Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Глава 18. Фроловское

Старомодный одноэтажный особняк с мезонином, окруженный запущенным садом с прудиком, за которым расстилалась роща, напоминал декорацию первого действия «Евгения Онегина». Усадьба была гораздо проще, чем в Майданове – без парка с липовыми аллеями и мраморными вазами. Но именно этой относительной убогостью она сразу понравилась Петру Ильичу. Полная тишина: ни дач, ни других помещичьих усадеб поблизости. С небольшой возвышенности открывался чудесный вид на даль. Здесь пахло стариной, царила мирная, счастливая атмосфера.

Из когда-то необитаемого, заброшенного дома Алексей сделал уютный, симпатичный уголок, идеально отвечавший желаниям Петра Ильича. А старинная мебель в просторных светлых комнатах придавала обстановке романтический оттенок.

Довольный собой Алексей встречал барина на пороге. Рядом с ним, смущенно потупив глаза, стояла хорошенькая темноволосая девушка. Пока Петр Ильич был в турне, он успел жениться.

– Как зовут тебя? – ласково спросил он.

– Фекла, ваша милость, – девушка быстро вскинула глаза, но тут же снова потупилась.

– Добро пожаловать, Феклуша. Не надо меня бояться. Я совсем не страшный – вон Алексей подтвердит, – улыбнулся Петр Ильич.

Алеша с ухмылкой согласно кивнул, и Фекла робко улыбнулась, посмотрев сначала на мужа, а потом, уже с меньшим смущением – на барина.

Петр Ильич прибыл домой как раз к Пасхе и пошел на праздничную заутреню в богатую красивую местную церковь. Когда шли крестным ходом, вдруг вспомнилось детство, воткинский храм и тот детский восторг, который переполнял тогда его душу. Давно-давно уже он не молился со столь легким светлым чувством.

Успев лишь немного отдохнуть, обустроиться и разобрать бумаги, Петр Ильич уехал в Петербург, где предстояла аудиенция у государя. Он считал своим долгом лично поблагодарить императора за назначенную недавно пенсию.

Государь принял его, как прежде, радушно, но, похоже, куда-то спешил, и аудиенция длилась недолго. Петр Ильич успел только упомянуть о русофильских демонстрациях в Праге. А так хотелось рассказать о них подробно!

Немного разочарованный, он зашел к сестре, как раз в эти дни оказавшейся в Петербурге. Два года они не виделись. И встреча оставила тяжелое чувство. Александра постарела, поседела и опять была больна – просто страшно смотреть. Она сильно сдала после смерти старшей дочери. А тут еще из Парижа пришли вести о болезни Веры: у нее обнаружили чахотку. Да и остальные дети постоянно недомогали. Неудивительно, что Саша больше походила на призрак, чем на живого человека. Сердце болезненно сжималось при виде ее. И больше всего убивала мысль, что помочь сестре нечем.

После Петербурга ждала Москва и экзамены в консерватории. Как ни скучна была сама процедура, студенты Петра Ильича порадовали. Благодаря энергии, добросовестности и любви к делу Танеева консерваторская жизнь начала налаживаться. Только финансовые дела по-прежнему шли плохо. На экстренном собрании директоров решили с будущего года держаться строжайшей экономии и сократить в смете все, без чего можно обойтись без особого ущерба.

В Москве Петр Ильич накупил множество цветов и дома принялся высаживать их в грунт. К сожалению, несмотря на конец мая, стоял жуткий холод, и он страшно боялся, как бы они все не погибли. Даже в доме было невыносимо холодно, а Алексей наотрез отказывался топить, аргументируя это тем, что почти лето на дворе – чего дрова тратить?

Фроловское после Майданова казалось раем небесным. Порой, выйдя утром немного погулять, Петр Ильич так увлекался, что гулял часа два. Увы, таинственно-чудный бор, окружавший дачу, начали рубить. Жаль было до слез.

