Текст книги "Музыка души"

Автор книги: Анна Курлаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Глава 11. Новый этап

В Швейцарии Петр Ильич пробыл недолго, решив, что путешествие в Италию прекрасно развлечет его и даст возможность все забыть и развеяться. Однако он глубоко заблуждался: в Италии отчаяние напало на него с новой силой. Посреди шумного оживленного Рима он теперь с тоской вспоминал о тихом, мирном Кларане, где так хорошо работалось. Каждый грохочущий экипаж приводил в состояние тихого бешенства, каждый крик, каждый звук раздирал нервы. Масса людей на улицах злила до того, что любой встречный казался врагом. Нет, надо возвращаться в Кларан – вот только проводит Анатолия и сразу вернется.

Брат всеми силами старался развлечь его, таскал по выставкам, галереям, историческим памятникам, благо в Риме они встречались на каждом шагу. Поначалу прогулки только утомляли Петра Ильича, но постепенно он втянулся и начал восхищаться грандиозностью и красотой дворца Цезарей, живописностью и богатством истории города. Все это было столь величественно, прекрасно и громадно! К тому времени, как братья покинули Рим, Петр Ильич почти полюбил итальянскую столицу.

Венеция восхитила еще больше, хотя и немного разочаровала своей дороговизной. А главное, наконец-то вернулось стремление к работе, которая всегда была для него лучшим лекарством, и Петр Ильич усердно взялся за «Евгения Онегина», заканчивал Четвертую симфонию, готовил переводы по просьбе Юргенсона. Он настолько пришел в себя, что мог наслаждаться театром, и в Венеции они с братом постоянно ходили в оперу.

Единственное, что здесь раздражало – это продавцы газет, повсюду кричавшие о турецкой победе. Почему они не сообщают о реальных русских победах, а привлекают покупателей вымышленными турецкими? Почему в Европе так ненавидят Россию? Однажды Петр Ильич не выдержал и, поймав одного из газетчиков, начал ему выговаривать:

– Ma dove la vittoria?![20]20
  Да где же победа?! (ит.)


[Закрыть]

Оказалось, под победой тот разумел турецкое известие о какой-то рекогносцировке, где несколько сот русских будто бы были побиты.

– Так разве ж это победа? – продолжил Петр Ильич грозным тоном.

Ответ газетчика он не очень понял, но кричать о победе тот перестал. А на следующий день, когда Петр Ильич проходил мимо, он поклонился и крикнул вслед:

– Grande combattimento a Plevna, vittoria dei russi![21]21
  Большое сражение в Плевне, победа русских! (ит.)


[Закрыть]

Это была, конечно, неправда, но Петра Ильича глубоко тронуло проявление деликатности простого газетчика. Когда же закончится, наконец, эта ужасная война! Война, в которой такие относительно ничтожные результаты добыты столь ужасной ценой!

Пару недель спустя, когда были улажены формальности с получением паспорта, из Москвы прибыл Алеша. Ни разу не бывавший за границей, не знавший ни одного иностранного языка, он, однако, совершил переезд спокойно, будто опытный путешественник. Этот парень не терялся ни при каких обстоятельствах. Он тут же принялся делиться впечатлениями от поездки:

– А дома-то в Вене куда хуже московских. Да и вообще Москва не в пример лучше.

Столь снисходительный комментарий весьма повеселил Петра Ильича.

Счастье длилось недолго – Анатолий возвращался на родину, оставив брата на попечение слуги. День расставания был поистине ужасен, ясно показав, что нервы у Петра Ильича исцелились далеко не до конца. Когда, проводив брата, он пришел в гостиницу и обнаружил его комнату пустой, сердце болезненно сжалось. Оставшись один, он впал в состояние безумной тоски, которую только увеличивало сознание, что и Толя, наверное, грустит. Целый день Петр Ильич боролся со слезами, но при виде пустых комнат силы оставили его и у него случилась истерика. Была минута, когда он хотел ехать в Россию немедленно – так ужасна казалась заграница без Толи – но вовремя понял, что на родине ему сейчас будет еще хуже. Алеша показал себя с лучшей стороны, всячески стараясь утешить и поддержать барина, а когда тот немного успокоился, потащил его гулять.

