Текст книги "Пират.Дилогия"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

В дверь осторожно постучали:

– Сеньор лейтенант? Ты здесь, Андреас?

Громов распахнул дверь:

– Рамон! Да заходи же, не заперто. Чего такой скромный?

– Да думал, мало ли ты не один, а с какойнибудь поселянкой, – махнув рукой, каменщик уселся за стол. – Знаешь, я ведь только что отсюда парочку выгнал, Пташку с девчонкой – ишь, отыскали себе местечко. Не по чину!

– Интерееесно… И что они тут делали? – вспомнив вырванные листы, насторожился молодой человек.

Рамон хмыкнул и поглядел на бочонок:

– Да ничего интересного – целовались просто. Даже друг дружку не лапали… впрочем, может, и дошло б до чего – да я помешал, выгнал. Каютато теперь – для тебя, Андреас, ты ж у нас нынче за старшего. А в бочонкето что?

– В бочонке? Ром, я думаю. Хочешь, так попробуем – стаканы вон, в шкафчике, у двери.

Ром оказался на удивление неплохим, забористым и пахучим – но пах приятно.

– А ничего, – крякнув, похвалил Каменщик. – У покойника капитана губа была не дура. Так ты все же решил – к испанцам?

– Ну а куда? – Громов поставил на стол опустевший стакан. – К англичанам нам, наверное, тоже бы можно – конечно, не в Чарльстон – да ведь до них еще плыть и плыть, а СанАгустин – он вот, под боком.

– Поселенцы в СанАгустин не хотят, – оглянувшись на дверь, тихо промолвил Кареда. – Слышал, как они промеж собою шушукались. Хотят к англичанам.

– Ха! – Андрей хлопнул себя ладонями по коленкам. – Ну наглецы! Это после всегото?

– Думаю, они хотят пленных просто убить да выбросить море. А потом все свалить на пиратов. Что ты так смотришь, Андреас? – каменщик ухмыльнулся и пододвинул стакан ближе к бочонку. – Староста их, Охейда, к тебе еще не подходил?

– Нет.

– Ну так подойдет завтра. Выпьем еще? Напоследок?

Староста поселенцев явился с утра и имел с Громовым весьма непростую беседу, в ходе которой Андрею стало многое ясно, и в первую очередь то, что появились серьезные проблемы, которые хотелось бы разрешить как можно более срочно. Поселенцы оказались людьми весьма практичными, и им вовсе не хотелось отдавать корабль, который вполне можно было продать в какойнибудь гавани. К тому же некий сеньор Ромуальдо с помощниками уже спускался в трюм и тщательно пересчитал чернокожих невольников – на живой товар ушлые переселенцы теперь тоже рассчитывали и каждый желал получить свою долю.

О неграх, кстати, думал и Громов, предполагая, причалив к берегу еще до СанАгустина, отпустить их на все четыре стороны, а там – как знают. Гуманист… Однако поселенцы решили иначе: живой товар – живые деньги. Впрочем, с невольниками вопрос был не главным, иное дело – судьба корабля. Продать захваченное судно? Да еще в английских колониях? Неет, это не старые пиратские деньки, нынче времена иные, за такие дела запросто вздернуть могут… как того же Кидда!

– У ваших людей, сеньор Охейда, от жадности совсем крышу снесло? – выслушав старосту, язвительно осведомился Андрей.

– Извините… что снесло? – конечно же, собеседник игры слов не понял. – Какую крышу?

– Вы все с ума сошли! – молодой человек попытался изложить свои мысли куда более доходчиво. – На виселицу захотели? Как вы собираетесь продать этот чертов корабль? Кому? Никого здесь не зная.

– Люди говорят, что «Святая Эулалия» – доброе судно, – угрюмо пояснил староста. – И стоит хороших денег. Зачем нам их терять? Здесь, на чужбине, любая медяшка – не лишняя. Тем более, получив свою долю, многие вернулись бы домой.

– Да кто бы против?! – не выдержав, закричал Громов. – Только где вы «Эулалию» продадитето? Не связывайтесь, говорю вам. А, впрочем…

Что спорить с идиотами, которым привидевшиеся вдруг ни с того ни с сего шальные деньги затмили разум? Ишь, сволочуги – когда чуяли сильную руку, сидели себе тише воды, ниже травы, а тут вдруг почуяли волю. Корабль им… живой товар… А не жирно будет?

