Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

И не забудется во веки веков.

Пусть Вас Творец на много лет хранит,

Коллега Ваш, Ильин, а по театру – Греков».

***

Во время путешествия Петру Ильичу явилась мысль другой симфонии – вместо неудавшейся. Толчком к ней стала поездка в Монбельяр и воспоминания о Воткинске и детстве. Нередко во время странствования, мысленно сочиняя симфонию, он даже плакал.

Теперь работа пошла так горячо и скоро, что менее чем в четыре дня была готова первая часть и в голове ясно обрисовались остальные. Петр Ильич испытывал невыразимое блаженство, убедившись, что его время не прошло и он может еще работать.

К сожалению, полностью отдаться сочинению не получалось. Приходилось мыкаться между Москвой, Петербургом, Харьковом… Концерты, концерты, концерты… Никакого передыха. И хотя встречали его повсюду восторженно, он страшно устал и желал только, чтобы его оставили в покое в клинском уединении.

В очередной приезд в столицу Петр Ильич узнал ошеломительную новость: Лев Васильевич надумал снова жениться – на двоюродной племяннице Чайковских Кате Ольховской.

– Не говори никому, – смущенно добавил Лева. – Это пока секрет: я боюсь реакции детей.

Петр Ильич кивнул: он не очень-то понимал, как сам должен реагировать на это известие. Первым чувством была обида за Сашу: казалось, это измена ее памяти. Но, немного подумав, он признал, что нельзя Леве вечно оставаться вдовцом: он не старый еще мужчина и трудно ему без хорошей жены. Вот только – Катя. Она же почти на тридцать лет его моложе! Заметив сомнения на его лице, Лева поспешно продолжил:

– Я понимаю: разница в возрасте. Думаю, она всех будет смущать. Но мы с Катей давно любим друг друга, и в прошлом году решили пожениться.

Это поразило Петра Ильича еще больше. Давно любят? Но Саша умерла всего два года назад! Однако он постарался скрыть свое недовольство, а по зрелом размышлении примирился с предстоящей свадьбой. Уж если Леве жениться снова, так пусть это будет свой человек, член семьи, а не чужая женщина, которая не сможет полюбить детей как должно. Вспомнилось, как все они сердились на отца, когда тот женился на Лизавете Михайловне. И что же? Кроме безусловного блага эта поздняя и, казалось бы, неподобающая женитьба ничего не принесла. Опять же Катя симпатична, умна и обладает немалым тактом. Она будет Леве утешением и опорой.

– Я понимаю, – кивнул Петр Ильич, – и нисколько тебя не осуждаю. Напротив, желаю всяческого счастья.

Лева облегченно выдохнул и благодарно улыбнулся.

***

В Харькове Петра Ильича встречала целая толпа: члены дирекции местного отделения Русского музыкального общества и преподаватели училища во главе с директором Слатиным. После приветственных речей прямо на вокзале его повезли в гостиницу, а потом сразу на репетицию. Едва он вошел в зал, как оркестр стоя заиграл «Славу» из «Мазепы», по окончании которой разразились бурные рукоплескания.

История повторилась на концерте четырнадцатого марта. Так же, стоило Петру Ильичу выйти на эстраду, оркестр заиграл «Славу». При восторженных аплодисментах публики ему начали подносить дары: адрес от местного отделения Русского музыкального общества, венок от неизвестных почитателей, от харьковской оперной труппы по серебряному венку, лиственные венки и цветы от редакции «Южного края», преподавателей и учеников музыкального училища.

В течение всего концерта овации не умолкали, а после Увертюры «1812 год» достигли апогея. Композитора-дирижера вызывали бесчисленное множество раз. Петр Ильич неловко и смущенно кланялся, радуясь успеху и одновременно всей душой стремясь поскорее исчезнуть от шумной толпы и оказаться в тишине и одиночестве.

Вдруг из публики выбежало несколько молодых людей, неся кресло. Они заставили Петра Ильича сесть в него и при оглушительных овациях на руках вынесли со сцены прямо в фаэтон. На вопрос, куда его везут, они ответили:

– К фотографу.

Пришлось еще помучиться, позируя для разнообразных фотографий. Тронутый теплым приемом и любовью публики, он тем не менее вздохнул с облегчением, когда все закончилось.