Известие о взятии Плевны после пятимесячной осады немного развеяло мрачное настроение. Когда кельнер утром, зайдя с кофе, объявил: «Plevna ist gefallen[22]22
  Плевна пала (нем.)


[Закрыть]», – Петр Ильич чуть не бросился его обнимать.

Но на следующий день тоска напала с новой силой, особенно от вида тех мест, где совсем недавно они гуляли с братом. Венеция, казавшаяся столь симпатичной, теперь представлялась мрачной, пустынной, могильно-скучной. Только работа да письма отвлекали Петра Ильича от черной меланхолии. «Евгений Онегин» всем в Москве понравился. Правда, с постановкой получалась задержка из-за занятости студентов, так что Рубинштейн предложил представить оперу в Дирекцию театров. Но Петр Ильич решительно воспротивился: ни за что на свете он не хотел, чтобы его любимейшее детище испортили на Большой сцене с ее рутиной, условностью, бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, махальными машинами вместо капельмейстера. Пусть студенты неопытны, зато они будут вымуштрованы Николаем Григорьевичем, искренни и естественны на сцене. Нет уж – лучше подождать, зато поставить оперу силами консерватории.

***

Вернувшись с прогулки, Петр Ильич сел за инструментовку симфонии и уже погрузился в работу, когда вошел Алеша с сообщением:

– Вам телеграмма.

Телеграмма оказалась от Модеста: брат сообщал, что Конради согласился на то, чтобы он пожил вместе с воспитанником в Италии. Ничто не могло так обрадовать Петра Ильича, как эта новость. Он преисполнился такого восторга, что совершенно позабыл о меланхолии, преследовавшей его последние дни.

Он с энтузиазмом бросился подыскивать место, где им с Модестом и Колей было бы удобно устроиться, остановившись на Сан-Ремо.

Первое впечатление от этого города было ужасное. Точнее, не от самого города – и природа, и климат не оставляли желать лучшего – но отель! Крошечная комнатка, где нет ничего, кроме самого необходимого, даже писать приходилось на туалетном столике. А цены при этом… Комната – восемь франков, обед – восемь франков, если в комнату просить – вовсе десять. Обедать же в столовой, где собиралось около сотни расфранченных дам и кавалеров, с горделивым изумлением оглядывавших Петра Ильича с ног до головы, было невыносимо.

Промучившись сомнениями всю ночь, на утро он пошел искать другое место. В результате длительных блужданий по городу он попал в более или менее подходящий пансион Жоли. По крайней мере, здесь имелись отдельные комнаты на верхнем этаже.

Радость от предстоящего приезда Модеста омрачалась нравственной дилеммой. Несколько месяцев назад Петр Ильич получил приглашение быть делегатом от России на Парижской выставке. Не подумав, он согласился, но быстро понял, что в его теперешнем состоянии невозможно ехать в Париж, знакомиться с массой людей, целых восемь месяцев вести активную общественную деятельность, хлопотать о русской музыке, суетиться, вести переписку, постоянно находиться на публике… Стоило подумать об этом, как пробирала нервная дрожь. А с другой стороны, Петра Ильича мучило сознание, что если он может содействовать распространению славы русской музыки, не прямой ли его долг бросить все, забыть себя и спешить туда, где он полезен для своей страны?

Несколько дней терзали его муки выбора. В конце концов, он решился никуда не ехать, не чувствуя в себе ни моральных, ни физических сил для подобной работы. Родные согласились с его решением, Надежда Филаретовна всячески поддержала. Однако московские друзья дружно возмутились. Особенно огорчило и разозлило Петра Ильича письмо Рубинштейна. Сколько ж можно отчитывать его, точно провинившегося школяра? Властный, деспотичный характер Николая Григорьевича все чаще вызывал у него раздражение. Петр Ильич ответил довольно резко, заключив свое послание решительным:

«Я не могу ехать в Париж. Это не малодушие, это не лень, но я не могу. Я все эти три дня, с минуты получения известия о моем назначении, совершенно болен, я с ума схожу. Лучше смерть, чем это».