Бабах!!!

Снаружи вдруг донесся пушечный выстрел.

Двенадцатифунтовка! – выскакивая из каюты, определил на ходу лейтенант.

– Ну кому тут нейметсято?

Взбежав на корму, Громов обвел гневным взглядом всех, кто там в этот момент был – поселенцев и ссыльных…

– Сеньор Андреас! – Мартин Пташка боязливо показал рукой в море.

Андрей обернулся… И увидел по левому борту фрегат! Трехмачтовый, однодечный, стремительный, как и полагается фрегату. Подняв все паруса, фрегат быстро приближался, и вот уже стал менять курс, разворачиваться бортом…

«Готовится к выстрелу!» – увидев на корме судна испанский флаг, потерянно подумал Громов. Судьба…

– И что нам делать? – подойдя, тихо спросил Охейда. – Это испанский корабль… А мы – под английским флагом. Надо было спустить.

Лейтенант отмахнулся:

– Все равно не помогло бы. Интересно, откуда здесь взялся испанский фрегат? Наверное, охраняет СанАгустинскую гавань.

– А ничего нам не надо делать, – щурясь от только что поднявшегося солнца, Андрей посмотрел на чужое судно. – Они дали предупредительный выстрел. Нужно ложиться в дрейф, иначе…

– Что иначе?

– Сорок пушек… По двадцать с каждого борта – нас разнесут в щепки первым же залпом!

– И не уйти?

– А есть достойный по силе ветер? Это слабое трепыхание – не в счет. Да и фрегат слишком уж близок.

По всему выходило – сдаваться, геройствовать Громов вовсе не собирался – кроме пушек, на фрегате обычно еще человек полтораста солдат – опытнейших головорезов королевской морской пехоты. А на «Святой Эулалии» – пятеро ссыльных да два десятка переселенцев… И говорить не о чем. Тем более, кажется, некоторые как раз и собирались в СанАгустин – так что уж теперь спорить?

Неожиданно улыбнувшись, Андрей махнул рукою:

– Спускайте блинд! И снимите, наконец, английское знамя.

Глава 9

Весна – лето 1706 г. СанАгустин. Флорида

Дежавю

Гастилло СанМаркос – крепость Святого Марка, выстроенная еще добрую сотню лет назад для защиты гавани от пиратов, с высоты птичьего полета представляла собой сложенный из светлосерых камней квадрат с ромбовидными бастионами по углам. Вооруженный солидной артиллерией, форт не то чтобы представлял собой совсем уж непреодолимую преграду, однако же делал высадку морского десанта весьма и весьма затруднительной, а потому враги предпочитали обходить город по суше – так делали и французы, и англичане – два года назад губернатор Южной Каролины сжег СанАгустин дотла, и с той поры город еще не совсем отстроился, только крепость выглядела как новенькая… то есть как она обычно выглядела еще сто лет назад. Правда, и к ней уже начинали пристраивать стену, соединяя с единственными городскими воротами – все в целях безопасности, помня натиск неуемного английского губернатора.

Именно сюда, в глухие и темные подвалы форта, и поместили всех, снятых с борта «Святой Эулалии» славным фрегатом «Король Филипп», одно название которого не оставляло никаких сомнений в политической направленности местного истеблишмента. Ну конечно же, губернатор Флориды поддерживал Бурбонов! Как и все кастильцы, да – вообщето! – большинство жителей Испании и ее колоний. Знаменитая «война за Испанское наследство» шла уже давно, и неизвестно было, когда закончится, – вот и укреплялись, как могли, да отстраивали потихонечку сожженный варварамианглосаксами город.

– А здесь много работы, я видел, повсюду строительные леса! – все никак не мог остановиться каменщик Рамон. – Мы могли бы здесь неплохо заработать, да… То есть я хотел сказать – некоторые из нас. Вам, сеньор Андреас, как бывшему лейтенанту и человеку, опытному в военных делах, здесь, несомненно, найдется иное призвание.

