Текст книги "Хождение за три моря"

Автор книги: Анатолий Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– Тебе повезло, русич, что не посадили на кол, а отвели к паше. О деньгах не жалей, ты молод, наживёшь ещё. Жеребца жаль, видно, что ты его любил. Мы христиане и должны помогать друг другу. В Кафе живёт русский купец Гридя Жук. Я должен ему золотой. У тебя один есть, вот второй. Возьми. Отдашь Гриде. Здешние корабельщики берут плату за проезд до Крыма один золотой. Второй тебе на питание. Хватит на месяц. Желаю тебе вернуться на родину! Прощай!

«Божиею милостью приидохъ до третьаго моря до Чермнаго, а парьсьйским языкомъ дория Стимъбольскаа. Идох же по морю вЂтромъ пять дни и доидох до Вонады[192]192
  Вона – порт у мыса Чам, к запалу от Трабзона.


[Закрыть], и ту нас стрЂтилъ великый вЂтръ полунощь и взъврати нас къ Трипизону, и стояли есмя въ ПлатанЂ[193]193
  Платана – порт.


[Закрыть] 15 дни, вЂтру велику и злу бывшу. Ис Платаны есмя пошли на море двожды и вЂтръ нас стрЂчаеть злы, не дасть намъ по морю ходити. Олло акъ, олло худо перводегерь (Боже истинный, Боже, Боже покровитель!), развЂе бо того иного бога не знаем. И море же преидохъ, да занесе нас сы къ Балыкаее[194]194
  Балаклава – порт на юго-западном берегу Крыма.


[Закрыть], а оттудова Тъкъръзофу[195]195
  Гурзуф.


[Закрыть], и ту стоали есмя 5 дни. Божиею милостью приидох в КафЂ за 9 дни до Филипова заговейна[196]196
  Филиппов пост. Начинается 15 ноября.


[Закрыть]. Олло перводигырь! (Бог творец!)

Милостию же божиею преидох же три моря. Дигырь худо доно, олло перводигирь доно. Аминь! Смилна рахмамъ рагымъ. Олло акберь, акши худо, илелло акши ходо. Иса рухолло, ааликсолом. Олло акаберь. А илягяиля илл елло. Олло перводигерь. Ахамду лилло, шукуръ худо афатад. Бисмилнаги рахмам ррагым. Хуво мугу лези, ля иляга ильля гуя алимул гяиби ва шагадити. Хуа рахману рагыму, хуво могу лязы. Ля иляга ильля хуя. Альмелику, алакудосу, асалому, альмумину, альмугамину, альазизу, альчебару, альмутаканъбиру, альхалику, альбаршоу, альмусавирю, алькафару, алькахару, альвахаду, альрязаку, альфатагу, пльалиму, алькабизу, альбасуту, альхафнзу, алъррафию, альмавифу, альмузилю, альсемию, альвасирю, альакаму, альадьюлю, альлятуфу». (Остальное Бог знает, Бог – покровитель ведает. Аминь. Во имя Господа милостивого, милосердного. Бог велик. Нет Бога, коме Господа. Боже благий, Господи благий. Иисус дух Божий, мир тебе. Господь промыслитель. Хвала Господу, благодарение Богу всепобеждающему. Во имя Бога милостивого, милосердного. Он Бог, кроме которого нет Бога, знающий всё тайное и явное. Он милостивый, милосердный. Он не имеет себе подобных. Нет Бога кроме Господа. Он царь, святость, мир, хранитель, оценивающий добро и зло, всемогущий, исцеляющий, возвеличивающий, творец, создатель, изобразитель, он разрешитель грехов, каратель, разрешающий все затруднения, питающий, победоносный, всесведущий, карающий, исправляющий, сохраняющий, возвышающий, прощающий, низвергающий, всеслышащий, всевидящий, правый, справедливый, благий)[197]197
  Заключительная молитва Афанасия Никитина. Состоит из трёх частей: общего прославления Бога, прославления (несколько искажённого) по 22 – 23 стихам 59-й суры Корана, перечня эпитетов Аллаха. На арабском языке. Автор должен отметить не только несомненную одарённость Афанасия Никитина как литератора, но его феноменальную память, ибо всё вышеупомянутые стихи и эпитеты Аллаха на чужом языке он воспроизвёл, не имя под рукой подлинника – Корана. Не каждый специалист способен на подобное.


[Закрыть]».

На этом Афанасий закончил свои записи, подождал, пока высохнут чернила и закрыл тетрадь. Всё. Он выполнил то, что замыслил.