После сердитой отповеди все сразу успокоились и перестали упрекать Петра Ильича в малодушии, лени и прочих пороках.

***

Модест сообщил, что вынужден остановиться в Милане из-за болезни Коли. Тем же вечером Петр Ильич выехал навстречу, и на следующее утро появился в гостинице, в которой остановились брат с воспитанником. Стоило войти, как Модест с радостным восклицанием бросился в его объятия. Каким же счастьем было снова видеть родного человека! Весь вечер они провели за разговорами, делились последними новостями, перебивая друг друга. Плохое настроение, преследовавшее Петра Ильича последнее время, отступило окончательно.

Несколько дней спустя братья устроились в Сан-Ремо. Днем наслаждались прогулками в горы вместе с Колей и Алешей по живописным местам среди апельсинных и лимонных плантаций. На улицах в Сан-Ремо продавали множество цветов, чаще всего – фиалки. А ведь уже ноябрь! Оба брата – страстные любители цветов – шутливо пикировались. Модест доказывал, что нет цветов прекраснее фиалок, Петр Ильич же стоял за ландыши, которые считал королями цветов.

– Твои фиалки пахнут, словно помада из табачной лавки! – ехидно замечал он брату.

Тот без запинки парировал:

– А твои ландыши похожи на ночные чепчики!

После чего оба дружно хохотали.

Наслаждался Петр Ильич и обществом Коли: шаловливый мальчик отличался мягким, нежным и кротким нравом. Слушался он моментально, стоило Модесту лишь нахмурить брови. С прошлого года Коля сделал огромные успехи: стал свободно говорить обо всем, а когда хотел, чтобы его поняли люди непривычные, выговаривал каждый звук тихо и отчетливо. Модест запрещал ему говорить быстро, но обладавший живым характером ребенок постоянно забывал и начинал тараторить, объясняя подробности жестами, до того выразительными, что смотреть на него было необычайно занимательно. Коля умел читать по губам и прекрасно понимал окружающих, если четко и резко выговаривать согласные. Со своим же воспитателем он общался так свободно, что со стороны невозможно было догадаться о его глухоте.

Петр Ильич окончательно убедился, что у Модеста серьезный литературный талант: роман «Трутни», над которым он работал, был написан хорошим языком, умно, тонко, интересно и ново. Даже не верилось, что именно Модест создал такую замечательную вещь. Работал он над своей книгой по вечерам, когда Коля отправлялся спать.

Отличное настроение омрачало отсутствие вестей с родины: никто не удосужился сообщить, как устроилось с классами в консерватории, пойдет ли «Евгений Онегин» в этом сезоне – да вообще ни от кого ни слова. Один Юргенсон по-прежнему старался держать друга в курсе московских новостей. Со свойственным ему юмором он рассказывал, как слухи о «Евгении Онегине» дошли до Петербурга, и Александра Панаева – известная певица любительница – выразила желание исполнить в концерте арию Татьяны. Для исполнения понадобилась партитура. Через посредничество Анатолия в Москву отправили запрос, но Рубинштейн и Альбрехт дружно воспротивились, ни за что на свете не желая расставаться с «этим шедевром»:

«Карлуша и Рубинштейн руками и ногами протестуют, они сидят на твоей партитуре, как курица на яйцах. Цербера Карлушу поддерживает минотавр Рубинштейн, который сказал, что «Онегин» – твоя лучшая вещь; видно, не хотят дать его никому. Дай им уж волю!»

Юргенсон предлагал за «Онегина» столь щедрое вознаграждение, что Петр Ильич запротестовал, зная, насколько убыточно для издателя печатание оркестровой партитуры. При том что продать ее некому, кроме двух-трех театров, да и то неизвестно кода еще случится. Все-таки ему необыкновенно повезло с издателем – порой даже совестно было принимать такие громадные гонорары. Однако Юргенсон на попытки возразить только отмахивался.