– Чего это ты меня на «вы» называешь? – усмехнулся в ответ Громов. – Я ведь разжалован давно. Что же касается призвания – боюсь, оно у нас всех будет теперь одинаковым: бери больше, кидай дальше. Будем копать ров! И, думаю, не за деньги, а в лучшем случае – за еду.

– Вы полагаете, они нам не поверили? – вслед за каменщиком и Мартин Пташка тоже назвал лейтенанта на «вы».

Ну а как же? Он же дворянин… хоть и бывший. Но это – для каталонцев и англичан – бывший, а для кастильцев… Хотя – кто знает? Вон как делото обернулось – в крепость всех бросили, а что дальше будет – одному Богу известно.

Свободных казематов на всех бунтовщиков не хватило, и часть пленников, не особенното пока разбираясь, засунули к кому попало. Ссыльные, кстати, оказались вместе почти все, кроме здоровяка Гонсало «Деревенщины» Санчеса, что позволяло им сейчас вести душевные разговоры «за жизнь», ругаться и строить планы, в чем не принимал участия только Мартин Пташка – подросток сидел, забившись в самый дальний угол, и грустил, вспоминая, конечно же, Аньезу.

Соседями по темнице у новоявленных узников оказались трое чрезвычайно молчаливых индейцев, не выказывавших никакой охоты к общению, и двое местных забулдыг, распространявших вокруг себя сильный запах мочи и крепкого алкоголя. Этито, может, и поболтали бы, да только вот пока в себя, судя по всему, окончательно не пришли – со спокойной совестью задавали храпака, и добудиться их не представлялось никакой возможности – да и нужно ли было?

Головешка Сильвио вдруг с силою хватил по стене кулаком и в очередной раз выругался:

– Что б их всех… Похоже, нам не поверили, а, лейтенант? Иначе б чего здесь держали? Мы ж пострадальцы от узурпаторов, так ведь?

– Не пострадальцы, а пострадавшие, – наставительно заметил Громов. – А узурпатор пока один – самозваный король Карл Габсбург.

– Похоже, и сторонники короля Филиппа к нам отнесутся так же, как и англичане, – вздохнув, Рамон Каменщик тоже постучал по стене и уважительно хмыкнул. – Неплохая здесь кладка, думаю, не всякой пушкой возьмешь. Что и говорить, сделано на совесть.

– Как хоть ты это все видишьто? – Громов посмотрел в сторону узенького, не пролезть и кошке, оконца под самым потолком, едва пропускавшего призрачный беловаторозовый свет утренней зорьки.

Точно такое же окошко, сколь ему помнилось, было и в казематах крепости Монтжуик, и в том подвале в Калелье… Все повторяется снова – такое вот, как говорят французы, дежавю! Не оченьто хорошее…

– А я и не вижу, – охотно пояснил сотоварищ. – Я по звуку слышу.

Он снова стукнул в стенку:

– Слышали? Добрая кладка, и цемент… очень хороший раствор был, наверное, на яйцах.

– Не, не на яйцах, – Сильвио недоверчиво тряхнул своей темной, чудь кудрявившейся шевелюрой. – Откуда столько яиц взять? Просто в раствор всего, сколько положено, добавляли – песка там и прочего… не пускали налево, как некоторые.

– Это кто это – некоторые? – обиделся Каменщик. – Мы уж внаглуюто не воровали… как те, что сперли монастырскую братину с горы Монтсеррат. Вот нехристито – на святое покусились!

Услышав такие слова, Головешка сразу окрысился и вскочил на ноги, больно ударившись головой – потолкито здесь были низковаты. Не такие, конечно, низкие, как в убогих советских «хрущевках» да «брежневках» (мечты всей жизни для подавляющего большинства нынешних жителей России), но все же и не высокие – приложиться башкой вполне можно было.

– Ты кого нехристем обозвал, черт белобрысый?! На себя бы лучше взглянул – прости господи, главный городской собор – и тот триста лет никак достроить не могут, все крадут, крадут… Вот кто самые настоящие нехристи и есть!

– Помолчал бы!

Каменщик тоже встал в позу, сжав кулаки и слегка склонив голову с видом опытного бойца.

– О, да вы никак подраться собрались? – презрительно сплюнув на пол, усмехнулся Андрей. – Обождите немного, мы сейчас ставки сделаем… в счет будущих великих заработков. Мартин, ты на кого ставишь? Эй, парень, ты там уснул?

