сразу с вокзала Петр Ильич пришел к Модесту, где застал и Боба. Вопреки опасениям, племянник уже полностью оправился после смерти матери и выглядел вполне бодрым. Мысли о Саше были единственным, что отравляло пребывание в Петербурге. Американская суета имела хотя бы тот плюс, что благодаря ей Петр Ильич не имел возможности зацикливаться на горе. И оно незаметно отступило, оставив лишь светлую печаль по любимой сестре.

Модест поделился последними новостями и среди них – об отъезде Анатолия из Тифлиса.

– Его переводят в Ревель, и у него по этому поводу очередной приступ беспричинной тоски.

– Ну, я вполне понимаю, что ему не хочется покидать Тифлис – чудный город, – заступился Петр Ильич за брата.

– Зато в Ревеле ему обещают губернаторство, – пожал плечами Модест. – Он ведь к этому стремился. Коля так и сказал: «Не понимаю, чего ты убиваешься – радоваться надо».

Петр Ильич усмехнулся, представив выражение лица старшего брата, какое у него бывало, когда он пытался вразумить младших.

– Думаю, со временем Толя поймет выгоды нового положения и смирится.

Модест согласно кивнул: эти сетования на судьбу никогда не длились долго.

Фроловское разочаровало окончательно. Леса почти не осталось, а между тем требования хозяев увеличились. Нет, надо съезжать отсюда, как можно скорее.

После нескольких неудачных попыток найти другую усадьбу или даже купить небольшое имение Петр Ильич скрепя сердце вернулся в Майданово. Алексей устроил все, как прежде, но… жить здесь было противно.

Новикова обеднела еще больше, усадьба пришла в разрушение и клонилась к упадку. Кругом царили беспорядок и запустение. Недавно сгорел скотный двор, а вместе с ним выгорела часть сада, из-за чего прогулки стали неприятны. Но главное – дачники! Буквально из дому выйти невозможно.

Несмотря на неблагоприятные условия, Петр Ильич немедленно принялся за работу, которой накопилось немало. Прежде всего, предстояло заняться балетом и оперой. Потом с прошлой весны лежала готовая симфоническая поэма «Воевода», которую следовало инструментовать. Наконец, он собирался радикально переделать струнный секстет.

В глубине души по-прежнему мучаясь непонятным разрывом с фон Мекк, Петр Ильич решился написать ей еще раз. Точнее не ей, а ее зятю Пахульскому с просьбой передать письмо. Однако тот отказался, мотивировав это тем, что Надежда Филаретовна больна и тяжело страдает, и он не может взять на себя смелость беспокоить ее. Было ли это правдой, или фон Мекк просто хотела тактично отвязаться от своего корреспондента? Мнительный Петр Ильич склонялся к последнему, из-за чего чувствовал себя приниженным и уязвленным в своей гордости. Может, она и не хотела этого, но ее поступок был жесток. То, что поспособствовать прекращению переписки могли родственники Надежды Филаретовны – тот же Пахульский, – ему в голову не пришло.

***

Лето стояло теплое и солнечное. В доме было душно, окна постоянно оставались открытыми. Только вечером наступала относительная прохлада, и тогда особенно приятно было посидеть на веранде. Петр Ильич лениво потягивал чай, одновременно просматривая письма, когда со двора донеслись знакомые голоса. Он вскинул голову, прислушиваясь. И точно: вот в ответ на реплику Алексея, сообщавшего, чем занят барин, послышался звонкий голос Боба:

– Не надо, не докладывай – устроим сюрприз.

Петр Ильич усмехнулся, вставая, и когда они появились – Боб, еще один племянник Саня Литке и Модест – насмешливо заметил:

– Чтобы устраивать сюрприз, надо вести себя потише. А то о вашем приезде все Майданово слышало.

– А я тебе говорил! – с поучительным видом заявил Саня.

Боб в ответ скорчил рожицу. Модест обменялся с братом понимающим взглядом: «Балбесы малолетние!»

Приезд родных перевернул четкий распорядок дня, но Петр Ильич не жаловался и был им рад. И от работы надо иногда отвлекаться, и соскучился он по ним за время длительных гастролей в Америке.

Модест поделился своим новым замыслом – он работал над пьесой «День в Петербурге».

– Рад, что работа идет хорошо, – одобрил Петр Ильич. – Но мне не нравится салонная цель твоей пьесы. Это несерьезно, Модя.