***

В начале апреля Петр Ильич прибыл в Петербург, чтобы провести там Светлые Праздники в кругу родных и друзей. Пьеса Модеста «Предрассудки» везде производила сенсацию.

– Я знал, что это твое сочинение завоюет себе большую будущность, – поздравил Петр Ильич брата. – Кстати, не поищешь ли мне сюжет для оперы? Мне кажется, мы с тобой неплохо сработались.

– Удивительно, что ты спросил, – воодушевился Модест. – Я ведь как раз хотел предложить тебе уже готовый сценарий.

Он порылся в своем столе и достал оттуда стопку мелко исписанных листов.

– Вообще-то я собирался предложить Рахманинову. Но подумал, может, ты захочешь? Тебе ведь всегда нравилась «Ундина».

Петр Ильич просмотрел сценарий и покачал головой:

– Должен тебя разочаровать. Нет, не подумай – либретто распланировано великолепно. Поэзия сохранена, и нет ничего лишнего. Многое придумано тобой помимо Жуковского тоже очень эффектно. Но… то, что пленяет меня в поэме, невозможно на сцене. А, кроме того, я ведь уже писал оперу по «Ундине». Лучше поищи или изобрети сюжет не фантастический. Что-нибудь вроде «Кармен» или «Сельской чести».

Модест был разочарован, но спорить не стал и согласился подумать над другим сценарием.

– Все забываю спросить, – сменил тему Петр Ильич. – Что у тебя случилось с Толей?

Модест удивленно приподнял брови:

– Ничего не случилось. Почему ты спрашиваешь?

– Он просил меня помирить вас. Говорит, ты на него обижаешься.

– И в мыслях не было! – изумленно воскликнул Модест. – С чего он взял?

– С того, что ты отказываешься навестить его в Нижнем.

– Ах, вот в чем дело! – Модест сокрушенно покачал головой. – Вечно Толя надумает то, чего нет. Я не хочу ехать к нему вовсе не из-за какой-то мифической обиды, а из-за Эммы.

– Понимаю тебя, – усмехнулся Петр Ильич. – И постараюсь объяснить ему.

Танина гувернантка Эмма Жентон была слегка влюблена в Модеста и свою привязанность выказывала весьма навязчиво, что делало ее общество тягостным для него. Когда-то она точно так же преследовала Петра Ильича, и он прекрасно понимал неловкость положения брата.

– Буду тебе признателен, – улыбнулся Модест.

В Клину маленький крестник встретил Петра Ильича с вызвавшей умиление бурной радостью и не отходил от него, пока Катерина не забрала сына, извинившись перед барином за беспокойство.

– Да что ты, Катюша, никакого беспокойства, – с улыбкой возразил тот. – Я люблю детей.

Исключительно ради заработка он взялся за серию фортепианных пьес, каждый день создавая по штуке и полушутя называя их музыкальными блинами, считая их скороспелыми и неважными. Однако несколько дней спустя увлекся задачей, едва успевая записывать мысли. Одновременно он заканчивал эскизы Шестой симфонии. Давно не случалось ему так любить свое произведение, как это.

***

Дорога в Лондон получилась невероятно неприятна. Несколько раз во время пути Петр Ильич хотел бросить все и удрать, да как-то стыдно было вернуться ни с чем. Страдания дошли до того, что – редчайший случай – пропал сон и аппетит. Мучила не только тоска, ставшая привычной при поездках заграницу, но какая-то ненависть к чужим людям и неопределенный страх. А ведь там предстояло провести две недели! Они казались вечностью.

Английская столица поразила бешеным движением на улицах. В прошлые разы Петр Ильич бывал здесь зимой, в другую погоду и не получил настоящего понятия о Лондоне. Париж – положительно деревня в сравнении с ним. На Ридженстрит двигалось столько экипажей, царила такая роскошь и красота запряжки, что глаза разбегались.