В конце февраля газеты сообщили о подписании мирного договора между Россией и Турцией, согласно которому Турция признавала полную независимость Сербии, Румынии и Черногории. Петр Ильич был глубоко возмущен тем, что Россия брала себе только контрибуцию в пятьсот миллионов, которую Турция никогда не выплатит. Неужели после всех жертв, после потоков крови, пролитых за священную цель, Россия не получит никакого удовлетворения? Возмутительно и обидно.

Одновременно с родины пришло печальное известие: умерла старшая сестра Зинаида. Хотя Петр Ильич не видел ее уже пятнадцать лет, было грустно узнать о смерти совсем еще нестарой сестры – она немного не дожила до сорока девяти лет. Ее дети остались круглыми сиротами: всего два года назад Зина похоронила мужа. Конечно, все они были взрослые, кроме десятилетней Жени, и все же тяжело детям остаться без матери – это Петр Ильич знал по собственному опыту. Но больше всего его беспокоила реакция старичка отца: что может быть хуже, чем пережить своего ребенка?

Еще одним тревожащим известием стали новости об Антонине. Как ни старался Петр Ильич навсегда развязаться с этим делом, она никак не желала его отпускать. Отчаявшись добиться чего бы то ни было от него самого, Антонина принялась писать свекру, изображая себя несчастной страдалицей. Это глубоко возмущало Петра Ильича: к чему тревожить старика, которому и так сейчас нелегко из-за смерти старшей дочери? Но никакие уговоры и увещевания на Антонину не действовали.

Чтобы развеяться, Петр Ильич с Модестом и Колей отправились попутешествовать. Только тяжело заболевшего Алешу пришлось оставить в Сан-Ремо. Они посетили Ниццу, полюбовавшись живописными пейзажами, один другого краше, и попав там на карнавал. Заехали в Пизу, где Петра Ильича особенно впечатлил собор, знаменитое кладбище Campo Santo, украшенное многочисленными скульптурными надгробиями и фресками мастеров школы Джотто; и не менее знаменитая косая колокольня, на которую они забирались. В воздухе после недавнего дождя носилось весеннее благоухание. Все колокольни Пизы по случаю только что полученного известия об избрании нового папы гудели и наполняли воздух торжественным гулом. Кругом расстилалась бесконечно зеленеющая равнина, окаймленная на горизонте цепью гор.

Из Пизы перебрались во Флоренцию, где масса цветов на каждом шагу, толпы народа сновали по улицам, на площадях множество освещенных палаток с дешевыми товарами.

Однажды солнечным днем, в отличном настроении гуляя по Флоренции, Петр Ильич встретил уличного певца, которого слыхал, еще будучи здесь с Анатолием. Мальчик лет тринадцати по имени Витторио пел трагичную песню о любви, которая забавно звучала в устах ребенка. Какой же чудный у него было голос! Слушая маленького певца, можно было забыть обо всем на свете. Помимо прежней песни он исполнил еще одну, в которой воспевалась какая-то Pimpinella. Петр Ильич задался целью записать музыку и слова очаровательной песенки. Только вот было невероятно жаль бедного мальчика: у Витторио начал ломаться голос, ему бы поберечься пару лет, а он пел с утра до вечера. Родись он в состоятельной семье, мог бы стать знаменитым артистом, а так… Еще год-два и волшебный голос исчезнет бесследно. Было до слез обидно, что такой дар пропадает зря.

Праздность начала тяготить Петра Ильича – он никогда не мог долго сидеть без работы. А поскольку браться за что-то крупное не было ни сил, ни желания, он решил каждое утро писать по романсу или фортепианной пьесе. Стоило приняться за работу, как вернувшаяся было хандра немедленно рассеялась и возвратилось веселое настроение. Одновременно Петр Ильич решил осуществить давнишнее свое желание гармонизировать литургию: напевы, звучавшие в русских церквях – во всяком случае, в крупных городах – были слишком европеизированы, слишком прилизаны, от исконно православных в них мало что осталось. Петр Ильич давно задумал дерзкую мечту: вернуть церковную музыку к славянским истокам, освободить ее от католического налета.

