Текст книги "Голому рубашка. Истории о кино и для кино"

Автор книги: Анатолий Эйрамджан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Голому рубашка. Истории о кино и для кино

АНАТОЛИЙ ЭЙРАМДЖАН

Москва «Голос-Пресс» 2012

ОТ АВТОРА

Моя предыдущая книга называлась «С миру по нитке», и потому название второй возникло моментально: «Голому рубашка». Не стоит искать смысл в этом названии – я объяснил, как оно родилось.

По содержанию книга очень похожа на книгу «С миру по нитке» – начинается она с «историй о кино и для кино». Новое в книге – мои рассказы. Я писал такого типа рассказы до поступления на Высшие курсы сценаристов и режиссеров, после окончания которых писал только сценарии. И вот теперь снова взялся за рассказы. Надеюсь, что они найдут своего читателя. Кроме того, в книге вы можете прочесть сценарий и пьесу, написанные относительно недавно. И, я не мог без этого, – поместил в книгу пару-тройку юмористических рассказиков.

Прошлую мою книгу оформлял художник Вагрич Бахчанян. Его уже нет. Книгу оформила его жена, талантливая художница Ирина Бахчанян, да так, что мне кажется, будто руку к этой работе приложил сам Вагрич.

Желаю Вам, я надеюсь, приятного чтения.

Анатолий Эйрамджан

ЗАБАВНЫЕ ИСТОРИИ

БРОНЯ КРЕПКА И ТАНКИ НАШИ БЫСТРЫ

Мой майамский приятель Дэвид Безуб рассказывал мне, что когда он служил в армии, то больше всего боялся замкомандира части полковника Цейтлина. Все солдаты его жутко боялись – принципиальный был полковник, строгий, к тому же он читал лекции по международному положению, требовал внимания и задавал контрольные вопросы. Цейтлин зорко следил за неукоснительным соблюдением Устава воинской службы и особенно за внешним видом солдата – чтоб сапоги были начищены, воротничок чистый, ремень затянут, бляха блестела и т. д. А если замечал, что что-то не так, – не избежать тогда солдату наказания.

А как вел лекции по международному положению! Рассказывал о подневольном положении рабочего класса при империализме, бескомпромиссной борьбе тред-юнионов за права трудящихся, происках капиталистов – поджигателей новой войны, клеймил агрессивные государства: Америку, Англию, ФРГ, израильскую военщину – весь этот Североатлантический блок, напоминал при этом, что мы всегда начеку, что «броня крепка и танки наши быстры», и требовал, чтобы солдаты знали имена всех руководящих деятелей братских коммунистических партий. По всему поэтому солдаты трепетали даже при упоминании его имени и называли про себя полковника «Зверь Цейтлин».

И вот как-то Дэвид рванул в самоволку. Жара стояла жуткая, а служил он на юге Украины, рядом с частью текла какая-то речка, был воскресный день, и там плескалось много горожан. Дэвид не выдержал и рванул туда. Спрятал под камень солдатскую одежду, выкупался и сел на этот камень загорать, а заодно смотреть на девчат в купальниках. Хорошо ему стало, разомлел Дэвид, забыл уже про армию, про свою службу и вдруг видит – прямо на него идет полковник Цейтлин.

Дэвид, хоть и перепугался, а все же сообразил – повернул лицо в другую сторону, сделал гримасу в надежде изменить лицо, авось Цейтлин не узнает его в голом человеке. Но оказалось, узнал. Цепкий взгляд был у полковника Цейтлина.

Подошел он, сел рядом с Дэвидом на другой камень и молчит. Молчит и Дэвид, держит гримасу все надеется, вдруг не узнал его Цейтлин.

Наконец Цейтлин говорит:

– Безуб, закурить есть у тебя?

