Текст книги "Хождение за три моря"

Автор книги: Анатолий Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

ПОГОНЯ

аконец наступил день отъезда. Афанасий простился с Алёной. Провожая его, она не плакала, была молчалива, сдержанна и не сказала любимому того, о чём знала уже Марья Васильевна, – что зачала ребёнка. В долгий опасный путь отправляться с мыслью о будущем сыне – только душу травить. Пусть Хоробрит будет твёрд одной мыслью – о Руси, о вере православной. И в ней укрепится. Лишь за воротами Алёна прильнула к любимому, поцеловала троекратно, шепнула:

– Приезжай... мы будем ждать!

До крови закусила нижнюю губу и бросилась в ворота. И тотчас их закрыла.

Не провожали Афанасия боярин Квашнин и князь Ряполовский, – вдруг увидят их вместе татарские проведчики, сразу насторожатся: откуда купцу из Твери такая честь? Посидели по обычаю в Тайном приказе. Последние наказы Ряполовского были таковы:

– Сведай дороги на юг от Шемахи до места, где земля с небом сходятся, какие там города, чем богаты, расстояния между ними. Но особливо – войска, оружие, умелость, рудники золотые, серебряные, сколько хлеба собирают, велика ли казна у государей, прочны ли стены у крепостей. Обязательно встреться с великим визирем бахманидским Махмудом Гаваном! Мне сказывали, он в своих руках власть большую держит, а рати у него поболе, чем у раджи Виджаянагара! Сумеешь – заведи с ним дружбу. И вот тебе «тетрати» для тайной записи, – с этими словами князь Семён снял с полки две книги с чистыми страницами, протянул их Хоробриту. – Не видел ещё таких? Сие название «тетрати» происходит от греческого «тетрос», что означает четвёртая часть. Бумагу вчетверо складывают, вот и получается «тетрать». Привези их полными. Пиши, как я тебе наказывал. Города, расстояния между ними можешь называть открыто. Это и для купцов надобно. Остальное расскажешь по приезду самолично. Помни, Хоробрит, тайнопись без литорей[89]89
  Литорея – система замены одних букв другими, разработана в XIV веке.


[Закрыть] и без цифири должна быть, а со смыслом. Там, где православну веру вспоминаешь, аль магометанску хвалишь, аль по-тюркски пишешь, то имей в виду, что обговорено, а не другое.

Кажется, всё предусмотрел князь Семён. Они обнялись. Квашнин по-отцовски перекрестил Хоробрита и отвернулся, чтобы не выдать стариковских слёз.

Отворил ворота Хоробриту Кирилл, шепнул:

– Гей, взял бы меня с собой! На чужедальнюю сторонушку хучь одним глазком взглянуть.

И тут Афанасий впервые осознал, что владеет странным даром. Сев в седло, он задержал взгляд на громадном Кирилле и вдруг увидел: за его спиной возникла степная дорога, прозмеилась в жарком мареве – и пропала. Он оглянулся на бояр, махавших ему с крыльца, и опять видение: князь Семён лежит окровавленный на помосте, а рядом его отрубленная голова[90]90
  При сыне Ивана III Василии Семёну Ряполовскому отрубили голову. Под предлогом заговора. Но, скорее, причина в другом: он слишком много знал.


[Закрыть]. Хоробрит взвизгнул не хуже татарина, поднял Орлика на дыбы и пустил его вскачь.

«И поидох вниз Волгою. И приидох в манастырь Колязин ко святой троице живоначалной и къ святым мученикам Борису и ГлЂбу. И ис Колязина поидох на Углеч. И с Углича отпустили мя доброволно... И приехал есми в Новгород в Нижний к Михайле Киселёву и к пошлиннику к Ывану к Сараеву и они мя отпустили доброволно. А Василей Папин проехал мимо город д†недЂли и яз ждал в Новъгороде в Нижнем д†недЂли посла татарскаго ширваншина Асанбега, а ехал с кречеты от великого князя Ивана, а кречетов у него девяносто»[91]91
  Здесь и далее подлинный текст Афанасия Никитина.


[Закрыть].

Плыли двумя кораблями. На первом – посольском – Хасан-бек со своей свитой и купцами, на втором русские купцы. Пути предстоило около трёх месяцев[92]92
  Английский посол Антон Дженкинсом, выехавший 23 апреля из Москвы, прибыл в Астрахань 14 июля. Это было в 1558 году.


