Текст книги "Есенин"

Автор книги: Анатолий Мариенгоф

Есенин торопливо шёл на собрание или, как он обычно говорил, на сходку Суриковского кружка. Было воскресенье – свободный день от работы в корректорской. Сергей теперь опять служил. В военное время им с Анной не удавалось сводить концы с концами на одно жалованье.

Суриковский литературно-музыкальный кружок занимал три комнаты в нижнем этаже старинного, давно не ремонтированного дома на Садовнической улице. Когда Есенин вошёл в хорошо протопленное помещение, почти все кружковцы были в сборе. Дородный, несколько барственный, в очках, блистающих не только стёклами, но и золотой оправой, Кошкаров-Заревой сидел за столом на председательском месте, осматривая присутствующих. Взглянув на часы, он удовлетворённо хмыкнул и, поднявшись, открыл собрание. Есенин молча занял своё обычное секретарское место. На этот раз дело обошлось без многословья, и Сергей Николаевич, сняв очки и сразу став растерянно-близоруким, заговорил твёрже и громче, чем всегда:

   – Идёт война многих народов, в том числе и нашего. Мы – люди, прежде всего преданные делу народа, интересам родины нашей. Напомню программные слова великого Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Кошкаров-Заревой привычным движением оседлал очками мясистый нос и продолжал, косясь на Есенина:

   – А я скажу так: мы с вами и поэтами будем, и гражданами почтём своим долгом не слыть, а быть. Не стану растекаться по древу, а скажу коротко и прямо: есть предложение издавать журнал, передовой, прогрессивный, борющийся за международное объединение трудящихся. Цель журнала изложена вот в этом проекте воззвания о нашем будущем журнале.

Он взял мелко исписанный листок и, поднеся почти вплотную к глазам, раздельно прочёл:

   – «Цель журнала – быть другом интеллигента, народника, сознательного крестьянина, фабричного рабочего и сельского учителя». – Сделав выдох, он разъяснил: – Вы, надеюсь, понимаете, что более откровенно мы не сможем сказать о нашем желании привлечь всех, кто хотя бы в малой степени настроен против кровопролитной войны.

   – И мы будем печатать в журнале наши антивоенные произведения? – громко спросил Есенин.

Кошкаров-Заревой, поёжившись от такой прямоты, ответил, стараясь смягчить формулировку:

   – Разумеется, в той степени, какую разрешит цензура военного времени. – Опасаясь щекотливых вопросов, Сергей Николаевич вдруг зачастил: – При обсуждении и решении вопроса об издании журнала прошу покорнейше учесть, что у нас нет пока ни денег, ни бумаги, не говоря уже о редакционном аппарате.

Не успел председательствующий, закончив своё выступление, сесть, Есенин попросил слова. Он поднялся, как бы навис над аудиторией, и заговорил нарочито просто, буднично, хотя в нём клокотало нетерпение, дышала удаль:

   – Мне думается, что вопрос, оглашённый Сергеем Николаевичем, насущно нужен и практически разрешим. Я думаю, что наш прямой гражданский долг, наше чистосердечное желание – это как можно скорее, буквально с завтрашнего дня приступить к организации журнала, к формированию редакции, к сбору стихов, прозы и публицистики.

Сергей Николаевич, как человек не только идейный, но и практичный, не скрыл, что для издания журнала у нас с вами нет, как говорится, ни кола ни двора. Думаю так: деньги, бумага, тем более редакционный аппарат – дело наживное. Что касается лично меня как члена нашего литературного коллектива, то я считаю себя мобилизованным: могу работать в редакции в любой должности и для первого номера журнала готов предоставить только что написанную поэму «Галки».

   – О чём она? – спросил кто-то из задних рядов.

   – О войне с пожеланием мира.

   – Когда сможем выпустить первый номер? – выкрикнул стоявший у самой двери кудрявый паренёк, которого Есенин видел впервые.

И паренёк, и деловой вопрос его понравились Есенину, и он заверил обнадёживающе:

   – Думаю, успеем к Новому году. Непременно даже успеем.

Председатель задвигался в кресле. Есенин глянул на него и понял, что Кошкаров-Заревой недоволен ни его словами, ни, главное, его тоном, чересчур уж уверенным, на что Сергей Николаевич Есенина не уполномочивал.