Тут уж что поделаешь – Дэвид достал из-под камня форму и протянул Цейтлину пачку «Примы», зажег спичку, дал прикурить. Цейтлин жадно затянулся и стал молча, сосредоточенно курить, как будто бы за день истосковался по куреву. Дэвид наблюдал за ним, чувствуя, что полковник закурил неспроста. Не нравился ему этот долгий, молчаливый перекур Цейтлина. Обдумывает видать, гад, как наказать Дэвида построже.

Наконец Цейтлин докурил сигарету, потушил ее сапогом и сказал Дэвиду:

– Слыхал, как наши пизды арабам дали? Разгромили к ебаной матери их всех за шесть дней! Вот так вот!

И, хлопнув Дэвида по плечу, пошел он в часть.

Дэвид два дня с трепетом ждал наказания от Цейтлина за самоволку, но никакого взыскания не последовало.

Это был 1966-й год. Теперь-то Дэвид понимает, что Цейтлин весь был переполнен тогда радостью и гордостью за свой народ, а поделиться было не с кем. В части был всего один еврей, и то солдат – Дэвид Безуб. И когда он не смог найти Дэвида в части, понял, что тот ушел в самоволку и скорее всего на речку. И пошел искать его. А ему-то и надо было, что выговориться человеку, который его не продаст. И чтобы и тому человеку это известие было в радость. Вот тебе и «Зверь Цейтлин»!

Этот случай Дэвид запомнил на всю жизнь. Да и я теперь часто вспоминаю этот его рассказ.

ПАРНЫЙ СЛУЧАЙ

Как-то я был на дне рождения знакомого режиссера и, когда вместе со всеми вышел на лифтовую площадку покурить, услышал такой разговор:

– Я вырезал ему полрта, иначе нельзя было спасти этого больного, – говорил вальяжный мужчина, и все, замерев, слушали его. – Такая это была страшная опухоль.

– Где была? – спросил я, потому что у себя во рту я тоже нащупал недавно языком какое-то образование.

– На нёбе, – ответил мне мужчина. – Кстати, в последнее время что-то они часто появляются.

Я улучил момент, когда этот мужчина остался один, подошел к нему и сказал:

– У меня тоже на нёбе появилось что-то. Может, посмотрите?

– Не здесь, – солидно сказал мужчина. – Вот моя визитка, приезжайте завтра в клинику, посмотрим, что у вас.

На следующий день я приехал к нему. Роберт, так звали этого врача, осмотрел меня и сказал, что надо немедленно ложиться в клинику на обследование. Я тут же поехал домой, собрал вещи (я тогда жил один и никого не должен был оповещать о своем решении лечь на обследование), взял книжки, кое-какие деликатесы и, не скрою, с легким трепетом приступил к обследованию в отделении челюстно-лицевой хирургии Московской городской больницы.

Мне сделали панорамный снимок полости рта, взяли на анализ кровь, проверили током проводимость участков челюстей и т. д. В палате вместе со мной лежали, в основном, как выяснилось, алкаши. По разным поводам у них была сломана челюсть – у кого в драке, у кого при падении с лестницы. Когда в первый день принесли в палату обед и я взял ложку, чтобы есть суп, вдруг услышал свистящее шипение, заполнившее палату, как будто воздух исходил из дюжины проколотых автомобильных камер. Оказалось, так больные ели суп – рта они не могли полностью открыть, так как челюсти их были зафиксированы металлической сеткой, вроде намордника, и потому все эти бедняги вынуждены были затягивать суп через решетку неимоверными усилиями, создавая во рту вакуум. О том, чтобы съесть второе, не могло быть и речи; основная их еда только жидкая и то давалась с тяжким трудом. Время от времени их уводили на операции, и, когда привозили обратно, я по их виду понимал, что там с ними происходило что-то очень ужасное. Они возвращались с выражением жуткой муки на лице, их стоны говорили о том, что переносимая ими боль нестерпима. И это было понятно: когда болит один зуб – это кошмар, а тут вся челюсть.