[Закрыть]. Могучее течение легко несло суда, при попутном ветре дополнительно ставили паруса. Плавание было лёгким. Знай правь кормилом на стрежень. Скоро умению кормчего обучились все корабельщики, и потянулись дни, когда от безделья себя деть некуда, одна забота – рухлядь в трюме перебирать да коров доить.

Чем ниже от Углича спускались, тем река становилась шире, полноводнее, величественней, сверкала под солнцем, играла бликами, изредка морщил воду пролетавший ветер. Иногда наползали тучи, лил дождь, тогда прятались под навесом вместе с коровами, и было весело наблюдать за далёкими тёмными берегами, где шла своя таинственная жизнь, как будто там было уже чужестранствие и могли показаться над обрывом реки многорукие великаны или муравьи величиной с собаку. Но вот уползали тучи, голубело небо, дали раскидывались неоглядные, ласкающие взор, привыкший к теснине лесов. При сильном встречном ветре иногда проплывали мимо корабли, с трудом преодолевающие под парусами могучий поток. С чужими судами старались не сближаться, мало ли кто плывёт; команда вооружалась луками, каждый занимал своё место вдоль борта и напряжённо вглядывались в незнакомый корабль, стараясь угадать, воины ли на нём или мирные купцы. И видели такие же напряжённые чужие взгляды, слышали нерусскую речь. Смуглые лица, чалма или бараньи шапки выдавали азиатов. Однажды с одного такого корабля пустили стрелу, и она впилась в мачту. Хоробрит погрозил чужакам кулаком. Но разминулись быстро. А случалось, плыли русские, их легко узнавали по бледным северным лицам, тогда радостно перекликались, махали шапками, кричали:

– Откель, земляки?

– Из Великого Сара-я, – доносилось в ответ. – Там нынче коней продают дёшево! А вы куда-а?

– В Ширван! С рухлядью.

– Паситесь татаровей в Астрахани-и! Люты-ы!

Последние слова уносятся ветром, но земляки ещё долго машут, прощаясь, им радостно: домой возвращаются, избежав множества опасностей. А для Хоробрита и его спутников опасности только начинаются. Ими овладевает грусть. Вернутся ли они домой? Что там земляки кричали им про Астрахань и про татар?

– Люты, мол, – объяснял Дмитрий, у которого слух был, как у волка. – Да нам не привыкать. Волга широкая, звон уже и берегов не видать. Ничего-о, прокрадёмся мимо Астрахани, и комар не углядит. Гляньте, кака рыба плеснула!

И точно. Вдруг взбурлилась вода неподалёку от борта, разметала волны, промелькнула на поверхности реки бугристая чёрная спина, мало не с корабль величиной. Огромная рыба с шумом вынырнула, показала плавники, похожие на паруса, ударила могучим хвостом, подняла волны и ушла в таинственную глубину. Судно закачало. Многие в испуге закрестились:

– Господи, спаси и помилуй!

– Ого рыбища! Саженей пять!

– Куда, бери поболе! Чудишшо!

– От ба уловить. Кидаем сеть?

– Не-е, порвёт!

С появлением гигантской рыбы все оживляются, становятся на время детьми, которым показали дивную игрушку. Некоторые бегут в трюм, возвращаются с удочками, насаживают на крючок кусочек мясца или хлебушка. И вот он, первый волжский улов – сазан в полтора аршина показывается в локте от поверхности, ходит кругами, гнёт удилище, на миг замирает, потом резким рывком бросается в сторону. Но не тут-то было. Рыболов, степенный седеющий мужик, краснеет от натуги, тащит рыбину к себе. Леса крепкая, из оленьего сухожилия, натягивается как струна. К рыбаку бросаются на помощь, толкаются, кряхтят, наконец общими усилиями выволакивают сазана на палубу. А тут и второй рыболов подцепил немалую добычу – двухпудового осётра. Опять оживление и толкотня. Тут же на палубе и очаг – земляное корыто в сажень длиной с углублением посередине. Дмитрий вешает на поперечину котёл с водой. Кто-то бежит в трюм за дровами. Кресалом выбивают огонь. Неподалёку под навесом коровы жуют сено, посматривая влажными задумчивыми глазами на суетящихся людей. Старший из купцов, матёрый бородач Кузмич, гремит ведром, усаживаясь доить своих питомиц. Струйки молока дзинькают по ведру.

Огромное, словно разбухшее, малиновое солнце медленно опускается в степную зелёную даль, где синеет край небесного шатра. Мягкий предвечерний свет заливает противоположный высокий обрывистый берег. Мирный долгий покой опускается на землю, на реку, на луга в золоте вечера и беззвучии тишины. Ах, хорошо душе, покойно. В такие мгновения хочется петь задумчивую протяжную песню.

