Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

На троих они занимали две комнаты, а поскольку денег катастрофически не хватало, еда бралась на две персоны. Каждый обед начинался с дележа – распределения порций поровну. Петр Ильич, как старший, обремененный этой миссией, под хохот близнецов пытался разделить на три равные части две половинки цыпленка.

К помощи Давыдовых прибегать не хотелось, ведь они сами брали обед из столовой порционно, и гордость мешала Петру Ильичу становиться нахлебником. Но добрейшие барышни, прекрасно знавшие бедственное положение братьев, пускались на всяческие ухищрения, чтобы накормить их: выдумывали ужины «собственного» приготовления, поездки в лес с едой…

Все лето Петр Ильич усиленно работал над «Воеводой» – несмотря на плачевное финансовое положение, ясное и мирное настроение не оставляло его. Присутствие рядом любимых братьев, приятное общество Давыдовых, красивая природа и тишина окрестностей – все это перевешивало неприятные стороны.

Некоторое время спустя прислала денег Саша, да и из Москвы пришла значительная сумма, и пребывание в Гапсале стало совсем чудесным. Опера, правда, по-прежнему продвигалась страшно медленно, не в последнюю очередь из-за проблем с потерянным либретто. К середине июня Островский прислал лишь восстановленный первый акт. Но музыку этого акта Петр Ильич уже написал и нуждался в продолжении. А его-то все не было. Вынужденный бездельничать, он взялся за другую работу – его впечатления о безмятежном лете нашли отражения в трех фортепианных пьесах «Воспоминание о Гапсале».

Безоблачное существование вскоре нарушили бесконечные знакомства, раздражавшие Петра Ильича, тяготившегося обществом чужих людей. Смущало и постоянное общество Веры Львовны, которая всерьез им увлеклась. Не отвечая ей взаимностью и не желая ранить сердце девушки, которую он глубоко уважал, Петр Ильич надеялся, что его отрицательные черты, ежедневно наблюдаемые, скорее охладят ее влюбленность, чем его отсутствие, когда можно воображать себе идеальный образ. Он прекрасно осознавал свои недостатки, замечая за собой раздражительность, беспорядочность, трусость, мелочность, самолюбие и многое другое.

Однако Веру Васильевну ничто не смущало: она часто с удовольствием приходила поболтать с ним и, воображая свое будущее, они сходились на том, что хотели бы провести старость в отдаленном хуторке, вдали от шумных городов. Неизвестно, что имела при этом в виду Вера Васильевна, а Петр Ильич мечтал когда-нибудь поселиться рядом с сестрой. Жениться, становиться во главе семейства, нести ответственность за жену и детей казалось ему слишком утомительным, слишком много времени отнимающим от музыки. А с другой стороны, хотелось порой жить в семье. И в этом отношении дом сестры представлялся идеальным вариантом.

Глава 8. Желанная

Только в сентябре Петр Ильич смог приняться за второй акт оперы. Одновременно он занялся благоустройством своей комнаты, чтобы иметь возможность с удовольствием сидеть дома и прилежно работать. Однако вскоре Островский надолго уехал в Петербург, и дело снова застопорилось. Помучившись в ожидании, Петр Ильич, никогда не отличавшийся терпением и не любивший сидеть без дела, охладел к сюжету и бросил работу.

Модест начал сильно его беспокоить: целиком отдаваясь светским удовольствиям, совершенно забывая об учебе, он стал легкомыслен и расточителен не по средствам. Иногда Петру Ильичу казалось, что это его вина: он сам избаловал близнецов готовностью всегда дать денег, купить чего те ни попросят, вот они и привыкли жить беззаботно, не задумываясь о будущем. Пытаясь образумить брата, Петр Ильич буквально умолял его в письмах: «Ради Бога, подумай о себе и о своей будущности».