По палате в таких случаях ходил бравый мужчина с фанерным посылочным ящиком, на крышке которого были установлены какие-то измерительные приборы. Выяснилось, что этот умелец изобрел прибор, призванный сразу же погрузить больного после операции в глубокий сон, дабы тот не испытывал нестерпимые боли. Прибор так и назывался – «Электросон». Ловкими движениями этот человек надевал на голову больного шлем, очень напоминавший шлемофон танкиста, застегивал его на затылке больного специальными крабовыми зажимами (чтобы больной не смог самостоятельно, его снять), а затем включал посылочный ящик в электрическую сеть и начинал колдовать с реостатами – менял напряжение и силу тока, добиваясь для каждого больного нужных для сна параметров. Больные кричали, матерились, просили снять шлем, но в конце концов, обессилев, затихали и засыпали.

Чем больше я наполнялся впечатлениями в этой палате, тем тревожней мне становилось на душе: «А вдруг и мне вырежут полрта, и я буду орать во все горло, когда этот умелец будет усыплять меня с помощью своего изобретения?».

Как-то меня вызвали к Роберту. В кабинете у него сидели студенты.

– Вот, – пригласил он студентов, попросив меня открыть рот – обратите внимание: это то самое, о чем я вам говорил. Видите? – небольшой указкой он показывал им что-то на моем нёбе. – Типичный парный случай.

Студенты понимающе закивали и, как мне показалось, смотрели на меня как на обреченного.

В этот день я решился все же написать письмо родителям в Баку – до этого считал, что пока не стоит их напрягать. А теперь понял, что надо как-то подготовить. Очень осторожно и в мягких тонах сообщил им, что лег в больницу на обследование.

В палате был один парень из Еревана, Седрак. У него челюсти были в порядке, а что у него было на нёбе, я так и не узнал. Знаю только, что дня через два его увезли на операцию и привезли оттуда в жутком состоянии – он выл нечеловеческим голосом. Умелец тут же надел на него шлем, включил свои вольтметры, отрегулировал параметры, и в этот момент его срочно вызвали к телефону. Седрак стал орать так, как будто его уничтожают. Я подошел к нему, и он, увидев меня, попросил на армянском:

– Толик-джан, Богом молю, сними эту хуйню, током бьет!

Умельца не было и ждать его было бессмысленно; я видел мучения Седрака и решил действовать – выключил тут же прибор из сети, а потом, разгадав хитроумную комбинацию замков, раскрыл их и снял шлем с головы Седрака.

– О! Теперь уже лучше, – со стоном сообщил мне Седрак. – Дай Бог тебе здоровья. Думал, еще чуть-чуть, и умру!

Минут через пять возвратился Умелец и набросился на меня:

– Какое вы имели право самовольно прикасаться к сложному электронному прибору!

– Его било током, – стал я объяснять Умельцу. – Он говорил, что может умереть!

– Да что вы мне говорите! – возмутился Умелец. – У меня там великолепная изоляция. Вот, провожу эксперимент на себе.

Он надел шлем, попросил меня защелкнуть замки, подключил прибор в сеть и тут же запрыгал и завертелся на месте с невероятной прыгучестью и скоростью. Я, как инженер, сразу понял, что эксперимент идет нештатно, и потому тут же выключил прибор из сети. Умелец по инерции крутанулся еще пару раз и упал на пол.

– Ну, как? – нагнувшись, спросил я его.

– Шлем! – простонал Умелец. – Сними его к ебаной матери. Там остаточное электричество…

Я перевернул Умельца на живот, разомкнул запоры и снял с него шлем. Умелец сел, держась за голову.

– Конденсатор, видно, пробило, – сказал, наконец, он. – Спасибо, что выключил. И ему, и мне. Все правильно. Я – твой должник.

– На меня, если привезут после операции, пожалуйста, не надевай этот шлем. – попросил я. – Очень прошу. Можешь обещать?

– Обещаю, – протянул он мне руку для пожатия и одновременно чтобы я помог ему подняться с пола.

Седрак уже спал.

– Смотри, спит? – показал на него Умелец, и опять безумные искорки засветились в его глазах. – А может, надо чуть-чуть электрошокотерапию использовать?

