Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Петр Ильич клятвенно обещал, что отныне абсолютно все его сочинения будут издаваться только у Юргенсона, шутливо пригрозив:

– Смотри – пожалеешь! Разоришься на моих опусах.

– Вот уж не твоя проблема! – беспечно отмахнулся тот.

Мир был восстановлен.

***

Весной Малый театр закрылся на ремонт, и три труппы – драматическая, оперная и балетная – оказались в Большом. Инспектор репертуара Бегичев воспользовался случаем, чтобы объединить все три труппы в одном спектакле. Дирекция обратилась к Островскому с предложением написать нечто вроде феерии, задействовав в спектакле не только драматических актеров, но и певцов с танцорами. Тот охотно согласился, избрав сюжет народной сказки о Снегурочке. Музыку для сопровождения спектакля заказали Петру Ильичу.

Он забрал партитуру всеми забытой «Ундины» из конторы театра и наиболее удачные моменты использовал для «Снегурочки» – не пропадать же хорошей музыке. Работая с необычайным увлечением – вопреки давно установившемуся обычаю даже по вечерам, – он закончил объемистую партитуру за три недели.

Роли распределили между лучшими силами Малого театра, постановку сделали необычайно роскошной. И все же критики нашли к чему придраться: они острили по поводу того, как статисты, изображавшие в прологе гусей, появились в черных смазных сапогах. А в одной из распространенных московских газет появились ехидные стихи:

Спаси нас, Господи, помилуй,

От этой музыки унылой!

Зато музыканты оценили «Снегурочку» по достоинству. Да и Петр Ильич остался доволен своим творением, даже начал подумывать о том, чтобы написать на этот сюжет оперу.

После первого представления весь консерваторский кружок задумал совершить загородную прогулку, местом которой избрали Воробьевы горы.

Стоял прелестный весенний день, сады села Воробьева белели от покрывших их цветов, все под впечатлением весны и «Снегурочки» находились в удивительно радужном настроении. Крестьяне собрались смотреть на пирующих господ, расположившихся на открытом воздухе прямо на траве. И Рубинштейн устроил для них целый сельский праздник, закупив вина и сластей, какие нашлись в местной лавочке. Любивший настоящие народные песни Николай Григорьевич заставил крестьян петь. Давно Петр Ильич не проводил таких радостных, беззаботных дней: довольный своим новым сочинением, он наслаждался обществом друзей на лоне природы, среди цветущих садов.

Денег, полученных за «Снегурочку», как раз хватило, чтобы отправиться летом за границу. По дороге Петр Ильич заехал в Каменку. На его беду старшие племянницы занимались музыкой, и каждое утро начиналось с бесконечных упражнений Ани, которая по заданию своего учителя разучивала сонатину Кулау. Слушать ежедневно одни и те же пассажи довольно-таки посредственной пьесы было настоящим мучением. Петр Ильич мужественно терпел пытку, но когда однажды вечером его попросили аккомпанировать девочкам для танцев, решил отомстить за испорченные утра: все польки и вальсы он импровизировал на тему Кулау. Наконец, не выдержав, Саша воскликнула:

– Петя, я тебя умоляю: измени мотив!

На что он невозмутимо ответил:

– Сожалею, но у меня в голове больше нет других мелодий. Кулау полностью убил мое вдохновение.

Саша посмотрела на него укоризненно, но не смогла сдержать улыбки и пообещала, что ему предоставят отдельный домик, где ему никто не будет мешать.

***

Вернувшись в Москву, Петр Ильич принялся за инструментовку «Бури» и снова поменял жилье – переехал на Малую Никитскую в тесную, но уютную квартиру.

Новизна Москвы по прошествии нескольких лет притупилась, жизнь стала обыденной и привычной. Участились припадки хандры. Модя с Толей писали все реже. Понятно – у них теперь своя жизнь, служба, но как не сообщить, хотя бы вкратце, чем занимаются, как дела? С мечтой об опере по «Снегурочке» пришлось расстаться – Римский-Корсаков успел быстрее, и Петр Ильич серьезно обиделся на то, что у него украли такой чудный сюжет.

