Текст книги "Голому рубашка. Истории о кино и для кино"

Автор книги: Анатолий Эйрамджан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

ШЕЛ СТОЛЫПИН ПО ЦЕНТРАЛЬНОЙ ВЕТКЕ

Около светофора у северного выхода ВДНХ в мою машину вдруг нахально сели трое мужчин. Вначале один заглянул ко мне в машину и сказал:

– Командир! Довези до Теплого Стана!

И не успел я ему ответить, как на заднее сидение уже сели двое его друзей, а он, не дожидаясь моего ответа, сел на переднее. Салон тут же наполнился водочным перегаром.

– Мне туда не по пути, – сказал я. – Я совсем в другую сторону.

– Подвези, брат! – хлопнул меня по плечу один из тех, кто сел сзади. – Мы тебя не обидим.

У него был явно кавказский акцент, точнее грузинский. А тот, что сидел рядом со мной, сунул мне в руку пятидесятидолларовую купюру.

– Хватит? – спросил он.

Тех, кто сели сзади я не разглядел, но у того, что сидел рядом, физиономия была, как говорит один мой знакомый – «полный криминал». Судя по обращению «брат», сидевшие сзади его друзья должны были быть тоже «в порядке». И, следуя известному правилу: «Если вас насилуют, старайтесь получать удовольствие», – я решил вот что: в принципе я ехал в Ясенево, то есть мне было по пути, дорога эта по счетчику, я знал, выбивала меньше десяти долларов в рублевом эквиваленте, так что мне платили за эту поездку очень даже прилично. Почему не побомбить, тем более, что другого выхода у меня нет? И потому я ответил:

– Хватит.

И поехал.

– Выключи приемник, – сказал тот, что сидел рядом. – Я лучше сам спою.

Что делать, клиент всегда прав. Я выключил приемник, и парень запел. Сидевшие сзади временами подхватывали песню – то один, то другой, стиль исполнения был самый что ни на есть уркаганский, с подвыванием, с приставкой «а» почти перед каждым словом. Я эту песню слышал впервые, и меня поразили начальные слова:

«А шел Столыпин а по центральной ветке»…

Я вначале подумал, что это о царском министре поется, Столыпине, но по ходу догадался, что «Столыпин» – это поезд. Потом уже я прочел об этом у Солженицына в «Архипелаге Гулаг», а тогда услышал про поезд «Столыпин» впервые.

Тот, что сидел рядом со мной, пел неплохо; тот, у кого был грузинский акцент, не фальшивил, но пел без души; зато третий иногда подхватывал очень заливисто, визгливо и нечисто. Пели все очень громко, и когда у светофора мы стояли, люди из соседних машин бросали в нашу сторону косые взгляды – явно, думали, что гуляет воровская малина.

Суть песни заключалась в том, что в одном вагоне для зэков ехали парень, получивший вышку и написавший прошение о помиловании, и девушка, имевшая небольшой срок. И вот девушка, девственница, зная, что парень будет расстрелян, предложила ему себя. Парень дал прапорщику взятку и тот допустил его к девушке.

А и узнала девка а из Кургана,

А счастье и любовь а под автоматом.

Эти слова я тоже запомнил. Конец у песни печальный. Прапорщик наутро стал приставать к этой девушке, та грубо его отшила и прапорщик в гневе застрелил девушку. И парень тот перерезал бритвой горло прапорщику.

Последние куплеты они пели все хором. Особенно пронзительно, чуть ли не всхлипывая, пел третий, что сидел за моей спиной. Хотя я всегда воспринимал блатные песни с некоторой долей иронии и отстраненно, поскольку этот мир был далек от меня, и потому в песнях подобного рода меня привлекала не известная мне экзотика, забавляли примитивность сюжета и манера исполнения. Но вот сейчас, когда урки сидели у меня в машине и пели свою любимую (так я думаю) песню, все это воспринималось мною совсем иначе. Особенно когда пелось про то, как парень, уже имевший вышку, явно за убийство, перерезал спрятанной им на всякий случай (и вот случай представился!) бритвой горло прапорщику, у меня похолодел позвоночник и зашевелились на голове волосы (может, на счет волос мне показалось тогда.)

– Что ты, блядь, скулил, как пес! – закончив песню, тот, кто сидел рядом со мной обернулся и хорошенько врезал тому, что сидел за моей спиной. – Не можешь петь – молчи, сыка! Весь кайф мне испортил!

Он так и сказал – не «сука», а «сыка», и это тоже мне показалось страшным.