Тот пожал плечами со свойственным ему упрямым выражением лица:

– Зато ее точно будут играть. Чего не скажешь о театре.

– Это не причина, – возразил Петр Ильич.

Но разве Модеста переубедишь, когда он загорелся идеей? Он быстро перевел тему на свои отношения с Конради:

– Коля настоял, чтобы я заключил финансовую конвенцию с его банкирской фирмой.

Петр Ильич удивленно приподнял брови: это что еще за новости? С некоторым смущением Модест пояснил:

– Он все беспокоится, что средства, которые он тратит на меня, уходят впустую…

Петр Ильич нахмурился:

– Значит, эта история продолжается? А я-то думал, она ушла вглубь забвения. Модя, повторю тебе то, что говорил прежде: порви с Колей все отношения. Ну не отвратительную ли картину представляет положение, которое создает ваша конвенция? Коля считает гроши, которые ты получаешь из театров, и задумывается, хватит ли их на покрытие его милостей. Он смотрит на тебя как на наемного человека, в свое время получавшего деньги и содержание на всем готовом за известное дело. Теперь дела нет. Следовательно, все, что ты имеешь от него, тобой не заслужено. Уходи – и дело с концом.

– Мне некуда идти, – покачал головой Модест. – Где взять место?

– Глупости! Если поискать и подождать, я уверен, ты найдешь обязательно. Пока есть остатки молодости, ты должен устроить себе жизнь, чтобы не быть в зависимости от капризов Коли. Я не призываю тебя ссориться с ним – оставайтесь в наилучших отношениях, но порознь. Мы все сделали ошибку, считая его как бы кровным родственником, а он смотрит на нас как на чужих. Так что лучше оставить все теперь, когда диссонанс еще не дошел до болезненности.

– Может, ты и прав, – печально согласился Модест. – Я подумаю, что можно сделать.

Несколько дней спустя, свозив племянников в Москву на франко-русскую выставку, Петр Ильич уже один вернулся в постылое Майданово, чтобы снова засесть за работу. «Щелкунчик» все больше разочаровывал: он явно получался хуже «Спящей красавицы». Оставалось надеяться, что хоть опера выйдет лучше.

Жизнь шла размеренно и однообразно, за исключением небольшой поездки в Петербург, совершенной исключительно с целью уклониться от празднования именин. Уж слишком много в Майданове жило дачников, и пришлось бы всех звать к себе. Поэтому Петр Ильич накануне просто сбежал. Опять же не мешало отдохнуть от работы над балетом.

Стояла чудная погода, и в столице было так хорошо, что закралась мысль перебраться сюда насовсем. Но, поразмыслив, Петр Ильич отверг ее: он заплатил Новиковой вперед, и жаль было бросать деньги на ветер, при этом потратив по меньшей мере две тысячи на водворение в Петербурге. Но в целом мысль казалась привлекательной. Вот только разделается окончательно с Майдановым…

И снова похожие дни потекли один за другим. Сочинение оперы, прогулки, вечера в обществе Новиковой. Некоторое время работа продвигалась тяжело из-за того, что приходилось заниматься корректурами партитуры «Евгения Онегина», которую Юргенсон решил издать заново. Но как только Петр Ильич отделался от них, сразу появилось воодушевление и «Иоланта» пошла веселее. Чем дальше, тем больше он восхищался достоинствами либретто, написанного Модестом. Пожалуй, из них получилась отличная команда.

Так прошла большая часть лета.

***

Легкие занавески на открытых окнах тихонько колыхались от теплого летнего ветерка. Из парка раздавался стрекот кузнечиков и доносились запахи цветов. Ложась спать, Петр Ильич собирался, как обычно, завести часы, подаренные когда-то Надеждой Филаретовной. Но на ночном столике, где они всегда лежали, их не оказалось. Он тщательно обшарил и столик, и всю комнату. Ничего. Оставалось предположить, что часы украли. Это достаточно легко было сделать – всего лишь влезть в окно, пока Петр Ильич был на прогулке или работал в другой комнате. Вместе с часами пропало несколько мелочей: колода карт, перочинный ножик и карандаши. При этом серебряные вещи остались не тронутыми. Будто вором был ребенок, не знающий цену вещам.

Происшествие сильно расстроило Петра Ильича – и часы были дороги, и сам по себе факт воровства был неприятен. Кто мог решиться на такое? На следующее утро он отправил в Клин Алексея – поднять на ноги полицию, – хотя и сомневался в успехе поисков.