«Бурю» исполняли в симфоническом собрании теплым для декабря вечером. Пока публика, переговариваясь, заполняла зал, Петр Ильич устроился на хорах в обществе нескольких учеников – присел прямо на ступеньках, ведущих в верхнее фойе. Вышел дирижер, поклонившись слушателям, погас свет, и в зале воцарилась тишина. Петр Ильич из своего убежища с напряженным беспокойством следил за игрой музыкантов и реакцией публики.

Отзвучала последняя нота, и зал взорвался бурными рукоплесканиями. Восторженные слушатели громко вызывали автора. С трудом преодолевая застенчивость, Петр Ильич сконфуженно поднялся на сцену, неловко кланяясь. От необходимости подавлять болезненную робость движения стали резкими: он сделал три шага вперед и порывисто кинул в публику быстрый поклон. При попытке улыбнуться получилась какая-то горестная гримаса. Выполнив свой долг, Петр Ильич поспешил скрыться за кулисами. Приятно было видеть, что «Буря» нравится публике, но именно этот момент он с удовольствием пропустил бы.

Месяц спустя в узком кругу – на квартире Николая Григорьевича – сыграли Второй квартет. Хозяин квартиры отсутствовал, зато был его брат, который слушал с мрачным недовольным видом, а по окончании резко заявил:

– Это совсем не квартетный стиль! Я совершенно не понимаю сочинения!

Было до невозможности обидно слышать такое от любимого учителя, но Петр Ильич ничего не ответил, сказав себе, что Антон Григорьевич никогда не признает его музыку и пора к этому привыкнуть. Зато остальные слушатели, как и исполнители, пришли в восторг и долго поздравляли автора.

С большим успехом в Петербурге сыграли Вторую симфонию. Однако Кюи остался верен себе:

«Интродукция и первое аллегро оказались слабы, ничтожность композиторства г. Чайковского в них проглядывает повсюду…»

Прочитав этот отзыв, Петр Ильич поморщился  и, скомкав, отшвырнул газету. Нападки Кюи давно перестали его задевать, лишь вызывали досаду.

Приехав в Петербург ради постановки «Опричника», он с неудовольствием и обидой обнаружил, что Направник позволил себе сделать обилие сокращений в партитуре. Но он проглотил возмущение и смолчал, чуть позже признав их справедливость.

Черновые репетиции уже прошли. Хор и солисты знали свои партии, и Петр Ильич остался доволен исполнением. И все бы прекрасно, если бы не болезнь певицы Абариновой. Другого меццо-сопрано не нашлось, и партию Басманова пришлось поручить тенору – Васильеву второму. Обладая сильным голосом, он плохо им владел. Если в ансамблях резкий звук его голоса смягчался голосами других певцов, то в сольных партиях выходило совсем скверно. Да и его внешность совершенно не подходила к изображению женственно-изнеженного царского любимца. Впрочем, роль была второстепенна, и Петр Ильич смирился с этим.

Он все больше разочаровывался в своей опере. И чем дальше шло разучивание, тем его настроение становилось мрачнее и раздражительнее. Он даже послал в Москву телеграмму, чтобы никто не приезжал на премьеру. Однако его не послушались: весь главный состав Московской консерватории во главе с Николаем Григорьевичем прибыл в начале апреля в Петербург. Петр Ильич и радовался вере друзей в него, и боялся позора и разочарования.

Дошло до того, что, когда Модест, полушутя принялся критиковать сценарий первого действия «Опричника», Петр Ильич, задетый за живое, накричал на него так, как, наверное, не кричал никогда в жизни. Модест обиделся до слез, не понимая причины его резкой выходки. Моментально остыв, Петр Ильич с таким искренним раскаянием просил прощения, что Модя сразу перестал дуться.

