Текст книги "Есенин"

Автор книги: Анатолий Мариенгоф

Соавторы: Александр Андреев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

   – Почему?

   – По принципу Иисуса Христа: любить подлецов, надзирателей, карателей. Люби!

Есенин отвернулся, недовольный: он ждал сейчас участия.

   – Ты испугался? – Она провела пальцами по его волосам.

   – Нет. – Есенин гадливо передёрнул плечами. – Гнусно как-то, словно к тебе прикоснулось что-то омерзительное. И воздух сразу стал затхлым. – Он толкнул створки рамы, – Хорошо, что отец вовремя предупредил: я ведь листовки сюда нёс...

   – На ловца и зверь бежит. Ладно, всё позади, Серёжа. Это для тебя урок – впредь будешь осторожнее. Фёдоров прав: благодари своего Бога, что ты сейчас не за решёткой. Давай-ка приберёмся... – Анна встала. – Ты собирай книги и рукописи, а я займусь остальным. Благо, добра ты не накопил, быстро приведём всё в порядок... Знаешь, я тоже встретилась с твоим отцом.

Есенин выпрямился, прижимая к груди стопку книг, вопросительно глядя на Анну.

   – Он спросил, к кому я иду. Я ответила, что к тебе. Кто я такая буду? – спросил. Я сказала: твоя невеста. Он, кажется, задохнулся от такой неожиданности и удивления. А я поднялась к тебе так, будто пришла к себе домой...

   – Молодец, Анна! – Есенин неожиданно для себя развеселился. – Если бы ты сказала, что жена, тоже не ошиблась бы, а отца поразила бы ещё сильнее – он всё ещё смотрит на меня как на мальчишку.

Через час они пили чай с пшеничным хлебом, с маслом и колбасой. Любовь, правда, вера, преданность – чувства высокие, подобны вихрю, несущемуся с неимоверной скоростью, расчищают путь, отметая всё подлое, постыдное, несправедливое. И случай с полицейским вторжением показался им вдруг до смешного ничтожным.

«Да, но если бы обнаружили что-нибудь? – с запоздалой тревогой подумал Есенин. – Я ведь не раз хранил у себя эти листовки. Тогда что? Суд, тюрьма, может быть, ссылка...» Он содрогнулся, в потемневших глазах мимолётно возник ужас: он боялся не за себя, а за то бесценное, с чем связано было всё его будущее, и ради этого будущего надо было жить и беречь себя. Анна затревожилась.

   – Ты что замолчал, Серёжа, о чём думаешь? – Она знала точно, что он думал об обыске, о несостоявшемся аресте, знала, что ему нужно было остаться одному, чтобы пересилить боль. – Проводи меня до трамвая.

На остановке она быстро обняла его и прошептала:

   – Не теряй мужества, Сергей. Оно ещё пригодится тебе – жизнь долгая. До свидания, милый.

Есенин подождал, пока Анна села в трамвай и поехала, помахав ему на прощание рукой.

Он брёл домой не спеша, в сумрачной тиши переулков, устало переставляя ноги. Прожитый день казался ему бредовым, чудовищным по тому трагизму, что, кажется, лёг, как наваждение, на всю его дальнейшую жизнь. Вот так, запросто могут лишить его самого прекрасного – свободы, которой он не уставал восторгаться...

У ворот, как и несколько часов назад, вынырнул из темноты отец, задержал. Он был потрясён происшедшим более, чем сын. Голос его осел до хрипоты, он поминутно откашливался, но голос не прояснялся, подводили нервы.

   – Ну вот, докатился! Вот как оно обернулось без отцовского-то глаза! По моей манере жить плохо – такой ты сделал вывод. А по твоей так, гляди-ка, ещё хуже! Да-c... – Отец суетливо потоптался, кашляя. – Что молчишь как истукан?

   – Мало ли что взбредёт им в голову, – невнятно возразил Есенин, скрывая от отца мрачные свои размышления. – С чем пришли, с тем и отправились.