В вечерних сумерках пронесётся вдоль берега табунок степных кобылиц, подгоняемых свирепым, чёрным как ночь жеребцом. И поневоле вспомнится оставленный в Москве любимый жеребец, его ласковое пофыркивание. И сожмётся сердце в непонятной тоске, так что слёзы на глазах покажутся.

Иногда появится на берегу всадник с луком за спиной, в малахае и халате, помаячит в догорающем закате, наблюдая за судном, и исчезнет, словно растворится в синей дымке. Проплывают мимо острова, заросшие ивами и тальником, птицы стаями летят на север с весёлым курлыканьем. Множество уток плавает в тихих затонах и заводях, гуси кормятся, оглашая окрестности ликующими криками. В такие минуты кажется, что никогда не бывало на земле войн, усобиц, нет в душах людей злобы и жажды добычи.

А вот и ужин поспел. Навариста уха из осётра, золотиста, жирна. Садятся корабельщики в кружок, едят ядрёную уху, кашу с солониной, запивают парным молоком. Сытые, умиротворённые валятся на чисто вымытую палубу, ведут тихие дремотные разговоры. Вдруг Кузмич спрашивает:

– Ай про песни забыли? Самое время перед сном душу ублажить.

Дмитрий, как самый голосистый, опираясь спиной о мачту, запел:

 
Милый с горенки во горенку похаживает,
На свою любушку поглядывает...
 

Песню подхватил кто-то из басистых корабельщиков. Остальные, окаменев, слушали, как звонкому голосу, чуть приотстав, вторил звучный, как будто над безбрежным простором в паре летели две белые чайки.

 
Ей не много спалось,
Много виделось...
 

Летит песня над волжской водой, далеко окрест разносятся звуки в вечереющем воздухе, поднимаются к красному закату, что охватил полнеба на востоке. Пламенеет небесный костёр, покой тихо опускается на землю, словно усталая птица, проплывают высоко над рекой красные облака. Боже, как прекрасен этот мир!

И вдруг вдребезги разлетается тихое очарование вечера. С левого берега из степи доносятся крики, вопли, ржание коней. Корабельщики настораживаются, смотрят в темнеющую даль. На берег вылетает отряд татар, спускается с гиканьем по пологому травянистому откосу, десятки всадников – бараньи лохматые шапки, саадаки, щиты, сабли – мчатся по плёсу вдогон кораблю, на ходу срывая с плеч тугие дальнобойные луки.

– Урус шайтан! У рус иблис![93]93
  Чёрт! Дьявол!


[Закрыть]

– Вай, дывай тывар!

Приподнимаясь в сёдлах, татары пускают стрелы. Из дальнобойного лука стрела бьёт на пятьсот шагов убойно. Видны смуглые свирепые лица, разинутые в крике рты. Но слишком широка Эдиль-река[94]94
  Тюркское название Волги.


[Закрыть], как ни оттягивай тетиву, стрела не пролетает и двух третей расстояния до бегущего под косым парусом корабля, на излёте падает в воду. Головной всадник, видимо старший, приложив ладонь ко рту, вопит корабельщикам:

– Ий-я, урус, ходя к берег!

Афанасий встаёт возле борта, лениво кричит по-татарски:

– Ни киряк?[95]95
  Чего надо?


[Закрыть]

– Дань давай! Мех давай, шуб давай! – доносится с берега.

Кузмич подходит к борту, спрашивает по-русски:

– А боле ничого не надо?

– Деньга нада! Золот нада! Вай, урус!

– У своей жёнки под сарафаном поищи!

– Тьфу, иблис, шайтан!

Отряд ещё некоторое время скачет за кораблём. Старший, видимо поняв, что надежды на добычу нет, в бешенстве грозит вслед уплывающим судам плёткой, сворачивает на тропинку, петляющую по береговому откосу. Всадники исчезают в тёмной степи. Корабельщики беззаботно делятся впечатлениями:

– Ах, шарпальники, дань им захотелось!

– Привыкли к грабежам! Разевай рог шире!

– Кузмич-то ловко атаману свострил: у своей жёнки под подолом поищи! Ха-ха!

Дружный хохот разносится над туманной гладью реки. Испуганно снялась жирующая в заводи стайка утов-крякуш, низко стелясь над водой, улетела прочь, растворяясь в догорающем закате.

«И Казань есмя, и Орду, и Услань, и Сарай, и Берекезаны проехали доброволно.

И въехали есмя в Бузань-рЂку[96]96
  Рукав дельты Волги.