Флоренция с ее спокойствием, отсутствием столичной суеты, как нельзя лучше способствовала работе, в то же время давая множество новых впечатлений обилием исторических и художественных достопримечательностей. Особенно поразила Петра Ильича капелла Медичи в Сан-Лоренцо. В гении Микеланджело он нашел родство с Бетховеном: та же широта и сила, та же смелость, подчас граничащая с некрасивостью, та же мрачность настроения. Грандиозность строения ошеломляла и подавляла, заставляя чувствовать себя пылинкой рядом с подобным величием.

***

В Кларане братьев радушно встретила хозяйка пансиона мадам Майор. Кроме них там почти никого не было – февраль не туристический месяц – так что они могли чувствовать себя как в личном особняке. Никто не отвлекал Петра Ильича от сочинительства, а Модеста от Коли, занятия с которым он отчасти забросил, увлеченный разнообразными впечатлениями. Знакомые места вызвали смешанные чувства: напомнили тяжелые минуты, пережитые здесь, но в то же время приятно было насладиться тишиной после бури.

В пансионате было тихо, удобно, чисто; превосходная пища, услужливая приветливая хозяйка. Практически рай. Алеша, который после болезни стал совершенно невыносимым – наглым, самоуверенным и дерзким, – в Швейцарии вдруг опомнился и сделался, как прежде, услужлив.

Проснувшись утром, Петр Ильич сел к окну и долго не мог оторваться от потрясающего зрелища голубого озера, окаймленного горами. Живописный берег Лемана успокаивающе действовал на психику. Только с погодой не повезло: беспрерывно лил дождь, низкие облака покрывали горы. После вечно голубого неба Италии это немного угнетало.

Налюбовавшись видами, Петр Ильич взялся за разбор накопившейся корреспонденции. Анатолий советовал добиться от Антонины развода и окончательно развязаться с ней. Одновременно Надежда Филаретовна предложила дать Антонине десять тысяч, чтобы она точно согласилась на развод. Уже в который раз Петр Ильич испытал горячую благодарность к этой чудной женщине: что бы он делал без нее? Иногда он даже боялся привыкнуть к ее помощи и начать смотреть на нее как на нечто должное. Тяготило и сознание того, что никогда он не сможет достаточно высказать свою благодарность.

Анатолий просил не предпринимать никаких решительных действий, пока он не посоветуется со сведущими людьми. На Святой Неделе братья должны были съехаться в Каменке и обстоятельно переговорить. Только после этого Толя собирался встретиться с Антониной и спросить, согласна ли она на развод.

А Москва по-прежнему молчала… Петр Ильич ожидал, что если Четвертая симфония не потрясет друзей, то хотя бы заинтересует. Думал, они понимают, с какой жадностью автор ждет отзывов на новое произведение. Но… ни одного слова, кроме телеграммы, в которой сообщалось, что симфония превосходно исполнена. Это было и больно, и ужасно обидно.

Юргенсон по-прежнему оставался единственным приятным исключением. Он писал, что Рубинштейн взялся исполнять Первый концерт, который когда-то так зло обругал. Петр Ильич был ему за это благодарен, хотя и не мог не задаваться вопросом, что заставило Николая Григорьевича изменить свое мнение. Позже он узнал из письма Танеева, что концерт пользовался огромным успехом и даже Кюи, вопреки обыкновению, остался доволен. Не меньший восторг произвела в Петербурге «Франческа да Римини». Направника вызывали несколько раз, поднесли ему корзину с цветами, которые он разбросал в оркестр. Это известие от бывшего ученика пролилось бальзамом на сердце, раненное непостижимым молчанием друзей.