Тот, видимо, стал отбиваться, потому что мой подголовник то и дело содрогался и даже подбрасывал слегка мою голову. Третий пытался их разнять, кричал «Володь, слушай сюда!», а Володь – это тот, кто сидел рядом со мной, вошел в раж, перегнулся через спинку сиденья, молотил кулаками третьего и приговаривал:

– Уйди, Гурам, дай я его прикончу! Надоел, сыка!

Я резко взял вправо, остановился, вытащил ключ и выскочил из машины.

– Сейчас я вызову милицию! – крикнул я своим пассажирам. – Или выматывайтесь из моей машины.

Что интересно, урки моментально притихли.

– Прости, брат! – стали они уговаривать меня чуть ли не хором. – Погорячились маленько, бывает. Ну, выпили чуток, повод был у нас. Мы ведь друг друга знаем много лет, это мы шутили – не дрались. Садись, поедем, братан.

Это было на проспекте Мира, мимо меня неслись с большой скоростью машины. Милиция могла появиться только в виде ГАИ или Патрульной службы и рассчитывать, что это произойдет немедленно, было бессмысленно. А что урки не собирались выходить из моей машины – тоже было ясно.

– Давай, брат, поедем! Без базара! Нормально поедем! – уговаривали они меня.

Что мне оставалось делать? Я вынужден был сесть обратно на свое место.

– Правильно сделал, братан, – когда мы поехали, сказал тот, что сидел рядом со мной и которого назвали «Володь». – Но, что цветных хотел позвать, за это, знаешь, что положено?

– Я не звал никого, – сказал я, хотя понял, что речь идет о милиции. – Я просто хотел вас успокоить.

– А за это тебе полагается перо, – сказал Володя.

– Какое перо? – не понял я.

– А вот такое! – толкнул меня локтем Володя.

Я проследил за его взглядом и увидел у него в руке рядом с рычагом переключения передач, огромный тесак. Мне чуть не стало дурно, хорошо еще, что машина не завиляла.

– Что ты пугаешь человека? – сказал Гурам. – Еще аварию сделает. Вот тогда все копытнемся. Тем более, я вижу, он наш, кавказец, верно? Ты армянин?

– Да, – сказал я.

– Вот и Рубик тоже армянин, – сказал Гурам. – Наш товарищ, видишь.

Я попытался рассмотреть Рубика в зеркале заднего вида, даже передвинул его немного. Рубик сидел обиженный, забившись в угол, и не смотрел на меня.

– Хороший мужик, только немного без понятий, – сказал Володя.

Я, стараясь отвлечь Володю от темы «пера», сказал:

– Значит, у вас полный интернационал: русский, армянин, грузин?

– Он не русский, – сказал вдруг Рубик обиженным голосом. – Он чуваш.

– Ну, что скажешь, Гурам? Опять нарывается! – повернулся возбужденно Володя к Гураму.

– Да пусть базарит, – примирительно сказал Гурам. – Как будто ты его один день знаешь.

Я понял, что Гурам, по-видимому, у них за старшего и потому спросил его:

– Ты из Тбилиси? Я в детстве жил там.

– Где? – спросил Гурам.

– В Тбилиси. На Энгельса шесть, – сказал я.

– А, знаю я этот дом, у майдана, – сказал Гурам.

– Да, – сказал я. – Мне тогда было шесть лет. Но все помню. Рядом бани были турецкие…

– Все верно говоришь, – сказал Гурам. – Но я вообще-то, из Батуми.

– А Володя откуда? – спросил я и бросил взгляд на Володю, точнее на его тесак. Тесак уже исчез.

– Я – москвич, – сказал Володя. – Я марьинорощинский.

Мы уже ехали по Сущевскому валу, и вдруг Володя чуть ли не подпрыгнул:

– А когда здесь кинотеатр построили? Ведь не было его!

Это был кинотеатр «Прага» на Нижней Масловке. Я лет восемь к тому времени уже жил в Москве и кинотеатр при мне уже существовал. Выходило, что Володя сидел где-то больше восьми лет, значит, срок был серьезный.

– Его давно построили, – сказал я. – Хороший кинотеатр.

Володя еще что-то сказал на тему кинотеатра, типа «Вот сидишь, а кругом жизнь меняется, и ты ничего об этом не знаешь». А я вдруг вспомнил знакомого по аспирантуре парня родом из Батуми.

– Гурам, а ты случайно Кахи Амашукели не знаешь из Батуми?