Оказавшись, наконец, в долгожданном уединении, Петр Ильич принялся за новую симфонию. Однако, вопреки ожиданиям, вдохновения не было совсем, приходилось буквально выжимать из себя ноты. Появилась ужасная мысль: уж не выдохся ли он? Не пора ли остановиться, не слишком ли напрягал он свою фантазию, не иссяк ли источник? Ведь когда-нибудь должно же это случиться. Да и отвратительная погода хорошего настроения не добавляла. Не проходило и дня без грозы и ливня. Все мосты разнесло, мельницы прорвало, и воды повсюду собралось столько, что, похоже, сыро будет до самой осени. Хотя Петр Ильич все-таки заставил упрямого Алешу топить, тепла в доме не прибавилось.

В июне по пути на Кавказ заехал Модест с воспитанником, своим присутствием развеяв унылое настроение.

– Ты знаешь, что Толя теперь прокурор? – первым делом сообщил Модест.

Петр Ильич покачал головой:

– Я не получал еще от него писем. Но рад за него. Надеюсь, он счастлив?

– Как сказать, – усмехнулся Модест. – У него теперь новая мечта – стать губернатором.

Петр Ильич улыбнулся в ответ – Анатолий и его амбиции… Вечно ему чего-нибудь не хватает.

– Ну, а у тебя как дела – что пишешь?

– Новую пьесу – только начал, так что читать пока нечего. И я подумал, что стоит согласиться на просьбу Юргенсона. С условием, что ты потом проверишь все специально музыкальные термины.

Некоторое время назад Юргенсон предложил Модесту перевести с французского монографию Улыбышева о Моцарте, и тот обещал подумать.

– Петр Иванович будет счастлив.

– Кстати, об Улыбышеве. Не мог бы ты попросить у Петра Ивановича двести рублей вперед?

– Модя…

Но брат не дал договорить:

– Я понимаю, что нехорошо просить деньги, когда работа даже не начата, но мне очень надо.

И Петр Ильич сдался:

– Хорошо, я поговорю с ним. Тогда и насчет гонорара все выясним. Думаю, Юргенсон тебя не обидит.

Модест благодарно улыбнулся.

После отъезда брата, то ли потому что Петр Ильич отдохнул в его обществе, то ли еще по какой причине, симфония пошла гораздо веселее, и уже к концу июня он завершил эскизы. Одновременно он занялся увертюрой к «Гамлету», которую давно обещал Люсьену Гитри. Несколько лет назад Петр Ильич видел его в «Кине», где есть сцена из «Гамлета», и был настолько впечатлен его превосходной игрой, что обещался написать музыку к этой трагедии, если Гитри будет ее играть.

И вот теперь, когда затевался грандиозный благотворительный спектакль под высоким покровительством великой княгини Марии Павловны, актер напомнил Петру Ильичу о его словах. Он взялся за увертюру к трагедии да так увлекся, что вместо вещи, доступной исполнению небольших оркестров драматических театров, написал увертюру-фантазию для симфонического оркестра, мыслимую только в концертном исполнении. Он уже начал думать, как ее переделать, но тут пришло сообщение, что спектакль не состоится. Тем лучше – не придется кромсать новорожденное сочинение.

Как только появилось свободное время, Петр Ильич почувствовал стремление к обществу и пошел пешком в Майданово, проведя там целый день. Все там показалось меланхоличным и грустным, с новой силой вспыхнула печаль об ушедшем из жизни Кондратьеве. Было болезненно жаль прошлого, жутко сознавать стремительность течения времени и невозвратность его. Три года прошло! Как незаметно они пролетели!

***

На именины Петра Ильича во Фроловское собралось множество гостей. Приехали друзья из Москвы – Ларош с женой, Юргенсон, Альбрехт и Зилоти. Из Майданова явилась Новикова с отцом Евгением, пришел фроловский священник. И неожиданно появился Юлий Иванович Цет, который еще с мая взялся быть концертным агентом Петра Ильича. Приехал он, собственно, не на праздник, а переговорить по важному делу.

– Вас приглашают в Америку – дать целую серию концертов в течение трех месяцев. Вознаграждение предлагают двадцать пять тысяч долларов. По-моему, весьма выгодное предложение. Как считаете, Петр Ильич?