В том году исполнялось пятьдесят лет музыкальному обществу Кембриджского университета, и потому список лиц, избранных в доктора, был особенно богат музыкантами. Кроме Петра Ильича в нем стояли имена Камиля Сен-Санса, Арриго Бойто, Макса Бруха и Эдварда Грига. Он обрадовался было возможности повидаться с последним, но выяснилось, что Григ тяжело болен и на церемонию не приедет. Пользуясь присутствием стольких композиторов, филармоническое общество в Лондоне дало два концерта с их участием.

Утром дня церемонии будущие доктора собрались в особом помещении в присутствии профессоров университета и других почетных лиц, облачились в роскошные докторские тоги, состоящие из шелковых наполовину белых, наполовину красных одеяний с широкими рукавами, и надели бархатные береты, обшитые золотым позументом. После чего их поставили в процессию. Впереди шли эсквайр-бедель[39]39
  Младший церемониальный офицер в университете, как правило с официальными обязанностями, связанными с проведением церемоний для присвоения степеней.


[Закрыть] и окруженный свитой вице-канцлер в обшитой горностаем тоге. За ними – ищущие докторского звания, главы коллегий, доктора богословия, права, медицины, музыки, наук и литературы. Наконец, шествие завершали публичный оратор, библиотекарь, профессора, члены Совета Сената, прокторы[40]40
  Инспектор в английском университете.


[Закрыть].

Процессия прошла через огромный двор на глазах у многочисленной толпы в университетский Сенат. Залитое солнцем, среди весенних красок, в обстановке готического города зрелище было чудное. Народ стоял шпалерами и восторженно приветствовал главным образом появление лорда Робертса.

Зал наполнился публикой, впускаемой по билетам, и студентами. Последние являлись не только зрителями, но и участниками торжества. Когда вице-канцлер и другие члены Сената разместились на эстраде, началась церемония. Каждый из реципиентов по очереди поднимался с места, и публичный оратор перечислял его заслуги в латинской речи. Тут подключались студенты: они по древнейшей традиции имели право – и широко им пользовались – свистеть, шуметь и выкрикивать всяческие шутки в адрес нового доктора. При каждой оратор останавливался, давал угомониться смеху и шуму и невозмутимо продолжал речь. Закончив ее, он описывал с доктором полукруг по направлению к сидящему на особом месте канцлеру. Тот брал доктора за руку и произносил: «In nomine Patris, Filii et Spiritus Sancti»[41]41
  Во имя Отца, Сына и Святого Духа (лат.)


[Закрыть].

Когда церемония завершилась, процессия тем же порядком вернулась в первую залу, а через полчаса все в своих костюмах отправились на парадный завтрак, в конце коего старинная круговая чаша обошла гостей. За завтраком следовал прием у супруги вице-канцлера в роскошных садах университета.

К вечеру Петр Ильич вернулся в Лондон, где давал обед нескольким новым друзьям, в числе коих был певец Удэн – чудный баритон, выступавший почти исключительно на концертных эстрадах. Пел он великолепно и пользовался в Англии колоссальным успехом.

На другой день Петр Ильич был уже в Париже. И только здесь, очутившись один, он немного пришел в себя. Теперь, когда все закончилось, было приятно вспомнить об успехе в Англии и необыкновенном радушии, с коим его всюду принимали. Там же он все время неистово терзался и мучился. Тем не менее Кембридж со своими колледжами, похожими на монастыри, своими особенностями в нравах и обычаях, сохранивших много средневекового, своими зданиями, напоминающими далекое прошлое, понравился ему.

В Париже, прячась ото всех и живя инкогнито, Петр Ильич замечательно отдохнул и даже начал тяготиться своей праздностью, так что несколько дней спустя покинул его с удовольствием.

***

Удивительно, но прелести Тироля, среди которых Петр Ильич жил не так давно в гостях у Софи Ментер, не доставили ему и половины того удовольствия, какие доставил вид бесконечной степи в Гранкино. Решительно, русская природа была ему гораздо милей, чем все хваленые красоты Европы. К тому же нынче здесь прошло немало дождей, отчего хлеб и травы стали удивительно хороши.

В поезде Петр Ильич узнал из газет о смерти Альбрехта. Хоть он и ожидал ее, знал, что болезнь неизлечима, все-таки поплакал о милом Карлуше. В недалеком будущем приходилось ожидать смерти Лели Апухтина, у которого была водяная, как у Кондратьева. Друзья уходили один за другим, но, как ни странно, этот факт не вызывал безграничной тоски, как бывало прежде – лишь легкую грусть.