Я спросил просто так, чтобы уйти от разговора с Володей на тему тюрьмы, отвлечь их от возможных склок и постараться вести мирный, почти светский разговор на близкую большинству из нас тему Кавказа. И получил неожиданный ответ:

– Знаю я Кахи Амашукели! Рыжий и в веснушках был. Сейчас, наверное, лысый уже?

– Нет, не лысый, а волосы, правда, рыжие, – удивился я такому совпадению. – Кахи со мной учился в аспирантуре. Сейчас он кандидат технических наук.

– Так он всегда был отличник! – хмыкнул Гурам. – А я двоечник. Брат у него еще был младший.

– Нугзар? – спросил я.

– Да, Нугзар. Вот он нормальным пацаном был. Тогда. Сейчас не знаю, что с ним стало.

– Он во Франции живет. В полном порядке. Кахи ездил к нему в гости, фотографии мне показывал.

– У каждого своя судьба. Увидишь Кахи – передай привет от одноклассника Гурама. И Нугзару тоже пусть он передаст.

– Хорошо, – сказал я, почувствовав в этом случайном совпадении признак удачи. – Обязательно передам.

– Как у вас у кавказцев просто – сразу знакомых нашли, – сказал Володя. – А я к себе во двор зашел и никого из знакомых не увидел: кто спился, кто умер, кто сидит, кого убили… Ни одного человека, кто знал бы меня, а я его, не встретил! – сказал Володя, издав то ли всхлип, то ли кашель.

– У каждого своя судьба, – сказал Гурам. – А ты сам откуда? – спросил он меня.

– Я из Баку, – сказал я.

– Хороший у вас город был, и девушки были хорошие, – сказал Гурам. – Не то что в Тбилиси или Ереване. И вот Рубик тоже из Баку.

– А где ты жил в Баку, Рубик? – спросил я.

У нас у бакинцев такая привычка – обязательно спросить земляка, где он жил. Потому что, особенно раньше, когда еще не появились микрорайоны, почти всегда легко находились общие знакомые и незнакомый человек становился чуть ли не родственником. А в моем случае это был шанс довезти их до Теплого Стана без приключений.

– Я жил на Канитапинской, – сказал Рубик.

– На какой? – спросил я. Потому что Канитапинских в Баку было несколько – Первая, Вторая, Третья и т. д.

– На Первой, – сказал Рубик.

– И я на Первой, – опять удивился я совпадению. – Правда, потом наша улица стала называться Свердловской. Переименовали ее.

– Когда переименовали? – удивился Рубик.

– Да уже лет двадцать назад, – сказал я и опять попытался увидеть Рубика в зеркале заднего вида: как-никак человек двадцать лет не был в родном городе, это срок почище, чем у Володи. – Наша улица стала Первая Свердловская. Но теперь, наверное, ее снова переименовали, – сказал я и увидел лицо Рубика.

Что-то вроде ветерка как бы на мгновение очистило черты его лица, на какую-то долю секунды мне показалось, что я увидел что-то знакомое, и тут же это видение исчезло. На меня смотрел типичный зэк – какими-то стеклянными глазами.

– А в каком доме ты жил? – спросил Рубик.

– Напротив школы для дебилов, – сказал я. – Знаешь такую школу?

– Школа номер 40, – сказал, усмехнувшись, Рубик. – Ты что, в Лягинском дворе жил?

Двор этот все называли Лягинским по имени известного на весь наш район вора Лягина, и все в том дворе были если не урки, то почти урки. Мы, пацаны, боялись связываться с пацанами с Лягинского двора.

– Нет, Лягинский двор был рядом с нашим, – сказал я.

– Ты что, жил в доме рядом с кожвендиспансером? – спросил Рубик.

– Нет, говорю же, я жил в доме прямо напротив 40-й школы, – сказал я.

– В этом доме жил я, – сказал мне Рубик.

– Сейчас еще узнают, что они братья! – сказал Володя. – Как в индийском кино. Проверьте родинки!

– Глохни! – остановил его Гурам.

– Как твоя фамилия? – спросил я Рубика.

– Лалазаров, – сказал Рубик.