Забыть о заброшенной опере Петру Ильичу не дали. В начале ноября к нему обратилась артистка Большого театра Меньшикова с просьбой предоставить ей новую оперу для бенефиса. Пришлось скрепя сердце вернуться к «Воеводе», и, чтобы не дожидаться Островского, сотрудничество с которым не складывалось, он взялся писать либретто сам.

Еще до завершения оперы в декабре были исполнены «Танцы сенных девушек» из нее. Ничего хорошего от этого исполнения Петр Ильич не ожидал, и тем большими были его удивление и восторг при виде огромного успеха. Юргенсон даже решил напечатать их.

В эти дни Петру Ильичу впервые посчастливилось встретиться с прославленным композитором: в Москву приезжал Берлиоз. Он дирижировал своими произведениями два раза, и в его честь в консерватории устроили обед. Старый, больной человек – согнувшаяся фигура, полузакрытые глаза, болезненное выражение лица – вызывал у Петра Ильича острую жалость. И хотя ему не особенно понравилась музыка Берлиоза, к человеку он отнесся с большой симпатией и даже произнес на обеде тронувшую всех речь.

***

Все более популярным становился Петр Ильич в музыкальной среде Москвы. Бальзамом на сердце автора стало исполнение в феврале симфонии, столь сурово принятой в прошлом году в Петербурге. Бурные аплодисменты, многочисленные вызовы превзошли все его ожидания. Публика была в восторге. Стесняясь, он неловко и неизящно выходил на поклоны, нервно теребя в руках шапку. Как ни рад он был успеху тяжело давшейся ему симфонии, от поклонов Петр Ильич с удовольствием отказался бы: выходить на сцену всегда было для него пыткой. Однако долг благодарности публике требовал пересилить себя. Его артистическое самолюбие было удовлетворено, и Москва окончательно заняла в его сердце главное место, потеснив холодный Петербург.

Окрыленный успехом, Петр Ильич решился на повторение дирижерского опыта, к которому со времен петербургской консерватории не возвращался. На самом деле, он предпочел бы не возвращаться и сейчас, но его очень просили, и отказаться никак было нельзя. Дирижировать предстояло «Танцами сенных девушек» на концерте в пользу голодающих.

К собственному удивлению, ожидая за кулисами начала концерта, Петр Ильич не испытывал ни малейшего страха. О чем и сообщил Кашкину, зашедшему его проведать и справиться о самочувствии. Они немного поболтали, весело и непринужденно, после чего Николай Дмитриевич ушел на свое место в партер. Тут-то и началось все самое страшное. Стоило выйти на сцену, как Петра Ильича охватил такой ужас, что ему хотелось сделаться невидимкой, и он инстинктивно пригибался, идя к капельмейстерскому месту. Понимал, что со стороны это выглядит глупо и некрасиво, но ничего не мог с собой поделать. А уж когда он открыл партитуру, его затрясло, перед глазами поплыло, он не видел нот, не помнил собственного сочинения и подавал знаки вступления совершенно не там, где надо. К нему вернулась прежняя фобия: будто у него падает голова, и все силы уходили на то, чтобы удержать ее.

К счастью, музыканты произведение знали прекрасно и не обращали внимания на несчастного дирижера, только слегка посмеивались. Концерт прошел благополучно, публика ничего не заметила и несколько раз вызывала автора.

– Больше никогда в жизни не возьму в руки дирижерской палочки! – убежденно заявил Петр Ильич Кашкину, как только пришел в себя после этого кошмарного выступления.

Отдышавшись, он даже смог получить удовольствие от остальной части концерта, на которой присутствовал уже как зритель. Особенно очаровала его «Сербская фантазия» Римского-Корсакова, заставив пересмотреть мнение о представителях Могучей кучки. К тому же незадолго до этого он получил письмо от Балакирева, лестно отозвавшегося о его «Танцах», что тоже рассеяло былое предубеждение.