– Выгодное – не то слово, – ошарашенно ответил тот. – Даже как-то не верится, что можно выручить подобные деньги. Не ошибаетесь ли вы, Юлий Иванович?

Цет снисходительно улыбнулся:

– Ни в коем случае. Так я могу сообщить, что вы принимаете приглашение?

Петр Ильич с готовностью кивнул, и Цет продолжил:

– Окончательно дело решится месяца через два. Могу обещать, что за неделю до отъезда вы получите задаток в несколько тысяч – следовательно, ничем не рискуете.

– Я хотел бы, чтобы концерты состояли не только из моих сочинений, но всех русских композиторов – чтобы я явился не просто как автор, а как представитель России. И прошу вас выяснить в каких городах и каким оркестром я буду управлять.

– Думаю, все это можно устроить – я извещу вас, как только узнаю точно. Кроме того, вам предлагают турне по Швейцарии и Норвегии, тоже на выгодных условиях – третья часть гонорара выплачивается за неделю до отъезда. Для этого турне я уже подготовил документы – вам остается только подписать.

Петр Ильич был рад, что его приглашают со всех сторон. И в то же время сердце болезненно сжималось при мысли о предстоящих страданиях. Но что ж делать: назвался груздем – полезай в кузов.

Следующий деловой разговор состоялся с Юргенсоном – по поводу Модеста и его перевода.

– Совершенная моя копия, – смущенно сообщил Петр Ильич. – Еще не закончил работу, а уж просит денег. Он скоро пришлет весь первый том, а теперь спрашивает, нельзя ли получить двести рублей вперед – они ему очень нужны. Мне немножко совестно просить тебя об этом, но сам я сейчас не могу ему помочь.

Петр Иванович пожал плечами:

– Уверен, Модест Ильич не бросит работу на середине, как любит делать Ларош, так что не вижу ничего страшного. Я пошлю ему деньги – не беспокойся.

– Спасибо, друг мой. Еще собирался тебя спросить: Ипполитов-Иванов хотел бы напечатать свою «Руфь». Со своей стороны могу поручиться, что опера стоящая. Именно как опера она, правда, недостаточно сценична, но по музыке прелестна. Некоторые номера ее могут пойти и теперь, а уж когда Михаил Иванович станет твердой ногой на русской сцене, то, может быть, и в театре «Руфь» будет иметь большой успех. И хочет он за свой счет, то есть без продажи права собственности.

Юргенсон покачал головой:

– Ты знаешь, как я ценю твое мнение, но не люблю печатать чужую собственность, и если делаю это – не иначе как ради выгоды. Предлагаю отдать мне «Руфь» с правом собственности. Хотя гонорар пока заплатить не смогу. Если он согласен, пусть вышлет рукопись – я рад буду напечатать.

Петр Ильич пообещал передать условия Ипполитову-Иванову, на чем деловые вопросы завершились, и начался праздник. Прошел он весело – кутеж был отчаянный.

Почти все лето Петр Ильич безвыездно провел во Фроловском: занимался инструментовкой Пятой симфонии и «Гамлета», с увлечением отдался выращиванию цветов, переживая за них из-за холодной погоды. И когда все цветы, которые он уже считал погибшими, оправились, а некоторые из них даже роскошно расцвели, он испытал невыразимое удовольствие, следя за их ростом.

Только один раз он покинул свое тихое пристанище, съездив в Москву на день рождения Юргенсона, а следом – в Петербург. По поводу приезда германского кайзера Вильгельма II все там дышало весельем, но особенное восхищение вызвал Петергоф.

Дирекция Императорских театров желала балет с музыкой Петра Ильича, и он приехал в столицу ради встречи со Всеволожским. Загвоздка состояла в отсутствии подходящего либретто. В конце концов, Иван Александрович решил сам стать либреттистом и написать сценарий на сюжет «Спящей красавицы» Шарля Перро.