И я понял, что жизнь подкидывает иногда такие сюрпризы, в которые ни за что не поверишь, если тебе кто-то об этом расскажет. И никакое индийское кино такое не придумает. Лалазаровы были нашими соседями по общему балкону – они жили через две квартиры от нас. Когда умер отец семейства Лалазаровых дядя Хачатур и на него надели его лучший новый костюм, жена Хачатура не удержалась и насыпала в гроб нафталин. Так вот, жена дяди Хачатура, тетя Арусяк, имела почетное звание «Мать-Героиня», и почти все дети ее сидели в тюрьме. Этот факт был гордостью нашего двора. Последними, не севшими в тюрьму и близкими мне по возрасту детьми Лалазаровой Арусяк были Рубен, его сестра Эля и самый младший брат Беник. Рубен был старше меня года на три и уже тогда, в военные и послевоенные годы, несколько раз сидел в колонии для несовершеннолетних, а потом, повзрослев, сел основательно и больше мы его не видели. Во дворе он с нами никогда не играл ни в футбол, ни в волейбол, ни в лапту, а если вдруг, когда не хватало игрока и его уговаривали поиграть, – играл очень плохо, был нескладным, неспортивным и вялым. У него была какая-то другая жизнь. Помню, раз мы с Павликом Пустоваловым шли из кино и встретили Рубена.

– Что смотрели? – спросил нас Рубен.

– «Багдадский вор», – сказали мы.

– Я тоже хочу посмотреть, – загорелся Рубен. – Пошли!

– Да мы ведь только что смотрели, – сказали мы.

– А еще раз неохота? – спросил Рубен. – Я плачу. Грош полно у меня!

Предложение было заманчивым. Тогда фильмы мы могли смотреть чуть ли не по 10 раз.

Мы пошли. По дороге Рубен сказал, что с утра ничего не ел и зашел в «наркомовский», как его называли, гастроном. Тогда, после реформы 1947 года там было всего полно – различного вида колбас, окороков, икры, рыбы. Всего было полно, а денег у наших родителей на такие деликатесы не было.

Рубен купил кило любительской колбасы – а колбаса любительская тогда была в диаметре чуть ли не в четверть метра, такая толстая, вся в жировых кружочках, – и буханку белого хлеба, тоже в те времена роскошь, как и колбаса. Он, разорвав колбасу и хлеб на три равные части, раздал нам с Павликом. Вкус этой колбасы и хлеба я помню до сих пор. И вот этот Рубен сейчас оказался в моей машине в городе Москве. Нарочно не придумаешь!

– А я – Сергей, – сказал я, встретившись с ним взглядом в зеркальце.

Теперь я узнал его – это был мой сосед Рубен; зековский налет исчез, растворился, и на меня смотрели плутоватые глаза моего соседа Рубена.

– Сын Кольки лысого композитора? – со смешком спросил Рубен.

Я опять взял вправо, остановил машину и повернулся к Рубену.

– Ты что, как был охламоном таким и остался?! – спросил я.

Сейчас я забыл и про урку Володю, и про пахана Гурама, мне оба они были до фени. Я помнил одно: мой отец всегда злился, когда уличная шпана, вроде вот этого Рубена, кричала ему вслед: «Колька лысый композитор пианино опрокинул!»

Кто сочинил эту дурацкую, лишенную всякого смысла дразнилку – я не знаю. Во первых, мой отец был не композитор, а преподаватель музыки. Во-вторых, у нас был рояль «Беккер», а не пианино. И ни рояля, ни тем более никакое пианино мой отец, естественно, не опрокидывал. Но отца моего эта дразнилка раздражала и злила. Даже не сама дразнилка – глупость текста была налицо. Я думаю, отца выводила из себя наглость дворовых и соседских пацанов, которые, завидев моего отца, тут же начинали кричать во все горло: «Колька лысый композитор пианино опрокинул!».

Пару раз, когда отец вел меня домой из детского сада он срывался: оставлял меня у стены, приказав стоять, и бросался за хулиганами вдогонку. Возвращался с одышкой, бледный, теперь я понимаю, что у него была стенокардия. Но таких случаев, когда он бросался в погоню за пацанами, было мало; обычно отец ускорял шаг, крепко держа меня за руку, и бормотал: «Мерзавцы! Какие мерзавцы!»

Дело в том, что мой отец часто по вечерам играл на рояле любимые свои вещи – Шопена, Бетховена, Шумана. Эти фортепианные звуки заполняли весь наш небольшой двор и, я теперь понимаю, соседям, привыкшим слушать Петра Лещенко, Канделаки, Утесова и Рашида Бейбутова, эта музыка была невмоготу. Поэтому, наверное, и появилась такая дразнилка.