[Закрыть]».

Плыли долго и бестревожно. Зелёные луга сменились высоким седым ковылём, в его колышущихся волнах бродили стада длиннорогих туров, проносились табунки горбоносых сайгаков, диких лошадей-тарпанов. Степь полна жизни. Дни шли за днями, и чем дальше спускались к югу, тем выше поднималось солнце, достигая зенита и слепя глаза. Корабельщики понаделали из кож козырьки над глазами. Единственный, кто ходил без козырька, был Хоробрит. Он обнаружил в себе ещё одну странную особенность: мог смотреть на солнце не щурясь.

Времени у него для размышлений теперь было много. Вспоминая свою последнюю встречу с отшельником, то, как волхв тянулся к нему, стремясь передать свою колдовскую силу, Хоробрита охватывало волнение. Именно с этой встречи он и изменился. У него обострились обоняние, слух, зрение, он слышал шелест трав и звон цикад, доносившийся из дали степи, даже ход рыбы в глубине реки, в ноздри ему било множество запахов, он воспринимал их отчётливо, как зверь. Его тянуло к земле, хотелось брать её в руки, дышать ею. Порой душа воспринимала стоны засыхающих деревьев, гибнущих трав, хотелось помочь им. Дрожало над рекой знойное марево, и если Хоробрит смотрел на него долго, в голубой мерцающей дымке вдруг возникали призрачные фигуры, напоминавшие старцев с развевающимися седыми бородами, с корявыми руками и ногами, словно вросшими в землю. Они скользили над водой, нашёптывали что-то, словно листья шелестели на ветру, и шёпот был беспокоен. Однажды Афанасий попытался приблизиться к ним и едва не свалился за борт, хорошо, бдительный Дмитрий удержал. И тотчас исчезли старцы, пропали пугливые голоса. Возникло странное раздвоение души: он должен был действовать как проведчик, постоянно помнить об этом, и в то же время его настойчиво звала земля. Но долг перед государем был сильнее. Хотя тяжкий дар, переданный ему волхвом, оставался в нём, проявляясь неожиданно и резко. Теперь Хоробрит боялся пристально смотреть на кого-либо из корабельщиков, ибо видел его будущее. Хоробрит догадывался, что волхв, передав ему свою силу, не успел сказать, как ею пользоваться. Потому было беспокойно.

Порой он пытался привычно осенить себя крестом, но рука казалась непомерно тяжёлой, приходилось делать над собой усилие. И это тревожило ещё больше. Хотелось сказать: Господи, спаси и помилуй! – но выходило что-то нечленораздельное. Иногда Дмитрий удивлённо спрашивал, отчего он такой задумчивый, но Хоробрит отмалчивался, ибо знал, что потерял, но не знал, что приобрёл. Наплывали странные мысли, Хоробрит гнал их прочь – проведчику не пристало сомневаться, сомнения ослабляют решимость. Он выполнит свой долг, вернётся – и подумает. Тогда что-то поймёт. Но не раньше.

Так и плыли в тишине и покое. Песни пели, плясали, грохоча сапогами о палубу так, что коровы вздрагивали. Заводилой был Дмитрий, голос у него переливчатый, как у соловья, поднимался высоко и гас долго, как вечерняя заря.

 
Разлучили тебя, дитятко,
Со родимой горькой матушкой,
Во леса, леса дремучие
Утонили родна батюшку!
 

Показался татарский городок на правом берегу. Беспорядочно и густо рассыпались турлучные мазанки[97]97
  Турлучиые мазанки – жильё из жердей и прутьев, обмазаннЫХ глиной.


[Закрыть] по склону холма, а на самой вершине – крепость из глины, с бойницами, внутри крепости пыльная площадь с высокой мечетью и голубым минаретом. Корабельщики слышат, как с площадки башни пронзительно кричит муэдзин, скликая правоверных на молитву. В распахнутые ворота крепости въезжает конный отряд, всадники ведут с собой сменных лошадей с хурджинами по бокам, кожаными мешками, разбухшими, словно коровьи вымени. Позади отряда уныло плетутся пленники, человек двадцать, среди них есть и женщины. Издали не видно, какого роду-племени люди, бредут с опущенными головами. За ними, визжа, бегут татарские ребятишки, пыля босыми ногами. Из городка по тропинке спускаются к реке женщины-татарки с кувшинами на плече. Возле одной из мазанок бесстрастно сидят старики в чёрных круглых шапочках на бритых головах.

Корабельщики смотрят на чужую жизнь, переговариваются угрюмо:

– Неуж наших гонят?