НЕТ СТРАНЫ,
ПОДОБНОЙ РУССКОЙ ЗЕМЛЕ

фанасий подождал, пока высохнут чернила и закрыл тетрадь. Всё. Он выполнил то, что замыслил.

За раскрытым окном бушевала крымская весна. Вовсю цвела акация, и не с чем было сравнить её роскошный белый наряд, разве что с подвенечным платьем невесты. Огрузневшая от душистых гроздьев ветвь лежала на подоконнике. Рядом с ней татарская стрела. В два локтя длиной, с гладким, слегка обожжённым древком, с оперением из пера гуся, с тонким стальным наконечником, столь острым, что при взгляде на него становилось ясно – он способен пробить и кольчугу.

Это был знак, предупреждающий о неотвратимом возмездии. Седьмая по счёту стрела. Кто её положил на подоконник ровно в полдень, Афанасия уже не интересовало.

Он был занят другим. Как донести до читателя свои мысли? Как объяснить, почему он решился на то, что может показаться святотатственным, – завершить записки восхвалением Аллаха. Поймут ли его правильно? Он упорно размышлял, привычно выстраивая умозаключения в стройную логическую цепочку доводов, склонив густо поседевшую голову.

Вера чиста. Люди – нет. Невозможно забыть и то, что на чужбине ему причинили много горя. Поэтому он отделяет Веру от людей.

Рано или поздно мир придёт к пониманию цельности Веры.

Ибо независимо от того, кто кому поклоняется, Бог един. Имя ему Всевышний. Тот, кто выше всех и всего. Множество разных почитаний следует объяснить несхожестью жизни народов. Отсюда и различие Образов Всевышнего.

Но нынешнее множество образов следует воспринимать как будущий Единый Образ.

Два могучих, приближающихся к совершенству предвестника тому – христианство и мусульманство, где Всевышний – Бог Единый – выражен в полной мере. Ни в коем случае нельзя их противопоставлять. Их следует только сближать. Но в главном – Единстве Образа. Тогда за ними будущее.

Своё личное непротивопоставление Афанасий решил показать одним из возможных, но, на его взгляд, впечатляющим способом – завершил свои записи сурой из Корана без перевода стихов суры. Умный поймёт.

Он подошёл к окну и взял стрелу. Дом, где он жил, окружал большой сад, в котором росло множество деревьев; они сейчас цвели, и ветер, дующий с моря, сыпал над молодыми травами белые лепестки словно крупные снежинки. Настоящая метель из цветов. Окно выходило на склон горы, заросший кустарником. Внизу шумел город Кафа. Чтобы положить стрелу на подоконник, следовало подняться по склону. Это легко сделать. Особенно мальчишке. Выследить его? Он скажет, что незнакомый человек попросил об одолжении, подарил монету и тут же ушёл. В Кафе около ста тысяч жителей. Каждый день в гавань заходит до десятка кораблей. И не меньше покидает. А стрела, несомненно, татарская – укороченная. Такие были и в колчане Муртаз-мирзы, когда Хоробрит в ущелье оставил сотнику лук, но забрал стрелы. Напоминание Муртаз-мирзы? Вряд ли. Тот бы сделал по-другому. Тогда кто?

Афанасий жил с Филиппова дня в русской колонии, в доме Гриди Жука. Встретились Афанасий с Гридей в самой неподходящей обстановке – в драке.

Когда Афанасий сошёл на твёрдую землю с покачивающейся палубы корабля, нищий, как абдалла (так на Руси называли дервишей), то первым делом на пирсе увидел здоровенного русича, который дрался с четырьмя шалопаями в кургузых кафтанчиках и коротких панталонах. Это были генуэзцы. Они кружили вокруг светловолосого русича, словно волки, нападавшие на грузного увальня-медведя. Тот лихо отбивался, покрякивая от широты натуры. Не раздумывая, Хоробрит кинулся на помощь земляку. Ударом кулака в зубы он опрокинул одного из нападавших. Второго сшиб русич, подмигнул неожиданно объявившемуся помощнику, пробасил:

– Держись, друг! Ты откель!

– Из Индии, – пропыхтел Афанасий и вновь свалил сапогом поднявшегося было генуэзца.

Двое кинулись наутёк, что-то пронзительно вереща. Возле них начали собираться зеваки.

– Бежим, друг! А то сейчас стражей приведут!

Они скрылись в переулке, и там русич сказал, что его звать Гридя Жук.

– Ты чего дрался-то? – спросил Хоробрит, с наслаждением выговаривая слова, казалось, давно забытые.

– А должок не отдают, – равнодушно объяснил Гридя и, сплюнув, покачал зуб во рту. – Ишь, сороки, мало не выбили!