Зато московская критика встретила Римского-Корсакова враждебно. «Сербскую фантазию» назвали бесцветной. Петр Ильич с пылом бросился защищать без сомнения замечательное произведение. Его статья в «Современной летописи» вызвала восхищение московских журналистов и горячую благодарность представителей Могучей кучки, расположив их к прежде не слишком любимому музыканту. И, когда на Пасху Петр Ильич приезжал в Петербург в гости к отцу, они встретили его с восторгом. Балакирев пригласил его на квартиру Даргомыжского, которого  они считали своим учителем и примером для подражания, чтобы познакомиться с остальными членами кружка. В то время Даргомыжский был прикован к постели смертельной болезнью, и они часто собирались у него, чтобы прослушать то, что он успел написать (он работал над «Каменным гостем»), и показать ему свои сочинения.

Вопреки тяжелой болезни Даргомыжский оставался бодр, весел, доброжелателен со своими молодыми почитателями. К Петру Ильичу он отнесся с той же теплотой, что не могло не завоевать симпатии последнего. Он по-прежнему не одобрял многих мнений и методов кучкистов и, признавая их таланты, отказывался видеть шедевры во всяких любительских экстравагантностях. Петербуржцы продолжали презирать его консерваторское образование, восхищаясь отдельными произведениями. И все же между ними завязались дружеские отношения.

***

В мае в Москву с гастролями приехала итальянская труппа. Петр Ильич, с детства любивший итальянскую оперу, пошел посмотреть спектакль, но был глубоко разочарован.  Пели ужасно, играли и того хуже. Единственным исключением являлась прима – Дезире Арто. Зато каким исключением! Певицу нельзя было назвать красивой, скорее наоборот – слегка полноватая, с неправильными чертами лица. Но какой у нее был голос! Сопрано с прекрасным низким регистром, дававшим возможность исполнять многие меццосопранные партии – сильный, драматический голос. Она ослепляла фейерверком трелей и гамм. Тембр ее дышал невыразимой прелестью, звучал негой и страстью. Но не только талант певицы завораживал в Арто – не менее талантливой она была актрисой: она полностью сживалась со сценой, обладая редкой пластикой и грацией движений.

Забыв обо всем, на протяжении спектакля Петр Ильич сидел, как завороженный, не отрывая восхищенного взгляда от Арто. Как же удивительно подходило ей ее имя![15]15
  Désirée – желанная (фр.)


[Закрыть]

Он стал ходить на каждый спектакль, в котором Дезире участвовала, и с каждым разом открывал все больше прелестей в ее пении и игре. Страшно хотелось с певицей познакомиться, но он не решался из-за своей вечной стеснительности. Лишь однажды посчастливилось увидеть ее вблизи – на ужине после ее бенефиса. Однако подойти он так и не осмелился. А вскоре Дезире уехала вместе со своей труппой. И Петр Ильич с нетерпением ждал их возвращения осенью.

На каникулах ему предложили путешествие за границу в компании ученика Владимира Шиловского. Он долго колебался: хотелось лето провести в семье сестры – с людьми по-настоящему близкими и любимыми. Но… предложение Бегичева было столь выгодным… а средств у Петра Ильича, как всегда, не хватало… Скрепя сердце он все-таки поехал за границу, расставшись с мечтой повидать Александру.

Путешественники посетили несколько городов, когда Владимир тяжело заболел, и им пришлось надолго осесть в Париже. Петр Ильич воспользовался этим, чтобы всецело погрузиться в работу, и из своей «норы» лишь изредка выбирался в театр. В Париже он и закончил партитуру «Воеводы».

Новый учебный год начался тяжело. За лето Петр Ильич совершенно отвык от уроков и стояния перед множеством учеников. В какой-то момент в голове помутилось, и его охватил такой ужас, что, пробормотав нечто невразумительное в свое оправдание, он поспешно вышел из класса и несколько минут стоял в коридоре, собираясь с силами.

Число учеников увеличилось, а вместе с ним возросло и жалование. Петр Ильич начал подумывать о том, чтобы разъехаться с Рубинштейном: слишком стесненно он чувствовал себя там. Собравшись с духом, он начал разговор с Николаем Григорьевичем:

– Мне неудобно и совестно пользоваться вашей квартирой даром. Я теперь достаточно получаю, чтобы жить самостоятельно.