– Ты обещал мне, – напомнил я ему на всякий случай. И без шоковой терапии…

Эту ночь я не мог уснуть, мне чудились кошмары: в операционной хирурги, как на шабаше, подпрыгивали вокруг меня и вертелись, как Умелец под электрическим током, Роберт бил в бубен и пел: «Парный случай? Парный случай!». В палате стоял дружный свист, напоминавший почему-то звуки настраиваемого симфонического оркестра.

Утром пришла сестра и сказала:

– Приехал завотделением. Он хочет вас осмотреть перед операцией.

С неприятным холодком на спине я вошел в кабинет завотделением. Тут же, рядом с профессором, стоял Роберт.

– Садитесь, – показал на специальное кресло профессор, рассматривая мою историю болезни и рентгеновский снимок. – Откройте рот.

Всего несколько секунд понадобилось умному профессору, чтобы поставить правильный диагноз.

– Все у вас нормально, – сказал он. – И снимок, и анализы, и проводимость. Не могу понять, как вы к нам попали?

Роберт сделал мне знак, чтобы я не выдавал его.

Я промолчал.

– Выписывайте его! – сказал профессор сестре, и я счастливый выскочил из кабинета.

Следом за мной выскочил Роберт.

– Не знаю почему он сделал такой вывод, – сказал он, держа меня за руку. – У тебя типичный парный случай. Ты позвони мне, подумаем, что делать.

– Обязательно! – сказал я, высвобождая свою руку, и чуть ли не на крыльях счастья понесся по коридору, собрал в палате свои вещи и покинул эту страшную больницу.

И дал себе слово больше никогда не напрашиваться самому ни на какие обследования. Только если уж совсем припрет.

УКРАШЕНИЕ СТУДИИ

Я вернулся из круиза вокруг Европы. После удачной продажи на кинорынке фильма «Моя морячка» продюсер Серж Аллахвердов решил, что я заслужил отдых, и отправил меня с Оксаной и моим сыном Сергеем в этот круиз. Историю этого круиза я описал в своей книге «С миру по нитке», а сейчас решил дописать кое-что, произошедшее за время моего отсутствия у нас на студии в Москве.

Славик Михайлов, мой друг с институтских времен и второй режиссер на многих моих картинах, встретил нас на вокзале и тут же сообщил мне:

– Ежов попал в больницу с очень странным диагнозом.

Ежов – директор нашей студии: когда мы снимали «Бабника», он был администратором в группе, показался мне очень деятельным и энергичным человеком, и я пригласил его на должность директора только что открытой мною студии «Новый Одеон», где мы под его экономическим руководством тут же сняли короткометражку «Настоящий мужчина».

Так что же с ним произошло?

Ежов жил один. Мужчина он был представительный, пользовался успехом у женщин, и после одной из встреч с возлюбленной, как рассказал Слава, у него член остался в эрегированном состоянии. Вначале он посчитал это подарком судьбы и продлил свои любовные игры с возлюбленной еще на какое-то время. Потом когда измученная им женщина ушла, а член оставался все в таком же, взведенном состоянии, Ежов забеспокоился. Решил все же лечь спать в надежде, что все само собой уляжется, успокоится. Но в таком состоянии уснуть Ежову не удалось, и он решил позвонить в скорую помощь.

– На что жалуетесь? – спросила его дежурная.

– У меня член стоит, – по-простецки сказал Ежов и тут же услышал в трубке отбойные гудки.

Он позвонил еще раз:

– Чего вы даете отбой?! – возмутился он. – Я же говорю вам, у меня член не опускается, стоит уже четыре часа!

И снова отбой.