Хоробрит засмеялся. Русского сразу узнаешь по бесшабашности. А генуэзцы и на самом деле напоминали сорок в своих кургузых кафтанчиках и в белых шейных платках. Гридя вытер вспотевшее лицо рукавом широкой поддёвки, оглядел лихими серыми глазами коренастого широкоплечего земляка в татарской одежде:

– Говор у тебя московский, с аканьем. А вот слова произносишь, как иноземец. Давно с Руси?

– Без малого шесть лет.

– Ого, говоришь, в самой Мултазее был? Кой чёрт тебя туда занёс?

– По делам ездил.

– Глянь-ко, по дела-ам! – весело удивился Гридя. – Я, грешным делом, подумал, за ради смеха. Хм. Каки там у тебя хлопоты завелись?

– Купецкие.

– Ну и дешева ли там капуста?

– Не скалься. Дешева, да провоз дорог.

Гридя ещё раз оглядел потрёпанную одежду Афанасия, его пустую сумку, удивился:

– Ты ж только что с корабля. Где твоё богачество?

– Я ещё и должен остался!

– Право? И кому?

– Гриде Жуку.

Беседуя, они шли по дороге, поднимаясь в гору. Гридя от удивления разинул щербатый рот:

– Глянь-ка! Я тебя в первый раз вижу!

Но узнав о владельце харчевни в Трабзоне греке Сократе, беспечно заметил:

– А-а, я уже и забыл.

Так они и познакомились.

Русская колония в Кафе – десятка полтора небольших каменных домиков – размещалась на плоской вершине невысокой горы. Жили здесь не только русские, но и греки. Одни ухаживали за садом, другие были купцами, и среди них знаменитый Кокос, о котором не раз упоминал в разговорах государь Иван, когда посылал Никиту Беклемишева заняться «кафинским делом», то есть разобраться, почему правитель Кафы решил возместить убытки ограбленного степными кочевниками генуэзского каравана за счёт русских купцов. Грек Кокос в Кафе был человеком влиятельным.

Пока поднимались к колонии, Гридя сообщил, что Никита Беклемишев покинул Кафу за неделю до приезда Афанасия. Потом вдруг остановился, хлопнул себя кулаком по лбу, вскричал:

– Как я сразу не сообразил! Ото ж дело! Беклемишев о тебе спрашивал! Мол, не появлялся здесь случаем русак Афонька Никитин? Ото ж... А ну-ка, стой, покажь левую руку! Так и есть, ты Хоробрит! О тебе на площади глашатай хана Менгли-Гирея оповещал! За тебя астраханский султан награду даёт – полну шапку золота! Знаменит ты, однако, братец! Вот мы и дома!

Что дома, то дома. Впервые за много лет Афанасий оказался среди своих, услышал просторную русскую речь, увидел родные приветливые лица, и ощущение радости возврата оказалось изумительно прекрасным. Схлынула гнетущая тяжесть с души, исчезла давняя настороженность, едва не ставшая привычной. Афанасий почувствовал себя свободно и покойно, и заплакал от полноты чувств, когда парился в баньке, хлеща себя крепким веником, вдруг уловил горьковатый дух размокших горячих дубовых листьев.

А потом, помолившись на образа, они уселись за длинный стол, уставленный знакомыми с детства яствами: дымились огненные щи с мозговой косточкой, лоснилась чёрная икра, золотилось заливное из осётра, нежился свиной холодец, млела упарившаяся гречневая каша, подвалившаяся под бочок копчёному окороку мало не с холм величиной. Ах, сладка была медовая сыта, душисты рыбные пироги и ароматно виноградное крымское вино, какое пивали ещё древние греки в Херсонесе.

На встречу нежданно объявившегося земляка собралась вся колония – мужчины, засмуглевшие под южным солнцем, рослые, в косоворотках, стриженные под горшок, голубоглазые женщины в сарафанах, с тяжёлыми косами, царственно уложенными на голове. Все внимали рассказу Афанасия, широко раскрыв глаза, ахая и изумляясь, ибо столь далёкого путешествия ещё ни один русский человек не совершал и никто ничего подобного не видел. А после застолья до полуночи обменивались впечатлениями, поразившими даже их, бывалых людей.

– Ишь ты! Змеи прям по улицам ползают! В две сажени!

– Барбы-то, барбы из кустов выскакивают! О господи!

– Люди-то, говоришь, худые, чёрные, в одних подгузниках?

– И царь обезьянский есть? Мамочки!

– А неприкасаемые – это хто, ась?