В качестве примирения они пошли вместе обедать в Пассаж, после чего Модест предложил пройтись до Александринского театра, чтобы посмотреть афишу. В чудесную солнечную погоду приятно было размять ноги, погулять по Невскому проспекту и по живописному Екатерининскому скверу. Даже несмотря на пронизывающий ветер с Невы.

Каково же было удивление братьев, когда оказалось, что афиша рядом с театром прикреплена вверх ногами. Они посмеялись над своей неудачей, и Модест с невероятно серьезной физиономией, но с веселыми искрами в глазах заявил:

– Вот буду я писать твою биографию и непременно упомяну этот случай: «Как сейчас помню, незабвенный брат мой…»

Петр Ильич снова принялся хохотать, позабавленный подготовкой Моди к роли его биографа.

Вопреки ожиданиям автора, премьера прошла с большим успехом. Композитора шумно и единодушно начали вызывать уже после второго акта.

На спектакле присутствовал Илья Петрович. Вместе с Модестом они сидели в ложе, наблюдая оттуда ликование зрителей.

– А скажите, папенька, – заметил радостный Модест, когда публика снова начала требовать автора на сцену, – что, по-вашему, лучше для Пети: переживать этот успех или, будучи чиновником, получить орден Анны первой степени?

Как ни рад был Илья Петрович за сына, он все же сожалел о загубленной юридической карьере. И, секунду подумав, он с сожалением ответил:

– Все-таки Анненская звезда лучше.

Оно было бы и спокойнее, и надежнее, чем артистическая слава, которая сегодня есть, а завтра нет. Но уж что сделано, того не воротишь. И в любом случае Илья Петрович никогда не принуждал своих детей к чему бы то ни было против их воли.

Отзывы прессы были и многочисленны, и разноречивы. Кюи, как всегда, обругал, зато Ларош признал представление «Опричника» истинным событием, «явлением в высшей степени отрадным». Прочие критики колебались между этими противоположными мнениями. Но никто не мог быть так суров к опере, как сам автор. Она казалась ему настолько плохой, что с репетиций он сбегал, чтобы не слышать ни одного звука, а на первом представлении готов был провалиться от стыда. И даже восторженные отзывы московских друзей не смогли изменить его мнения. На третий же день после премьеры он уехал в Италию.

Крайнее недовольство «Опричником» поселило в сердце уныние и отчаяние в своих силах. Но лишь на короткое время. По возвращении из-за границы Петра Ильича уже переполняло лишь одно нетерпеливое желание: доказать всем, и в первую очередь себе, что он может больше. Партитура «Опричника» казалась ему грехом, который нужно поскорее искупить, виной перед собой и перед другими, которую надо во что бы то ни стало загладить. Средство для этого существовало одно – написать другую оперу. Скоро подвернулся и случай: дирекция Русского музыкального общества объявила конкурс на сочинение оперы «Кузнец Вакула».

Не сразу Петр Ильич решился взяться за эту работу, опасаясь, что она пропадет даром: только опера-победитель могла быть поставлена на сцене. Тем не менее с предложенным либретто он ознакомился и был им очарован. Убедившись, что у него не будет конкурентов из композиторов равной ему силы, Петр Ильич принялся за задачу, совершенно влюбленный в нее, и уехал работать к Кондратьеву в Низы, сопровождаемый новым слугой по имени Алеша. Михайла, отказывавшийся покидать Москву, вместо себя предложил своего младшего брата, совсем еще мальчишку – милого и услужливого.

Работая с вдохновением и любовью к новому детищу, Петр Ильич закончил партитуру «Воеводы» к концу августа. И тут он обнаружил, что перепутал сроки конкурса и слишком поспешил: до объявления результатов и возможной постановки оперы оставался целый год. Он страшно расстроился: его сжигало нетерпеливое желание поскорее увидеть свое произведение на сцене. Никогда еще он не был так доволен новым сочинением и с тем большим нетерпением жаждал узнать реакцию публики.

***

В сентябре Петр Ильич снова сменил квартиру: поселился там же, на Малой Никитской, но в другом доме. Жилищем он остался доволен, радостно сообщал всем знакомым, что переехал. А когда его спрашивали:

– Что же, хорошая квартира?