После нескольких однообразных попыток Ежов наконец сообразил попросить к телефону старшего, начальника. Подошел мужчина, и Ежов, уже со стоном, объяснил ему, в чем дело. Тут же за Ежовым была выслана карета, его забрали и привезли в Первую Градскую больницу. Весть о том, с каким диагнозом доставлен больной, моментально облетела почти всю больницу, и на Ежова, по его словам, сбежался весь женский персонал. Все делали вид, что пришли по делу, но на самом деле следили за Ежовым, которого в это время осматривали доктора. В конце концов Ежову сделали какие-то успокаивающие и обезболивающие уколы в надежде, что они снимут эрекцию, но ничего больному не помогло – член стоял. Ежов уже не обращал внимание на толпы людей, которые собирались у его койки и думал только об одном – поскорее бы все закончилось.

Врачи тем временем приняли решение, что нужна операция, и Ежова перевезли в институт Склифосовского. Там опять сбежался весь женский персонал, слышны были Ежову женские прыски, охи и ахи, но он уже был в таком состоянии, что все ему было до лампочки.

Ему срочно сделали операцию. По словам Ежова, его член после этого стал похож на сардельку, рассеченную по краям четырьмя разрезами перед тем, как ее кладут в электронную печь. Но эрекция после операции исчезла, и через три дня Ежова выписали, предупредив, что в течение месяца нельзя заниматься никаким сексом.

Честно скажу, меня эта история (к моменту моего возвращения из круиза уже благополучно закончившаяся), очень развеселила. Я посчитал, что нашей студии «Новый Одеон» и мне, как режиссеру фильма «Бабник», о котором некоторые неумные критики писали, что этот фильм про межполовые отношения, такая история как бы поможет стереть грань между авторским вымыслом и непредсказуемой реальностью, придаст нашей студии некий фривольный шарм, еще больше взбудоражив наших горе-критиков. И вообще я был не прочь, чтобы случай с наши директором воспринимали как некую увертюру-эпиграф к деятельности нашей студии. Смешно.

Но у истории этой оказалось почти криминальное продолжение. Приблизительно через полгода, когда мы уже начали снимать фильм «Новый Одеон», я вдруг заметил, что с трудом раздобытые на фильм небольшие деньги утекают куда-то. Я попросил Ежова представить мне отчеты о расходах, и, когда они наконец попали мне в руки, без труда нашел места, где были приписки и липовые траты. Я попросил Ежова разъяснений, и он тут же исчез. На звонки не отвечал и сам не звонил. Я взял на работу нового директора, кандидата технических наук Владимира Соколова – сослуживца моего друга детства, человека, в порядочности которого я не сомневался. Но нужно было как-то получить у Ежова наши деньги и печать студии. Все это я поручил Соколову. Тому удалось вернуть уставные документы студии, печать, но деньги, по словам Ежова, он уже потратил.

Подсчитывая потерянные суммы, Соколов вдруг наткнулся на интересный пункт в финансовом отчете Ежова: покупка в магазине «Интим» реквизита, необходимого для съемок «Нового Одеона». Мы стали гадать, что это за реквизит из только что открытого в Москве магазина «Интим», и, поскольку получить у Ежова наши денежки было на тот момент весьма проблематично, я решил получить взамен хотя бы этот непонятный реквизит. И даже, мне кажется, я чересчур зациклился на этом вопросе. Поэтому я поручил Соколову сказать Ежову, что мы собираемся подать на него заявление в прокуратуру; но, если он отдаст нам этот реквизит, купленный в магазине «Интим», – мы дело закроем. Соколов ушел на переговоры и вернулся с завернутым в газету предметом, про который сказал, перед тем как развернуть газету: «Жуткая мерзость».

Этот предмет оказался искусственным половым женским органом, снабженным к тому же электрическим приводом, создающим вибрацию. Привод осуществлялся как от батареек, так и непосредственно от сети с переменным током 220 вольт. Батареек в этом «реквизите» не было. И тут вдруг меня осенила догадка: Ежов пострадал не от женщины, а от этого искусственного влагалища. Пожалев потратить деньги на батарейки, он подключил «прибор» к сети, по какой-то причине произошло короткое замыкание, и, как следствие электрошока, возникла неисчезающая эрекция. То есть нашего Ежова закоротило!