Общее заключение было такое: за морем телушка – полушка да рубль перевоз. А в раскрытые окна заглядывали ночь, дышала уютом и покоем, и тёплый ветер наносил от гор чудесные запахи. Всё окружающее воспринималось Афанасием обострённо до самой последней чёрточки, пронзительно, как в детстве, и душу его врачующим нектаром объяла умиротворённость.

Счастье – это покой после бури, радость избавления от страданий, отдохновение после иссушающих забот, а не вечный покой и не беспредельная радость. Рано или поздно всё кончается. Блаженства, испытанное Афанасием в крымском городе Кафе, больше никогда не повторится.

Он прожил в колонии с середины ноября до апреля. Началась весна, пошли в рост травы. По голубой небесной равнине потянулись на север бесчисленные караваны ликующих птиц. Иногда Афанасий целыми днями следил из сада за пролётом птичьих стай, слыша, как на ближних озёрах зазывно кричат отдыхающие гуси. Одевались деревья юной листвой, шумели в травах молодые дожди, весна вливала в тело новые силы, и опять стала манить даль.

При колонии была небольшая каменная церковь, Афанасий молился в ней, и на него с икон глядели строгие лики святых. Но однажды ему показалось, что с каждого образа на него смотрит волхв. Потрескивали свечи, шуршал подле аналоя страницами богослужебной книги священник-грек, а Хоробриту слышался голос старика, словно из-под пола:

– Землю беречь надо, лес охранять... Тебе всё передаю...

Волхв напоминал о долге своему преемнику. А тот, седой, постаревший, стоял на коленях, и слёзы текли по его щекам. Те, кто был в церкви, воспринимали их как слёзы умиления.

И вот появились стрелы. Кто-то невидимый сегодня положил на подоконник седьмую стрелу, напоминающую о возмездии.

Только несколько человек из числа русских жили в колонии постоянно, охраняя склады, торгуя на рынках, остальные бывали здесь наездами, привозили и увозили товары, закупая их большими партиями у местных торговцев. Зимовали они обычно в колонии, а ранней весной опять отправлялись в путь. Дорог было три: по Днепру, по Дону или сухопутьем по Дикому полю. И все три опасные из-за степных разбойников. Но самым опасным считалось плавание по Дону, излучина которого в шестистах верстах от устья близко подходила к излучине Волги как раз напротив Большой Орды. В два перехода волжские татары достигали Дона и затаивались в засаде. Здесь редкое судно не бывало ограбленным.

– Вниз по течению ещё ничего, тёмной ночи дождёшься – проплывёшь, – объяснял Афанасию Гридя Жук, бывший тоже приезжим. – А вверх на вёслах – верная смерть! Тож и по Днепру: вниз – благодарь, а вверх – тяжко. Ежли ветра нет, хоронись в затоне или греби! А много ли нагребёшь, коль судно гружёное? А тут степняки наскочили – отбивайся! Пока стрелы пускаешь, паузок вниз сносит. Бывало, что и в обрат возвращались. Диким полем идти – собирай великий караван аль малый. Великим – есть надежда отбиться, а малым легче схорониться. Ничего-о, друже, Бог не выдаст, свинья не съест! Скоро отправимся в Москву, вот только дождёмся моего дружка Степана Дмитриева, он из Подолии должен вернуться. Да и с Кокосом желательно б повидаться до отъезда, тот в Кырк-иер отправился, в ставку крымских ханов, ещё в ноябре, да упросил его Никитка Беклемишев сватать дочь манкупского[198]198
  Манкуп, или Феодоро – греческое княжество на южном берегу Крыма, вскоре после отъезда Афанасия из Крыма захваченное турками.


[Закрыть] князя Фёдора за сына государя нашего Ивана Молодого[199]199
  Иван Молодой (1458—1490), сын Марьи Борисовны.


[Закрыть]. Кокос, видать, из Кыркиера в Манкуп наладился.

Как быстро летит время. Когда Афанасий покидал Москву, царевич Ванятка был отроком. А сейчас ему, стало быть, восемнадцать годочков. Странно, что невесту ему выбирают из столь незавидного рода. Гридя сказал, что на этом настояла Софья.

– Ванятко-то старший сын государя, значит, прямой наследник отцу, а для Софьи он чужой, ей терпеть такое не мочно, она хитрющая, своим детям дорожку к престолу торит![200]200
  Сложная дворцовая борьба и интриги впоследствии вынудили Ивана III объявить своим соправителем внука Дмитрия (1483—1509), сына умершего Ивана Молодого, но он вскоре отменил своё решение и назначил соправителем Василия III, сына Софьи (1479—1533).