Рубинштейн оскорбленно вскинулся:

– Так и скажи прямо, что я мешаю тебе заниматься!

– Что вы, Николай Григорьевич…

– Нет, молчи! Я устрою так, чтобы никто тебе не мешал, но не надо мне говорить, будто тебе стыдно принимать помощь от друга!

Петр Ильич почел за благо перестать сопротивляться, пока не поссорился со вспыльчивым и не терпящим возражений Николаем Григорьевичем. Тем более скоро выяснилось, что, несмотря на увеличение жалования, на самостоятельный съем квартиры денег все-таки не хватало.

Осенью без ведома автора начались репетиции «Воеводы». Когда ему пришла повестка явиться в театр, он с удивлением обнаружил, что уже прошли две хоровые репетиции и назначена считка для солистов. Певцы были довольны оперой, но слишком мало времени оставалось до назначенной даты постановки. Можно ли за месяц как следует разучить вещь столь трудную?

Репетиции проходили каждый день, и время, свободное от консерватории, оказалось полностью занято ими. Тем не менее Петр Ильич нашел возможность пойти в театр на «Отелло», когда в Москву вернулась Дезире Арто. Он вновь посещал каждый спектакль, в котором она играла, все более очаровываясь певицей и женщиной. Но встретиться с ней по-прежнему не решался.

Гастроли итальянской труппы отвлекали музыкантов, и, поняв, что  к назначенному сроку «Воеводу» подготовить невозможно, Петр Ильич снял его с репетиций вплоть до отъезда итальянцев. Освободившись от забот об опере, он принялся за сочинение симфонической фантазии, названной им «Фатум».

Юргенсон, к великому удивлению Петра Ильича, захотел получить право на издание всех его будущих произведений. Не могло же это быть исключительно данью их дружбе – Петр Иванович слишком деловой для этого человек. Значит, правда считал стоящими его произведения? Это было необычайно лестно для молодого композитора. Ведь Юргенсон, не будучи сам музыкантом, обладал исключительным чутьем на хорошую музыку.

В октябре в Москву приезжал брат Николай. Петр Ильич был рад повидаться с ним, услышать последние новости о родных, о замужестве любимой кузины Ани, а особенно о близнецах, с которыми Николай только-только расстался в Петербурге, привезя по поручению Анатолия необычайно милую его фотографию. Однако радость от встречи с братом омрачила неожиданно проявившаяся неприятная черта его характера. Когда Петр Ильич полушутя попросил у Николая десять рублей, тот рассердился и не дал. Не то чтобы ему сильно нужны были эти деньги, но жадность брата произвела удручающее впечатление. Прежде он таким не был.

Итальянская труппа на этот раз задержалась в Москве на несколько месяцев. На одном из музыкальных вечеров, где присутствовали и гастролирующие артисты, Петр Ильич заметил Дезире Арто. Он издалека с восхищением наблюдал за ней, пока один из общих знакомых – актер Большого театра – не повел его представить певице. Замирая от ужаса и восторга, Петр Ильич неловко поклонился, а она очаровательно улыбнулась:

– Рада знакомству. Почему же вы не бываете у меня? Обещайте, что непременно придете.

Петр Ильич обещал, но исполнить обещание не решался. Наверное, так и не исполнил бы, если бы не Антон Григорьевич, бывший тогда проездом в Москве. Не спрашивая его мнения и не обращая внимания на попытки отказаться, он потащил Петра Ильича на вечер к Арто, с которой был давно знаком. Впрочем, сопротивлялся он не очень сильно, скорее по привычке. Вечер прошел на удивление хорошо: он быстро освоился с обществом Дезире, и ему стало казаться, будто они друзья давным-давно. Он открыл в ней не только прекрасную певицу, очаровательную и добрую женщину, но и интересного, умного и образованного человека, с которым было приятно поговорить. С тех пор Петр Ильич начал бывать у нее чуть ли не каждый день, и вскоре понял, что влюбился окончательно и бесповоротно.