Я спросил Соколова:

– А он сразу согласился отдать тебе эту штуку? Мог ведь сказать, что потерял, например.

– Нет, сразу отдал и, как мне показалось, даже охотно, – сказал Соколов.

Может, это моя сценарная догадка, а может, такой хитрый план мести был задуман Ежовым: он решил, что я не удержусь от соблазна использовать этот «реквизит» по назначению и попаду в ту же ситуацию, что и он. Но не на того напал, дорогой товарищ!

ГАЙДАЙ И ГОГОЛЕВЕД

Году, по-моему, в 1977 или 1978 в Болшево проходил семинар кинематографистов, на котором присутствовал и я – тогда еще начинающий сценарист. Мы смотрели фильмы, обсуждали их, перед фильмами выступали их создатели – сценаристы, режиссеры.

Нам показали только что снятый фильм Леонида Гайдая «Инкогнито из Петербурга». Мне фильм понравился, и, должен сказать, я никогда не думал, что смогу смеяться на «Ревизоре» Гоголя. И то, что мне было смешно, я думаю, это целиком заслуга Гайдая. Он смог наполнить эту пьесу юмором, гегами, понятными сегодняшнему зрителю, а в оригинале (пусть простят меня Николай Васильевич и почитатели этой его пьесы) хохмы типа «Добчинский-Бобчинский» не вызывали у меня даже тень улыбки. Пьеса хлестко высмеивала нравы того времени, очень хороша сама задумка, но… как говорил Аркадий Райкин в одной из своих миниатюр, – не смешно. И вот Гайдаю каким-то чудом удалось преодолеть заложенные в пьесе архаичные шутки и адаптировать ее под современного зрителя. Низкий ему поклон за это.

На следующий день мы посмотрели также только что законченный фильм Ролана Быкова и тоже по Гоголю – «Нос». Фильм показался мне скучным, излишне многозначительным и абсолютно не интересным. Можно было бы вообще не вспоминать об этом фильме, если бы после просмотра не выступил привезенный Роланом Быковым специально из Москвы гоголевед (фамилию его я не запомнил), который вовсю стал расхваливать фильм Быкова, говорил всяческие комплименты создателю вплоть до того, что по таланту режиссер приблизился к автору произведения, и все такое.

Это тоже можно было бы не вспоминать, если бы, воздав непомерную хвалу фильму «Нос», гоголевед не переключился бы на фильм «Инкогнито из Петербурга», снятый Гайдаем. Гоголевед витиевато и с академическим пафосом стал объяснять присутствующим, что этот фильм – откровенная неудача, что Гайдай, зная свои возможности, не должен был браться за такое дорогое почитателям Гоголя произведение, а Госкино поступило очень неосмотрительно, разрешив ему снять произведение великого русского писателя, когда уже имелся печальный прецедент в виде фильма по Булгакову, а именно «Иван Васильевич меняет профессию» (на мой взгляд, один из лучших шедевров Гайдая.)

Ролан Быков сидел за столиком рядом с гоголеведом с серьезным и озабоченным лицом и не делал попытки его остановить. И из присутствующих в зале никто тоже не попытался это сделать, а там, кроме нас – нескольких новичков, чудом попавших на этот семинар, сидели мастера и корифеи отечественного кинематографа. Все молча выслушали гоголеведа и после этой лекции вышли покурить на веранду. Я следил за Гайдаем и представлял себе, что я бы сделал с этим гоголеведом, будь я на месте Гайдая. С тем багажом фильмов и с той любовью зрителей, которой он был уже окружен в то время, я бы имел полное право отозвать этого гоголеведа в сторонку, думал я тогда, и хорошенько врезать ему. А в его лице и Быкову, который, возможно, был организатором этого выступления, но, как говорится, не пойман – не вор. А вот гоголевед уже провинился: простая этика и такт должны были удержать его от превозношения фильма одного мастера и хуления фильма другого в зале, где сидят оба режиссера. Такое мог сделать только откровенный мерзавец. (Сейчас я считаю, что Гайдай поступил абсолютно правильно, с достоинством проигнорировав эту акцию с гоголеведом.)