В это время у Коли в Гранкино гостил Боб с приятелем Рудольфом Буксгевденом. Модеста с ними не было – он уехал пожить в Оптину пустынь. Петр Ильич появился во время чаепития, когда вся компания сидела на веранде с прелестным видом на колосящуюся степь. Молодежь встретила его радостными приветствиями и теплыми объятиями. Он с удовольствием отметил, что Боб загорел, имел здоровый и веселый вид.

Первым делом Петр Ильич спросил о Льве Васильевиче.

– Доволен и счастлив, – Боб пожал плечами. – Но знаешь, я все никак не привыкну, что Катя, которая старше меня всего на пару лет, теперь вместо маменьки. Да и не выглядит она хозяйкой дома – скорее гостящей родственницей.

– Неудивительно, – рассудительно заметил Петр Ильич. – Эта ситуация наверняка смущает ее не меньше, чем вас.

– Да, наверное, – Боб помолчал и с улыбкой добавил: – Но в целом она хорошо справляется.

Из этого снисходительного замечания Петр Ильич сделал вывод, что Катя проявила немало такта, стараясь завоевать симпатию пасынков. По-видимому, она станет хорошей спутницей для Левы.

Проведя две недели в компании племянника и закончив эскизы новой симфонии и фортепианного концерта, Петр Ильич уехал к Николаю в Уколово. Путешествие выдалось утомительное, ибо пришлось ехать восемьдесят верст на лошадях по жаре. Да и из Курска, чтобы не ждать поезда, он предпочел нанять коляску. Однако вокруг расстилалась настолько поразительно роскошная местность, что усталость забывалась.

Вместо Николая с Ольгой, которые уехали в Курск по делу, Петра Ильича встретил Модест. Он заметно похудел от поста в Оптиной пустыни, но своим пребыванием среди монахов остался доволен.

– Самые благоприятные условия для работы, – воодушевленно рассказывал он. – Особое впечатление производит сознание, что я живу в местах действия «Братьев Карамазовых». Жители пустыни много мне говорили о прототипах героев романа, в том числе старца Зосимы. И знаешь, личность Зосимы далеко не идеализирует старца Амвросия. Последний даже гораздо выше. Подумать только, еще два года назад я бы застал этого изумительного человека в живых!

Петр Ильич и сам не прочь был бы пожить в Оптиной, да все как-то не складывалось.

Коля с Ольгой вернулись к вечеру, обрадовавшись своему неожиданному гостю. За прошедшие годы братья сохранили нежную привязанность друг к другу, но им так редко удавалось видеться.

***

К возвращению Петра Ильича дом стараниями Алексея приобрел кокетливый вид: масса цветов в саду, дорожки, новые заборы с калитками.

Инструментовка Шестой симфонии, которая так быстро и увлеченно сочинялась, почему-то давалась с трудом. Двадцать лет назад он писал, не задумываясь, и выходило хорошо. Теперь же стал труслив, не уверен в себе. Целый день сидел над двумя страницами, и все выходило не то, что хотелось. И все же медленно, но верно, работа продвигалась.

Едва закончив инструментовку, Петр Ильич принялся за четырехручное переложение, торопясь завершить работу к сентябрю. Он страшно уставал, зато к середине августа все было готово. А несколько дней спустя, когда он собирался в Петербург по делам концертов Музыкального общества, пришло известие о смерти Апухтина. Несмотря на то, что Петр Ильич давно ожидал эту смерть, было жутко и больно. Сколько лет прошло с тех пор, как познакомились они в Училище правоведения… Казалось, целая вечность. В последние годы они мало общались, но память о былой дружбе заставляла болезненно воспринимать известие.

***

На этот раз Петр Ильич остановился в Петербурге у Модеста, а не в гостинице. Новая квартира стояла еще полупустой, необустроенной, и Петр Ильич увлеченно принялся помогать брату и племяннику, недавно закончившему Училище, приводить ее в порядок.