Юноша вздрогнул и обернулся:

– А?

– На кого ставишь, спрашиваю. Тут у нас – кулачный бой.

– На Каменщика, – недолго думая, отозвался Мартин. – Десять против одного. Но это если честный бой.

– Что значит – если честный, Пташка чертова? – Сильвио выругался и недовольно посмотрел на парня. – Что ты этим хочешь сказать?

– А то и хочу! – В серозеленых глазах подростка отразился невзначай заглянувший в камеру первый солнечный лучик. – Думаешь, я не видел, как ты нож в сапоге припрятал?

– Ах ты ж, сволочь! – с видом оскорбленной невинности Головешка подскочил к парню и схватил его за грудки. – Ты что же, думаешь, я в честной схватке нож в дело пущу…

– Пустишь… Пустиии… Ай…

– Ша! – звонко хлопнул в ладони Громов. – Хватит. А ну живо расползлись все по углам. Живо! Я кому сказал?

Он произнес это грозным и непреклонным тоном человека, привыкшего отдавать приказы, и каторжники не посмели ослушаться, тем более что не так давно признавали своего сотоварища за командира… да и сейчас держали за старшего.

Подчинились. Головешка, правда, пробурчал чтото себе под нос, а потом наступила тишина… прерванная чьимто пьяным возгласом:

– А мне? Ято могу ставку сделать, а?

Это произнес один из проснувшихся пьяниц – жилистый, лет за пятьдесят, мужичок, с седой бороденкой, одетый в грязносерую рубаху и темный бархатный жилет с оторванными пуговицами.

– А ты кто такой естьто? – удивленно спросил Сильвио. – И за что сидишь?

– Меня зовут Хосе Домингес! – пьяница с гордостью выпрямил плечи. – И в этом городе я не последний человек, клянусь Святой Девой! Ооо, про старого Хосе вам всякий скажет, нет такого человека, чтоб меня не знал или хоть раз в жизни не обратился ко мне за помощью.

Андрей недоверчиво хмыкнул – впечатления человека благородного новый знакомец явно не производил. Простолюдин, это видно, однако речи ведет хвастливые. С чего бы?

– Да кто ж ты, ответь? – нетерпеливо повторил Головешка.

– Сапожник я… кто ж.

Забулдыга отвечал таким тоном, словно бы являлся не меньше, чем заместителем коменданта форта или уж по крайней мере владельцем нескольких доходных домов и пары мельниц.

– Ах, воон оно что – сапооожник. Тот еще маркиз!

– Напрасно смеетесь, – обиделся Хосе. – Без башмаков ходить могут разве что дикари, вон… – он презрительно мотнул головой в сторону индейцев. – Нормальный же человек, хоть ты дворянин, хоть простой горожанин – без башмаков нельзя никак! Босиком только каторжники да нищие ходят, да еще дети малые – так на то они и дети, ага. А сапожников, кроме меня, в городе только трое. Трое! И спросите, кто самый лучший? Старый Хосе!

– Что ж ты тогда здесь сидишь, лучший? – засмеялся Сильвио. – Иль местным офицерам сапоги не нужны?

– Как не нужны? Нужны… А сижу – за дело! – сапожник с гордостью повел плечом.

Головешка хлопнул в ладоши:

– О как! Первый раз вижу человека, который бы признался, что за дело сидит! Обычно все говорят другое.

– А с чего мне юлить? Старый Хосе – человек честный, об этом все знают. Хватанул колодкой жену – так ведь тоже за дело. Чего она… Эх, – старый пьяница уныло махнул рукою. – Говорили мне люди – на индеанке женись, так ведь нет… Сейчас бы жил – в неге, в любви… Не, вообщето, моя аллигаторша… гм… Трухильдия баба ничего себе, только на расправу скора, а так…

Сей интереснейший рассказ прервали чьито послышавшиеся снаружи шаги и скрежет засова. Распахнулась дверь и в камеру заглянул стражник в непонятного цвета мундире, перепоясанном крестнакрест широкими белыми лямками:

– Эй, дядюшка Хосе, ты там не помер еще?

Повернув голову, сапожник довольно осклабился:

– Не. Как, Пабло, сапогито не жмут?