   – Значит, зря приходили? Да? Нет, парень, не зря! Вон они, бумажонки-то твои, вовремя я подоспел. А если бы не подоспел? На минуту-другую опоздал бы?.. Подумай, Сергей, обмозгуй всё хорошенько...

23

Наутро Есенин пришёл на службу в угнетённом состоянии, замкнутый, молчаливый. Текст читал монотонно, невнимательно, и Мария Михайловна спросила с участием и беспокойством:

   – Вы здоровы, Серёжа?

   – Вполне. Поздно лёг вчера, писал... – Он заставил себя улыбнуться.

   – Пожалуйста, сосредоточьтесь, – попросила женщина. – А может быть, домой пойдёте? Ляжете, отдохнёте...

   – Нет, нет, – запротестовал он. – Давайте работать, я постараюсь. – И чуть было не обмолвился: «На людях мне легче...»

В перерыве Есенин, найдя в столовой Воскресенского, рассказал ему о вчерашнем непрошеном визите полиции. Корректор задумчиво крошил в пальцах кусочек хлеба.

   – Непрошеный, говорите, визит? Внезапного и непрошеного тут ничего нет. Всё закономерно. Но я всё же был уверен, что до этого не дойдёт. Это нам ни к чему, это слишком большая плата за столь малые дела. Где вы взяли листовки, опять у Митрофанова?

   – У другого. Тоже печатника.

   – Нерасчётливые ребята! Ладно, я их предупрежу.

   – Зачем же? – Есенин недоумевал. – Разве в революции участвуют по выбору?

   – Безусловно. В революции каждому бойцу отведено своё надлежащее место. И задачи у каждого свои. Для революции в большей степени, чем в каком бы то ни было другом деле, нужна жесточайшая и умная дисциплина. Иначе последует неминуемый провал. У нас есть опыт – девятьсот пятый год... – Корректор откинул сползшую на очки русую прядь. – Устрашились небось, когда увидели в своём жилище полицейские мундиры?

Есенин сознался:

   – Боязно, Владимир Евгеньевич, с непривычки-то...

   – К таким посещениям никто ещё не привыкал. У меня четырежды производили обыски, и знаете, с каждым разом сердце щемило всё больнее и больнее: а вдруг найдут то, чего я не углядел сам, не успел спрятать, о чём уже и позабыл вовсе. А то и нарочно могут подсунуть что-нибудь с провокационным умыслом, чтобы, придравшись, выслать за пределы владений московского градоначальства... Но, Сергей Александрович, вихрь закрутился, он несётся по России с ураганной силой – остановки ему нет! Вы с вашим характером и темпераментом в сторонке не застоитесь. Будьте осторожны. И возню с листовками прекратите. Найдутся другие, более опытные, те умеют заметать следы. А вы пишите, Есенин, о родине, о закатах, о яблонях в цвету, о русских девушках, о России. Это необходимо, и у вас это хорошо получается.

Поднимаясь из столовой наверх, Есенина догнала Анна.

   – О чём ты секретничал с Воскресенским? Небось он поздравлял тебя с первым боевым испытанием? Его влияние на людей неотразимо.

   – Он сказал, что мне надо писать, что стихи о России для меня важнее прокламаций.

   – Он прав, Серёжа. Конечно, прокламации – это дело таких людей, как Воскресенский. Говорят, что он возглавляет подпольную партийную организацию в типографии. Об этом, по-моему, известно и Сытину, но хозяин старается не замечать этого. Во всяком случае, он не трогает Владимира Евгеньевича. Где тут логика – понять пока не могу. Слово Воскресенского для рабочих – закон. А рабочие у нас дружные, активные...

Вскоре Есенин убедился в этом сам.

В последних числах сентября типография и книгоиздательство всколыхнулись, словно от подземного толчка: постановлением судебной палаты была закрыта рабочая газета «Наш путь». Рабочие Москвы, протестуй, объявили забастовку. Как бы стихийно вспыхнули митинги на Страстной площади, на Цветном бульваре, на Крымской набережной, на Тверской улице, в Екатерининском парке. Наряды полиции и конной жандармерии не могли сладить с такой огромной и железной силой.