Вопреки печальному известию, полученному накануне отъезда, настроение было отличное. Петр Ильич живо заинтересовался предстоящим сезоном Музыкального общества и с удовольствием готовил программы четырех симфонических собраний, в которых собирался дирижировать. Даже эта, обычно ненавистная, работа не утомляла его.

По вечерам, встречаясь с Модестом за ужином, они подолгу говорили обо всем на свете: о предстоящем исполнении Шестой симфонии, о самостоятельной жизни Боба, о поездке в деревню к Анатолию, о следующей встрече в Москве на представлении пьесы Модеста. Боб редко присутствовал при этом: он поздно возвращался домой, проводя время с приятелями и на светских вечерах.

Много говорили и о сюжете для новой оперы. За последние годы Петр Ильич полюбил творчество Жорж Элиот. И вот ему пришло в голову взять для оперы одну из ее повестей «Печальная судьба преподобного Амоса Бартона».

– Сюжет там такой: добропорядочный священник Амос Бартон и его кроткая жена Молли никак не могут наладить нормальную жизнь и хорошие отношения с прихожанами. Главным образом из-за неумения Бартона идти на компромисс и проявлять гибкость. В то же время самозваная графиня Черальская пользуется его легковерием и добротой Молли, вытягивая у них скудные средства, и обрекает их на нищету. Молли умирает, не выдержав лишений, а надломленный горем Амос наконец-то встречает понимание и сочувствие у прихожан. Однако именно теперь, когда он действительно стал членом общины, его переводят из сельской местности в другой приход, расположенный в мрачном промышленном городе. Что скажешь?

Модест немного помолчал и покачал головой:

– Мне кажется, не слишком удачный сюжет для оперы, хотя сама по себе история прекрасна.

Подумав, Петр Ильич согласился:

– Да, наверное, ты прав. Что ж, поищу еще. И ты тоже поищи.

– Конечно, – с готовностью согласился Модест.

В первых числах сентября они расстались: Петр Ильич уехал в Михайловское к Анатолию.

***

И почему в письмах Толя не упоминал, что Михайловское настолько очаровательно? Тем больше было восхищение Петра Ильича, когда он попал в этот волшебный уголок – настоящее подобие рая. Так еще и удивительная погода! Целыми днями он бродил по лесам и собирал немало грибов.

Вопреки обыкновению, Анатолий пребывал в прекрасном расположении духа – ни малейших жалоб на судьбу и несправедливость начальства. В первую очередь это настроение было обязано ордену св. Станислава, который он недавно получил.

Паня, кажется, забыла о своей глупой влюбленности в Боба. И все-таки Петр Ильич уже не мог относиться к ней так тепло, как прежде. Зато радовала повзрослевшая племянница, ставшая очаровательной веселой и умной барышней.

Во второй половине сентября Петр Ильич приехал в Москву ради первого представления «Предрассудков». Пьеса произвела сенсацию. Главным образом, оттого что Ермолова впервые играла немолодую роль и играла великолепно. Автора дружно вызывали. И все же пьеса была слишком растянута.

– Ты как всегда – концом портишь впечатление от предыдущих действий, – выразил Петр Ильич свои впечатления брату, когда они вернулись после спектакля в гостиницу. – Впрочем, пьеса хороша, и я предвижу ей большую будущность.

– Ох уж эти концы – мое проклятие, – слегка поморщившись, вздохнул Модест. – Я все понимаю, но ничего поделать не могу.

– Попробуй все-таки сократить кое-где.

Модест сразу же после спектакля вернулся в Петербург, а Петр Ильич задержался еще на несколько дней: Танеев пригласил прослушать новые произведения его ученика Сережи Рахманинова. Сюита-фантазия для двух фортепиано и фантазия для оркестра «Утес» понравились Петру Ильичу. Хваля после концерта смущенного, но довольного автора, он шутливо добавил:

– Чего только Сережа не написал за это лето! И поэму, и концерт, и сюиту! А я одну только симфонию!

Рахманинов окончательно смутился. Танеев же усмехнулся с выражением лица: «Уж можно подумать!»