– Да не жмут, дядюшка Хосе, – на совесть сработал.

– А! Что я говорил?!

– Тут твоя… как ты ее зовешь – аллигаторша – поесть тебе собрала, так забирай.

В камеру полетел увесистый узелок, ловко пойманный Головешкой. Захлопнулась дверь.

– На вот.

Бунтовщик протянул передачку адресату, и тот, развязав узелок, тут же организовал «поляну», гостеприимно пригласив к столу всех остальных… кроме индейцев – те даже и не повернулись, все так и хранили презрительное молчание. Ну что ж – вам с голоду помирать.

«Аллигаторша» Трухильдия прислала своему благоверному горшок кукурузной каши с мясом и перцем, соленые помидоры, чеснок, пару луковиц и вкуснейшие, обильно напичканные перцем и специями пирожки с луком, мясом и прочим ливером. Да! Еще и кувшинчик вина не забыла.

– Эх, виното разбавленное! – охоботив с полкувшина с видом лет триста бродящего в безводной пустыне странника, старый Хосе выругался и сплюнул. – Выходит, не зря бил. Учил умуразуму.

– Слышь, Хосе, – похрустел пирожком Головешка. – А ты ее вообще – за что приложилто?

Сапожник наконец оторвался от кувшина:

– Кого?

– Ну женуто свою, ага.

– Да… в общем, было за что.

Быстренько замяв тему, Хосе безуспешно попытался растолкать своего соседа и, махнув рукой, навалился на кашу, которую ел прямо руками – благо густота консистенции сего питательного продукта это вполне позволяла.

Однако ж насладиться пиром Громову до конца не дали – вновь распахнулась дверь и в камеру заглянул стражник, на этот раз не Пабло, а какойто усач в синем кафтане с крагами.

– Эй, бунтовщики! – зычно крикнул усатый. – Кто тут у вас за старшего?

– Ну я, – прожевав, обернулся Андрей.

Стражник поманил его пальцем:

– Тогда пошли. Наши господа желают тебя видеть.

И снова ощущение дежавю: длинные гулкие коридоры, факелы, решетки, стража. А вот и крепостной двор, чемто похожий на площадь Вогезов в Париже: еще б статую короля Людовика, фонтан да деревья. Увы, здесь деревьев не было, лишь зеленела местами уже успевшая выгореть на местном жгучем солнышке травка. Прямо по траве и пошли, пересекли весь двор по диагонали, а затем поднялись по широкой лестнице, что вела на второй этаж, в просторный кабинет с распахнутыми настежь ставнями. Окна, конечно же, выходили во двор, снаружи оставались лишь бойницы да пушки, крепость все ж таки.

За длинным, устланным зеленым сукном столом, под портретом какойто коронованной особы в парадной золоченой раме, узника дожидались трое, один из которых был священник в длинной, фиолетового цвета сутане, другой – длинный, как верста, военный в белом щегольском мундире с серебряными пуговицами и галунами, и третий – явно штатский – добродушного вида толстяк в камзоле темносинего бархата и ослепительнобелой сорочке. Этакая сталинская «тройка» для суда над врагами народа – начальник местного отдела НКВД, председатель партбюро, прокурор. Интересно, кто здесь за прокурора? Священник? Вряд ли. Так что же – толстяк?

– Ага, явился! Это тебя прозвали Висельником? – первым как раз и начал беседу толстяк, и теперь он уже не казался Громову таким добродушным.

Сесть узнику не предложили, он так и стоял в углу, а чуть позади – два вооруженных палашами стража.

– Ну? – не дождавшись мгновенного ответа, фальцетом взвизгнул толстяк. – Не желаешь с нами разговаривать? А ты, я вижу, упорный… как те дикари, что сидят здесь уже второй месяц, и скоро, видно, сдохнут, ежели мы их допрежь того не повесим… А, господа?

Толстяк оглянулся на своих коллег, и все трое весело засмеялись, после чего военный, вздернув длинный породистый нос, вновь повернулся к пленнику и вальяжно махнул рукой:

– И что? Ты тоже собрался на чтото жаловаться? Так тут у нас есть алькальд, сеньор де Арадо… и наш священник, почтеннейший отец Маркос, тоже с удовольствием выслушает тебя. Все выслушают, – вояка недобро засмеялся. – Кроме меня! Я – комендант крепости, полковник Мигель д'АргуэльяиМонца не склонен слушать разного рода висельников и авантюристов вроде тебя, подлый английский пес! Ты все услышал? А теперь – говори!