Петр Ильич немедленно пришел в восторг от выбранной темы, тем более что ставить будущий балет предстояло знаменитому Мариусу Петипа, а значит, не будет такой неразберихи как с «Лебединым озером».

– Прошу вас, Мариус Иванович, – обратился он к балетмейстеру, наученный прошлым горьким опытом, – точнейшим образом обозначить танцы, количество тактов, характер самой музыки, количество времени каждого номера.

– Конечно, Петр Ильич, – кивнул Петипа.

Договорились, что сценарий «Спящий красавицы» с пометами балетмейстера отправят во Фроловское, как только он будет готов. На том и расстались. Правда, сочинение балета пришлось отложить – до окончания симфонии и увертюры.

***

Дом во Фроловском оказался пригоден для обитания только в сухую и жаркую погоду. Чем ближе была осень, тем больше сырости появлялось в комнатах – особенно по ночам. К почти не прекращавшейся все лето простуде прибавилось переутомление от спешки закончить партитуру симфонии. В результате Петр Ильич слег с жаром и даже некоторое время думал, что у него начинается тиф. К счастью, обошлось.

К середине августа покончив с симфонией, довольный проделанной работой, он уехал в Каменку. Три года Петр Ильич не был у сестры! Саша сокрушалась, что он отдалился от них, да и все в Каменке жаждали его видеть.

Садясь в вагон, он получил давно ожидаемый сценарий «Спящей красавицы», который уже отчаялся увидеть до отъезда. Как раз по пути его и просмотрел, восхитился и немедленно загорелся писать музыку.

Стоило Петру Ильичу выйти из фаэтона перед главным домом, как его тут же окружили родные. Первой, конечно, брата приветствовала Саша.

– Наконец-то, Петичка, ты добрался до нас! Тебе должно быть стыдно – совсем нас забыл!

– Каюсь-каюсь, – полушутливо-полусерьезно повинился он, с радостью отметив, что сестра заметно поправилась. – Обещаю в будущем исправиться.

Несмотря на радость от свидания с дорогими людьми, сама Каменка, как местность, показалась необыкновенно противной. В последнее время Петр Ильич слишком привык быть в одиночестве и свободно распоряжаться своим временем. А здесь немедленно закружила суета: то надо идти в большой дом, то кого-нибудь видеть у себя, постоянное пение прачек и солдат прямо под окнами… Всего за пару дней он страшно устал и не переставал изумляться, как прежде проводил здесь по несколько месяцев. Да еще и работать умудрялся.

Ужинал Петр Ильич в большом доме, где стало гораздо тише, чем прежде: мальчики уехали учиться, и из детей оставалась только Тася. В один из таких вечеров он и узнал ужасные известия из Парижа, где жила с мужем племянница Вера. Саша тогда ушла спать пораньше, и Лева подробно рассказал о тяжелом состоянии здоровья дочери:

– У Веруши туберкулы в легких и кишках. Коля пишет, что она тает как свечка, и надежды нет. Я хочу ехать в Париж, – немного помолчав, он тяжело заключил: – Прямо не знаю, как сказать Санечке. Пока мы скрываем от нее всю правду, но боюсь, она догадывается.

Известие потрясло Петра Ильича, и вечером в своем домике он пролил немало слез, думая о бедной племяннице. Жаль было совсем молодую, замечательную женщину, у которой останутся малолетние сироты. Но больше всего страшно за сестру: как-то она перенесет новое горе, когда недавно похоронила старшую дочь?

Порой Петр Ильич думал, что как единственно свободному из близких, ему следовало бы ехать в Париж. И даже несколько мучила мысль, что он этого не делает. Но множество причин – хотя он не мог не признать, что все они были эгоистического свойства – заставляли выжидать крайней необходимости.

С тяжелым сердцем, в беспокойстве о Саше и Леве, Петр Ильич через неделю покинул Каменку.