Дезире проявляла к ухажеру ответный интерес, и в декабре Петр Ильич решился на признание.

– Chère Désirée[16]16
  Дорогая Дезире (фр.)


[Закрыть], – страшно волнуясь, начал он, когда был у нее в гостях, – я давно уже испытываю к вам глубокие нежные чувства… Мне показалось, что и вы неравнодушны ко мне… Если я прав… – и, собравшись с духом, выпалил: – Согласны вы стать моей женой?

Весь его сбивчивый монолог Дезире не смотрела на него, отвернувшись к окну, но по выражению ее порозовевшего лица было понятно, что его слова приняты благосклонно. Наконец, она повернулась, с легкой улыбкой сжала его ладонь и просто ответила:

– Я согласна.

Окрыленный успешным сватовством, Петр Ильич написал и посвятил своей невесте нежный фортепианный романс, который скоро стал популярным и часто исполнялся Николаем Григорьевичем.

Однако получить согласие у невесты оказалось самым простым делом. Ее мать, постоянно сопровождавшая Дезире на гастролях, сразу же воспротивилась предполагаемому браку.

– Вы слишком молоды для моей дочери, – безапелляционно заявила она смутившемуся Петру Ильичу. – А кроме того, подумайте хорошенько, что значит жизнь артистки. Готовы ли вы сопровождать мою дочь в гастролях? Уверена, вам скоро наскучит подобная жизнь. Вы совершенно друг другу не подходите!

Слишком молод! Скажите, пожалуйста! Дезире старше его на какие-то несчастные пять лет. Можно подумать, такая уж страшная разница! Петр Ильич пытался спорить, доказать, что готов стать спутником своей жены во время гастролей, но на сторону мадам Арто неожиданно встали друзья, а в особенности Николай Григорьевич.

– Ты с ума сошел! – возмущенно воскликнул он, когда Петр Ильич поделился с ним своими матримониальными планами. – Она известная уже певица, все время на гастролях. И что? Ты будешь колесить с ней по Европе? Играть жалкую роль мужа знаменитой жены, жить на ее счет? У тебя не будет возможности работать, ты загубишь свой талант – подумай об этом! И когда первая влюбленность пройдет, останутся отчаяние, страдания самолюбия и погибель! Одумайся пока не поздно – брось эту безумную затею!

Озадаченный и смущенный страстной убедительностью слов Николая Григорьевича, Петр Ильич решил поговорить с невестой. А вдруг прав Рубинштейн? Но на предложение бросить сцену и жить в России, возмутилась уже Дезире:

– Сцена – моя жизнь, и никогда я ее не покину!

Они договорились встретиться летом в имении Дезире близ Парижа, когда закончатся ее гастроли в этом сезоне. Пока же она уехала петь в Варшаву, а мучимый сомнениями Петр Ильич написал отцу и сестре, прося совета. Ответы от них озадачили еще больше, поскольку были совершенно противоположны по своему настроению и пожеланиям.

Отец не видел никаких препятствий к браку и уверял, что если они искренно любят друг друга, то ни он не станет заставлять ее отказываться от сцены, ни она не помешает его творчеству и будущности, а напротив они будут служить поддержкой и вдохновением друг для друга. Илья Петрович желал сыну всяческого счастья с избранницей и ставил в пример свою собственную жизнь с его матерью, которую пылко любил до самого конца.

Зато письмо от Александры пронизывало беспокойство. Она тоже желала любимому брату счастья, но была далеко не так уверена в том, что Дезире – правильный для него выбор. И именно то, что она артистка, больше всего беспокоило сестру. Мать большого семейства, она по опыту знала, как дети занимают все свободное время, и не представляла, как может знаменитая певица сочетать с гастролями обязанности жены и матери. Саша и желала этого брака, поскольку желал его брат, но и боялась его. Если письмо отца ободрило и вселило уверенность, то письмо сестры только еще больше запутало Петра Ильича.