– Я счастлив, почтеннейшие сеньоры, что нынче нахожусь среди вас, – вспомнив уроки месье де Кавузака, молодой человек сделал шаг вперед и поклонился с такой галантностью, какая сделала бы честь любому версальскому щеголю. – Дада, счастлив! Я и мои друзья жестоко пострадали от произвола узурпатора, этой проклятой самозваной свиньи – эрцгерцога австрийского Карла.

– Ммаалчать! – чуть заикаясь, внезапно побагровел толстяк. – Не погань своим подлым языком царственную особу!

– Чего ты разоралсято, алькальд, – удивленно обернулся к нему полковник. – Он же Карла имел в виду – самозванца и узурпатора. И вообще – чего ты такой нервный?

Алькальд упрямо набычился и засопел:

– Такто оно так, но… сегодня он Карла ругает, завтра – Филиппа. Никакого почтения к королям! Так, знаете, до чего можно договориться? Да и речь его… вы что, не чувствуете – он не испанец! Хитрая каталонская свинья.

– А ты что скажешь, святой отец? – комендант форта посмотрел на священника.

– А что ято? – забеспокоился тот. – Я – как все.

Маленький, тощий, в мешковатой сутане, с какимто дерганым отечным лицом, отец Маркос напоминал сейчас внезапно вызванного к доске двоечника, не знающего урок. Впрочем, судя по стилю общения, сия троица являлась давно сложившимся коллективом, спаянным, быть может, совместными пьянками, а скорее всего – хищениями казенных средств. А что? От метрополии далеко – при известном уме и наглости многое можно себе позволить, лишь бы только не зарываться.

– Еще раз повторяю – я и мои товарищи пострадали от режима узурпатора Карла, – веско напомнил Андрей.

– А ваш корабль? – снова взвизгнул алькальд. – Вы ведь под английским флагом шли.

– Просто снять не успели. А корабль мы захватили и шли в СанАгустин, надеясь обрести там покой и защиту.

– И почему мы должны верить твоим словам? – помолчав, осведомился полковник. – Есть рапорт капитана «Короля Филиппа» – это наш фрегат, – в нем все конкретно указано: шхунабриг «Санта Эулалия», каталонское, под английским флагом, в трюмах – черные африканские рабы. Куда их везли, догадаться нетрудно – конечно же в Каролину! Ну или в Виргинию, все равно – к англичанам. А что у вас там в пути приключилась свара – так это часто бывает. Просто не поделили будущие барыши.

– Но есть же судовой журнал! – в отчаянии выкрикнул Громов. – Вы записито смотрели?

Комендант крепости повернулся к алькальду:

– Да! Судовой журнал. Что там?

– Жжурнал? – опять начал заикаться толстяк. – Дда ммои люди его и не смотрели. 3зачем? Ппросто некогда было. Ну ссам подумай, Мигель, – как раз пподвернулся ппокупатель – чего было тянуть? Смотреть там какието журналы… Мы ссразу судно и продали, а не ппродали бы, так ппотом ттакой пподходящий случай мможно и целый год ждать!

– Ага, – полковник хмуро склонил голову – Громову показалось, что он вотвот проткнет своим носом стол. – Значит, журнала никто не читал. И что теперь прикажете с ним делать? Верить всяким бродягам я вовсе не склонен.

– Да зачем им верить, Мигель?!

– Однако и казнить их было бы не совсем справедливо.

– Не нужно никого казнить, друзья мои! – в разговор неожиданно вступил священник. – Зачем казнить?

– Так что ж, отпустить? – не сдавался злюка алькальд. – Может, еще и денег им дать, так сказать – компенсацию?!

Отец Маркос покачал головой, посмотрев на своего собеседника с укоризной:

– Не надо ни отпускать, ни казнить. Что у нас, в форте да в городе работы мало? Ров надо копать – надо! А еще ворота ремонтировать, достраивать стену…

– Южный бастион неплохо бы починить, – обрадованно поддакнул полковник. – Ты что молчишь, алькальд?