   – А где взять средства? – снова спросил кудрявый новичок.

   – Соберём на первый номер подушную подать: по трёшке, по пятёрке с души, – не задумываясь ответил Есенин.

   – А кто возьмётся распространять журнал? – не унимался кудряш.

   – Кто будет распространять? – переспросил Есенин и весело подмигнул: – Мы сами!

Собрание загудело, как настоящая сельская сходка. Говорили один, второй, третий, перебивая и поправляя друг друга, благодарили Кошкарова-Заревого за инициативу, хотя Есенин подозревал, что инициатива подсказана Сергею Николаевичу большевиком Бонч-Бруевичем; Деев-Хомяковский настаивал на голосовании предложения об издании журнала; кто-то требовал назвать журнал на революционный маратовский лад – «Друг народа».

За всё время своего пребывания в Суриковском кружке Есенин впервые участвовал в такой взволнованной, возбуждённой и, что всего удивительнее, единодушной сходке, – словно откуда-то живым, будоражащим ветром пахнуло или кто-то подменил всех этих стихотворцев, совсем недавно монотонно рассуждавших о рифмах, строфике и аллитерациях своих, в большинстве случаев унылых, настроенческих, глубоко личных, оторванных от народной жизни стихотворений. Чем чёрт не шутит! Может быть, у них уже написаны стихи, осуждающие войну, затеянную помимо воли и кровных интересов народа?

Это же замечательно, что все, буквально все за издание антивоенного журнала!

Кошкаров-Заревой поставил вопрос на голосование. Считать голоса не пришлось. Голосование показало, что решение об издании журнала «Друг народа» принимается единогласно, без единого воздержавшегося.

Анна встретила мужа удивлённо. Она давно не видела его таким возбуждённым, неугомонным, неудержимо рвущимся к делу. Он подробно рассказал ей о сходке Суриковского кружка.

Анна ушам своим не верила.

   – Кем же ты будешь в редакции вашего «Друга народа»?

   – Сергей Николаевич метит меня в секретари. Как ты думаешь, справлюсь?

   – Не боги горшки обжигают. Было бы желание.

   – Ну, желания у меня на три секретарских должности хватит.

   – Ну вот и хорошо, – обрадовалась Анна. – Значит, ты уволишься из типографии Чернышева-Кобелькова. А то ведь это каторга, а не служба. Где это видано, чтобы с восьми утра до семи вечера работать? Завтра же бери расчёт. Не забывай, что меня вот-вот в родильный дом надо отправлять.

   – Хорошо, завтра пойду пораньше и заявлю, что больше не в силах нести корректорскую вахту. Почти сто дней выстоял, хватит!..

Поздно ночью, в темноте, Анна почувствовала, что Сергей не спит. Забеспокоилась.

   – Ты, Серёжа, перевозбуждён, – зашептала она. – Постарайся думать о чём-нибудь спокойном.

   – Я о последней поэме думаю, – признался он тоже шёпотом. – Я тебе читал её, да и сама ты потом перечитывала. Обещал я сгоряча своих «Галок» в первый номер нашего журнала. Сергей Николаевич, прощаясь со мной, прямо сказал, что, мол, вашу поэму «Галки» сразу в набор пошлём.

   – Ну и прекрасно! Чего же ты тревожишься?

   – Да вот сомнения за горло берут. О чём поэма? О разгроме двух русских армий в Восточной Пруссии. Что скажет наша сверхосторожная военная цензура? А вот что скажет: господин Есенин сочинил пораженческую поэмку. А пораженчество, сама знаешь, теперь признается смертным грехом. И разгромит военный цензор мою поэму, как немцы разгромили две русские армии.

   – Что же раньше смерти панихиду служить?

   – А то, милая Аннушка, что мне нельзя не выступить в первом номере «Друга народа». Наобещал, сам вызвался, а номер вдруг выйдет без меня. С военной цензурой ведь не поспоришь. Снимут – и баста! Развернут читатели новый журнал противовоенного направления, а Есенина там нет. Позор! Конечно, у меня много стихов в рукописях. Но первый номер должен задать тон журналу, определить его антивоенное звучание.

   – А «Русь»? Лучшего и не придумаешь.

   – «Русь»? – удивился Есенин. – Я ушам своим не верю. Ведь ты сама же посоветовала мне «Русь» печатать только в Петрограде, и нигде больше.

