Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Петр Ильич начал жалеть, что вообще завел дело. Все это было так утомительно и неприятно! Жаль было Федьку, подвергавшегося в участке настоящим пыткам. Его даже стегали! Жаль было и Новиковых, которым грозил позор. Весь Клин, все окрестные крестьяне с лихорадочным интересом следили за делом. А Петру Ильичу было просто противно. И он попросил следователя замять дело и отпустить Федю. Бог с ними с часами.

Большую часть осени Петр Ильич безвылазно провел в Майданове. Сочинение шло успешно, здоровье тоже не подводило, и все-таки прежнего удовольствия от жизни в излюбленной обстановке не было. Тяготила бесконечная переписка, дошедшая до гигантских размеров. В том числе с антрепренерами, издателями и просителями всякого рода. Петр Ильич чувствовал себя мучеником почты. Но и не ответить совесть не позволяла. Вот и уходило каждый день огромное количество времени на письма зачастую чужим людям.

Еще больше настроение испортило письмо из Америки. Петра Ильича приглашали на три месяца с обязательством двадцати концертов, но за плату втрое меньшую полученной в мае. До сих пор он считал себя вправе думать, что имел большой успех в Америке, что его возвращения туда желают и ждут с нетерпением, что его популярность там сильно возросла. И вдруг такое понижение. Это сильно уязвило его, и в порыве оскорбленной гордости Петр Ильич потребовал двенадцать тысяч долларов, прекрасно сознавая чрезмерность своих запросов и рассчитывая именно на отказ. А значит, и ехать не придется. Опять же и лишних денег на поездку не было. Конечно, в своем безденежье он сам был виноват. Петр Ильич понимал, что его расходы намного превышают доходы. И не однажды давал себе обещание стать благоразумнее в тратах. Но… каждый раз все повторялось, и он снова и снова вынужден был прибегать к займам.

В конце октября пришлось отложить незаконченную инструментовку «Иоланты» ради премьеры «Пиковой дамы» в Москве и первого исполнения только что оконченной симфонической фантазии «Воевода».

«Пиковую даму» собирались ставить и в Праге, о чем Петру Ильичу сообщил Чех – главный дирижер пражского Национального театра, приглашая его самому дирижировать. Постановка в чешской столице его порадовала, он обещал приехать к премьере, но соглашаться дирижировать пока опасался.

В Москве же, как всегда, ничего не делалось вовремя. Прибыв туда, Петр Ильич узнал, что репетиции начнутся только через неделю. Целую неделю он мог бы еще спокойно сидеть в своей деревне и работать!

***

В Москве «Пиковую даму» приняли гораздо теплее, чем в Петербурге, хотя постановка особо не блистала, будучи всего лишь копией столичной. Зато критика осталась недовольна – Петра Ильича даже обвинили в подражательстве и заимствовании старинных образцов. Писали оскорбительные и возмутительные нелепости. И ведь это – не что иное, как стадное чувство. В прошлом году петербургские рецензенты с невероятной злобой и поразительным единодушием набросились на либретто «Пиковой дамы». Петр Ильич сильно подозревал, что их враждебность вызвала комедия Модеста «Симфония», в которой этим господам крепко досталось. И вот обиженные драматургом критики мстили либреттисту. Так и установилось мнение, что «Пиковая дама» скучна, а либретто ее скверно. Несмотря на солидный возраст и привычку к ругани в газетах, Петр Ильич прямо-таки выходил из себя, думая об этом. Один только Кашкин отнесся к опере дельно и серьезно.

Одновременно с «Пиковой дамой» велись репетиции концерта, организованного Зилоти – его бывшим учеником и талантливым пианистом. Петр Ильич дирижировал в нем танцами из оперы «Воевода», «Славянским маршем» и симфонической балладой «Воевода». Еще на репетициях он разочаровался в своем новом детище.

На концерте же он был удручен, и даже блестящий успех, восторженное отношение публики, овации с цветами, которыми его осыпали с ног до головы, не улучшили настроения.

Войдя в антракте в артистическую, Петр Ильич схватил партитуру и в сердцах порвал ее, заявив:

– Такую дрянь нельзя писать! – после чего подозвал слугу и велел: – Сейчас же дайте все оркестровые голоса.

Зашедший следом за ним Зилоти возмутился:

– Позволь, Петр Ильич, здесь в концерте хозяин я, а не ты, и потому только я один могу здесь распоряжаться, – и, обращаясь к слуге, добавил: – Сейчас же все оркестровые голоса свезите мне на квартиру.