– Ничо-о, придёт время, отольются им наши слёзы...

Бывалый Кузмич не раз спускался по Волге к Астрахани, сказал:

– То город У елань. Завтра, должно, к Великому Сараю подплывём. Большой город, да Хромой Тимур его разорил. Он и Услань разметал, пожёг. Они как волки, стаями друг на друга ходят...

Хоробрит смотрит на уплывающее селище, ему вспоминается хитрый и мстительный Муртаз-мирза, и все мысли растворяются в желании мести.

Плыли ещё две ночи и два дня. Появился в небе молодой месяц. Ночи стали светлее. Корабль шемаханского посла по-прежнему бойко бежал впереди под парусом. Клетки с кречетами стояли под навесом, слышно было, как птицы ссорились, гневно клекотали. В полдень возле клеток появлялся бородатый тезик в чалме и лопаточкой просовывал кречетам мелко рубленное мясо. Клёкот на время стихал. Выходил из своей каюты посол в шёлковом халате, разглядывал птиц, подолгу задумчиво смотрел вперёд.

Дмитрий был отчего-то грустен, бродил по палубе свесив кудрявую голову и пел негромко, не для людей, а для себя.

 
Вырастай же, моё дитятко,
В одинокой сладкой младости...
 

Пел, словно себя баюкал. Хоробрит стоял у кормила, правил судном. Уловив печаль в голосе товарища, он пристально взглянул на него и вдруг увидел Дмитрия лежащим на палубе, а в груди у него торчит оперённая стрела. Хоробрит вздрогнул, поспешно отвёл глаза.

 
У тебя ли во дворе стоит
Новый терем одинёхонек...
 

Иссякла песня, словно малый ручеёк. Дмитрий подошёл к Хоробриту.

– Устал, Афонюшка? А то сменю?

– Чуток позже. Рано ещё. Чего смолк-то?

– Не поётся, Афонюшка, грусть долит. Душе тесно.

Плеснула рыба за бортом. В сумеречной глуби реки что-то тяжело заворочалось, словно там водяной разбушевался. По голубому поднебесью на север летела припозднившаяся стая больших серых птиц. Дмитрий проводил их глазами.

– На милую родину полетели. Вот ведь человек неладно устроен: на родине живучи, вон хочется, в иные земли тянет, а в чужедальней стороне о родине грустится. Так бы и улетел обратно!

– Гони тугу-кручину прочь! Гей, гей, друже! После ужина разомнёмся мы с тобой на сабельках! – бодро крикнул Хоробрит.

– Не хочется, Афонюшка. И к еде скус потерял. – Дмитрий побрёл прочь.

За ужином Кузмич сказал, что завтра пробегут корабли мимо Астрахани. А там уж и Хвалынское море. И ещё две седмицы плыть до Дербента.

– Ежли фуртовины не будет, – добавил бородач. – Надо бы Хасан-беку сказать, чтобы по Бузань-протоке наладиться, подале от города.

– А велик ли город Астрахань? – спросил кто-то.

– Вельми велик. И рынок тамошний агромадный. Купцы откель только не прибывают – из Кафы, Сурожа, из Ширвана, из земли Грузинской. Есть и индияне, их мултазейцами кличут.

– Чем же они торгуют?

– Жемчугом, узорочьем разным, перцем, атласом да бархатом. А к себе коней гонят табунами в тыщи голов.

– Что, у них коней нет?

– Сказывают, не родятся. А войску кони потребны. Верно али нет – не ведаю, но слух есть, покупают мултазейцы степных коней по осьми динаров, деньги такие у них, схожие с нашим рублём, а в тамошнем городе Ормузе продают по сто динаров за лошадь. А самолучших продают и по тыще динаров!

Купцу слышать о чужой прибыли – себя распалять. В тот последний перед Астраханью вечер только и разговоров было, где можно побольше выручки иметь. Человек крепок надеждой.

Утром увидели, что Волга разделилась на несколько рукавов. Посольский корабль направился в правый, самый дальний, кто-то с корабля крикнул русичам, что проток зовётся Бузанью и по нему мимо Астрахани безопаснее пробраться. Хасан-бек тоже был человек осторожный.