   – Ты прав. На меня нашло затмение. «Русь» в «Друг народа» давать нельзя. Напиши новые антивоенные стихи.

Чтоб дать покой Анне, Есенин притворился спящим, стал ровно дышать, перестал шевелиться. Анна заснула, а он так и не сомкнул глаз до утра. У него уже и раньше были в заготовке отдельные разрозненные строки, но они разбегались в разные стороны, и нужно было из разветвлённого корешка вырастить цельное, полное живых соков зелёное растение, дать ему возможность зацвести.

С рассвета Сергей писал – вдохновенно и мучительно, больше зачёркивал, чем оставлял как частицу целого, того, что всё слышнее пело, звенело, трепетало одной серебряной туго натянутой струной где-то внутри – в ясном сознании, в бьющемся горячем сердце, в беспокойной душе. Ступая бесшумно, Есенин подошёл к кровати и залюбовался спящей Анной.

Милая Анна! Он с ней особенно нежен, бережен и ласков с той необыкновенной минуты, когда она в смущении и радости прошептала ему счастливые слова: «У нас будет ребёнок ». Эта открытая женщиной тайна ошеломила его, вызвала у него рой мыслей, неожиданно новых, богатых юношески свежим восприятием жизни, сопричастием ко всему живущему на земле. Незабываем тот день! Он сжал тогда Анну в объятиях, как хмельной выбежал из дому и шёл по улицам, готовый обнять каждого встречного.

«Я – отец, – неслись гордые мысли. – У меня будет сын. Непременно сын! Первенец! Золотоволосый, с голубыми глазами. А как его назвать? Юрий! Конечно, Юрий! Юрий Сергеевич Есенин. Сын поэта. Надо заранее раздобыть колыбель. Все эти пелёнки, рубашонки, распашонки – это дело Анны. А колыбель раздобуду я. Вот ещё нужна колыбельная песня».

Он ускорил шаг, глядя на каждого встречного и, в сущности, не видя никого.

И вдруг лицом к лицу столкнулся с Николаем Сардановским. Какая удача!

Они обнялись, но Есенин вырвался из крепких рук и затормошил давнего друга:

   – Выручи, Коляда! Только ты и можешь выручить! Ты же музыкален, как Рубинштейн и Направник, вместе взятые.

Сардановский смотрел на Сергея ошарашенно:

   – Ничего не понимаю! Это какая-то головоломка!

   – У тебя записная книжка и карандашик с собой? Впрочем, что я спрашиваю? Они всегда с тобой.

Сардановский повёл носом:

   – А ну, дыхни!

   – Думаешь, я пьян?

   – Да нет, вижу – трезв. Тогда переведи с есенинского на русский язык и скажи вразумительно: что тебе от меня надо?

   – Колыбельную песню!

Сардановский пожал плечами. Есенин потёр лоб тыльной стороной ладони и, с затруднением выбирая слова, объяснил:

   – У меня скоро будет сын. Понимаешь? Юрий. Это для меня он Юрий. А для всех вас Юрий Сергеевич. Понимаешь? Так вот ему, маленькому Юрию Сергеевичу, до зарезу нужна колыбельная песня. Слова есть. А вот мелодии, музыки нет. Сочини, Коляда, музыку! Ну что тебе стоит? А не хочешь сочинять, подбери подходящую мелодийку, чтобы на неё легли слова. Вынимай свою записную книжечку!

Удивлённый Сардановский послушно вынул из кармана записную книжку и тоненький карандашик.

Есенин продиктовал сочинённый им недавно текст колыбельной песни:

 
Бай, бай, детка,
Спи, спи крепко.
Пошли гуси – вон, вон,
Детка любит сон, сон... —
 

Деловито добавил:

   – А больше тебе слов и не надо. Одна и та же мелодия будет годна для всех остальных строф.

Едва успел Сардановский записать продиктованные слова, как Есенин молча бросился через дорогу. Сардановский увидел, как его друг нагнал на противоположном тротуаре грузина в шапочке рыжеватого каракуля, держащего в руках большой букет крупных белых цветов. Произошёл какой-то неслышимый Сардановскому разговор, скорее всего торг. Сергей заплатил и забрал букет.