Оставалось утешать себя тем, что до лета, когда он должен был встретиться с невестой для окончательного решения, у них еще есть время испытать себя, проверить силу чувств. Что, кстати, советовал и папаша.

Модест, и Анатолий вдруг дружно обеспокоились тем, что, женившись, старший брат перестанет их любить, как прежде. Это было бы даже смешно, если бы не предельно серьезный тон их писем. Надо же было такое выдумать! Петр Ильич постарался их уверить, что никто и никогда не сможет заставить его перестать любить своих братьев. Хотелось встретиться с ними, а не писать только, но в тот момент такой возможности у него не было.

Сомнения разрешились самым неожиданным образом: из Варшавы пришло известие, что Дезире Арто вышла замуж за баритона их труппы Падиллу. Николай Григорьевич взял на себя обязанность сообщить новость, сопроводив ее назидательным комментарием:

– Ну, не прав ли я был, когда говорил тебе, что не ты нужен ей в мужья? Вот ей настоящая партия, а ты нам, пойми, нам, России нужен, а не в прислужники знаменитой иностранки!

В шоке смотрел Петр Ильич на Рубинштейна, почти не веря услышанному. Почему? А он-то считал, что действительно понравился ей. И если она передумала, почему сама не сообщила об этом? Почему он узнал о ее замужестве через третьих людей? Ранено было не только сердце, но и самолюбие. А самым обидным был выбор Дезире: как она могла выйти замуж за Падиллу, над которым постоянно насмехалась и ни в грош его не ставила?

Страстная безжалостная речь Николая Григорьевича прошла мимо сознания Петра Ильича. Может, Рубинштейн и прав был, но в данный момент он был не способен почувствовать его правоту. К счастью, постановка оперы отнимала массу сил и времени, и он мог погрузиться в работу, заглушив ею обиду и боль.

А с «Воеводой» дела обстояли далеко не прекрасно. Репетиции возобновились в январе, после отъезда итальянской труппы. Хотя певцы относились к опере с энтузиазмом, шла она тяжело, что безмерно огорчало автора. Некоторые места оказались слишком трудны для разучивания, пришлось делать купюры. Удручала постановка в целом: случайные костюмы, собранные из разных спектаклей, и совершенно не подходящие к месту действия декорации. Старания дирижера и артистов разбивались о царившее в Москве равнодушие к русской опере.

Во время разучивания Петр Ильич все больше замечал недостатки своего сочинения, которые исправлять было уже поздно. Артисты не справлялись со многими сложными местами, пели совсем не так, как хотелось автору. Но, будучи страшно застенчив, он не решался их поправлять и требовать большего старания. А когда из-за неспособности певцов воспроизвести трудный квартет – венец первого акта – его пришлось выбросить, и весь акт был испорчен, Петр Ильич потерял всякую надежду добиться хорошего исполнения и только молча страдал.

Пару раз на репетиции приходил Николай Григорьевич. Он хотел помочь, делал замечания певцам, но видя немую покорность автора, рассердился:

– Вот чего ты молчишь?! Они же изуродуют твою оперу. С исполнителями, дорогой мой, надо быть построже: иначе они совсем от рук отобьются.

Петр Ильич только обреченно отмахнулся – он давно смирился с мыслью, что поставить «Воеводу» так, как ему хотелось бы, не получится. Вспыльчивый Николай Григорьевич окончательно потерял терпение и перестал ходить на репетиции, оставив коллегу страдать в одиночестве.

Премьера прошла не лучше, чем репетиции. У исполнителя главной роли Финокки нарывал палец, из-за чего он не спал несколько ночей, а потому в течение вечера плохо себя чувствовал и в первом действии чуть не упал без сознания. Бенефициантке Меньшиковой приходилось поддерживать его на руках, как ребенка. Не в силах смотреть на этот ужас, Петр Ильич сидел за кулисами зажмурившись, с минуты на минуту ожидая свиста и шиканья разочарованной публики.