Судебный следователь – серьезный пожилой человек – прибыл к полудню. Подробно осмотрел комнату, делая себе какие-то заметки. Спросил, не пропало ли что-нибудь еще. И, узнав, что украдены ничего не стоящие мелочи, с понимающим видом покивал, снова записав что-то в блокнот.

– У вас есть какие-нибудь подозрения? – закончив осмотр, спросил следователь.

Петр Ильич пожал плечами:

– Нет. Могу лишь предположить, что это был ребенок – взрослый взял бы серебряные вещи, а не перочинный ножик.

Следователь покивал:

– Согласен-с. Что ж, я деятельно займусь розыском часов и вора, но должен-с предупредить, что успех сомнителен-с.

– Я понимаю, – Петр Ильич и сам не думал, что пропажа найдется.

Следователь откланялся и отправился допрашивать подозреваемых, среди которых были мальчики, жившие у Новиковой. Однако признаваться никто не собирался, а улик не нашли.

Погоревав немного о памятных часах, Петр Ильич быстро отвлекся, погрузившись в сочинение оперы. Поначалу ему казалось, будто она выходит даже хуже балета. Но несколько дней спустя он уже был уверен, что «Иоланта» в грязь лицом не ударит.

Тем временем поиски продолжались по-прежнему безуспешно. Даже Алексей увлекся розысками, но часы канули в Лету. Так и не получив никаких результатов, Петр Ильич уехал к брату Николаю в Уколово. Как ни жаль было бросать работу над «Иолантой», но после десяти лет, когда он обещал Коле приехать и не приезжал, невозможно было отказаться от настойчивого приглашения.

***

Петр Ильич вышел из кареты перед светло-желтым домом с колоннами у входа.

– Ну, наконец-то ты до нас добрался! Я уж думал – и в этом году надуешь, – шутливо посетовал Николай, обнимая его.

– Я, честно, каждый раз собирался, но каждый раз что-нибудь препятствовало, – оправдывался Петр Ильич, улыбаясь.

Жорж, который сильно подрос с их последней встречи, поначалу опасливо прятался за матерью, но быстро освоился и принялся болтать и показывать дом.

На следующий день Николай повез брата на экскурсию в Коренную пустынь, о которой тот много слышал, но еще ни разу не был.

В темной синеве обширного леса сияли золотом кресты монастырских церквей. Белокаменные своды стройными уступами спускались к реке Тускарь и надкладезной церкви Живоносного Источника, напоминая сходы в пещеры Киево-Печерской лавры. Тишина и благолепие кругом. С высокого холма, на котором раскинулся монастырь, открывался чудный вид на долину реки и лес.

Братья побывали на обедне, погуляли по монастырю, наслаждаясь безмятежностью и тишиной, разлитой в воздухе.

– Здесь неподалеку живет Фет, – заметил Николай. – И, между прочим, я с ним дружен. Не хочешь познакомиться?

– С удовольствием, – с энтузиазмом согласился Петр Ильич. – Но, наверное, следует предупредить его о визите?

– Не беспокойся. Он столь часто выражал желание увидеть тебя, что я обещал: как только ты приедешь в Уколово, мы тут же и навестим его.

Воробьевка представляла собой совершеннейшую деревню. Простой двухэтажный бирюзового цвета дом, окруженный роскошным парком, привел Петра Ильича в восторг. Что за уютное убежище для стареющего поэта!

Фет – приятной наружности старик с окладистой седой бородой и большими добрыми глазами – встретил их с распростертыми объятиями. Раньше Петру Ильичу не приходилось встречаться со знаменитым поэтом, творчество которого он очень любил, и он нервничал перед знакомством. Но Афанасий Афанасьевич был столь доброжелателен и прост в обращении, что волнение быстро исчезло – точно они были давними друзьями.

Когда-то в «Русском вестнике» Петр Ильич читал воспоминания Фета и, судя по ним, решил, что как человек он не особенно интересен. Однако напротив: Афанасий Афанасьевич показал себя приятным, полным оригинальности и юмора собеседником.

Не менее очаровательна была и его жена – Мария Петровна. Она не отличалась красотой, зато между супругами царили с первого взгляда заметные взаимные уважение и любовь.

– Как, должно быть, приятны прогулки в вашем парке! – выразил свое восхищение Петр Ильич. – Я видел его мельком, но совершенно очарован.

К его удивлению Фет лишь пожал плечами, а Мария Петровна с улыбкой заметила:

– Да Афанасий и не гуляет никогда: целыми днями сидит дома и диктует перевод Марциала или стихи. Разве что изредка выйдет на балкон – и все.