[Закрыть]

И на Руси было то же, что в других государствах, – тяжбы, зависть, подсиживание, радение своим, доносы, клевета, корысть, тщеславие; порок и личные интересы вершили судьбу страны. Так было до сих пор, и так будет, пока в жилах людей течёт горячая, а не хладная кровь. Государство, устроенное естественным образом, никогда не станет совершенным. В нём знатные кичатся своим происхождением, безродные завидуют благородным, бедные ненавидят богатых, малознатные рвутся к власти, воители хотят войны, землепашцы мира, скотоводы противятся пахарям, рабы не желают трудиться из-за похлёбки. Но пока все нуждаются в защите государства, оно существует. Эти мысли не раз приходили на ум Афанасию, вызывая невольный вопрос: ради кого он старается?

По случайности грек Кокос и Степан Дмитриев прибыли в Кафу в один и тот же день. Корабль, на котором из Подолии плыл русич, догнал между Балаклавой и Гурзуфом терпящее бедствие судно. На нём и был купец Кокос.

Новости, которые привёз пожилой, приземистый, курчавый грек, всколыхнули не только русскую колонию, но и всю Кафу. Оказывается, тайная борьба за ханский престол Крыма вылилась в открытую. Один из соперников хана Менгли-Гирея, союзника Руси, некий Эминех-бей, вошёл в сношения с османским султаном Мехмедом и признал себя подданным султана.

– Из Стамбула уже вышел огромный османский флот под началом самого великого визиря Гедика Ахмед-паши! – взволнованно кричал Кокос, всматриваясь в Афанасия маслянистыми выпуклыми глазами. – Если буря его не задержит, турки подойдут к Гурзуфу через две недели или даже раньше. Менгли-Гирей со своими преданными соратниками ушёл в горы Аюдага. Эминех-бей занял престол. Конница сверженного хана перешла в его подчинение. Крым скоро станет владением турецкого султана. Все генуэзские колонии – Гурзуф, Балаклава, Алустон[201]201
  Алушта.


[Закрыть], Ялита[202]202
  Ялта.


[Закрыть] – окажутся под его властью! Это так же верно, как и то, что моя мама гречанка!

У Кокоса Афанасий выведал, что Узун Хасан потерпел сокрушительное поражение от турок в верховьях реки Евфрата. Сообщение о своей полной победе Махмед прислал в Кырк-иер и даже в Манкуп.

Почти половина русских, узнав, что турецкий флот скоро появится у берегов Крыма, решили не покидать Кафу, твёрдо веря, что турки купцов не тронут. Остальные рискнули отправиться на родину, в том числе Гридя и Степан Дмитриев. Афанасий присоединился к ним. Несколько колонистов имели судно, груженное товарами, и звали их плыть с ними по Днепру. Но поскольку Гридя и Степан не успели запастись товарами, тем более не было их у Афанасия, то после недолгого обсуждения они решили отправиться в путь на лошадях – и быстрее, и надёжнее.

– Со мной жена Варвара поедет, – сообщил Гридя. – Она добрая наездница. И саблей рубит, и из лука на сто шагов в прутик попадёт. Обряжу её как воина. Ха, едем!

Следующим утром на морском горизонте забелело множество парусов. Это шла к Кафе османская эскадра[203]203
  Афанасий Никитин со своими товарищами покинул Кафу весной 1475 года. А на Петров день того же года, как сообщает летопись, «Турский салтан Маамед Кафу взял».


[Закрыть]. В тот же день друзья покинули город и направились к Перекопу.

Восхитительно скакать весенней зеленеющей степью на горячем сильном жеребце, когда впереди единственно лучшее и каждый прыжок твоего коня приближает будущее.

От сладких запахов трав и цветов кружилась голова. Парила нагретая солнцем влажная земля. Проносились вдали табунки диких лошадей-тарпанов, охраняемых свирепыми вожаками. Жеребец Афанасия жадно и шумно втягивал расширенными ноздрями душистый воздух, слыша призывное ржание кобыл. Шуршала под копытами лошадей седая трава ковыль. Прогретые склоны курганов были усыпаны алыми маками и казались окровавленными. Порой в струящемся мареве с треском и шумом взлетали из травы черноголовые фазаны, а в переплетениях отмерших трав мелькало гибкое рыжее тело степной лисицы. Кони на ходу срывали молодые побеги, не имеющие пока ости, и с лиловых губ их капал тягучий зеленоватый сок.