Петр Ильич, оживляясь, искренне отвечал:

– Да! Замечательно, уютно, такая маленькая, низенькая, темненькая, ничего не видно, такая прелесть!

Спрашивающий после этого смотрел с недоумением.

Анатолий добился-таки своего: его перевели служить в Петербург, и Киев, который хотелось посетить, чтобы дать отдохнуть расстроенным нервам, утратил вместе с отъездом брата большую часть своей прелести.

Все больше беспокоил Модест, радостно сообщивший, что его на год отправляют за штат. Хотя чему тут радоваться! Нужно добиваться положения на службе, а он занимался не пойми чем! В актеры вдруг решил податься! Петр Ильич отругал брата на все корки, запретив даже и думать об актерстве, но поощрил его литературную деятельность: Модест взялся заменять Лароша в «Голосе» музыкальным рецензентом. Петр Ильич похвалил его первую статью – на самом деле замечательную, – подчеркнув, что служба литературному труду не помеха.

Сочинение фортепианного концерта утомляло до изнеможения. Это было его первое крупное фортепианное произведение, и сказывалась неопытность в подобном роде музыки: приходилось постоянно принуждать себя измышлять фортепианные пассажи. Хотелось закончить поскорее, чтобы Николай Григорьевич сыграл новое произведение в своем концерте.

Тем временем в ноябре «Бурю» с большим успехом исполнили  в Петербурге. Она понравилась всем: и Могучей кучке, и представителям противоположного лагеря. Недоволен остался только Ларош. Он усматривал в «Буре» сочинение, «которое как музыкальное целое не выдерживает критики». Его статья сильно разозлила Петра Ильича. Странный все-таки Герман человек – ругает ни за что, хвалит невпопад. С каким удовольствием он говорил, что Петр Ильич подражает и Литольфу, и Шуману, и Глинке, и Берлиозу, и еще кому-то. Точно будто он только и умеет, что компилировать, где попало. Петр Ильич не обижался, что «Буря» Герману не особенно нравится: он этого ожидал и был рад, что хотя бы подробности Ларош похвалил. Неприятна была общая характеристика, из которой следовало, что у него есть заимствования от всех существующих композиторов, а своего – ничего.

Снова ругаться с другом Петр Ильич не стал, но отношения с ним дали трещину: хоть они и помирились, прежняя задушевность исчезла навсегда.

Устав ждать срока конкурса, Петр Ильич решился сыграть «Вакулу» хотя бы друзьям, для чего все собрались на квартире у Рубинштейна. От смущения, которое всегда нападало на него при исполнении собственных произведений, он начал с преувеличенной старательностью выделывать второстепенные фигуры аккомпанемента, а главное содержание совсем упускал из вида. Слушатели почти все время молчали. Петр Ильич, чувствуя, что выходит что-то не совсем ладное, смущался еще больше.

Когда он закончил, друзья быстро переглянулись, и Николай Григорьевич медленно произнес:

– Неплохо…

– Да-да, весьма неплохо, – подхватил Губерт.

Остальные пробормотали нечто невразумительное – не то одобрительное, не то, напротив, порицающее. За сдержанной холодностью отзывов ясно чувствовалось старание утешить в неудаче.

После глубокого разочарования в «Опричнике» авторское самолюбие Петра Ильича стало чувствительнее, чем когда-либо. И столь невнятный отклик на любимейшее детище, да еще от людей, в которых он видел не только знатоков, но и близких друзей, склонных воспринимать его произведения скорее с предвзятым расположением, был крайне болезненным. Петр Ильич не просто огорчился – обиделся на приговор, который посчитал несправедливым.

Еще больший удар нанесло исполнение перед друзьями фортепианного концерта. Петр Ильич нуждался в совете специалиста, чтобы указать, что в техническом отношении неисполнимо, неблагодарно, неэффектно, и он предложил Николаю Григорьевичу прослушать концерт и сделать замечания насчет фортепианной партии.