И теперь я смотрел на Рубена и готов был врезать ему, а в его лице всей той шпане, что дразнила отца. Я даже не мог себе представить, что такая возможность мне когда-нибудь представится – отомстить за отца.

– Сержик! Клянусь куском хлеба! Век свободы не видать! – вдруг страстно заголосил Рубен, мне кажется, почувствовал, что его могут побить.

Рубена у нас во дворе не били, наверное, только девчонки. А любой мало-мальски нормальный пацан мог подойти и дать ему подзатыльник, и Рубен не думал защищаться, а только сразу приседал и закрывал руками голову. Поэтому, как только он заголосил, я вспомнил это и мой пыл сразу пропал.

– Дядя Коля меня спас на Кубинке, забыл? Я очень уважал твоего отца. А про Кольку композитора это я так, просто сходу вспомнил. Прости, Сержик! – продолжал плаксивым голосом Рубен.

Кубинка – наш знаменитый, особенно в послевоенные годы, бакинский толчок. Шутили, что там можно было купить все что угодно, даже атомную бомбу. Как-то отец искал там себе ботинки и вдруг встретил Рубена, которого схватили какие-то люди, обвиняя в том, что он продает краденую вещь. Рубен увидел моего отца и бросился к нему за спасением:

– Дядя Коля! Они не верят, что вы дали мне эту рубашку на продажу. Скажите им!

Мой отец был в шляпе, в пенсне – типичный фраер по понятиям Кубинки, ему безоговорочно поверили и Рубена отпустили. Потом отец долго переживал:

– Понимаешь, – говорил он матери, – я не мог отказать Рубену – его бы там растерзали. Ты бы видела эти рожи! Пришлось соврать. Но я не мог иначе. А если б я сказал правду – я всю жизнь бы мучился и не мог бы смотреть в глаза Арусяк.

– Коля, ты поступил правильно, – сказала ему тогда моя мать. – Не переживай.

Что интересно: к нам во двор приходил спекулянт Али Гусейн – он продавал яйца, осетрину, черную икру. Отец всегда дотошно следил за тем, как он взвешивает на весах икру, старался, чтобы все было точно чуть ли не до грамма. Али Гусейн страстно спорил с ним, но торг все же завершался умиротворением обеих сторон. И как-то, получив деньги за проданную икру и прощаясь, Али Гусейн вдруг сказал отцу:

– Ты один здесь честный человек!

Так что, я думаю, Рубен сейчас говорил мне правду, что уважал моего отца.

– Ладно. И ты меня прости, – сказал я Рубену.

– Нет, это ж надо! – раздухарился Володя. – Этому придурку опять повезло – соседа встретил! И тут же чуть не получил пиздюлей! Все законно!

– Поменяйся с Рубиком местами, – сказал Гурам. – Им есть о чем поговорить.

– А так говорить не могут? – спросил с вызовом Володя. – Нас стесняются?

– Ты ехать хочешь? – спросил Гурам.

– Хочу, – сказал Володя, не понимая, куда Гурам клонит.

– Так вот, чтобы он мог вести машину и говорить, Рубик должен сидеть на твоем месте. Понял?

– Опять ему фартит! – зло сказал Володя и вылез из машины.

Рубен сел рядом со мной, и мы поехали.

– Моих когда ты видел в последний раз? – спросил негромко Рубен.

– В 88-м, – сказал я. – Как раз перед этими событиями я приезжал в Баку летом. Мать твоя уже умерла, видел Ашхенку и Амалю.

– А Веника не видел? – спросил Рубен.

– Беник закончил институт и работал уже в Ереване, – сказал я. – Ты не знал?

– Нет, – сказал Рубен. – Откуда?

– Мог ведь переписываться с ними.

– Дурак был, – всхлипнул вдруг Рубен. – Я ведь много раз выходил на волю, сроки у меня всегда были небольшие, но домой не ехал. Стыдно было к нам во двор прийти. Когда помоложе был – приходил, ты видел. А когда старше стал – стыдно стало. А Элька как?

– Эля вышла замуж за фотографа, у него ателье было на Телефонной. Две дочки у нее. А где сейчас – не знаю. Все армяне с нашего двора вроде остались живы, но куда разъехались – не знаю.

– А смогу я кого-нибудь найти? – спросил Рубен. – Как думаешь?

– Я думаю, легче всего найти Веника, он на заводе синтетического каучука в Ереване работал после распределения. Наверное, остался в Ереване. Куда ему еще ехать? Хотя, знаешь что? У вас ведь дядька в Америке обнаружился.