Протока была гораздо уже Волги. На низких пойменных берегах рос лес, окаймлённый густым кустарником. В зарослях чернели звериные тропы. В полдень увидели громадного вепря, бредущего по отмели. С посольского судна пустили в него стрелу. Она попала в толстый загривок зверя, но не пробила шкуру, превратившуюся в панцирь. Двадцатипудовый зверь остановился, понюхал розовым пятачком воздух, злобно взревел, угрожающе скакнул к воде. По краям оскаленной морды у него торчали здоровенные жёлтые клыки. Вторая стрела ударила в шерстистый лоб, и тоже безуспешно. Грузно развернувшись, вепрь бросился в лес. Поплыли дальше. Через несколько вёрст наткнулись на оленя-рогача, пьющего воду. Но и он пугливо умчался. Здесь было полно живности. Тучами поднимались в воздух утки-кряквы при приближении судов. В большом затоне увидели розовых птиц с клювами в аршин. Птицы плавали по глади затона, некоторые опустили в воду головы. В клюве одной птицы сверкнула рыбёшка, которую она тут же проглотила. На тёплых отмелях росли кувшинки, лилии. Вспугнули целое стадо свиней, бродивших в воде и пожиравших желтоватые растения, протянувшие свои плети меж кувшинок. Кузмич объяснил, что свиньи едят чилим – водяной орех.

Прибрежные заросли густо оплели толстые лозы дикого винограда, раскинула свои сети колючая ожина, кудрявилась дикая ежевика, на яблонях-дичках зрели яблоки, малинник перемежался с орешником-фундуком, – казалось, здесь всё создано для человека, но оставалось в диком первозданном виде.

Ближе к вечеру кто-то крикнул:

– Гляньте, братцы, татарове!

«И въехали есмя в Бузан рЂку. И ту наехали нас три татарина поганый и сказали нам лживыя вЂсти: Каисым солтан стережёт гостей в Бузани, а с ним три тысячи татар. И посол ширвашин АсанбЂг дал им по одноряткы[98]98
  Олмоборотиая псрхняя одежда.


[Закрыть] да по полотну, чтобы провели мимо Азъ-тархан. Они по одноряткы взяли, да вЂсть дали в Хазътораии царю. И яз своё судно покинул да полЂз есми на судно послово и с товарищи».

И точно. Впереди суда поджидали три всадника, позы у них были не угрожающие, а скорей миролюбивые. Один из них, с длинными, опущенными на грудь усами, в низко надвинутой бараньей шапке, махнул рукой, чтобы обратить на себя внимание. Позади всадников расстилался обширный луг, на котором росли редкие деревья. Здесь засады быть не могло. Посольский корабль безбоязненно приблизился к берегу. Хасан-бек спросил у всадников, что им нужно.

– Эй, посул давай! Верное слово скажу! – крикнул усатый.

Что-то встревожило Хоробрита при виде этого всадника и его голоса. Но что – он понять не мог. Второй татарин, темнолицый, с редкой порослью усов и бороды, посверкивал глазами из-под рыжего малахая, недобро ухмыляясь. Третий, в круглой шапочке и в халате, держал голову низко опущенной.

– Говори, подарок будет, – отозвался Хасан-бек.

– Касин-султан стережёт вас ниже по Бузани. Отсюда вёрст десять. Грабить хочет! Хороший весть, а? – Старший оскалил в улыбке зубы. – Давай посул!

– Поклянись, что не обманываешь, – потребовал посол.

Татарин обернулся в сторону востока, молитвенно поднял обе руки вверх, соединил ладони – поклялся.

Посол велел дать им по однорядке. Всадник оглядел одежду, пощупал сукно, крикнул:

– Эй, хозяин, мало! Дай ещё полотно на рубахи – спасёшься!

Заполучив полотно, татарин сообщил, что здесь две седмицы назад проплывал русский посол Васька Папин, и его племянник Митька за большие деньги выдал Касим-султану, что скоро на корабле в Дербент проплывут урус-купцы и среди них находится тайный проведчик кинязь Иван. Татарин ощерил в улыбке белые крепкие зубы, повернул коня, взвизгнул и с места пустил лошадь в карьер. У Хоробрита бешено заколотилось сердце. Он узнал эту волчью улыбку, вспомнил голос. Всадник в бараньей шапке – Муртаз-мирза.

На посольском судне тревожно гомонили, показывали пальцами на русичей. Хасан-бек стал советоваться с Кузмичем, что им следует предпринять.

– Вверх шестами пихаться надо, – сказал Кузмич. – К ночи не осилим, – пограбят нас!

– Эй, гляньте, татары разодрались! – вдруг крикнул Дмитрий.