Они расположились в одном из классов консерватории. Петр Ильич сыграл первую часть. Тишина. Ни единого слова, ни единого замечания. Он чувствовал себя в невыносимо глупом положении человека, который подносит приятелю приготовленное им кушанье, а тот ест и молчит. Ну, скажи хоть слово, хоть обругай дружески! Красноречивое молчание Николая Григорьевича как бы говорило: «Друг мой, могу ли я останавливаться на подробностях, когда мне сама вещь противна».

Сжав зубы, Петр Ильич вооружился терпением и сыграл до конца. Опять молчание. Тогда он встал и прямо спросил:

– Ну, что же?

И тут Рубинштейн разразился речью – сначала тихой, но все более и более переходящей в тон Юпитера-громовержца:

– Это никуда не годится! Совершенно невозможно играть! Пассажи избиты, неуклюжи и так неловки, что их и поправить нельзя! Как сочинение это плохо, пошло. И только едва-едва две страницы можно оставить, а остальное надо или бросить, или совершенно переделать. Вот, например, здесь! Ну, что это такое? – Николай Григорьевич сел за рояль и принялся исполнять указанное место в карикатуре. – А здесь? Да разве так возможно?

И все это таким тоном, точно Петр Ильич – какой-то бездарный, ничего не смыслящий писака, пришедший к знаменитому человеку приставать со своей дребеденью. Онемев от изумления и возмущения, он молчал, не в силах ничего возразить. И это Николай Григорьевич, который всегда хвалил его! Пусть ему не понравилось, но высказал бы замечания по-дружески, а не в такой презрительной форме! Оскорбленный до глубины души Петр Ильич молча вышел из комнаты. Рубинштейн скоро последовал за ним и, заметив его огорчение и недовольство, позвал в одну из отдельных комнат, снова начав про то, что концерт невозможен.

– Вот смотри: здесь, здесь, здесь – все это требует радикальной перемены, – одновременно он подчеркивал места в рукописи. – Если успеешь переделать к февралю, я обязательно его исполню.

Окончательно разозлившись, Петр Ильич решительно заявил:

– Я не изменю ни одной ноты и напечатаю концерт в том виде, в котором он находится теперь!

С этими словами он вышел, хлопнув дверью. А дома, зачеркнув посвящение Рубинштейну, вместо него поставил имя Ганса фон Бюлова. Петр Ильич не знал этого знаменитого пианиста лично, но через общих знакомых ему было известно, что тот интересуется его произведениями и стремится распространять их в Германии. Длинное письмо от Бюлова, исполненное горячих выражений благодарности, пролилось бальзамом на сердце.

В январе любимый ученик Петра Ильича Сережа Танеев впервые выступил публично, да еще со сложным и неблагодарным концертом Брамса. Восемнадцатилетний юноша, к радости и гордости учителя, показал себя с лучшей стороны. Он не только продемонстрировал чистоту и силу техники, элегантность и изящную легкость в исполнении, но и поразил слушателей зрелостью понимания, невероятной в столь юном пианисте. Публика встретила его бурными аплодисментами.

***

Вечно мятущийся Модя успел разочароваться в журналистике, едва приступив к ней. Он жаловался на то, что все здесь «мошенники пера и разбойники печати» (какие эпитеты, а?), и что, если он продолжит сотрудничать с «Голосом», сам станет таким. Петр Ильич, как мог, успокаивал брата, заверяя, что он и не видел для него журналистской будущности. Сотрудничество в «Голосе» следовало рассматривать лишь как окно в российскую словесность. Петру Ильичу хотелось, чтобы брат занялся беллетристикой – он обладал явным литературным талантом, может быть, не самым сильным, но несомненным. Писать ведь можно и без отрыва от службы, дававшей верный кусок хлеба.

Разочарования, тревоги, волнения и заботы вылились в новый приступ хандры. Петру Ильичу казалось, что его не ценят, не понимают; никакой успех не удовлетворял его, в самых лестных отзывах он видел порицание. Московские друзья все-таки были слишком далеки по духу, а по-настоящему близких людей рядом не было. Все вместе довело хандру почти до отвращения к жизни. К счастью, с наступлением весны меланхолия отступила, а приезд на Пасхальные праздники близнецов окончательно развеселил Петра Ильича.