Потом Есенин вернулся к Сардановскому, ликующе крикнул одно только слово:

   – Магнолии! – и быстро зашагал, чуть ли не побежал, свернув в первый же переулок.

Дома Есенин вручил букет белых, похожих на фарфоровые магнолий Анне и с гордостью сообщил:

   – Сейчас заказал мелодию колыбельной песни на мои слова для нашего малыша. Ты обязательно пой ему песенки с первых дней его жизни. Я не могу тебе выразить того блаженства, которое я испытал от материнских колыбельных песен. Даже дед мой на сон грядущий пел мне, и я до сих пор с волнением повторяю его нехитрые слова:

 
Нейдёт коза с орехами,
Нейдёт коза с калёными...
 

Когда это было? Пожалуй, в конце августа. А теперь за окном трещали декабрьские морозы, и Анну вот-вот надо будет отправлять в больницу, сроки подходят.

Когда Анна открыла глаза, то первое, что она увидела, была спина Сергея, склонившегося над столом. Ну конечно, он пишет и пишет, по-видимому, уже давно – вон под столом груда надорванных и смятых черновиков.

   – Ты что же, Серёжа, всю ночь работал?

   – С добрым утром, Анна. Послушай мои новые стихи.

   – Читай, Серёжа. Я слушаю.

   – Стихи называются «Узоры».

 
Девушка в светлице вышивает ткани,
На канве в узорах копья и кресты,
Девушка рисует мёртвых на поляне,
На груди у мёртвых – красные цветы.
Нежный шёлк выводит храброго героя,
Тот герой отважный – принц её души.
Он лежит сражённый в жаркой схватке боя,
И в узорах крови смяты камыши.
Кончены рисунки. Лампа догорает.
Девушка склонилась. Помутился взор.
Девушка тоскует. Девушка рыдает.
За окошком полночь чертит свой узор.
Траурные косы тучи разметали,
В пряди тонких локон впуталась луна.
В трепетном мерцанье, в белом покрывале
Девушка, как призрак,
Плачет у окна.
 

Получив одобрение Анны, Сергей решил:

   – Если военный цензор зарежет мою поэму «Галки», то я предложу в первый номер «Друга народа» «Узоры».

В семь часов утра Есенин пошёл в типографию Чернышёва-Кобелькова и, ссылаясь на семейные обстоятельства, уволился.

Редакция журнала «Друг народа» временно приютилась в помещении журнала «Доброе утро». Есенин стал работать секретарём. С тревогой и сомнениями была послана в набор рукопись есенинской поэмы «Галки».

   – Бог не выдаст, свинья не съест, – невесело пошутил при этом Кошкаров-Заревой, имея в виду военного цензора.

«Засылка в набор ещё ничего не значит, – грустно думал Есенин. – Цензор читает тексты уже в оттисках. Вот тогда-то и надо быть готовым к беде».

Беда не заставила себя долго ждать. Военная цензура известила редакцию журнала «Друг народа», что публикация поэмы Есенина «Галки» запрещена.

Есенин кинулся в типографию. Седоусый метранпаж, кашлянув в кулак, вполголоса сказал ему:

   – Опоздали вы, Сергей Александрович. Вчера после обеда приходили к нам два полицейских чина с какой-то казённой бумагой. Рукопись вашей поэмы «Галки» конфисковали, а типографский набор приказали в их присутствии рассыпать. Что поделаешь? Рассыпали. Пропали труды наборщиков. Время-то ныне военное. Ушки, значит, держи на макушке. За нарушения судят дюже строго.

Есенин вернулся из типографии побледневшим, с калёными от ярости глазами. В набор срочно послали «Узоры».

Целые дни и часть вечеров Есенин стал пропадать в редакции «Друга народа». Работы у него как у секретаря редакции было невпроворот.

Домой приходил Сергей усталым – работа выматывала куда больше, чем, бывало, в корректорской. Там хотя бы было спокойно, а в редакции – споры, стычки, разногласия. Да и военная цензура, державшая антивоенный журнал на особом попечении, как говаривал Деев-Хомяковский, играла на нервах, как на гуслях.

Когда «Узоры» были уже набраны в типографии, Анна вечером спросила Сергея:

   – Неужели твоя поэма «Галки» так и не увидит свет?

Есенин нервно взъерошил волосы.