Вопреки всему музыка «Воеводы» понравилась. На премьере композитора вызывали пятнадцать раз, преподнесли ему лавровый венок. Выходя на сцену, Петр Ильич, донельзя смущенный, неловко кланялся и спешил скрыться за кулисы. Но артисты упорно не отпускали автора, заставляя его кланяться вместе с ними. Аплодисменты оглушали. Вот уж никак он не думал, что так тепло встретят это его детище, доставившее столько мучений. Друзья ликовали, Николай Григорьевич долго восторженно тряс ему руку. На следующий день на него посыпались поздравительные письма.

А затем начались нападки прессы. Уже немного привыкший к суровости критиков, Петр Ильич, может, и не стал бы сильно огорчаться – хотя, конечно, было обидно, – если бы один из самых неодобрительных отзывов не поступил с той стороны, откуда он совсем не ожидал. Пару дней спустя после премьеры, открыв «Современную летопись», Петр Ильич наткнулся на разгромную статью. То, что автор ругал оперу, было бы еще полбеды – он и сам все больше разочаровывался в своем творении – но в статье в презрительном тоне говорилось о его таланте вообще:

«Г. Чайковский – композитор очень привлекательный в своей сфере, но, сколько до сих пор видно, не способный выходить из нее. Мягкие, прекрасно умеренные, благородно изящные излияния везде, где были возможны в «Воеводе» вышли весьма удачно. Напротив того, энергические и страстные места крайне натянуты и некрасивы: напускная храбрость, которая слышится в громовой оркестровке, резко противоречит мелкому бессилию содержания».

Еще большее потрясение ждало Петра Ильича, когда он увидел подпись: Герман Ларош. От близкого дорого друга такого вероломства он не ожидал, и несколько мгновений просто не мог поверить глазам. Не Герман ли не столь давно уверял его в силе и величии его таланта? Не Герман ли всячески поддерживал на избранном пути? Так что же случилось? Пусть опера вышла нехороша, но ведь он обругал по сути все его творчество в целом, и композиторские способности как таковые, обвинял его в односторонности и неумении выразить драматизм. Да еще этот упрек в отсутствии русского характера в его музыке! Это уж чересчур!

Обиженный и оскорбленный до глубины души Петр Ильич немедленно высказал все другу. Тот невозмутимо ответил:

– Я написал то, что думаю. Неужели ты хотел бы слышать от меня только успокоительную лесть? Друзья для того и нужны, чтобы говорить правду.

– Правду?!

Да что такое случилось с Германом? Смотрит холодно и равнодушно, будто и не старый друг, а маститый критик, снисходительно выслушивающий упреки неопытного композитора. Так и не придумав, что сказать, Петр Ильич ушел, хлопнув дверью, и с тех пор стал избегать встреч с Германом и перестал с ним разговаривать.

Особенно же больно было от того, что другие критики, ругая постановку, о музыке отозвались доброжелательно, называя ее хоть и недостаточно зрелой, но несомненно талантливой.

Склонный к порывистым реакциям Петр Ильич, все сильнее разочаровывавшийся в своей опере, после пятого представления забрал партитуру из Большого театра. Больше «Воевода» в его репертуаре не появлялся.

Однако первая неудача не охладила пыл и желание написать достойную оперу. Петр Ильич тут же взялся за новый сюжет. На этот раз он не захотел связываться с либреттистом из опасения задержек, какие были с «Воеводой», и начал искать готовое либретто. Искомое он обнаружил среди сочинений графа Соллогуба: либретто по поэме Жуковского «Ундина». И он немедленно принялся за сочинение.