В самом конце учебного года он получил заказ от Московской Дирекции театров написать музыку к балету «Лебединое озеро». Он охотно согласился. Ему давно хотелось попробовать себя в этой области, несмотря на то, что всеми серьезными композиторами балет считался недостойным внимания: исключительно развлекательное зрелище, не предполагающее серьезной музыки. Гонорар обещали неплохой – восемьсот рублей, – а в деньгах Петр Ильич нуждался постоянно.

Однако большую часть лета он потратил на сочинение Третьей симфонии. И только в августе – в гостях у Александры – принялся за балет. Сашин муж Лев Васильевич приобрел для своей семьи имение Вербовка, поскольку родовую Каменку он не мог унаследовать, как рожденный после ссылки отца. И теперь Давыдовы частенько жили в новом доме, который Петр Ильич сразу полюбил.

Природа мало чем отличалась от каменской – те же пустынные поля, та же убийственная жара летом – зато там собрались родные люди: не только семья сестры, но и отец с Толей.

***

Отвергнутый в Москве фортепианный концерт исполнили в Петербурге с посредственным успехом, хотя автора и вызывали. Пресса, за одним единственным исключением, дружно осталась недовольна. Позже в Москве его приняли гораздо теплее благодаря мастерской игре Сережи Танеева. Да и Николай Григорьевич сменил гнев на милость, взявшись дирижировать концертом.

Несколько дней спустя в Артистическом кружке состоялся маскарад. Петр Ильич поспорил с Кашкиным, что они нарядятся так, что друг друга не узнают. Трудность состояла в том, что на общественные маскарады маски надевали только дамы, мужчины же приходили без них.

Петру Ильичу пришла в голову гениальная идея переодеться дамой. Он договорился со знакомой московской барыней, которая все равно идти не собиралась, позаимствовать у нее роскошное домино: из черного кружева, с прилагавшимися к нему бриллиантами и веером из страусовых перьев – единственная в своем роде вещь, шитая на заказ.

Петр Ильич нарядился, надел маску и наслаждался своей полной неузнаваемостью. А заодно забавлялся смущением и испугом мужа той самой дамы, который взялся на маскараде ухаживать за какой-то артисткой, уверенный, что жены не будет. Тихонько посмеиваясь про себя, Петр Ильич прогуливался взад-вперед мимо танцующих и беседующих гостей, пытаясь высмотреть серди них Николая Дмитриевича. Однако нигде его не находил. Даже закралась мысль: а не решил ли он тоже нарядиться дамой?

Между тем, в третий раз пройдя мимо столика, за которым сидела мило беседующая компания, Петр Ильич, обернувшись, увидел одного из собеседников со спины. И спина эта была так знакома… Замерев от неожиданности, он широким жестом ударил себя по лбу и громко воскликнул:

– Идиот, да ведь он же обрился!

Хитроумный Кашкин, обернувшийся на восклицание, оказывается, просто-напросто сбрил усы и бороду, из-за чего стал совершенно неузнаваем без всякой маски. Ну, а по характерному жесту и голосу все тут же узнали Петра Ильича. Инкогнито обоих друзей было раскрыто ко всеобщему увеселению.

Свободное время Петр Ильич часто проводил в доме своего издателя. У Юргенсона было четверо детей и один из них – Борис – стал его крестником. Обычно Петр Ильич приходил как раз к тому времени, когда дети возвращались с учебы и собирались вокруг чайного стола.

Однажды дочка Юргенсона Саша вернулась из школы вместе с подругой, которая в тот день ухитрилась получить единицу, о чем Саша по секрету сообщила Петру Ильичу.

– Только, пожалуйста, маменьке не говорите! – заключила она свой рассказ.