Наконец, довольный своей несколько затянувшейся поездкой Петр Ильич вернулся в Клин, прибыв прямо к крестинам новорожденной дочки Алексея, которую нарекли Верой. Вот только мать почему-то на крестинах не присутствовала. На удивленный вопрос барина Алексей с тяжелым вздохом ответил:

– У Кати нашли ге-мо-фи-ли-ю, – он старательно выговорил по слогам мудреное слово, – и она едва не умерла, рожая. Давеча совсем было отчаялись в ее спасении. Но Бог миловал.

Петр Ильич огорченно покачал головой: что ж Алеше так не везет с женами – одна умерла, другая тяжело больна. Доктора велели Катю всячески беречь так, чтобы даже никаких звуков лишних в доме не было. Это придавало обстановке унылость. По той же причине затягивалась инструментовка концерта, ибо его требовалось проиграть, что из-за болезни Кати было невозможно.

Так уныло прошел сентябрь. А в октябре в Клин приехали виолончелисты и бывшие ученики Петра Ильича – Анатолий Брандуков и Юлий Поплавский. По его просьбе они привезли с собой виолончельный концерт Сен-Санса, которым ему предстояло в Петербурге дирижировать, а Брандукову – исполнять виолончельную партию.

Пока гости с интересом изучали его библиотеку – как литературную, так и музыкальную, – Петр Ильич просматривал концерт, после чего пригласил их ужинать. Разговор зашел о виртуозах, о требованиях к ним публики, между прочим коснулись скончавшегося недавно Гуно. Вспоминая начало своей музыкальной карьеры, Петр Ильич рассказал благоговейно внимавшим ему молодым людям историю своего первого гонорара:

– Учась в консерватории, я считался присяжным аккомпаниатором. В это время приехал в Петербург молодой скрипач Безекирский, известный теперь в Москве, и был приглашен играть на вечере у великой княгини Елены Павловны. На этом вечере я ему аккомпанировал и получил в подарок от Безекирского ноктюрн его сочинения. Представьте мой восторг на другой день, когда принесли пакет из канцелярии ее высочества и в нем двадцать рублей!

Время близилось к десяти вечера, и Петр Ильич заранее предвкушал сюрприз, который должен был непременно произвести впечатление на гостей. Клин спал, улеглась семья Алексея. В доме стояла тишина. И вот в этой тишине зазвучали чистые аккорды, разнеслись по дому удары в серебряные колокольчики. Брандуков с Поплавским заозирались, восхищенные и пораженные одновременно, ища источник звука. Петр Ильич довольно усмехнулся, указав на часы, стоявшие на каминной полке.

– Я купил эти часы в Праге, – рассказал он. – И был очарован их боем. Часовщик узнал меня и хотел их подарить. Но не мог же я принять такой дорогой подарок! Насилу уговорил его взять хотя бы стоимость материала и работы.

– Восхитительный звук, – произнес Брандуков. – Я бы тоже не пожалел на такие часы денег.

Поплавский согласно покивал.

– Что ж, не проиграть ли нам концерт? – предложил Петр Ильич, и оба с энтузиазмом согласились.

Поплавский аккомпанировал на рояле, Брандуков пел виолончельную партию, Петр Ильич, следя за ними, подыгрывал левой рукой партии духовых инструментов. Время до одиннадцати часов пролетело незаметно.

Он помог гостям устроиться в комнатах, удостоверился, есть ли у них все необходимое, и принес пледы и пальто – по ночам бывало довольно холодно. После чего, пожелав друг другу спокойной ночи, они разошлись.

Утром Петр Ильич встал первым. Он неторопливо попивал чай на балконе-фонарике, просматривая почту и прессу. Солнечные лучи играли в разноцветных стеклах, бросая блики на пол и на стол.

Сонные и слегка взъерошенные гости появились только к половине девятого, когда Петр Ильич допивал вторую чашку. Он улыбнулся, приглашая их присоединиться, и позвонил, чтобы Алексей принес еще приборов.

– Вы только послушайте, что мне пишут, – Петр Ильич выхватил одно из писем, когда гости устроились за столом. – «Уважаемый господин Чайковский, приглашаем Вас участвовать в концерте и были бы рады, если бы Вы захватили Антона Рубинштейна и… – он сделал театральную паузу и торжественно заключил: – Глинку».

Брандуков с Поплавским недоверчиво посмотрели на него.