Вскоре после премьеры «Воеводы» состоялось и исполнение «Фатума», написанного еще в декабре. Публика приняла новое произведение с энтузиазмом, но «Современная летопись» вновь обругала. Не понравилась симфоническая поэма и в Петербурге. Балакирев написал, что вещь очень слаба. Но дружелюбный тон его письма, полный веры в талант Петра Ильича, смягчал приговор. Кое обстоятельство вновь возбудило обиду на Лароша. Вот Милий Алексеевич – практически чужой человек – смог поругать так, что это было совершенно не обидно, хоть и огорчительно, а главное справедливо и по существу. А Герман? Впрочем, не стоило и думать о бывшем друге.

Признав правоту Балакирева, Петр Ильич сжег партитуру «Фатума».

***

Весной Анатолий окончил Училище правоведения. Модест, как отстающий в учебе, оставался там еще на год. Все помыслы Петра Ильича устремились на подыскание хорошего места для брата. Хотелось устроить его в Москве, поближе к себе, но никак не удавалось.

Уроки в консерватории, лихорадочная работа над новой оперой – к апрелю она уже была сочинена, – беспокойство об Анатолии привели к новому нервному срыву. Здоровье расстроилось настолько, что Петр Ильич ослабевал до полного изнеможения. Доктор прописал ему абсолютный покой, и на лето, впервые с тех пор, как переселился в Москву, он поехал к Александре.

Семейство сестры все разрасталось – у нее было уже четыре очаровательные дочки. Бесконечно любивший детей Петр Ильич предвкушал радости общения с маленькими племянницами. К тому же, в том году к Саше собралась вся семья, за исключением Николая, и было таким счастьем увидеть всех разом. Отец, братья, сестра для Петра Ильича стояли превыше всего, и он ужасно скучал по ним в разлуке.

Ипполит привез с собой невесту – Софью Петровну Никонову. Сонечка, как ее тут же стали все называть – невысокая, обаятельная девушка, – семье жениха сразу понравилась, ее приняли как родную сестру. Там же в Каменке и отпраздновали свадьбу.

К этому торжественному дню долго готовились: растирали порох и бертолетову соль для фейерверка, мастерили гильзы и клеили фонари для иллюминации. Фейерверк готовили дети под руководством старого солдата, служившего при конюшнях Давыдовых, но и Петр Ильич с удовольствием принимал участие во всеобщей суматохе. По инициативе Александры, которая давно привыкла относиться к братьям – даже к старшим – как к собственным детям, и стараниями всей семьи свадьба Ипполита должна была стать грандиозным праздником.

Окруженный любящими родственниками Петр Ильич почувствовал себя ребенком. Вспомнился Алапаевск и изобретаемые им для сестер забавы. В свободное от подготовки время он принялся придумывать развлечения для каменского общества. Для начала выдумал спорт прыгания через канавы. Канавы, конечно же, выбирались пошире – чем шире, тем больше чести прыгуну. Порой кто-нибудь, не рассчитав сил, не допрыгивал до противоположного берега и плюхался в воду, что нисколько прыгуна не огорчало и только служило поводом для всеобщего веселья. В забаву втянулись все, даже сорокалетний собственник Каменки – Николай Васильевич.

Во время поездок в лес Петр Ильич изобрел еще одно развлечение: воздвигнуть самый большой и эффектно горящий костер. Все из кожи вон лезли, стараясь перещеголять друг друга, выстраивая из сухих веток целые дворцы, которые потом полыхали на фоне закатного неба. Победитель удостаивался чести весь вечер носить переходящую красную ленту. Определить выигравшего было довольно сложно, и каждый раз по этому поводу возникали бурные споры, в которых Петр Ильич отстаивал свой костер с запальчивостью ребенка, точно победа в этих соревнованиях была самым важным делом в его жизни. А добившись успеха, торжествовал так, как, наверное, не торжествовал на премьере своей оперы.

В день свадьбы в большом доме с утра царила суматоха: все бегали, делали последние приготовления, собирали жениха и невесту. Петр Ильич, впервые исполнявший роль шафера, страшно волновался. Но все прошло гладко – венчание в небольшой белой церкви получилось каким-то домашним, семейным. А уж последующее торжественное застолье стало не только веселым, но и по-настоящему теплым.