За время его отсутствия в кабинете фроловского дома сделали камин и повсюду вставили новые рамы. Стало гораздо теплее, дом приобрел необыкновенно симпатичный вид. По дороге Петр Ильич заехал в Москву, где новая симфония произвела настоящий фурор. Все московские приятели дружным хором уверяли, что это лучшая его вещь. Особенно же радовал энтузиазм Танеева – Петр Ильич бесконечно дорожил мнением бывшего ученика. А он-то воображал, что симфония никуда не годится, и со страхом представлял, как от него станут деликатно скрывать, что это пакость!

Всю осень он заканчивал «Гамлета», делал корректуру Пятой симфонии и готовился к концерту, который должен был состояться пятого ноября в Петербурге. Стояли чудесные солнечные дни, и с грустью он думал о том, что скоро придется расстаться со своим тихим убежищем, с ежедневными прогулками и уединением и вновь погрузиться в нервотрепку концертной жизни.

Накануне концерта Петр Ильич сильно нервничал. Однако, начав дирижировать, увлекся, забыв все страхи: впервые слышать свое новое сочинение в концертном исполнении – было в этом нечто необыкновенное, почти волшебное.

Как только прозвучал последний аккорд и автор-дирижер опустил палочку, зал взорвался шумными овациями – и со стороны публики, и со стороны оркестра. Музыканты исполнили троекратный туш, под который одновременно счастливому и смущенному Петру Ильичу слушатели подносили цветы, а депутация Филармонического общества – приветственный адрес на художественно украшенном пергаменте: об избрании его в почетные члены общества.

Чувствовавший себя больным от нервного перенапряжения еще накануне концерта, после него Петр Ильич слег окончательно и несколько дней не мог прийти в себя. Ненавидевшая его петербургская пресса, конечно, обругала. Писали и о недолговечности его сочинений, и об истощившемся таланте. В общем, все как всегда. Зато публика встретила Пятую симфонию с теплом и любовью, первое исполнение прошло с очевидным успехом.

С не меньшим радушием несколько дней спустя приняли «Гамлета». Довольный, хотя и уставший от суматошной столичной жизни, Петр Ильич уехал в Прагу на представление «Евгения Онегина».

***

На вокзале в Праге собралась огромная толпа. Петра Ильича немедленно повезли на репетицию концерта, не дав прийти в себя. Дирекция пражского театра в благодарность за прошлые заслуги и за то, что теперь он приехал к постановке оперы, устроила концерт, половина сбора с которого должна была поступить в его пользу. Однако концерт устроили неумело и несвоевременно, в неподходящий день, так что принес он всего триста гульденов. Петр Ильич не принял денег, пожертвовав их в персональный фонд артистов. А на следующий день вся пресса пестрела обвинениями в адрес дирекции, что возбудило еще больший интерес к «Евгению Онегину».

Премьера прошла великолепно. Конечно, постановка была далеко не идеальна – особенно в том, что касается правдивости декораций. Однако Петр Ильич ожидал худшего. И хотя в первой картине Татьяна и Ольга выходили не из русского помещичьего дома, а из роскошного палаццо в стиле Возрождения, зато костюмы были довольно верны, а у центральных персонажей даже вполне хороши. Пели и играли прекрасно. Особенно Фёрстерова-Лаутерова, исполнявшая роль Татьяны, очаровала Петра Ильича. О такой идеальной Татьяне он прежде не смел и мечтать! Овации были невероятные.

После спектакля к нему подошел Дворжак с поздравлениями:

– Ваша опера произвела на меня большое и глубокое впечатление – именно такое, как я ожидаю всегда от настоящего артистического творения. Ни одно из ваших сочинений мне не нравилось так, как «Онегин». Это музыка, манящая нас к себе и проникающая так глубоко в душу, что ее нельзя забыть. Я чувствовал себя унесенным в другой мир.

Петр Ильич был бесконечно польщен и горячо благодарил за лестные слова.

А вот новая симфония принесла разочарование. Хотя и в Праге, как до того в Петербурге, ее встретили бурными овациями, казалось, будто они больше относятся к его предыдущей деятельности, сама же симфония не способна увлекать. Ему теперь виделось в ней нечто отталкивающее: излишек пестроты, неискренность, деланность. Сознание этого причиняло острое, мучительное чувство недовольства самим собой.