– Вы шутите? – неуверенно спросил последний.

– Абсолютно серьезен, – Петр Ильич пренебрежительно отбросил письмо: – Немцы!

Все трое дружно рассмеялись.

– Что ж, господа, оставляю вас заканчивать завтрак, а мне пора работать, – Петр Ильич поднялся из-за стола. – Обед – в час, а после приглашаю вас на прогулку.

Прихватив с собой третью чашку чая, он ушел в спальню – к своему рабочему столу, который стоял у окна с видом на парк. Правда, парк – это громко сказано. На самом деле там росло всего несколько молодых деревьев. В остальном же перед глазами представали поля, огороды, а вдалеке – город.

Все-таки музыканты – лучшие сожители. Прекрасно понимая необходимость уединения и тишины во время работы, Анатолий и Юлий нашли себе такое занятие, чтобы не беспокоить хозяина.

После обеда они пошли в лес. Пройдя мимо рва, который остался от работ по прорытию канала для соединения Сестры с Волгой, они пришли в любимый уголок Петра Ильича. Небольшая поляна круто поднималась к лесу. Справа извивалась Сестра, слева расстилалось ровное поле, насколько хватало глаз. Если же повернуться спиной к лесу, перед глазами открывался вид на полотно и насыпь Николаевской железной дороги. Вдали виднелось Фроловское.

– Здесь я хотел бы быть похоронен, – сказал Петр Ильич. – И, проезжая по железной дороге, друзья будут указывать на мою могилу.

– Чудесное место, – согласился Брандуков.

Дул сильный ветер, и они скоро промерзли до костей.

– Давайте наперегонки до того пня, – Петр Ильич махнул рукой, указывая на выбранный объект. – Вот и согреемся.

Его идея была с энтузиазмом поддержана. Единственный рыжик, найденный во время прогулки, был присужден в качестве приза самому быстроногому, коим оказался Поплавский.

Дома их встретил недовольный Алексей, сварливо пробурчавший:

– Рановато вы вернулись: ужин не готов еще.

Гости одарили слугу возмущенными взглядами, явно удивленные его неуважительным тоном. Но Петр Ильич только махнул рукой.

– Что ж, в таком случае мы пока можем просмотреть увертюру Лароша к «Кармозине».

За обедом Брандуков просительным тоном произнес:

– Петр Ильич, написали бы вы концерт для виолончели? Ведь совсем же играть нечего!

Этот разговор затеивался уже не впервые, и каждый раз Петр Ильич отнекивался.

– Что ж вариаций не играете? Чем не концерт?

– Неудобные они, – затянул старую песню Поплавский. – И, вообще, мало в них пения.

– Играть не умеют, а надоедают, – отшутился Петр Ильич.

Брандуков в долгу не остался:

– Я всегда говорил, что лучшее произведение Чайковского поет Крутикова в «Пиковой даме»[42]42
  Песня Графини, роль которой исполняла Крутикова, заимствована из оперы Гретри «Ричард Львиное сердце».


[Закрыть].

Все засмеялись.

К вечеру начали собираться в Москву. Оттуда поступило известие о смерти Зверева – одного из консерваторских профессоров. Петр Ильич хотел побывать на его похоронах, прежде чем ехать в Петербург на премьеру своей Шестой симфонии.

Получив наказ от Алексея купить в Москве сукна на пальто, расцеловавшись с крестником Егорушкой, Петр Ильич с гостями сели на извозчика и через двадцать минут уже входили в вагон вечернего поезда.

***

Утро выдалось пасмурным, лишь изредка пробивались бледные солнечные лучи, золотя крест на белой изящной церкви. На панихиду собрались все консерваторские. Не такая уж большая церковь оказалась переполненной. Петру Ильичу улыбались, интересовались здоровьем и работой, приглашали зайти в гости.

– Я хотел бы с вами обстоятельно переговорить, – подошел к нему Сафонов. – Сейчас в Москве Поллини, и он предложил интересный проект – надо бы обсудить.

– Да, конечно, – кивнул Петр Ильич. – Приходите вечером ко мне в гостиницу. Я остановился в Московской.

Углядев неподалеку Кашкина и Танеева, он пригласил и их.