   – На Москве свет клином не сошёлся. Завтра же пошлю «Галок» в Петроград.

Ему вдруг вспомнился один дружеский разговор со студентом университета Шанявского, молодым поэтом Митей Семёновским, – об этом разговоре не знала Анна. Тогда они – Сергей и Дмитрий – шли по солнечной Тверской улице. Блестели лужи, неслись мимо них извозчики-лихачи, и Семёновский спросил:

   – Скажи, Серёжа, о чём ты мечтаешь?

   – О Петрограде, – живо отозвался Есенин, застенчиво улыбнулся и вдруг какой-то молодой, задорной звонкостью проскандировал: – «В столице шум, гремят витии, идёт словесная война, а там, во глубине России – там вековая тишина...» – И добавил убеждённо: – Пойми, Митя, что златоглавая и белокаменная Москва – это провинция, глубина России. Литература творится там, на Неве, в столице.

Семёновский пристально посмотрел на Есенина.

   – И когда думаешь двинуть в Петроград?

   – Перезимую здесь, а весной уеду. Это решено.

Вспомнив об этом, Сергей спросил сам себя: рассказывать Анне об этом разговоре или не надо? И решил: нет, не надо. Это её расстроит.

Любой разговор о поездке Сергея куда бы то ни было печалил Анну. Она не хотела разлучаться с ним ни на один день, особенно с тех пор, когда у ней под сердцем шевельнулся ребёнок. Глядя на задумавшегося Сергея, Анна решила, что его тревожит судьба поэмы «Галки».

   – Знаешь, Серёжа, у меня счастливая рука. Давай я завтра снесу бандероль с твоими «Галками» на почту.

   – Хорошо! – рассеянно ответил Есенин, думавший о Петрограде. Он уже послал в столичные редакции в разное время десятка полтора стихотворений и не получил ни одного ответа. Это молчание мучило его, но он не делился с Анной своими переживаниями – берёг её покой.

Отец встретил Есенина ранним утром у ворот, и сын сразу подумал: «Поджидал».

Утро было морозное, ещё не отгорела январская клюквенно-красная заря, и её отсвет на одетых инеем деревьях, проводах, деревянном заборе делал их неестественно розовыми, если не сказочными, то декоративными, театральными.

Александр Никитич был одет и обут тепло – суконный, подбитый ватой серый пиджак до колен с серым мерлушковым воротником, заячья, тоже серая шапка-ушанка и дымчато-серые пимы – не городские, а деревенской катки, добротные, в них и в крещенские морозы не отморозишь ноги. На сером фоне одеяния выделялся бордовый вязаный шарф, шерстяной и, значит, надёжно берегущий от стужи. По сравнению с отцом сын выглядел бедным студентом: зимняя была на нём только меховая шапка пирожком, а пальтецо на рыбьем меху, узкие хлопчатобумажные брючки, штиблеты без калош – всё это не спасало от холода. Даже кашне у Сергея не было, и тепло одетому отцу стало неловко перед ним и вдруг захотелось размотать с шеи бордовый шарф и подарить не защищённому от мороза сыну. Но он погасил в себе эту неуместную жалость – не затем он подкарауливал Сергея.

Есенин предполагал причину, которая заставила отца поджидать его, и поэтому исподлобья, недружелюбно окинул отца взглядом. Но того это не смутило.

   – На работу? – спросил отец, не дожидаясь, пока сын поздоровается. По пониманию Александра Никитича, Сергей должен был поздороваться первым.

   – На работу.

Глаза у отца малость потеплели: он издали все эти месяцы следил за Сергеем и был доволен, что нужда заставила непокорного, не имеющего жизненного опыта сына вернуться к корректорской службе. Ему хотелось, не унижая сына, укорить его в непослушании. Вот, дескать, по отцову сказу вышло, только с уроком для себя: у Сытина служба была и легче, и почётнее, и работал с Анютой, пусть с невенчанной, но всё равно с женой, под одной крышей. У этого Чернышёва-Кобелькова служба во всех отношениях труднее да и марка типографии не та. Вот и выходит: покобенился и, как говорится, менял тихо, а выменял лихо, кто меняет, дурака в придачу берёт.

   – Говорят, твой теперешний хозяин – как его, Чернышёв-Кобельков, что ли? – прижимистый и штрафовать горазд? – вроде бы посочувствовал отец, стараясь идти с сыном рядом и сбоку посматривая на него.