Тем не менее Прагу Петр Ильич покинул, увенчанный многочисленными лаврами. Но только лаврами. Решительно, он не умел соблюдать свои денежные интересы.

На остановке в Вене он купил «Новое время» и, едва раскрыв газету, наткнулся на заметку:

«19 ноября в Ницце скончалась Вера Львовна Римская-Корсакова».

Петр Ильич давно потерял надежду на выздоровление племянницы, и все-таки новость потрясла. Всю ночь и следующий день он чувствовал себя больным. А от мысли, что будет с Сашей, становилось по-настоящему страшно. Он поспешил в Петербург, надеясь успеть на похороны.

Однако там выяснилось, что Веру похоронили в Ницце. В Петербурге Петр Ильич застал только убитого горем отца, который и рассказал о ее последних днях.

– Веруша с необыкновенной покорностью переносила страдания и ясно сознавала близость конца. В самое последнее время от слабости уже не могла говорить – только улыбалась, смотря на меня, на мужа и детей.

Голос Левы сорвался, и он отвернулся, пытаясь взять себя в руки. Это так ужасно – потерять одну за другой двух взрослых дочерей, которым все сулило только счастье!

Некоторое время спустя Лева продолжил:

– Николай в растерянности – как быть с малолетними детьми. И Тася выразила желание стать нянькой для племянников.

– Очень благородно с ее стороны, – удивленно произнес Петр Ильич.

Столь самоотверженный жест не вязался с его представлением о Тасе – капризном, ветреном ребенке. Но, видимо, несчастья заставляют взрослеть.

***

Репетиции, концерты, заседания дирекции закружили, позволив отвлечься от потрясения из-за смерти Веры. Пятая симфония в Москве имела большой успех, но Петр Ильич остался недоволен своим детищем. Даже уверения Танеева, упорно стоявшего на том, что это лучшее его сочинение, не убедили. Тем более что все остальные были не слишком высокого о ней мнения.

Зато в Петербурге ждал приятный сюрприз. Модест решил познакомить брата с Чеховым, для чего пригласил последнего к себе на завтрак. Еще в прошлом году Петр Ильич случайно наткнулся на его рассказ «Миряне» в «Новом времени» и был столь очарован, что даже решился написать автору. Увы, адреса его он не знал и отправил письмо в редакцию журнала с просьбой передать Чехову. По-видимому, оно до адресата не дошло.

Петр Ильич тогда раздобыл сборник «Пестрые рассказы» и еще больше убедился в одаренности молодого писателя. Невероятной радостью было найти столь свежий и самобытный талант.

А Модест, который тоже был впечатлен этими рассказами, успел познакомиться с автором. Встретились они у Плещеева.

– Я был опьянен его умом, юмором, талантом, – с восторгом рассказывал Модест, – всей его личностью, чуждой фразы и мелочной условности!

Петр Ильич ждал встречи одновременно с нетерпением и страхом. А вдруг он опять разочаруется, как это было с Толстым?

И вот появился гость – приятной внешности молодой человек лет тридцати, с небольшой бородкой и зачесанными назад пышными темно-русыми волосами.

– Антон Павлович Чехов, – представил Модест. – Мой брат – Петр Ильич Чайковский.

Они улыбнулись друг другу, пожав руки.

– Давно мечтал познакомиться с вами, – признался Антон Павлович.

– Как и я.

За завтраком разговор зашел о рассказах Чехова, которые читал Петр Ильич. И он воспользовался возможностью лично выразить автору свое восхищение. В свою очередь, Антон Павлович заявил о своей любви к его музыке. Чехов оказался человеком скромным, приятным в общении и, как и говорил Модест, с замечательным чувством юмора и острым умом. Расстались они добрыми друзьями.

Вернувшись во Фроловское, Петр Ильич немедленно принялся за сочинение «Спящей красавицы». Он торопился сделать как можно больше до начала турне, усилием воли добиваясь быстроты работы, что сильно сказывалось на нервах. Наверное, следовало бы отказаться от концертной поездки в январе и спокойно, не спеша, заняться балетом. Но было как-то неловко отклонять заграничные предложения.