Это было сказано так строго, с такой дозой нахальства, что Петр Ильич остолбенел. Оправившись от удивления, он тихо спросил:

– Как ты смеешь так со мной разговаривать?

– Об этом мы с тобой в другой раз поговорим, – невозмутимо ответил Зилоти.

Петр Ильич хотел продолжить спор, но в комнату вошли посетители, и столкновение пришлось прекратить. А позже он остыл и уже не захотел спорить с упрямым учеником, задавшимся целью спасти «Воеводу» во что бы то ни стало.

На следующее утро, просматривая за завтраком газеты, Петр Ильич ожидал увидеть ругань в адрес концерта. Но к его изумлению московские критики почти единодушно хвалили его. Скептически хмыкнув, он все же мнение о «Воеводе» не изменил. Вечно его и ругают не в дело, и хвалят не в дело.

Зашел Модест напомнить, что они приглашены на вечер к Юлию Блоку. Видимо, переживания о неудавшемся детище отразились на внешнем виде, поскольку брат обеспокоенно справился о здоровье.

– Да, я как-то нехорошо себя чувствую, – согласился Петр Ильич, не вдаваясь в подробности. – Распорядись, пожалуйста, чтобы в мой номер никого не пускали.

Сил принимать гостей не осталось никаких. Полдня он просто проспал.

К обеду Модест зашел снова.

– Мы поедем к Блоку? Если ты болен, может…

Петр Ильич перебил его:

– Тебе, наверное, тоже не нравится «Воевода»?

Модест слегка растерялся от резкой смены темы и, поколебавшись, ответил:

– Не нравится.

Петр Ильич удрученно кивнул и сообщил:

– «Воеводы» больше нет – я его уничтожил, – и, немного помолчав, добавил: – Я хочу сейчас побыть один – приходи вечером.

Модест собирался что-то сказать, но передумал, видимо, решив, что лучше сейчас выполнить его просьбу и оставить в одиночестве.

К вечеру Петр Ильич успокоился – в конце концов, не в первый раз его постигает неудача, и стоило ли так расстраиваться? Напишет другие произведения – более удачные. Вернувшегося к девяти часам Модеста он встретил уже в благодушном настроении, и, захватив с собой Танеева, они отправились к Блоку – слушать фонограф.

Вечер прошел приятно – технические новинки всегда интересовали Петра Ильича. Они забавлялись, как дети, говоря все, что придет в голову, а потом слушая эту ерунду. Он окончательно развеселился, забыв про свою депрессию. Спокойный и здоровый он вернулся в деревню и снова засел за работу, торопясь закончить инструментовку «Иоланты».

***

В начале декабря Петр Ильич навестил Анатолия в его новом пристанище. И Толя, и Паня так скучали по Тифлису, что становилось их жаль. Брат оказался в сложном положении из-за вражды между губернатором и баронами. Он опять сетовал на судьбу, на то, что ему никак не дают повышения.

– Ты, наверное, считаешь меня нетерпеливым и слабохарактерным? – заключил Анатолий.

– Ну что ты, – Петр Ильич покачал головой. – Я и сам нетерпелив в вопросе о твоем губернаторстве и живо принимаю к сердцу твои теперешние неудачи. Но не думаешь ли ты, что благоразумнее было бы плюнуть, философски-презрительно отнестись к служебной деятельности: то есть делать свое дело, нисколько не заботясь о повышении?

– Может, и благоразумнее, да не выходит.

– Знаю, при твоем характере и розни во взглядах с Шаховским, это трудно. Так не перейти ли обратно в Судебное ведомство? Вернуться в Тифлис прокурором?

– Там по-прежнему остается Смиттен, – угрюмо заметил Анатолий.

– Ну членом судебной палаты где-нибудь в Киеве или Харькове? Словом, не лучше ли тебе опять служить Фемиде? Оно как-то благороднее. А что в Ревеле тебе оставаться неудобно, я это хорошо понимаю, – немного помолчав, Петр Ильич заключил: – Во всяком случае, не относись слишком болезненно к своим неудачам.

– Я постараюсь, – вздохнул Толя. – И спасибо тебе за поддержку и понимание.

Заехав домой на несколько дней, Петр Ильич отправился в очередное турне по Европе. Первый концерт состоялся в Киеве. Успех был колоссальный – с бесконечными овациями и восторженными отзывами публики и прессы. Петра Ильича здесь любили, всячески баловали и ласкали. И все-таки он чувствовал себя уставшим, все больше убеждаясь, что не следует тратить остаток жизни на подобные поездки.

Получив известие, что представление «Пиковой дамы» в Праге откладывается до следующего сезона из-за сложности постановки, он обрадовался: ведь это означало, что можно пораньше вернуться домой.