– Какой дядька? – удивился Рубен.

– Брат твоей мамы. После плена он попал в Америку и там и остался.

– Дядя Амо? – поразился Рубен. – Мать думала, что он убит.

– Нет, жив, и там он стал миллионером, – сказал я. – Фотографию я видел – он с семьей снялись на лужайке возле своего дома.

– Смотри, Гурам, Рубик теперь завяжет и в Америку свалит за наследством! – сказал сзади Володя.

Рубен тут же толкнул меня легонько локтем и, когда я посмотрел на него, сделал знак, мол, потише об этом. Я понял.

– Потом Веник сказал мне, что дядька умер, – сказал я, подмигнув Рубену. – Он ведь старше твоей матери был, верно?

– Старше на шесть лет. И потом, зачем ему мы, беднота! – сказал Рубен с неподдельной обидой.

Этот дядя Амо завалил семью Лалазаровых посылками: там были женские чулки, белье, одежда, радиоаппаратура, джинсы, мужские рубашки (одну я купил у Веника по льготной цене, как ближайший сосед, тогда такие рубашки были высшим шиком и назывались «батен-даун»), газовые зажигалки, жевательная резинка и разная мелочь, стоившая на черном рынке огромных денег. Семья Рубена развернула бойкую торговлю посылочным товаром (в месяц раз приходили им посылки из США) и, примерно, полгода семья жила припеваючи, пока Арусяк вдруг не вызвали в соответствующие органы и после этого прекратились и посылки, и связь с дядей Амо. (Я был в курсе, поскольку адрес на конвертах писем дяде писал по-английски я.)

– Так что не думаю, что родных тебе надо искать в Америке, поищи лучше в Ереване, – сказал я.

– Буду теперь искать, – сказал Рубен. – Хороший был у нас двор, – с душой сказал вдруг он. – Как вспоминаю – так плакать хочется.

– А ему все время хочется плакать, – подал голос Володя.

– Глохни! – осадил его Гурам.

– А про Джулю Кочарову что-нибудь знаешь? – спросил Рубен.

Джуля жила в квартире на нашем же общем балконе. Она была ровесницей Рубена, жила ее семья в военные годы в жуткой нищете, ходила Джуля в каких-то обносках, лицо у нее было очень некрасивое, со следами от оспы, но с детских лет она с утра до вечера пела неземной чистоты звонким голосом. Пела арии из опер, неаполитанские песни.

– Знаю. Джуля закончила консерваторию по классу вокала. получила распределение в Луганск, стала там примой-певицей и приезжала в Баку на гастроли, пела в филармонии. Почти весь наш двор был тогда на ее концерте. Завалили ее цветами. На «бис» вызывали.

– Я знал, что она будет певицей, – сказал Рубен. – Как она пела! До сих пор в ушах звучит ее голос. Я ее, можно сказать любил, хотя сколько мне лет тогда было? Тринадцать-четырнадцать… А первый свой серьезный срок я получил, когда для нее хотел украсть бриллианты в одном доме. Забрался туда по водосточной трубе. Все вроде прошло чисто, но спуститься вниз не смог – боялся идти по карнизу! Когда туда лез – вниз ведь не смотрел, а обратно – как увидел высоту – испугался. Если б получилось – Джуля не жила бы в бедности. Я очень хотел ей помочь. А она и не знала, что я ее любил, что я для нее бриллианты хотел стырить.

– Вот здесь направо, – тронул меня за плечо Володя. – И вон у той продуктовой будки можешь тормознуть.

– Я тебе оставлю номер своего телефона, – сказал я Рубену. – Позвони, а я попрошу двоюродную сестру в Ереване поискать через адресный стол Веника. Может, что и получится.

– Прости, Сержик, если что не так.

– А ты забери свои деньги, – протянул я Володе его пятьдесят долларов. – С земляков деньги не берут.

– Да ладно! – отмахнулся, выходя из машины Володя. – Выпьешь за наше здоровье!

– Забери, – сказал ему Гурам. – Он не возьмет.

Володя забрал свои деньги. Я записал Рубену номер своего телефона.

– Спасибо, Сержик, – сказал мне Рубен. – Все же хороший у нас был двор, скажи!

– Не то слово! – сказал я, и мы с Рубеном обнялись.

Был бы он один, пригласил бы к себе домой. А с такой компанией…

Двоюродная сестра раздобыла мне адрес Веника. Но Рубен так и не позвонил мне. Видно, опять стыдно стало.

Декабрь, 2010 г.