На лугу и на самом деле происходила драка. Татарин в лохматой шапке рубился со своими спутниками. И кажется, всерьёз. Видать, не поделили посул. Всадники кружили на небольшом пространстве, сверкая саблями. Хоробрит кинулся под навес, где находились луки без тетив, схватил первый попавший, вырвал из кармашка чьего-то колчана-тула тетиву, быстро натянул, метнулся к борту. Пока он бегал, Муртаз-мирза успел свалить одного из своих спутников. Тот лежал на траве. Конь с опустевшим седлом обнюхивал его. Второй из спутников Муртаз-мирзы повернул своего вороного жеребца, пустился к лесу, надеясь уйти. Муртаз-мирза скакал следом. Удалялись они стремительно.

– Ты что? – удивлённо крикнул Хоробриту Дмитрий, видя, что тот целится в татар.

Стрела не достигла цели, упала на лугу. Татарин в лохматой шапке догнал своего врага и, зайдя справа, приподнявшись на стременах, снёс ему голову. Тот обвис на стременах, заваливаясь набок. Лошадь продолжала мчаться. Муртаз-мирза повернул назад, туда, где был повержен его первый враг и валялись однорядки и полотно. Хоробрит вновь поднял лук. Муртаз-мирза кончиком сабли ловко подхватил одежду, засунул в мешок. Пропела стрела. Вонзилась в землю в десятке шагов от татарина. Вислоусый вскинул голову, ощерился, что-то грозно крикнул и поскакал к лесу. Хоробрит объяснил сбежавшим к нему корабельщикам, что человек, в которого он стрелял, убил его родителей.

– Ветер! Ветер! Ставьте парус! – вдруг закричали с посольского корабля.

В спешке никто и не заметил, что начал дуть южный ветер. Все кинулись ставить паруса. Дмитрий, помогая Хоробриту тянуть и крепить спасти, шепнул ему:

– Чуй, Афонасий, нам треба разделиться. Мыслю, надобно тебе перейти на посольский корабль. Ты перекую молвь знаешь, выдашь себя за перса.

– Перейдём вместе.

– Вместе нельзя, помни, с тобой что случится – дело пропадёт. Главное – грамоты и письма сохрани!

«И яз своё судно покинул да полЂз есми на судно послово... Поехали есмя мимо Хастарани, а мЂсяцъ свЂтит, и царь нас видел и татарове к нам кликали: «Качма, – не бегайте!» А мы того не слыхали ничего, а бежали есмя парусом. По нашим грехам царь послал за нами погоню – свою орду. Ими настигли нас на БогунЂ[99]99
  Имеется в виду Богунская мель под Астраханью.


[Закрыть] и учали нас стреляти...»

Месяц светил ярко, и корабли были хорошо видны с берега. Большие конные толпы татар мчались по обоим берегам. Проток был не слишком широк, и стрелы то и дело втыкались в высокие борта, за которыми скрывались корабельщики. То один, то другой быстро поднимались, пускали стрелы. И редкая из них не находила цели. То и дело кто-то из всадников валился под копыта коней.

– Урус-шайтан! – ревели на берегах.

– Качма! Буярда![100]100
  Стой!


[Закрыть]

Корабельщики с красными от натуги лицами гребли, ускоряя ход судна. Парус обвис на рее-шогле. Часть татар ускакала вперёд. Оставшихся возглавляли двое – один зрелый, с холёным бледным лицом, второй юный, – оба в шлемах, в кольчугах. Старший властно прокричал:

– В воду геть! Крюками за борта, во имя аллаха!

Преследователи кинулись в воду, взметая брызги, плыли наперерез судам, держа в зубах кинжалы. Корабельщики били приблизившихся вёслами по головам. Другие отстали, выбрались на берег. Дмитрий тщательно прицелился, пустил стрелу в старшего воина. Но стрела не пробила царский доспех. Татары взревели, натянули тугие луки. Звон стрел смешался с шумом реки. Хоробрит увидел, как Дмитрий на мгновение застыл над бортом как бы в нерешительности, потом тяжело грохнулся спиной на палубу. В его груди торчала стрела.

С посольского судна не стреляли. Хасан-бек запретил. Да и татары, видимо, знали, кто плывёт на большом корабле, мало обращали на него внимания, наседая на судно русичей. Хоробрит, бледный, стоял, вцепившись в снасть, поддерживающую мачту; душа рвалась в бой, на выручку своих. Он был в халате и чалме. Так велел Хасан-бек, помня просьбу князя Семёна. Пальцы, сжимавшие толстый канат, побелели, но лицо оставалось каменно-спокойным.

Звенели стрелы, вопили татары, берег сотрясался от топота копыт. О, сладкая музыка боя, воспламеняющая кровь удальцов. Хасан-бек подошёл к Хоробриту.