К Рождеству Алексей притащил из леса небольшую елочку и с увлечением занимался ее украшением. А в сам праздник по возвращении с ночной литургии он с хитрым выражением заявил:

– Загляните под елку, Петр Ильич.

Тот вопросительно посмотрел на слугу, но Алеша отказался объяснять, состроив загадочную физиономию. Пожав плечами, он зашел в гостиную. Неужели Алексей решил приготовить ему подарок?

Но то, что он увидел, явно не могло быть  подношением слуги. Под елкой лежала переплетенная лентой высокая стопка книг в красном переплете. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не книги, а ноты – полное собрание сочинений Моцарта. От восторга Петр Ильич глазам не мог поверить. Кто же сделал ему столь роскошный драгоценный подарок?

– Это вам от Юргенсона, – пояснил довольно улыбавшийся Алексей, зашедший в комнату следом за барином.

Ну, конечно! Кто еще кроме него мог додуматься преподнести такой необыкновенный дар! Петр Ильич уже не в первый раз подумал, что ему невероятно повезло с издателем. Только такой внимательный друг, как он, мог позаботиться о столь невероятном сюрпризе. Петр Ильич был счастлив, словно ребенок, и, позабыв обо всем, прямо на полу рядом с елкой принялся листать драгоценные партитуры.

– Кушать-то пойдете? – с доброжелательной усмешкой спросил Алеша.

– Да-да, я сейчас. Накрывай пока, – кивнул он, не отрываясь от своего занятия.

Алексею пришлось звать его к столу несколько раз, пока он с сожалением не оторвался от нот.

***

Наступил январь, а с ним – новая концертная поездка по Европе. Снова суета, напряжение нервов, безумная тоска и усталость. С утра до вечера Петр Ильич только и думал о том, как дожить до восьмого апреля, когда все закончится. «Спящую красавицу», к которой он успел написать до отъезда две первые картины, пришлось отложить.

Кельн и Франкфурт оставили приятные впечатления. Мог ли он подумать, что во второстепенном немецком городе, каковым являлся Кельн, найдется первоклассный оркестр? Местный капельмейстер Вюльнер ценой больших усилий сумел организовать превосходнейший огромный оркестр, который удивил и восхитил Петра Ильича с первых же тактов. Труднейшее скерцо Третьей сюиты они с листа сыграли так, будто раз десять перед тем уже репетировали!

Столь же замечательных музыкантов нашел он и во Франкфурте. В обоих городах Петра Ильича ждал шумный успех, и даже пресса была вполне доброжелательна.

Зато Дрезден принес разочарование и злость на Вольфа, не предупредившего о том, что оркестр здесь совсем плохой. Если бы Петр Ильич знал это с самого начала, выбрал бы другую программу – не столь сложную, – а не Четвертую симфонию и Первый концерт, требующие от музыкантов виртуозности. Он измучился на репетициях, да и концерт прошел шероховато. Несмотря на это, дрезденская публика встретила его бурными овациями и приветственным тушем.

Странным образом он нигде так не понравился как дирижер. Пресса единогласно восхищалась «величавым спокойствием, уверенностью и тонкостью» его управления оркестром. В то время как сам Петр Ильич во время концерта страшно волновался и дирижировал, не помня себя.

В Берлине встретили холоднее. После «Франчески да Римини» он даже явственно слышал несколько энергичных свистков. Однако ж вальс в Серенаде для струнного оркестра бисировали, и в целом все сошло хорошо. Провал «Франчески» не слишком огорчил Петра Ильича. Он стремился не к тому, чтобы русское произведение вызывало безусловное одобрение, а к тому, чтобы русская музыка интересовала иностранцев. Интерес же присутствовал несомненный.