Первым в гостинице появился Сергей Иванович, чему Петр Ильич был рад – он хотел показать бывшему ученику новый фортепианный концерт. Тот, просмотрев ноты, покачал головой:

– По-моему, недостаточно виртуозно. Нет яркости, блеска. Извини, если огорчил.

– Нет, что ты. Всегда лучше узнать заранее, чем я сам разочаруюсь во время исполнения.

На этот раз он не стал рвать свое сочинение, но только потому, что обещал посвятить концерт пианисту Дьемеру и хотел использовать рукопись как доказательство, что исполнил обещанное. Что ж поделаешь, если вышло не слишком удачно.

Когда Танеев ушел, появился Сафонов в сопровождении Поллини – директора гамбургского театра – и сразу приступил к делу:

– Господин Поллини предлагает устроить большое концертное путешествие по России с немецким оркестром под управлением русских дирижеров.

– Интересная мысль, – согласился Петр Ильич.

Воодушевленный его одобрением, Поллини начал излагать свою идею:

– Я соберу в Германии отличный оркестр и в летний сезон, начиная с июня, совершу с ним путешествие по средней и южной России. Я очень прошу вас стать дирижером в этом турне – для ваших собственных сочинений. Что касается остальных вещей, предполагаемых в программе, ими любезно согласился дирижировать господин Сафонов. Оркестр прибудет в Москву и проведет репетиции тщательнейшим образом. Будем давать по два симфонических концерта в каждом городе.

– Заманчивое предложение. И я уже заранее согласен содействовать всем, чем только могу, – с энтузиазмом заверил Петр Ильич.

При средствах Поллини и его знании дела он мог устроить все наилучшим образом, а подобные концерты для провинции были бы неслыханным подарком.

Началось обсуждение деталей, составление подробных смет и возможности осуществить план ближайшим летом. Именно в этот момент появился Кашкин. Сафонов с Поллини ушли в смежную комнату, чтобы заняться предварительными соображениями, оставив Петра Ильича вдвоем с Кашкиным. Они давно не виделись, и поговорить нашлось о многом. После того, как они обменялись последними новостями, рассказали о своих путешествиях (Николай Дмитриевич совершил поездку по Дании и Швейцарии), речь неизбежно зашла об общих утратах: смерти Альбрехта и Зверева.

– Поредел наш кружок, – грустно заметил Николай Дмитриевич. – Совсем мало нас осталось.

– Чей-то будет следующий черед?

Кашкин улыбнулся:

– Ну уж ты-то всех нас переживешь.

– С чего ты взял? – возразил Петр Ильич. – Впрочем, никогда я еще не ощущал себя таким здоровым и счастливым, как сейчас.

– Вот видишь! Ты в самом расцвете сил и много еще подаришь нам прекрасных произведений.

Петр Ильич усмехнулся на это оптимистичное утверждение, но больше спорить не стал.

– После премьеры в Петербурге я вернусь на концерт Музыкального общества – там и встретимся, – сказал он перед тем, как проститься. – Если же разминемся, приходи ко мне в Московскую гостиницу. Я собираюсь позвать на ужин нескольких друзей.

– Буду непременно, – пообещал Николай Дмитриевич.

Там же в гостинице Петр Ильич распрощался с гостями и отправился на вокзал в одиночестве – он страшно не любил проводов, и знавшие это друзья даже не предлагали поехать с ним.

***

Репетиции шли успешно, но, увы, Шестая симфония не производила впечатления на музыкантов. Это огорчало вдвойне: Петр Ильич дорожил их мнением, и в то же время обидно, если равнодушие исполнителей отразится на исполнении. К тому же он обладал неудобной для дирижера особенностью хорошо управлять только теми своими произведениями, которые нравились оркестру. Чтобы добиться тонкости оттенков, стройности целого, ему необходимо было ощущать сочувствие и удовольствие окружающих. Холодное выражение лиц, равнодушные взгляды, зевки музыкантов смущали его. Он терялся, начинал небрежно относиться к отделке подробностей и старался скорее закончить репетицию, чтобы избавить их от скучного дела. А ведь это было любимое его детище, и как же хотелось, чтобы слушатели полюбили его так же, как автор!