Путники были в полной воинской справе, каждый вёл на поводу запасную лошадь с перемётными сумами. Варвара, жена Гриди, сопровождавшая мужа во всех его «заморьях», выглядела заправским воином, сидела на лошади уверенно, крупная, ширококостная, в кольчуге, шлеме. Лук за плечом, сабля на боку придавали ей грозный вид. Она и на самом деле оказалась метка, сноровиста и однажды на привале на полтораста шагов пробила стрелой тополёк в руку толщиной. Иногда Варвара ради забавы схватывалась с мужем в шутливой рубке на саблях, ловко уходя от ударов, умело прикрываясь круглым медным щитом. Афанасий и Степан только восхищённо крякали, наблюдая за мастерским боем. Степан приговаривал:

– Ай да Варвара-краса, длинная коса, истинно богатырша! Такие, как ты, на Куликовом поле с татаровями насмерть бились!

– Я что-то не слышала, чтоб там женщины сражались, – говорила богатырско, поправляя выбившуюся из-под шлема косу.

– Так они ж переодетыми были! Мой дед до девяноста лет дожил. На Куликово поле пошёл восемнадцатилетним. Служил у боярина-ведуна Боброка. Так он сказывал, у них в Засадном полку поболе десятка девиц находилось! Одну из них тож Варварой звали. Сказывал, ох и могуча была. С матёрыми воинами боролась, на лопатки дожила. Она-то и хотела вместо инока Пересвета с татарским богатырём Челубеем схватиться. Да Боброк не разрешил.

– Можа, и победила бы, – заметила Варвара.

– Дедок мой часто её вспоминал. Погибла в той битве. Когда нашли, на ней живого места не оказалось. Она на холме из трупов татар лежала...

Слушая, Варвара смотрела в степь затуманенными глазами, словно видела перед собой Куликово поле, женщину-богатыршу в кованом шеломе и с мечом в руке.

Привалы устраивали на берегах озёр. Ужинали, пускали лошадей пастись, оставляли дежурного, укладывались спать. Усталые спутники Афанасия засыпали быстро. А у него почему-то пропал сон, порой он всю ночь ворочался с боку на бок, чувствуя, как тяжёлой мутью наливается голова. Когда бессонница стала повторяться, он вызвался дежурить у костра всю ночь и часто уходил в темноту, прислушиваясь, не раздастся ли шорох подкрадывающегося врага или звук спущенной тетивы.

Варвара первая заметила, что с Афанасием творится что-то неладное. Он становился всё молчаливее, угрюмее, словно его изнутри подтачивала злая болезнь или томила неотвязная дума.

– Ай занедужил? – спросила она однажды.

– Вроде нет, – удивился Афанасий.

– Аль возвращению не радуешься?

– Тоже бы не сказал.

– Чего ж кручинишься?

Афанасий молча пожимал широкими плечами: он и сам не знал, отчего изнывает, какая причина душевной тяжести.

– Семья-то есть? – продолжала допытываться Варвара.

– Есть. Жена и сын.

– Сыну сколько?

– Шесть годочков.

– Ай без тебя родился?

– Я в это время в Персии был.

– А как же сведал, что сынок появился?

– Друг ко мне приезжал, сказал.

Вмешался Гридя, укоризненно заметив жене:

– Ну чего ты, лопота, человеку душу травишь? Мало ли у него забот, столько всего перевидал, напереживался. – И тут же сам не утерпел, спросил: – А вот скажи, Афонь, к царю обезьяньскому не боязно было являться?

Афанасий отмолчался. Хоть и свои, но душу не раскроешь. Слишком маловразумительны слова, а между словами слишком огромно пустое пространство, на котором легко теряется мысль.

Именно Варвара обратила внимание и на то, что молится он редко и неохотно, как бы вынуждая себя к этому.

– Обасурманился ты, – строго сказала она, – лба лишний раз не перекрестишь. Господа нашего призывай чаще, тем и спасёшься!

Он знал, что не спасётся. И однажды услышал, как по-женски наблюдательная Варвара шепнула Степану и Гриде:

– Посмотрите, мужики, у Афанасия взгляд как у мертвеца!

Они проезжали мимо татарских аулов из множества глинобитных мазанок и высившейся над плоскими крышами мечети. В аулах были лишь женщины, старики да дети. Мужчины, как обычно, до поздней осени находились в походе за добычей. Татарки удивлённо провожали глазами небольшой отряд, звонко перекликаясь между собой, не подозревая, что их слова достигают слуха странников.

– Вуй, Зейнеб! Чужеземцы едут!

– Одна, кажется, женщина!

– Это же русичи!

– Жаль, наши воины в походе, поглядите, как набиты их хурджины!

На пыльной улице одного из аулов навстречу им выбежала молодая русская женщина с бритоголовым татарчонком на руках, рыдая, кинулась к ним.

– Родненькие! Свои! Глазыньки мои ослепли, на чужих глядючи! Как услышала русскую речь, сомлела вся! Родненькие, вы с каких краёв будете?