В Женеве на него напала ностальгия. Так живо вспомнилось, как тринадцать лет назад он жил здесь с семьей сестры. Совсем маленькие мальчики, Таня и Вера с красными от бегания по холоду руками… Обеих уж не было в живых…

Женевский оркестр оказался ничтожным, состоявшим из третьестепенных музыкантов. Петр Ильич просто не представлял, как с ними справиться. Знал бы, ни за что бы не поехал. Впрочем, музыканты усердно старались, и, возможно благодаря этому, концерт прошел с огромным успехом и поднесением золоченого венка.

В Гамбурге исполняли Пятую симфонию, и оркестр встретил Петра Ильича необычайно сочувственно. А, вернувшись в гостиницу, он узнал, что рядом с его комнатой остановился Брамс, который появился на следующий день на репетиции. После, за завтраком он признался:

– Я остался в Гамбурге дольше, чем собирался, специально для того, чтобы присутствовать на репетиции вашей симфонии. Уж очень интересно было ее услышать.

Петр Ильич был искренне польщен таким вниманием.

– И каково ваше мнение?

– Мне понравилось все, кроме финала.

Он согласно кивнул – ему самому финал казался противным.

Концерт снова сопровождался большим успехом, и, вопреки растущему разочарованию автора, великолепно исполненную симфонию встретили восторженно. Принимали его как старого и любимого друга. Это было бесконечно приятно, но… только до окончания концерта. А потом Петр Ильич неизменно впадал в уныние и тоску.

В надежде побыть в одиночестве, собраться с мыслями и отдохнуть он на три дня уехал в Ганновер. Однако это маленькое бегство не принесло облегчения. Попытки сочинять балет не удались, чтения на целый день не хватало, прогулок – тоже. В итоге неумолчная тоска по дому, которую здесь не заглушали репетиции, вспыхнула лишь сильнее. К довершению всех бед он простудился и больной, расстроенный предстоящими тремя неделями убивания времени покинул Германию.

***

В вагоне Петру Ильичу стало хуже: поднялась температура, начался бред, от боли в зубах хотелось кричать. Едва-едва он доплелся до Парижа, где сразу же слег в постель и пролежал целый день. К счастью, хозяева гостиницы, всегда тепло относившиеся к нему, преданно за ним ухаживали. Они постоянно говорили про Таню, Веру, Жоржа, обнаруживая искреннюю любовь к семье Петра Ильича. И, может быть, поэтому болезненная тоска, не отпускавшая его все время пребывания в Германии, здесь исчезла.

Утром он встал, чувствуя себя гораздо лучше. Но прекрасное настроение испортила почта: Антонина вновь просила удвоить ее пенсию. Прямо-таки сказка о рыбаке и рыбке: чем больше ей даешь, тем больше она просит. С другой стороны, бывали минуты, когда Петру Ильичу было жаль Антонину и хотелось сделать все для ее довольства. Поколебавшись, он увеличил пенсию до двухсот рублей, понадеявшись, что через месяц она не потребует еще.

Приятное житье закончилось, стоило встать с постели. Тут же начались бесконечные званные обеды, вечера и концерты. После одного из них, на котором Колонн с большим успехом исполнил вариации из Третьей сюиты, Петр Ильич пошел погулять и увидел возведенную к Всемирной выставке Эйфелеву башню. Грандиозное сооружение возвышалось посреди прежде пустого Марсова поля, поражая ажурностью металлических деталей. Однако парижане в большинстве своем были недовольны. Несколько раз до Петра Ильича доносились возмущенные слова о монстре, уродующем прекрасный город и абсолютно не вписывающемся в окружение.

В Лондоне появилась возможность отдохнуть от визитов: здесь Петр Ильич почти никого не знал, и на приемы его не приглашали. Только в этот приезд он в полной мере узнал, что такое лондонские туманы. Выйдя однажды с репетиции из St. James Hall, он обнаружил на улице совершеннейшую ночь. А ведь был полдень! Ощущение, будто сидишь в мрачной подземной тюрьме. Несколько часов спустя стало немного светлее, но все равно темно. Как можно постоянно жить при такой погоде, Петр Ильич не постигал. На него она действовала удручающе.

С тем большим удовольствием и облегчением он покинул Лондон, уехав в Марсель, а оттуда – в Тифлис.