***

Наступившая было весна вновь сдала позиции зиме. Кларан завалило снегом, да так, что можно было кататься на санях. Жизнь здесь шла размеренно. До обеда работали: Петр Ильич сочинял сонату и скрипичный концерт, Модест занимался с Колей. После обеда все вместе гуляли, а по вечерам Модест усердно писал свою повесть. Однажды он зачитал готовую третью часть, и Петр Ильич пришел в восторг от правдивости, талантливости и живости рассказа и действующих лиц.

В свою очередь, Модест восхищался скрипичным концертом, а особенно «Евгением Онегиным», которого Петр Ильич играл брату по черновым рукописям. Он и сам был доволен оперой. Единственное, что его беспокоило, так это исполнители. Кто будет петь Татьяну? Где найти артистку, которая могла бы передать всю чарующую прелесть пушкинской героини? Анатолий уверял, что Панаева, в которую он был влюблен, идеально вписалась бы в этот образ. Но, к сожалению, ее отец считал позорным для нее быть артисткой по ремеслу.

Пребывание в Швейцарии отравляли мысли о консерватории. Как ни ненавидел Петр Ильич свою педагогическую деятельность, он не мог не думать, что нужен консерватории: ведь решительно некого было взять на его место. А как хотелось вырваться на свободу! Давно, очень давно преподавание тяготило его, расстраивало нервы. Ладно еще мужские классы: юноши, по крайней мере, точно станут музыкантами: скрипачами, валторнистами, учителями… Но девушки! Из шестидесяти барышень хорошо если пять действительно посвятят себя музыке. Остальные поступали в консерваторию от нечего делать, либо с целями, не имеющими с музыкой ничего общего. Порой Петр Ильич терял с ними всякое терпение. А главное – приводило в отчаяние осознание того, что все это ни к чему, пустая комедия. И вот в этот-то кошмар он должен был вернуться осенью. От одной мысли об этом мороз продирал по коже. Но он чувствовал себя обязанным тянуть лямку: чувство долга не позволяло бросить преподавание.

Модест вдруг загорелся идеей жить с Колей отдельно от его родителей, поскольку никак не мог найти общий язык с Алиной Ивановной – его матерью. Петр Ильич долго размышлял над этим вопросом, взвешивая все за и против, и однажды утром изложил брату свои соображения:

– Я понимаю твою антипатию к Алине Ивановне – человек она довольно неприятный. Но она мать, а как разлучить Колю с матерью? Положим даже, родители не сильно к нему привязаны. Но ведь самолюбие и соображения приличия не позволят им расстаться с сыном. Что будут говорить?

– Я напишу Герману Карловичу и объясню подробно, почему нам необходимо жить отдельно от них.

– Модя, это безрассудно. При твоей безалаберности ты не сможешь жить самостоятельно. Радоваться надо, что сейчас ты на всем готовом, – видя, как упрямо нахмурился брат, Петр Ильич поспешно добавил: – По крайней мере, посоветуйся с Сашей.

– Да пока мое письмо дойдет до Каменки, пока придет ответ! А надо решать сейчас, немедленно!

– Глупости. Никогда не следует принимать столь важных решений в спешке.

Братья долго спорили, Модест горячился, не хотел уступать, но в конце концов согласился подождать, однако идею свою не забыл и несколько дней спустя вновь начал разговор, на этот раз подойдя с другой стороны:

– Представь только: мы могли бы всегда жить вместе, как сейчас! Разве это было бы не прекрасно?

Петр Ильич страдальчески вздохнул:

– Я думал, мы обо всем договорились, а ты опять! Модичка, пойми: как бы я ни любил и тебя, и Колю, жить с кем-то постоянно я не могу. Одна мысль об этом невыносима для меня. Я уж не говорю о том, что разрыв с родителями тяжело отзовется на мальчике и отравит тебе всю твою мнимую свободу!

Модест обиженно насупился, но спорить перестал.

***

Апрельское солнце робко пыталось прогнать зимний холод, никак не желавший покидать Кларан. Его лучи весело скакали по комнате, слепя глаза и заставляя щуриться. Петр Ильич дописывал очередное послание к Надежде Филаретовне, когда дверь комнаты распахнулась и вошел высокий полный мужчина средних лет, громко спросив:

– Петр Ильич дома?