Но тут из ворот резво выскочил старик в чёрном колпаке. Размахивая нагайкой, гневно закричал женщине, чтобы та немедленно вернулась. Рабыня остановилась, словно на невидимую стену натолкнулась, отпрянула, съёжилась и, плача, поплелась обратно. Старик зачем-то погрозил русичам нагайкой, что-то невнятно прошамкал и закрыл за собой ворота. Гридя только зубами скрипнул.

За селениями паслись стада, их охраняли подростки и здоровенные остроухие собаки. Далеко на западе в сиреневой дымке виднелись горы Аюдага.

– Раньше здесь тавры жили, – заметил как-то Степан, – племя древнее, потому страна и называется Таврией. Сейчас те из них, кто жив остался, в горах прячутся. Народ христианский, от греков православие приняли.

– Край уж больно благодатный, жалко, нехристям достался, – сказала Варвара, оглядывая ковыльную степь, и вдруг схватилась за лук. – Эвон дрофа поднялась!

Из высокой травы шагах в тридцати шумно взлетела большая грузная птица. Варвара взвизгнула, приподнявшись на стременах, первой же стрелой сбила дрофу.

– Гляньте! – крикнул Степан. – Полон ведут!

Впереди из-за крутого глинистого холма, за которым исчезала .дорога, выходила длинная вереница связанных попарно женщин и подростков. По краям ехала конная охрана, бежали собаки, охраняя людей словно отару. Женщины шли, тяжело ступая босыми, стёртыми в кровь ногами, глядя прямо перед собой, как слепые, измученные лица их были запылены. В мёртвой тишине слышалось лишь шарканье ног и вздохи. Афанасия поразили глаза пленниц, – они были пустые и неподвижные. Страдания выжгли в них всякий проблеск мысли. Вслед за вереницей проследовала толпа конных татар, которые везли плетёные корзины, из которых торчали русые и льняные головки детей.

– В Кафу ведут, – шепнул Степан.

Гридя вдруг, свирепо оскалясь, прорычал:

– Не могу видеть такое, у-у... аль мы не воины? Освободим бедолаг! Сабли при нас! Силой Бог не обделил! – Он рванул саблю из ножен.

Его руку перехватил Степан.

– Хочешь, чтоб все погибли? – угрюмо спросил он. – Нас порубят, а заодно и полон! Татар же добрая сотня!

– Иэ-эх! – дико промычал Гридя, в отчаянии замотав головой, и выругался, столь страшно помянув ангелов и херувимов, что Варвара скорбно поджала губы.

Татары косились на русичей, скалили в ухмылке острые белые зубы. Один из них, видимо старший, придержав коня, спросил у Афанасия, приняв за своего:

– Хабар бар? Новости есть?

– Йок хабар. Нет новостей.

Варвара шепнула Степану:

– Скажи нехристям, что турки Кафу захватили. Пусть не гонят пленных туда. Отсюда до Перекопа ближе. Может, кто убежит!

Степан оживился, прокричал по-татарски о появлении под Кафой турецкого флота.

– И Менгли-Гирея уже свергли! – добавил он.

Но охрана известию лишь обрадовалась, воины загомонили между собой, а сотник отозвался, что теперь пленниц можно продать с большей выгодой.

– Особенно детей! – сообщил он. – Мальчиков турки сделают ени чери, а девочки станут услаждать османов в постели! Спасибо за новость! Эй, поторопите полоняниц! – велел он.

Теперь Варвара рванула из колчана стрелу. Сотник даже не подозревал, насколько он в это мгновение был близок к смерти. Степан образумил женщину. Она заплакала.

А впереди уже виднелись огромные валы Перекопа.

Афанасий ехал опустив голову, сгорбившись, плохо замечая происходящее, душа его пребывала в раздвоенности, словно две птицы метались как в запертой клетке, – одна тосковала по Руси, стремясь за птичьими караванами, что уносились на север, торжествующе клича в поднебесье, вторая рвалась в безбрежный простор мироздания могучим и вольным порывом, готовая слиться с бесконечностью света, раствориться в нём.

В полдень следующего дня маленький отряд выехал из единственных северных ворот пыльного Перекопа. Впереди лежало необозримое Дикое поле. Возле ворот сидел древний еврей с замшелым от старости лицом и трясущейся головой, завернувшись в истлевший бурнус; он держал в ветхой руке крохотные весы – принадлежность менялы. Наверное, это и был тот самый еврей, который много лет назад спрашивал у входивших в город полоняников, остались ли на Руси ещё люди, или она совсем опустела. Афанасий остановил возле него жеребца. Почувствовав тень, упавшую на него, старик поднял мутные глаза, прошамкал беззубым ввалившимся ртом:

– Господин желает получить за динары московские монеты?