   – Меня не оштрафовал ни разу, – отмахнулся Сергей.

   – Ценит, значит. Дорожит. Они, хозяева-то, штрафуют тех, кому некуда деваться. А тебя, я думаю, Сытин в любой час обратно примет.

   – Не собираюсь я к Сытину возвращаться. Назад покойников не носят.

   – Гордый ты.

   – В чём моя гордость, папаша? Может быть, в том, что зимой хожу без варежек?

Александр Никитич посмотрел на покрасневшие от стужи руки Сергея, нехотя снял суконные, с мерлушковой опушкой рукавички и сунул их в свой широкий карман.

   – Сколько же ты получаешь жалованья? – продолжал выпытывать отец.

   – Не знаю ещё. Сказали, что на днях решат, определят сумму, запротоколируют.

Отец поёжился и глянул на сына непонимающе:

   – Это как же ты не знаешь? С сентября мантулишь, и оклад тебе ещё не определили? Что-то ты, сынок, наводишь тень на плетень.

Сергей сказал как можно равнодушнее:

   – Мы с тобой, папаша, на разных языках говорим. Я про Фому, а ты про Ерёму.

Александр Никитич насторожился: чем ещё удивит сынок?

Сергей действительно удивил отца:

   – Я больше у Чернышёва-Кобелькова не служу. Рассчитался.

   – Так ты же сказал, что на работу идёшь.

   – На другую работу. Там действительно оклад мне ещё не определили, но я уже два аванса получил. Там меня не обидят.

   – Это где же, позволь узнать?

   – Я работаю в редакции московского журнала «Друг народа». Секретарём редакции. Работа литературная, редакционная. Очень мне по душе, А главное, я теперь имею возможность не только служить, но и там же печатать свои стихи. Как раз сегодня должны доставить из типографии первый номер журнала «Друг народа», и там напечатано моё стихотворение «Узоры».

   – В счёт, значит, твоего жалованья? – выведывал отец.

   – Нет, жалованье само по себе, за секретарство, а за стихи полагается гонорар, как любому автору.

   – Опять, значит, построчно?

   – Да.

   – По пятаку за слово?

   – Обещали больше.

Александр Никитич замолк, и нельзя было понять, радуется он за сына или снова осуждает его за губительное пристрастие к стихам.

Молча прошли полквартала. Отец хотел было спросить об Анюте, до него дошли слухи, что она собирается сделать его дедом. Это без венца-то! Он уже подыскивал подходящие к случаю слова для вопроса, но вдруг круто остановился и буркнул:

   – Некогда мне. Прощай пока. Зайду на днях, гляну, что за журнал такой.

Вернулся Есенин из редакции раньше обычного, озябший, мрачный и взъерошенный. С порога швырнул на стол первый номер журнала «Друг народа».

Анна, не ожидавшая его в этот час, подняла испуганные глаза:

   – Неужели и «Узоры» сняла военная цензура? – Голос её звучал встревоженно, глуховато.

   – Хуже!

Есенин быстро разделся, растёр руками озябшие уши, взял со стола журнал, развернул его, отыскал страницу с «Узорами», протянул Анне.

   – Что случилось, Серёжа? – спросила она, не глядя на стихи.

   – Случилось то, что должно было случиться. «Друга народа» больше нет. Прихлопнули на первом же номере.

Анне стало нехорошо. Приступы тошноты, головокружения, слабости участились у неё в последнюю неделю.

Всё в ней: желтоватые пятна на лице, обмётанные, как при лихорадке, губы, сухо-горячие глаза, округлый живот, – всё показывало, что роды приближаются.

   – Тебе вредно волноваться, – спохватился Есенин. – Приляг. Давай я тебя укрою.

Анна послушно легла на заправленную кровать поверх одеяла. Сергей заботливо укрыл её шубкой.

Анна бегло прочла «Узоры». Всё было на месте – ни одна строчка не была изменена. Но удручённый, даже мрачный вид впечатлительного, легкоранимого Сергея её расстроил. Она не знала, как можно утешить мужа и нужно ли утешать?