Она была столь забавна в серьезности, с которой воспринимала плохую отметку, что, когда все сели обедать, Петр Ильич не удержался и принялся дразнить Сашу, показывая ей пальцем единицу. Она испуганно расширяла глаза, оглядывалась на мать, на свою подружку, боясь, как бы кто не разгадал секрет.

В другой раз Петр Ильич принес детям свои фотографии и каждому сделал шутливые подписи. Для Бори: «Мастодонту от старой обезьяны». Для Гриши: «Язвительнейшему из смертных» – этот мальчик имел привычку таинственно иронично улыбаться, как бы говоря: «Знаю я вас, меня не обманете». А Саше он написал просто: «Саше – Петя», – пояснив:

– Эта надпись по своей краткости подобна надписи на статуе «Медный всадник»: «Петру – Екатерина».

Она расцвела от удовольствия после такого сравнения.

В ноябре в Москву с концертом приехал Камиль Сен-Санс. Петр Ильич на удивление быстро сошелся с ним после первого же знакомства: у них обнаружилась масса общих симпатий и антипатий как в сфере музыки, так и в других искусствах. Когда Петр Ильич, целиком занятый мыслями о «Лебедином озере», завел речь о балете, Сен-Санс обрадовано воскликнул:

– Да-да, вы правы: балет недооценивают. А знаете, в молодости я прекрасно умел подражать танцовщицам. Сейчас-то ловкость, конечно, уже не та…

– Вы тоже? – удивленно воскликнул Петр Ильич. – И я любил в юности изображать разные па.

Оба композитора тут же решили похвастаться друг перед другом своим искусством. На сцене консерваторского зала они исполнили маленький балет «Галатея и Пигмалион». Сорокалетний Сен-Санс танцевал Галатею, а тридцатипятилетний Петр Ильич – Пигмалиона. Рубинштейн заменял оркестр. Больше в зале никого не было, и это только способствовало веселью.

Общение с Сен-Сансом долго не продлилось: с тех пор как он покинул Москву, они с Петром Ильичом больше не пересекались и переписку не поддерживали.

***

К декабрю в квартире, которую снимал Петр Ильич, стало невыносимо холодно, и пришлось в который раз переезжать. Теперь он поселился в Крестовоздвиженском переулке в типичном для Москвы двухэтажном доме светло-желтого цвета. Там он снял три уютные комнаты с передней, кухней, ватерклозетом и проведенной водой.

Модест окончательно решил, что государственная служба не для него, подал в отставку и взялся за воспитание глухонемого мальчика – Коли Конради. К этому делу необходимо было подготовиться: в педагогике Модя смыслил еще меньше, чем в юриспруденции. Родители его будущего воспитанника отправили его на год в Лион, где процветал метод звукового обучения глухонемых в частной школе Гугентоблера. Петр Ильич сопровождал брата за границу.

Дорогу занесло снегом, они опоздали на двенадцать часов и вынуждены были провести ночь в отвратительной корчме в Бресте. Но ничто не могло испортить восторженного настроения Модеста, впервые выехавшего в Европу. Петр Ильич посмеивался над его наивностью, но и радовался его счастью, невольно заражаясь энтузиазмом брата. Показывая ему Берлин, он точно сам впервые видел город.

В Женеве как раз в это время отдыхала Александра с семьей. Братья предполагали остановиться в гостинице неподалеку, но Саша воспротивилась, ни за что не желая отпускать их от себя. Так что поместились в тесноте, зато все вместе. Петр Ильич с удовольствием повидался с родными, пообщался с племянниками, особенно самым младшим – четырехлетним Володей, которого называли Бебинькой. Тот, чувствуя расположение к себе, пользовался этим и помыкал обоими дядями, как хотел.

Потом заехали в Париж специально ради «Кармен» Бизе. Никогда еще произведение современной музыки так не пленяло Петра Ильича. Опера казалась ему совершенством. Да и удивительная игра Галли-Марье, исполнявшей роль Кармен, впечатляла. Как певица она не обладала выдающимися данными, зато как актриса была изумительна. После спектакля Петр Ильич рассказал Модесту слышанную им от Шиловского историю:

– На последнем представлении перед смертью Бизе Галли-Марье в сцене гадания действительно выбрасывала из колоды карт одни пики. Будучи суеверной, она была так потрясена, что ей сделалось дурно, и она не могла окончить действия.