Гайдай спокойно курил на веранде, возле него сгруппировались люди, хорошо к нему относящиеся, а он, я видел, даже улыбался, махал рукой, типа: «Пусть говорят, ну что с ними поделаешь». Но факт остается фактом – фильм «Инкогнито из Петербурга» зрители смотрят до сих пор, а где фильм «Нос» Ролана Быкова?

Потом жизнь свела меня с Гайдаем, не близко, в основном, по делу – он прочитал мой сценарий и высказал мне свое мнение, дал какие-то советы, но, к сожалению, нам не пришлось с ним совместно поработать, а так хотелось! А через несколько лет Гайдай пришел на премьеру фильма «Бабник» в Дом кино, и, когда он подошел ко мне после просмотра, чтобы поздравить, я был очень удивлен и обрадован – любимый режиссер без специального приглашения пришел на мою премьеру!

И вот еще две встречи с Гайдаем, которые остались у меня в памяти. Приближалось его 70-летие и все ожидали, что юбилей великого мастера комедии отметят в Доме кино, где всегда отмечали такие события (например, все юбилеи Э. Рязанова, что естественно. Но даже не очень знаменитые кинематографисты, такие, как Аркадий Инин или Григорий Гурвич, – отметили в Доме кино, соответственно, 55-летний и 40-летний юбилеи.) Но никто Гайдаю не предложил отметить его день рождения в Доме кино, а сам он и не пытался пробивать такое мероприятие и тогда директор кинотеатра «Москва» Расим Даргях-заде стал обзванивать по собственной инициативе знакомых кинематографистов и приглашать к себе в кинотеатр отметить юбилей Гайдая. Дело в том, что Госкино в свое время выделило Расиму какие-то деньги на проведение собраний, обсуждений и фестивалей в его кинотеатре, которые иногда заканчивались легким фуршетом в фойе «Москвы». Так он решил поступить и в этот раз.

Я, разумеется, приехал в назначенный час в кинотеатр «Москва» и был очень обрадован, что Гайдай пришел на эту (не могу подобрать другого слова) дружескую вечеринку, где было много актеров, снимавшихся в его фильмах, людей, работавших с ним и просто почитателей его таланта, каким был и я. Он, как всегда, был прост, шутил, улыбался, с легкой иронией принимал тосты в свою честь, и я не заметил тени ущемленного самолюбия, которое могло возникнуть, мне кажется, у многих менее известных и любимых зрителями режиссеров, если бы их юбилей был отмечен только так.

И третья, самая печальная встреча с Гайдаем произошла вскоре после «юбилея» на его похоронах.

Я приехал с цветами к Дому кино, к центральному входу, по опыту зная, что прощание со всеми значительными (я не говорю, великими) кинематографистами всегда проходило в Большом зале Дома кино. И вдруг узнаю, что идти надо в Белый зал. Может, не к месту вспоминать гробовщика Безенчука из «Двенадцати стульев», но у того была строгая градация, как, в зависимости от ранга, следует хоронить покойника. При жизни Гайдая ругала наша «умная критика», приструняли руководители Госкино, снисходительно отзывались о нем многие ведущие кинематографисты. Но после смерти такой мастер, Народный артист РСФСР, Народный артист СССР, Лауреат Государственной премии должен был быть похоронен с подобающими его рангу почестями. Так вот Гайдаю после его смерти чиновники Госкино, Союза кинематографистов, дирекция Дома кино, Правление Союза кинематографистов, не знаю кто, но ясно, что какие-то очень нехорошие люди вынесли такое решение – хоронить Гайдая по второму разряду.

И сейчас, когда я слышу с экранов телевидения страстные речи известных кинематографистов, восхваляющих Гайдая и его фильмы, я не всегда уверен, что эти люди в свое время не травили мастера и не приложили свою руку к его похоронам.