Чтобы не молчать, Анна сказала:

   – Весь день со мною была мама. Ушла перед самым твоим приходом. Она советует не ждать последнего часа и лечь в родильное отделение. У неё там знакомые. Она уже переговорила и добилась разрешения. На книжной полке она оставила своё письмецо в больницу и больничный адрес. – Не сдержалась и расслабленно пожаловалась: – Я боюсь, Серёжа. В первый раз рожать, наверное, всем страшно.

Сергей молчал.

   – Почему-то очень боюсь оставить тебя одного. У тебя и так неприятности.

Сергей подошёл к кровати, потрогал у Анны лоб, проверяя температуру:

   – Ты не говори глупостей. Что значит: «Боюсь оставить тебя одного?» Я не маленький. И Москва не лес, волки не съедят.

Он журил её с нарочитой грубоватостью, как обычно взрослые вразумляют детей, и она без возражения принимала этот тон, в котором слышалась нежность и неподдельная забота о ней.

О журнале они больше не говорили.

Когда Анна согрелась под шубкой, разрумянилась и успокоилась, Сергей, гладя её руку, вслух обдумывал завтрашний день:

   – С утра пойду в больницу с письмом Марфы Ильиничны. Если всё окажется в порядке, найму извозчика и перевезу тебя в родильное отделение. – И улыбнулся растерянно: – Я – отец! Даже не верится. Словно сон. Ведь это, в сущности, прощание с юностью. Через денёк-другой ты услышишь, Анна, от меня речь не мальчика, но мужа.

Анна слушала вполуха, рассеянно. Её слух и внимание были обращены к тому неведомому, но бесконечно милому существу, которое шевелилось у неё под сердцем, толкалось, просилось из мрака на белый свет.

Борясь со сном, Анна тихо спросила:

   – Как ты думаешь, у нас будет мальчик или девочка?

   – Конечно, мальчик.

   – А как мы его назовём?

   – Юрием. Очень звучное имя: Юрий Сергеевич.

   – А если девочка?

   – Родится мальчик.

   – Ну а если всё-таки девочка?

   – Женских хороших имён сколько угодно: Анна, Татьяна, Марфа.

Анна благодарно взглянула на Сергея: из трёх женских имён, названных мужем, одно было её имя, другое – имя его матери, третье – имя её матери. Сколько в нём деликатности, сердечности, тепла, внимательности!

Утром пришла с переполненной чем-то большой камышовой кошёлкой Марфа Ильинична, не раздеваясь, отвела Сергея к кухонному столу, не попросила, а велела ему, хотя тон веления был мягким, вкрадчивым:

   – Идите за извозчиком. Выберите лошадь пошустрее. По моим наблюдениям, у Аннушки вот-вот. Надо успеть.

Сергей молча оделся и вышел.

Утро было такое же, как вчерашнее: мороз, иней, винно-красная заря, белая, словно сахарная, Москва. Извозчика искать не пришлось – он кого-то подкатил к подъезду двухэтажного дома, высадил и, поправляя шапку, оглядывал улицу, выискивая наудачу, кого бы соблазнить санками с волчьей полстью.

Есенин, назвав адрес больницы, срядился не торгуясь. Извозчик ударил рука об руку, замерзшие голицы его издали звонкий хлопок.

   – Но, рысак! – натянул лихач ремённые вожжи. – Такие, как ты, без клиента не задерживаются.

Хоть и не рысак, но справная, гнедая лошадёнка резво взяла с места. Комья мёрзлого снега дробно застукали в передок саней. Извозчик лихо подкатил к крыльцу.

Марфа Ильинична быстрёхонько собрала дочь. Закутанная Анна напоминала большую куклу, и только живые карие глаза её сухо блестели из-под зимней шали.

Есенин под руку вывел жену и усадил в сани, помог сесть Марфе Ильиничне и сам угнездился сбоку.

Всю дорогу не было произнесено ни слова. В родильном отделении Анну встретила рослая, плечистая, краснощёкая акушерка. Марфа Ильинична о чём-то пошепталась с ней.

Мать Анны обрядили в белый халат, и она вместе с дочерью и акушеркой проплыла, как лебедь, во внутренние палаты, куда Есенина не пустили.

Нянечка усадила Сергея Александровича в приёмной у широкого окна, разрисованного морозом в серебряно-белые астры, хризантемы и эдельвейсы. Серый пушистый сибирский кот, выгнув спину, мягко ступая, подошёл к Есенину, доверчиво потёрся у ноги и снова неторопливо ушёл к топившейся голландской печке, возле которой грудились берёзовые поленья.