Углядчив оказался меняла, его чёрные губы вдруг исказила хитрая усмешка. Гридя за спиной Афанасия проворчал:

– Видать, чарами шкодит старик.

– Езжайте, я догоню вас, – сказал проведчик.

Гридя тронул коня, направив его по дороге, что шла к далёкой излучине Днепра, где река поворачивает на северо-запад. Оттуда старинный шлях вёл на Киев. Друзья оглядывались на Афанасия, Гридя махнул ему рукой, мол, не задерживайся. Но тот медлил, томимый! неясными предчувствиями. Он видел старика как бы в зыбком тумане, подобно отражению в колеблемой воде. И пока Афанасий смотрел, трижды менялось лицо старика. Сначала на нём проступили черты волхва, затем самого Афанасия и наконец оно стало напоминать лицо юноши. Вдруг наваждение исчезло, опять был древний еврей. Он улыбался страшной улыбкой, и взгляд его казался безумным, когда он отрывисто, как в бреду, заговорил:

– Гей, гей! Я вспомнил, кто ты! Много ваших прошло здесь, русич, ох много! Эта земля не называлась тогда Диким полем. Здесь были города, и люди насыпали поперёк степи земляные валы[204]204
  Трояновы валы, насыпанные в незапамятные времена, остатки их до недавнего времени можно было видеть южнее Киева.


[Закрыть]. Помню вашего князя Владимира, когда он шёл на Херсонес...[205]205
  Имеется в виду Владимир Святославович, великий князь киевский, крестивший Русь в 988 году. Предположительно, в том же году совершил поход на Херсонес, принадлежащий Византии.


[Закрыть] ...пыль тогда затмила солнце. Конь его стоял на том месте, где сейчас стоит твой. Мы славно побеседовали!.. Видения слепят меня... Мешаются в памяти... О Иегова, зачем ты дал мне столько лет жизни? Ты, русич, не доживёшь до возраста, когда память станет тяжкой обузой! Гей, гей! Я ли не Вечный Жид? Куда девались скифы? Где храбрецы римляне? Уж не развеялись ли в прах копьеносные готы? В дни моей молодости от сарматов остались лишь могилы и курганы! Я всё помню, русич! Много конниц проносилось по Дикому полю, но безжалостнее всех были гунны. Я видел, как они резали животы беременным женщинам и поедали дымящийся плод, подобно голодным волкам. А что будет через тысячу лет, русич? По этой степи пойдёт железная конница, стальные лошади будут изрыгать огонь, убивающий на расстоянии! Я вижу! Вижу! О Иегова, зачем ты наградил меня зрением? – Старик погрозил скрюченным кулаком небу, не прерывая горячей речи, в которой странно смешались воспоминания с пророчествами, жалобы с молитвами, вопросы с ответами. – Покоя хочу, покоя! Мне надоело менять грехи на святость, добро на зло, дирхемы на динары, золото на серебро. Время и вечность для меня ничто – я ли не заслужил покоя, о Иегова? Зачем меняле бессмертие? Послушай притчу о Хранителе леса... – Голос еврея вдруг стал вкрадчивым. – Вот он стоит подле меня, человек, для которого Бог в каждой травинке или листочке, значит, он будет беречь каждую травинку и каждую веточку. Пришло ли его время, нужен ли он лесу? – Весы в дрожащей руке старика вздрагивали и мелко позванивали, одна из чашечек, словно под невидимым грузом, стала опускаться, замерла на мгновение и вдруг взмыла вверх, выше соседней чашечки. И в таком положении застыла.

– Почему ты сказал, что вспомнил меня? – спросил Афанасий.

– Ты много раз останавливался здесь! В первый раз ты был воином, и взгляд твой был свиреп. Разве ты забыл, как отрубил мне голову? Взгляни! – Старик вытянул тощую шею, на ней вкруговую чернел старый шрам. – Потом ты оказался купцом, и взгляд твой горел алчностью. Ты попросил обменять арабские дирхемы на римские ауреусы и возмутился, узнав, что ауреус весит не одну сороковую долю фунта, как обычно, а лишь одну восемьдесят четвёртую[206]206
  Ауреус – золотой. Сначала весил 8 г и золото было высшей пробы. В связи с непомерными военными расходами римляне стали фальсифицировать золотые монеты, добавляя серебро, медь. Любопытно, что последние «золотые» содержали 82 части меди, 17 частей серебра, 1 часть золота.


[Закрыть]. И ты вновь отрубил мне голову! Но теперь ты другой.