По пути он заехал в Каменку. Увы, он выбрал для этого не самое удачное время: Лев Васильевич проводил ту зиму в Петербурге, дети учились там же. С болезненным чувством Петр Ильич въехал во двор, среди которого пустой, запертый дом производил унылое впечатление.

Из всех обитателей оставалась одна Сестрица, встретившая его и пригласившая пить чай. Она и прежде заговаривалась, путая настоящее и прошлое, но сейчас показалась окончательно опустившейся. За чаем говорила такие странности и несуразности, что прислуживавший мальчик прыскал со смеху.

Переодевшись, Петр Ильич зашел в большой дом. Свидание с Александрой Ивановной и двумя ее дочерями смягчило горесть впечатлений. Неожиданно послышался шум прибывающей кареты, и вскоре к ним в комнату влетел Митя – веселый и посвежевший. Бабушка и тети до слез обрадовались его внезапному появлению. Петр Ильич тоже был рад приезду племянника, оживившего унылый дом. Тут же последовали объятия, смех и расспросы.

Митя пожаловался, как скучно ему живется в его дыре – именно поэтому он и сорвался домой, – рассказал последние новости.

– Папа обижается, что Боб не живет у Таси. А Боб не хочет жить у Таси, потому что стремится к свободе. В результате мечется между Фонтанкой и Островом.

– Я напишу ему – попробую уговорить, – пообещал Петр Ильич. – Ему со всех сторон лучше будет у сестры, да и отца обижать негоже.

***

В Варшаве Петр Ильич провел шесть дней в кошмарной суматохе: ежедневно репетиции, посещения гостей, обеды, ужины. И публика, и музыканты принимали его горячо. Даже газеты единодушно приветствовали, как «одного из лучших композиторов нашего времени». Дирекция Большого театра говорила о планах ставить на следующий год его оперы по-польски. А уж на железную дорогу провожали огромной толпой. И все же Варшава оставила несимпатичное впечатление, и любезность поляков тяготила.

В Гамбурге предстояло дирижировать «Евгением Онегиным». На первой же репетиции Петр Ильич обнаружил, что опера прекрасно разучена и недурно поставлена. Певцы, оркестр, режиссеры – все были влюблены в «Онегина». Но из-за перемен в речитативах, обусловленных немецким текстом, он поневоле сбивался и путал. Боясь погубить дело, он отказался от дирижерства, хотя все дружно его уговаривали.

Артисты были хороши, особенно понравилась Татьяна: хорошенькая, грациозная и умная, играла с необыкновенным тактом. В постановке, правда, присутствовало немало забавного для русского. Так во время мазурки выезжал везомый мужиками с необыкновенными прическами воз с цветами, и все дамы хватали оттуда цветочки и накалывали кавалерам. Но в целом, она получилась не особенно фальшива и несогласна с русской действительностью.

Автора вызывали после каждой картины, однако рукоплескания показались ему жидковатыми. Пресса осталась оперой недовольна. Все рецензенты единодушно ругали либретто. Одни корили составителей, считая, что они дали лишь плохую тень превосходного оригинала. Другие обвиняли самого Пушкина, называя его поэму «мало оригинальной, слабым подражанием Байрона, имеющим значение только ряда бытовых картин из эпохи Николая I», что особенно возмущало. Музыку, впрочем, похвалили, но со снисходительным равнодушием.

После двух недель в Париже, куда Петр Ильич поехал поработать над переделкой секстета, в конце января он вернулся в Майданово, чтобы заняться инструментовкой «Щелкунчика». Прежде всего он стремился приготовить к началу марта те номера, из которых составил сюиту для исполнения в Петербурге.

***

Стояла чудесная погода. Петр Ильич бесконечно любил такие светлые зимние дни с легким морозцем, когда солнце уже слегка припекает и чуется в нем что-то весеннее. Несколько дней спустя после его возвращения приехал в гости сын Направника – Володя, который дружил с Бобом и Юрой.

Петр Ильич сначала опасался присутствия гостя в то время, когда занят работой, но Володя оказался приятным и удобным соседом. Он готовился к экзаменам, большую часть дня занимался и совсем не мешал. Они сходились только за едой. Зато после ужина, когда Петру Ильичу необходима была компания для отдыха от работы и занятия себя чем-нибудь, общество Володи было особенно ценно.

На Масленицу Петр Ильич захотел съездить развеяться в Москву и вдруг обнаружил, что у него нет на это денег. Заняв у Володи, он попросил его рассовать деньги по разным книгам в библиотеке. Явно удивленный столь странной просьбой тот, однако, подчинился. И тогда Петр Ильич позвал Алексея, который ведал его финансами, и с максимально серьезным видом спросил:

– Алеша, мне надо сто рублей на поездку в Москву.