Минут через сорок, а может, и через час, в приёмную вернулась Марфа Ильинична, сбросила с себя халат и с беспокойством спросила:

   – Вы, надеюсь, не отпустили извозчика?

   – Нет-нет. Ждёт. Я его при найме предупредил, что такая оказия.

   – Ну, с Аннушкой мы, слава Богу, не опоздали. Я ещё раз переговорила и с акушеркой и с доктором. Мы можем уехать и до вечера не наведываться; обеспечено полное внимание и уход. А вот вечером, часам к восьми...

   – Понимаю, – покорно кивнул головой Есенин и предложил: – Я вас провожу домой, Марфа Ильинична.

   – Боже сохрани! – оборвала она его на полуслове. – Едем к вам. Я вас в такое время без опеки не оставлю.

Есенин молча согласился.

Снова – иней на деревьях, на проводах, на заборах, снова ухабы, в которых сани ныряли, как лодка в речных волнах.

Через полчаса Есенин сидел дома за столом, разбирал свои черновики, а Марфа Ильинична, обрядившись в Аннушкин фартук, хлопотала с завтраком. Она решила удивить зятя искусством стряпухи и доставала из своей камышовой кошёлки заготовленные загодя сырые, пахнущие чесноком говяжьи котлеты, макароны, стеклянные банки с квашеной капустой, мочёной брусникой и крохотными солёными огурчиками...

Накормив Есенина вкусным и сытным завтраком, Марфа Ильинична сказала:

   – Вы подомовничайте, Сергей Александрович, а я в аптеку схожу. Одна нога здесь, другая там. Позвоню по телефону в больницу. Узнаю, как там наша Аннушка. Заодно адресок ваш им уточню, чтобы в случае чего – нарочного послали. Санитара.

Марфа Ильинична проворно оделась, но у двери задержалась:

   – Сознаюсь вам, хотела остаться у вас ночевать. Да боюсь. Роман Григорьевич тревожиться станет. Он у меня мнительный. Но если я с нарочным договорюсь, то, пожалуй, ночевать пойду домой. Но вы мне дайте обещание, что никуда не отлучитесь. Ведь санитар может объявиться в любой час. Да что там час, в любую минуту.

   – Я никуда и не собирался уходить, – успокоил её Есенин. – Обещание? Извольте! Обещаю из квартиры не уходить ни на шаг. Кстати, я и спать-то не собираюсь. Дело у меня срочное. Писать буду.

Марфа Ильинична посмотрела испытующе, но тут же махнула рукой:

   – Глаза у вас хорошие, Сергей Александрович. И не хочешь, да веришь вам.

Она ушла, но через полчаса вернулась и, не раздеваясь, сказала:

   – У Аннушки пока всё в норме. Акушерка полагает, что всё произойдёт ночью. Ждите, Сергей Александрович, из больницы нарочного. Обед и ужин – готовы, только подогреть... Ну, я пошла домой. Дай вам Бог удачи во всем.

Едва дверь за матерью Анны захлопнулась, Есенин облегчённо вздохнул. Одному всё-таки лучше! Он почему-то был уверен, что роды у Анны пройдут благополучно. Да и о нарочном всё как будто обговорено. Можно, пожалуй, и за перо! Он сел к столу, развернул голубую папку, вынул черновики только что начатой повести «Яр» и задумался. Ему вспомнилась дача Кошкарова-Заревого, где он впервые встретился с интересным человеком, прозаиком Михаилом Михайловичем Пришвиным.

За полчаса до прибытия приглашённого на обед Пришвина Кошкаров-Заревой коротко рассказал о нём:

   – Пришвин – человек незаурядной судьбы. Ему теперь около сорока, а уже многие книги его переведены на европейские языки. Горький его весьма высоко ставит. Кто-то из московских поэтов о Пришвине скаламбурил:

 
Родом из Ельца,
Вырос в доме купца.
Известный прозаик.
Пишет про серых заек.
 

Он действительно с Орловщины, сын елецкого разорившегося купца. Из елецкой гимназии его, как говорится, вышибли за свободомыслие. Доучивался в Тюмени, потом в Риге, где за участие в марксистском кружке был арестован.