Он страдальчески поморщился, узнав отставного генерала Шеншина, который давал денег взаймы за крупные проценты. Когда-то Петр Ильич по рекомендации общего знакомого занимал у него небольшую сумму. Все их отношения заканчивались этим денежным обязательством.

Он бросил гневный взгляд на Алешу, который маячил позади мощной спины генерала, но тот только виновато развел руками с видом: «Я ничего не мог сделать». Шеншин тем временем узрел хозяина комнаты и кинулся к нему с распростертыми объятиями:

– Петр Ильич, дорогой! Как я рад вас видеть!

Тот тяжело вздохнул, но вынужден был ответить на приветствие: и кой черт принес сюда Шеншина? Они же никогда близко не общались. Тем временем генерал, не дожидаясь приглашения, развалился в ближайшем кресле, закинув ногу за ногу, и принялся болтать.

– Рад видеть вас вполне здоровым, – сообщил он таким тоном, словно был глубоко разочарован этим обстоятельством.

Петр Ильич прожег его раздраженным взглядом: Шеншин поди считал его совсем сумасшедшим, как о том писали газеты. Ему хотелось набрать материала для сплетен, чтобы потом на родине растрепать всем знакомым. А тут вдруг соотечественник оказался здоровым! Вот и разгадка странного визита. Петр Ильич до глубины души ненавидел таких посетителей, движимых праздным любопытством и любовью к сплетням.

– Я только недавно из Москвы, – продолжал вещать генерал. – Как же я рад оказаться так далеко от проклятой трущобы! Знаете, я желал бы умереть подальше от России. Англия совершенно права, что не хочет соглашаться на наши условия. Мы ведь дрались за славян? Ну так, значит, брать Карс, Батум и контрибуцию – подло! Все это мошенничество и афера для разных поставщиков, интендантов и прочая.

И полились бесконечные речи, из коих каждая была глупостью, непоследовательностью, возмутительной плоскостью, презрением и чуть ли не ненавистью к родной стране. Петр Ильич мужественно молчал, всем своим видом и мрачным выражением лица стараясь дать почувствовать генералу, что будет рад, когда тот возьмется за шляпу и перчатки.

Шеншин это заметил, однако ни капли не смутился и нахально заявил:

– Нет, батенька, я от вас не уйду, пока вы не сыграете мне что-нибудь новенькое.

Эта фраза окончательно взбесила Петра Ильича, но, чтобы отделаться от неприятного посетителя хотя бы такой ценой, он сыграл какой-то вздор. Шеншин не ушел и после этого. В полном отчаянии Петр Ильич объявил:

– Я должен закончить нужное письмо.

И сбежал в другую комнату в надежде, что настырный посетитель поймет намек. Вернувшись, он обнаружил, что генерал терпеливо его ждал.

Ушел Шеншин, только когда окончательно стемнело и измученный Петр Ильич дошел до откровенной грубости, перестав отвечать на вопросы. К этому времени он готов был убить наглого гостя. Даже здесь, в милом спокойном Кларане не хотят его оставить в покое!

***

С сожалением покидал Петр Ильич пансион, где, несмотря на ужасную погоду, был совершенно счастлив. Зато перспектива встречи с родными, по которым он ужасно соскучился, наполняла душу радостью.

На границе путешественников встретил грубый и пьяный жандарм. Он долго не пропускал их, поскольку никак не мог понять, равно ли количество паспортов числу лиц, которым они принадлежат. Таможенный чиновник и артельщики перерыли сундуки и заставили заплатить за платье, купленное по поручению Саши. Жандармский офицер подозрительно смотрел на Петра Ильича и долго изучал его, прежде чем отдать паспорт. Плюс грязные вагоны, встреча громадного санитарного поезда, наполненного тифозными больными. В довершение в Жмеринке сел навязчивый господин, уверявший Петра Ильича, что ничего нет гуманнее, чем политика Англии. Это до крайности утомило и раздражило нервы. А ведь его еще преследовал страх появиться в Каменке после того, как там пожила Антонина. Казалось, родственники до сих пор осуждают его безумный поступок и ему больше никогда не будет так уютно у сестры, как бывало прежде.