– Ведомо ли тебе, урус, зачем люди султана напали на ваше судно?

– Ведомо.

– Не велика ли жертва?

Да, посол был умён. Но ему мало дела до бед Руси. Не его народ угоняли в полон, не на его страну нападали грабители, не он терпел своеволие золотоордынских ханов.

– Без числа жертв, – произнёс Хоробрит.

– Что ты сказал?

– Говорю: не велика.

Посол вгляделся в каменное лицо Хоробрита, задумчиво покачал головой, промолвил:

– Вы странные люди, русичи. Заботитесь о родине больше, чем о собственной душе.

И тут раздался крик Кузмича:

– Море, братцы, видно-о! Держии-сь!

– Спасёмся, дядько! – хрипели гребцы.

Впереди, в ярком лунном свете, распахивался необозримый синий простор. Толпы татар по-прежнему мчались по берегам, но стрельбу они прекратили. Касим-султан чего-то выжидал. Несколько лошадей с пустыми сёдлами торопились вслед за всадниками. В бледном небе вслед шумному сборищу мчалась луна, похожая на сверкающий огненный зрак лешего.

Хоробрит первым заметил в полуверсте двигающуюся конную массу, загородившую судам выход в море. Там, видимо, была мель, и татары, ускакавшие вперёд, поджидали на ней суда. Под днищами кораблей зашуршало, они замедлили ход, встали. Корабельщики бессильно опустили вёсла.

– Луда, братцы, мель! – ахнул кто-то.

Татары, вопя, хлынули к замершим кораблям.

«И судно наше стало на Ђзу, и они нас взяли да того часу разграбили... судно наше меншее и четыре головы взяли русскые, а моя рухлядь вся в меншем судне...»

Пленников с обоих судов сволокли на берег, окружили плотным кольцом, густо пахнущим немытыми телами, овчиной, лошадиным потом. Везде мрачные, угрожающие лица. Тех, кто был в чалмах и халатах, отвели в сторону, отдельно от русичей. В их числе и Хоробрита. С судна купцов перекинули сходни, и татары проворно принялись сносить на берег товары. В тесный круг въехал султан Касим. Рядом с ним и его юный спутник, похожий на Касима, видимо сын. Царевич с любопытством озирался. У тезиков оружие не отняли, дамасский клинок Хоробрита остался при нём.

– Кто из вас проведчик князя Ивана? – грозно обратился султан к понуро толпившимся русичам.

Купцы молчали. Жеребец царевича не стоял на месте, изгибал могучую шею, фыркал, пятился, грыз удила, нетерпеливо перебирая точёными ногами. Видать, скакун не из последних. Жеребец притягивал взор Хоробрита. Касим выжидал, настороженно переводя взгляд с одного русича на другого. Его шитый золотом халат был забрызган грязью, кольчужный воротник плотно обхватывал шею. Холёное лицо султана медленно наливалось кровью.

– Молчите? – взревел он. – Или не знаете?

– Не знаем, – хмуро отозвался кто-то.

Султан крутнулся в седле, склонился к Кузмичу, бешено прохрипел:

– Врёте, гяуры! Выдайте проведчика, отпущу вас живыми! И товары верну! Не выдадите – всех порубим!

Кузмич степенно поклонился султану:

– Они и на самом деле не ведают, господин, один я знаю.

– Кто? Покажи, старик!

– Убит он, господин, да будут твои годы долголетни. На нашем судне он лежит, стрелой пронзённый.

Недоверие отразилось на лице султана, обернувшись, он крикнул:

– Сотник Муртаз-мирза, приведи сюда русича Митьку!

– Слушаюсь, мой повелитель! – незамедлительно откликнулся знакомый голос.

К Касиму приблизились два всадника. Первый – вислоусый, тот, кого корабельщики встретили на лугу, второй – рослый, обличьем похожий на русича, но в малахае, в новом халате, подпоясанном широким шёлковым кушаком. В жилистой руке он держал чекан. По чекану Хоробрит и узнал разбойника Митьку. Вот где довелось встретиться. Но проведчик тут же забыл о нём. Его взгляд притянул Муртаз-мирза. Там, на лугу, он узрел его памятью сердца, да и как можно было забыть эту волчью усмешку, мстительный взгляд, недобрый голос. Сын тысячника заматерел, стал крепким воином, отпустил длинные усы. Но в повадках изменился мало. Видно, что он доверенное лицо султана. Заманил посла и русичей туда, где их поджидал Касим, да ещё взял за это посулы, с которыми не захотел делиться с товарищами. Ловок.