Тот сделал важную физиономию и сокрушенно покачал головой:

– Нету у нас таких денег, Петр Ильич – совсем почти ничего не осталось.

– Правда? – он театрально вздохнул и предложил: – А посмотри-ка вон в той книге – нет ли там чего?

Алеша скептично приподнял брови и недовольно проворчал:

– Откедова деньги в книгах?

Но все-таки исполнил просьбу барина. Каково же было его удивление, когда он обнаружил в книге десятку. Радуясь, как ребенок, изумлению слуги, Петр Ильич заставил его открыть еще несколько книг, насобирав таким образом нужную сумму. Алексей недоуменно качал головой, Володя едва сдерживал смех, и Петр Ильич остался доволен своей маленькой шалостью.

Прибыв в Первопрестольную, он обнаружил, что на Масленице в Большом театре пять раз шли его оперы: два раза «Евгений Онегин» и три – «Пиковая дама». А последняя еще раньше шла девятнадцать раз с полным сбором! Благодаря этому он неожиданно разбогател, смог расплатиться с долгами и даже решил начать копить, чтобы купить уже, наконец, себе жилище. Как раз недавно он присмотрел неплохой дом, стоявший прямо на шоссе за городом: большой, красивый и удобный. Из окон открывался чудесный вид. Небольшой сад, полное отсутствие соседей, замечательные комнаты – идеальное место. Особенно по сравнению с вызывавшим тошноту Майдановым. Петр Ильич уже договорился с владельцем Сахаровым о найме дома, в глубине души лелея мечту когда-нибудь его купить.

***

Из Москвы пришлось сразу ехать в Петербург – дирижировать в двух концертах. А ведь так хотелось пожить спокойно и закончить оркестровку балета!

Петр Ильич остановился у Модеста на Фонтанке. Наконец-то разошедшись с Колей Конради, брат поселился вместе с Бобом, который так и не захотел жить у Таси. В этой квартире Петр Ильич нашел абсолютную анархию. Модест был в отъезде, и Боб о хозяйстве, конечно же, не задумывался. Даже гувернантка мисс Иствуд, приехавшая из Каменки, чтобы присматривать за мальчиком, не особо помогала делу. Как они только здесь с голоду не умерли до сих пор? Петр Ильич постарался установить хотя бы относительный порядок.

Боб в это время сдавал экзамены и страшно нервничал.

– Мне кажется, я не справлюсь, – пожаловался он перед тем, как уйти в Училище на очередное испытание.

– Зря волнуешься, – заметил Петр Ильич, старательно пряча улыбку. – На самом деле, не обязательно быть самым умным, чтобы хорошо сдавать экзамены.

– Да? – Боб так заинтересовался, что даже перестал судорожно листать конспекты.

– Да, – Петр Ильич серьезно кивнул, но в глазах плясали смешинки, которых взволнованный племянник пока не заметил. – Для этого нужна всего лишь способность быстро все выучивать и запоминать. А эта способность частенько бывает у совершеннейших болванов. Так что… почему бы тебе ее и не иметь?

До сих пор внимательно слушавший его Боб, понял, что над ним издеваются, и скривился:

– Ну, спасибо, дядя Петя, утешил!

Однако здоровое чувство юмора взяло верх, и он рассмеялся. А главное, перестал нервничать и заметно расслабился.

Первым делом Петр Ильич зашел к Всеволожскому – обсудить выбор певцов для оперы.

– Вопрос об исполнительнице Иоланты очень меня беспокоит, – сказал он Ивану Александровичу. – У меня есть две кандидатки: Скомпская и Эйхенвальд – не знаю, кому отдать предпочтение.

Последнюю он видел в Москве в роли Татьяны в «Онегине». И хотя она показалась ему слишком девочкой для заключительной сцены, все-таки была мила и симпатична. Вполне могла бы подойти для Иоланты.

– Я приглашу обеих сыграть у нас в ближайшем сезоне, – кивнул Всеволожский. – Тогда и посмотрим.

– Столь же меня беспокоит и исполнитель Короля, – продолжил Петр Ильич. – Ни Корякин, ни Серебряков не удовлетворяют моим мечтаниям.

– Не вижу, чем Серебряков не подходит, – с сомнением ответил Всеволожский. – Но вам как автору виднее. Кого же вы предлагаете?

– Я думал об Антоновском или Трезвинском – муже Эйхенвальд.