Толстяк задумчиво скривился и вдруг улыбнулся:

– В городе работы хватит. Люди отстраиваются… да и я б свой домик расширил.

– Ну вот все и решили!

Облегченно потерев руки, сеньор д'Аргуэлья перевел взгляд на узника:

– Слышал? Так своим каторжникам и передай. Работать, работать, работать! Отрабатывать, так сказать, свой хлеб… пока до сезона дождей – а там поглядим на ваше поведение. Да! Не пытайтесь бежать – пристрелят, да, собственно, и некуда – со всех сторон болота да непроходимые заросли. Аллигаторы, змеи, немирные дикари индейцы. В общем, ты меня понял, Андреас Висельник?

Громов хмуро кивнул:

– Вполне.

– Тогда не смею больше задерживать. Стража!

И вот уже третью неделю подряд узники рыли крепостной ров, точнее сказать – углубляли старый, и работа была поистине каторжная – после трудового дня бедолаги просто валились с ног. Слава богу, хоть первые кровавые мозоли от лопат и кирок сошли, на их месте появились кожные уплотнения, стягивающие руку словно перчаткой. На рву трудились все – и ссыльные, и поселенцы – естественно, кроме детей и женщин, этим нашли другую работу – плетение циновок и камышовых крыш. Несколько дней назад Громов заметил невдалеке чернявого шкипера и – чуть ближе – старосту Симона. Оба, как и все, с киркою в руках, полуголые, загорелые, словно индейцы, из которых в камере остался один – самый молодой и выносливый – оба его сотоварища умерли и теперь были закопаны бог знает где, а скорее – просто выброшены в море или в ближайшее болото – аллигаторам на обед.

Вообще, насколько представлял себе Андрей, такое отношение к индейцам было для испанцев не характерно. В отличие от тех же англичан, в большинстве своем – протестантов, добрые католики испанцы дикарей не выживали и не презирали, а наоборот, охотно с ними роднились – кто ж откажется взять в дом красивую, покладистую и трудолюбивую индеанкужену? Особенно это касалось племенной знати, давно уже ассимилировавшейся с завоевателями и ныне составляющих с ним одну и ту же касту – креолов. Испанцы индейцев за людей признавали, однако только католиков – каковыми все местные и являлись, а вот те индейцы, что содержались в крепости, по всей вероятности, были пришлыми, и даже – закоренелыми язычниками, по крайней мере, Громов не видел, чтоб ктото из них молился Христу или Святой Деве. Наверное, отсюда и отношение.

Еще остававшийся в живых парень – на вид чуть постарше Пташки – выглядел как настоящий дикарь, истинное дитя природы. В одной набедренной повязке, грязный, с гривой спутанных, давно не мытых волос и тощей, покрытой затейливой татуировкою грудью, индеец сторонился всех и со всеми был одинаково презрительно холоден. Ни с кем не разговаривал – особенно после смерти своих – быть может, просто не понимал языка, и почти ничего не ел… впрочем, особых разносолов для узников в крепости предусмотрено не было – так, вяленая рыбка, вода, бобовая похлебка, да еще то, что принесут сердобольные местные жители – а они приносили, и часто, в особенности по праздникам, в дни какихнибудь многочисленных католических святых, когда, после мессы, многие приходили хоть както помочь несчастным. О, сколько красивых женщин было среди этих добрых людей! Креолки с нежнозолотистою кожей, смуглые метиски с огромными черными глазами, даже служанки мулатки в смешных белых фартуках. Особенно щедро перепадало Пташке – что и понятно, приятный на лицо подросток выглядел куда несчастнее других, да и отощал… впрочем, как и все остальные. Мало того, от постоянного тяжелого и нудного труда даже у Громова наступало какоето отупение. Все окружающее постепенно переставало быть интересным, ни о чем не хотелось думать и уж тем более говорить – только получить ближе к вечеру очередную пайку баланды и провалиться в тяжелый и быстрый сон.

И так – изо дня в день… вот уже три недели, и выход из всего это было один – неизбежная смерть от непосильного труда и истощения. Ах, СанАгустин, СанАгустин, кто ж знал, что столь милый, окруженный пальмами городок с сахарнобелыми пляжами, станет для бунтовщиков маленьким испанским ГУЛАГом.