Как можно жить в столь поэтичном месте и не пользоваться этим? Будь у Петра Ильича такой парк, он бы по полдня в нем проводил.

– Кстати, о стихах, – сменил тему Николай. – Не прочитаете нам что-нибудь новое, Афанасий Афанасьевич?

Петр Ильич с укоризной посмотрел на брата – сам он терпеть не мог подобные просьбы. Но Фет встретил предложение благодушно, прочел немало стихотворений, поражая молодостью и свежестью своей музы. А больше всего Петр Ильич был тронут стихотворением, поднесенным ему лично:

– Тому не лестны наши оды,

Наш стих родной,

Кому гремели антиподы

Такой хвалой.

Но, потрясенный весь струнами

Его цевниц,

Восторг не может и меж нами

Терпеть границ.

Так пусть надолго Музы наши

Хранят певца,

И он кипит, как пена в чаше,

И в нас сердца!

Этот поэтический дар был дороже всех венков и сувениров, получаемых на концертах.

Два дня спустя, распрощавшись с братом и пообещав впредь бывать почаще, Петр Ильич уехал в Каменку. Понесенная семьей утрата ощущалась здесь на каждом шагу. Постоянно казалось, вот сейчас появится Саша, улыбнется, скажет что-нибудь ласковое, спросит, как дела… Но она не появлялась, и только Лева, всякий раз по привычке поворачивавшийся спросить о чем-то жену, вздрагивал, вспоминая, и с потухшим взглядом опускал плечи.

***

Едва Петр Ильич вернулся в Майданово, как к нему явился с донесением следователь.

– Вора мы нашли-с, – деловито сообщил он. – Это мальчишка Федька, камердинер господина Новикова. Однакож он отказывается говорить-с, где часы. Указывал то на одно-с, то на другое-с лицо – всех пришлось выпустить за выяснившейся непричастностью к делу. Множество раз привозили-с Федьку для указания места, где скрыты часы, изрыли-с весь парк – безуспешно. Изобретательность в выдумках у него поразительная! Что мы только не предпринимали-с: морили его голодом, кормили селедкой и заставляли страдать от жажды, напаивали пьяным, устраивали с переодетым сыщиком ложное бегство из-под ареста – ничего-с не помогло. Он только еще больше путает-с. И вот намедни он сделал-таки признание-с, на котором с тех пор твердо стоит… – следователь заколебался, явно смущенный результатом дознаний. – Говорит-с, будто часы скрыты у господина Новикова. И надо сказать, матерьялу-с для подозрений много.

Николай Васильевич Новиков был братом хозяйки Майданова, гостившим у нее. Новость неприятно поразила Петра Ильича. Он никогда не испытывал особой симпатии к Надежде Васильевне, но до сих пор считал их честными людьми. И что за глупая кража, в конце концов?

– Не могли бы вы-с, Петр Ильич, пообщаться с Федькой? – продолжил следователь. – Может-с, при вас он раскается и скажет правду?

– Да, конечно, – согласился он.

Пришлось ехать в участок, где его попросили подождать в небольшой комнате, пока приведут обвиняемого. И вот вошел подросток с необыкновенно симпатичным лицом. Трудно было поверить, что он вор и злодей. Он улыбался, будто нисколько не беспокоясь о своем аресте.

– Зачем же ты ограбил меня, Федя? – как можно ласковее спросил Петр Ильич. – Скажи, где часы, и тебя отпустят.

– Сказывал уже – у Николая Васильевича, – с нахальным видом ответил мальчишка, но потом передумал: – Я вам всю правду поведаю – только наедине.

Петр Ильич вопросительно посмотрел на следователя, и тот кивнул. Их отвели в кабинет исправника. Там Федя кинулся в ноги и зарыдал:

– Простите меня, Петр Ильич, вора окаянного!

– Конечно, Федя, я прощаю тебя, – он поднял мальчика с пола, пытаясь успокоить. – Скажи только: где часы?

Федя внезапно успокоился и невозмутимо заявил:

– Никаких часов я никогда не крал.

Непостижимо! Петр Ильич растерялся от столь резкой смены настроений. Так он ничего и не смог добиться. Позже следователь объяснил, что Федька, получив прощение, решил, будто дело тем и кончится и Новиков выгорожен. Когда же ему объявили, что Петр Ильич простил его только в смысле христианина, он опять стал рассказывать, как отдал часы Новикову.