Всеволожский согласился рассмотреть и это предложение.

Первый концерт состоялся в Училище правоведения, и исполнителями были исключительно правоведы. Петр Ильич выступал там в качестве дирижера любительского оркестра, с радостью посетив свою alma mater.

А несколько дней спустя он дирижировал сюитой из «Щелкунчика», принятой с восторгом. Из шести номеров пять повторили по единодушному требованию публики. Даже газеты на этот раз выказали благосклонность и расхвалили новое произведение, кто во что горазд. После разочарования в «Воеводе» это стало большим утешением.

Перебирая вечером письма, Петр Ильич наткнулся на конверт, на котором значилось: «Montbéliard, MlleFannyDurbach». Сердце замерло при виде столь знакомого, почти родного имени, которое не встречалось уже много лет. Он-то думал, что нежно любимая им в детстве гувернантка давно умерла. А она, оказывается, жива и шлет ему привет. Почему-то первым впечатлением была не радость, а испуг – словно перед чудом. Почти то же чувство, как если бы он узнал, что воскресла его мать, что сорок три года борьбы, радостей, страданий – лишь сон, что действительность – это верхний этаж воткинского дома.

Дрожащими пальцами Петр Ильич вскрыл письмо. Такой знакомый округлый почерк вызвал бурю воспоминаний. Мадемуазель Фанни писала, как узнала из газет, что в Шатле дает концерт господин Чайковский. Это имя заставило ее решиться написать и спросить: не тот ли он мальчик, которого она когда-то обучала в Воткинске.

К почти мистическому трепету от внезапно воскресшего прошлого примешивался страх узнать, что от прежней дорогой наставницы остался лишь мрачный призрак былого – вроде Сестрицы Настасьи Васильевны. И все же, собравшись с духом, Петр Ильич написал ответ и даже послал свой портрет.

Заехав на несколько дней в Майданово, чтобы закончить балет, он вернулся в Петербург ради заупокойной службы по сестре в день ее смерти. Там же он встретил с родными Пасху и сразу же отбыл в Москву, где предстояло, как это ни прискорбно, прожить почти весь апрель.

Еще в декабре, будучи в Киеве, Петр Ильич обещал хоровому обществу Прянишникова устроить выступление в Москве. Он, правда, не верил в возможность прочного существования в Первопрестольной частной оперы. Однако, сочувствуя смелой попытке, хотел помочь и сам предложил взять на себя дирижирование некоторыми операми в течение месяца.

Под его управлением состоялось четыре представления, прошедшие с большим успехом, но стоившие невероятного количества сил и нервов.

В Москве он и получил ответное письмо от мадемуазель Фанни, проникнутое теплом и радостью. Вопреки опасениям Петра Ильича, ни малейших жалоб на судьбу или признаков помутнения рассудка, как у Сестрицы, в нем не было. Фанни умоляла своего ученика о встрече, перечисляла всех членов семьи Чайковских, расспрашивая о них, просила передать поклоны тем, кто живы. И в каждой строчке обнаруживала не только полную свежесть ума и памяти, но и неувядаемую прелесть по-прежнему любящей и благородной души.

Он был бесконечно счастлив вновь обрести старого друга и обещал приехать в гости при первой возможности. Так возобновилась переписка.

Концерты настолько измотали, что на последнюю неделю сезона Петр Ильич не остался. Дела театра устроились – свой долг он выполнил. Он всей душой рвался в Клин – в свой новый дом, который Алексей должен был обустроить в его отсутствие. Москва – совершенно невозможный город. Казалось, нет человека, который не норовил бы здесь или надоедать посещениями и приглашениями, или требовать, чтобы Петр Ильич прослушал его игру, сочинение, пение, или же содрать с него денег.

Перед отъездом он зашел к Скомпской – поговорить о возможности исполнения ею роли Иоланты и передать предложение Всеволожского пропеть что-нибудь в Петербурге.

– «Пропеть что-нибудь», – недовольно передразнила она. – По-моему, это унизительно.

– Не понимаю, что тут унизительного, Аделина Юльевна, – возразил Петр Ильич, пожав плечами. – Во многих отношениях вы мне кажетесь подходящей для роли, но я в этом далеко не уверен, ибо мало вас слышал. Мне надо видеть вас на той сцене, где пойдет «Иоланта». Вы могли бы там дебютировать после двадцатого апреля. Я хотел ради этого нарочно ехать в Петербург.

Скомпская сбавила спеси и уступила:

– Хорошо, я подумаю.

На том они и расстались, но Петр Ильич начал сомневаться, что удастся заманить ее в Петербург. А значит, надо искать другую певицу.