Местные надзиратели не давали спуску никому – откуда только таких сволочей и набрали? Особенно выделялся один, по имени, точнее – по кличке «дон Рамонес». Рамонес, да, это была фамилия, а вот аристократической приставкой «дон» тут явно не пахло, он и на «кабальеро»то не тянул, этот убогий, с низким приплюснутым лбом и квадратной челюстью неандерталец. Сам метис, он почемуто патологически ненавидел индейцев, видать, не мог чегото простить то ли матери, то ли отцу – кто там из его родителей был индейцем, да и могла ли быть мать у столь злобного и чрезвычайно жестокого типа, словно бы явившегося в гуманный и просвещенный восемнадцатый век из какихто непостижимо дремучих времен. Кроме всего прочего, говорили, что Рамонес очень любит купаться, причем заплывает всегда далеко, невзирая на возможных акул.

– Динозавр он, а не дон Рамонес, – както сплюнул себе под ноги Громов, увидев, как надсмотрщик в очередной раз истязает индейца – того самого парня, соседа по каземату.

Андрей очень не любил, когда обижают своих… а этот юный индеец… его Громов уже тоже считал своим, как некоторые, ничтоже сумняшеся, считают своей хозяйскую мебель в съемной квартире. Да, мебель – именно так все индейца и воспринимали: ни с кем не общается, вообще почти никогда не говорит, исключая – «да» – «нет», и то с какимто странным акцентом, что и понятно – дикарь, никакого человеческого языка не знает. И все же, это была своя, привычная, мебель, а Громову бы, например, не понравилось, если б какойто гад стал пинать его письменный стол… а уж тем более – автомобильчик. Тут никому б не понравилось, впрочем – индеец на авто не тянул, так, скамейка или старая тумбочка – стоит себе в уголке, вроде бы никому не нужна, а выбросить жалко.

– Ты подлая индейская свинья! – сбив бедолагу ногой на самое дно рва, надсмотрщик прыгнул туда следом и принялся энергично работать плетью. – Вот тебе, вот, получай!

Так вышло, что Громов работал на этом участке один – доделывал начатое. Всех остальных, включая и зачемто явившегося сюда индейца, отвели к противоположной стене – рыть отводку, а потому никаких свидетелей истязания не было, кроме равнодушного ко всему и утомленного, словно мул, бывшего лейтенанта, которого вряд ли стоило принимать в расчет.

Ввух!!!

Сразу же полетела кровь, горячие капли попали на плечо работавшему рядом Громову, и тот сделал пару шагов в сторону…

– На, сучье отродье, на!

Молодой человек скосил глаза… А ведь, похоже, «дон Рамонес» вскоре забьет бедолагу насмерть. Или выбьет глаз… Дада, похоже, он того и хочет, ишь как умело действует своей плетью – что и говорить, виртуоз.

Чтото мелькнуло. Словно смуглая молния. Громов застыл, увидев, как валявшийся в глине и казавшийся навсегда сломленным молодой дикарь, с неожиданной быстротою и силой кинулся на своего истязателя, схватив его за горло.

Захрипев, надсмотрщик выхватил изза пояса нож… и тут же упал навзничь с размозженною в кровь головою!

– Ну вот както так, – опустив кирку, задумчиво пробормотал лейтенант. – Осталось теперь уяснить, что нам дальше делать. Наверное, остается одно – бежать. Если б еще знать – куда.

– Я знаю – куда, – обернувшись, тихо промолвил индеец. – Но пока еще рано, сэр.

– Ааа, умеешь говорить? – Громов издевательски ухмыльнулся и ахнул – пареньто произнес свои слова поанглийски.

– Ты сказал – рано, – перешел на тот же язык Андрей. – Хотя какая разница? Вот это тело, кажется, я его…

– Его можно закопать. Прямо здесь, в глину. Но могут потом найти…

– Потом чтонибудь да придумаем, – махнул рукой Громов. – Давай живо бери лопату!

Пожалуй, даже строителям БеломороБалтийского канала не снилась такая производительность труда! Сообщники – теперь уж так – работали, как два экскаватора, успев до заката солнца не только закопать тело, но и перевыполнить норму раза в полтора.