Однако и Саша, и все домочадцы встретили его так радостно и с такой любовью, что Петр Ильич моментально успокоился и с наслаждением погрузился в привычную семейную атмосферу.

Специально для него приготовили отдельное помещение. Чистенькая, уютная хатка располагалась на возвышении с видом на село и на извивающую вдали речку. Ее окружал садик с душистым горошком и резедой, которые месяца через два зацветут, разливая чудный аромат.

– Спасибо, Санечка, за труды! – восторженно воскликнул Петр Ильич. – Здесь все так замечательно устроено!

– Какие труды? Сделать тебе приятное – радость для меня, – Саша материнским жестом потрепала его по волосам. Немного помолчав, она нерешительно добавила: – Прости меня, Петичка, что столько волнений тебе доставила. Мне хотелось, как лучше… Я не должна была вмешиваться. Меня все мучит это сознание…

– Ну что ты, Сашура, – Петр Ильич мягко сжал ее ладони и поцеловал. – Тебе не за что себя винить.

Саша облегченно улыбнулась – похоже, она серьезно терзалась из-за этой истории. Петр Ильич почувствовал укол совести – ничего не принесла его безумная авантюра, кроме неприятностей и страданий для родных, которые были ему дороже всего на свете.

Анатолий, тоже гостивший у сестры, рассказал все, что выяснил по поводу развода:

– Времени это потребует от трех до четырех месяцев. Дело будет вестись в Петербурге, и тебе надо съездить туда недели на две. Завтра же я напишу Антонине, предложу ей развод и попрошу приготовить ответ к моему приезду в Москву.

На том и порешили.

Любовь и забота близких, родной уклад каменской жизни окончательно исцелили тревоги Петра Ильича. Он усиленно взялся за работу, продолжая писать небольшие пьесы и сонату. В отдельном домике никто ему не мешал полностью сосредотачиваться на музыке.

Зайдя вечером в большой дом, Петр Ильич услышал, как кто-то терзает фортепиано, неумело пытаясь играть гаммы.

– Что это? – спросил он у сестры, изобразив шутливый ужас.

– Бобик начал учиться музыке, – улыбнулась она. – Никак ему пока не дается. Помог бы ты ему, Петя, а?

Бобом в семье стали называть Володю, который, когда ему было года три, именно так выговаривал прозвище Baby, данное родителями.

Петр Ильич слегка поморщился: преподавание никогда не относилось к числу любимых им занятий. В консерватории хотя бы взрослые юноши, а тут семилетний ребенок. Как ни любил он племянника, перспектива заниматься с ним музыкой приводила в ужас. Но Саша так умоляюще смотрела на него… Вдруг Петра Ильича осенила мысль:

– А знаешь, я напишу для него сборник пьесок: маленьких, несложных, со всеми приемами, которые нужно отрабатывать начинающему пианисту.

Эта идея показалась ему необычайно удачной – он давно думал, что не мешало бы содействовать обогащению детской музыкальной литературы.

Анатолий уехал в Москву, чтобы уладить все по бракоразводному процессу и обсудить подробности с Антониной. Та после их встречи написала Саше, заявив, что Петр Ильич, в сущности, любит ее и все неприятности суть происки недоброжелателей, под которыми она в первую очередь подразумевала Толю. Из-за этого письма Петр Ильич весь вечер пребывал во взбудораженном состоянии, так что даже не мог заснуть. Вернувшись в свой домик, он вооружился успокоительными каплями и сел писать Антонине. Как следует все обдумав, он еще раз объяснил насчет развода, стараясь держаться в рамках вежливости, твердо пообещав ей значительную сумму в случае согласия и упирая на то, что развод – ее прямая выгода. Закончив с этим делом, Петр Ильич надышался свежим воздухом через растворенное окно и спокойно заснул.