Эта история взволновала Модеста. Во время поездки Петр Ильич обнаружил, что младший брат непостижимым образом стал религиозен. Хотя сам он давно отошел от Церкви и даже спорил по этому поводу с Модестом, не соглашаясь с его воззрениями, все-таки в глубине души радовался стойкости брата в вопросах веры и ни за что не хотел бы пошатнуть ее. Это не мешало ему устраивать страстные дискуссии и с удовольствием наблюдать, как Модя отстаивает свои убеждения. Все-таки вера не вследствие привычки, а вера разумная, представлялась Петру Ильичу величайшим счастьем. Умный и в то же время искренно верующий человек обладает такой броней, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы.

Сам Петр Ильич, не веря в церковные догматы, многого не понимая, тем не менее любил церковные службы и часто бывал у обедни. Литургия Иоанна Златоуста представлялась ему одним из величайших художественных произведений. Если следить за службой внимательно, вникая в смысл каждого обряда, то нельзя не умилиться духом, присутствуя при православном богослужении. Любил Петр Ильич и всенощное бдение. Отправиться в субботу в какую-нибудь древнюю, небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя и искать ответа на вечные вопросы, пробуждаться от задумчивости, когда хор запоет: «От юности моея мнози борят мя страсти», – и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться тихим восторгом, когда отворятся царские врата и раздастся: «Хвалите Господа с небес!» – всем этим он бесконечно наслаждался.

Два дня спустя братья расстались: Петр Ильич вернулся в Россию – в Петербург для переговоров о «Кузнеце Вакуле»; Модест остался во Франции.

***

В Петербурге Петр Ильич получил заказ от владельца ежемесячного журнала «Нувелист» Бернарда. Тот хотел в каждом номере печатать его пьесу, посвященную соответствующему месяцу. Идея нарисовать картину времен года показалась интересной, и он принялся за работу, которую закончил к маю. Он так и озаглавил эти двенадцать пьес – «Времена года». А издатель для большего эффекта сопроводил каждую небольшим стихотворением.

В столице Петра Ильича буквально разрывали на части родные и просто знакомые, и он уже не знал, куда спрятаться от массы приглашений и требований. Но и в Москве его не оставляли в покое. Начинающие музыканты стремились показать ему свои творения, продемонстрировать игру, попросить протекции. Его осаждали со всех сторон, не давая работать. Все чаще появлялось страстное желание бросить Москву и поселиться где-нибудь в глуши. Увы, желание неосуществимое: без работы в консерватории не на что было бы жить. А деньги требовались не только на себя, но и на помощь братьям.

В Москве Петр Ильич закончил Третий квартет, начатый еще в Париже. На этот раз друзья новое произведение единодушно хвалили, однако автор остался им недоволен. Ему казалось, что он немножко исписался, повторяет сам себя и не может выдумать ничего нового. Появилась пугающая мысль: неужели это его предел?

Весной начались репетиции «Лебединого озера». От музыки все в театре были в восторге. Присутствуя на первой репетиции, Петр Ильич от души забавлялся тем, как балетмейстер с глубокомысленным и вдохновенным видом сочиняет танцы под звук одной скрипки.

***

Первую половину лета Петр Ильич провел у Кондратьева в Низах, где необыкновенно живописная природа дарила вдохновение. Однако в тот год у Николая Дмитриевича собралось множество гостей, в числе которых Алексей Апухтин. Он сильно располнел: когда-то болезненный худой мальчик превратился толстого мужчину с огромным животом, но тоненьким голоском. Зато он по-прежнему оставался занимательным собеседником, любившим рассказывать разнообразные, часто смешные истории. Вот только с возрастом у Лели развилась мнительность, превратившаяся в болезненную манию.