События не миновали и сытинскую типографию. Один за другим остановились цехи, отделения, отделы. В помещении нависла тишина, рабочие и служащие вышли во двор.

Есенин горел от охватившего его восторга: он впервые видел перед собой столько людей, сплочённых единой мыслью и волей, и он, Есенин, был среди них. Позабыв о недавнем обыске, махнув рукой на осторожность, он выхватил у Луки Митрофанова пачку листовок, нырнул, как в омут, в гущу толпы. Одним духом прочёл пахнущие типографской краской слова: «Товарищи, рабочие Москвы! В понедельник, 23 сентября, бросайте все заводы, фабрики и мастерские в знак протеста против гонения на рабочую печать... Пусть наш призыв будет сигналом к общему широкому выступлению. Покажем, что мы умеем отстаивать наше дело... что московские рабочие снова выходят на борьбу, на те улицы, на которых раньше реяли красные знамёна и высились баррикады. Вперёд, товарищи, дружнее в одном ряду! Да здравствует стачка протеста! Да здравствует РСДРП! Да здравствует новая революция!»

Есенин без разбора совал эти листки в руки рабочих, в карманы их курток.

   – Прочитайте, обязательно, – просил он и пробирался дальше.

Потом он увидел, как старик с седой бородой и седыми лохматыми бровями взобрался на рулон бумаги и неожиданно звучным голосом стал кидать в толпу яростные слова:

   – Самодержавие отжило свой век! Но оно добровольно не отдаст своей власти, своего трона. Его надо разрушить, растоптать! Никто этого не сделает, кроме нас самих. Прочь выжидание и нерешительность! Вспомните баррикады пятого года. Вспомните жертвы, понесённые нами в борьбе. Отомстим за наших товарищей! Затишье кончилось, настала пора действовать. Мир содрогнётся, когда русский пролетариат скажет своё решающее слово!

Есенин узнал в старике Агафонова – должно быть, не смог тот усидеть взаперти, примчался сюда, не побоявшись.

В это же время Есенин услышал позади себя другой знакомый голос, приглушённый нетерпением:

   – Это Агафонов. Схватить немедля. Станет уходить – стреляйте. Живо!

Двое городовых, багровея от крика, надавливали на людей могучими плечами, ударяли локтями, протискиваясь к бумажному рулону, на котором стоял Агафонов.

   – Расступись! – надрывались городовые. – Прочь с дороги!

   – Смерть царизму! – захлёбываясь, кидал Агафонов запретные слова. – Время Каляева и Багрова приспело – полетят головы самодержавных сатрапов!

Есенин порывался крикнуть ему, предупредить: «Убегай! Схватят! Скорей убегай!»

Агафонов словно услышал эту негласную мольбу, пропал в людской пучине, плечи сомкнулись плотной, непробойной стеной. Городовым стрелять было не в кого – Агафонов исчез.

   – Упустили, рожи... – Полицейский чиновник Фёдоров вытирал платком потный лоб, аккуратные усы его растрепались, придавая облику растерянный и отчаянный вид. Есенин встретился с ним взглядом, сказал с безотчётным торжеством:

   – Не удалось, Пётр Степанович!

   – А! Господин Есенин. И вы с ними?

   – Я здесь служу.

Полицейский чиновник подкрутил усы.

   – Удрал, пакостник, в другой раз не уйдёт.

Есенина одолевало мальчишеское озорство.

   – Не понимаю я вас, Пётр Степанович. Вы же видите, как нас много, вон какая тьма! А вас всего-то горсточка.

Фёдоров снисходительно улыбнулся: уж больно приятное было лицо у этого парня – дурашливое и почти счастливое.

   – Нас немного, но на нашей стороне закон, вас много, а творите беззаконие.

   – Вы не правы, Пётр Степанович, – возразил Есенин, – Закон должен быть на стороне большинства.

Полицейский чиновник поглядел через головы в сторону ворот, и лицо его расцвело.

   – Вот вам, господин Есенин, и закон. Взгляните-ка сюда...

Во двор, тесня задние ряды, въезжали верховые, вместе с ними спешно входили солдаты, прокрадывались вдоль забора, охватывая толпу цепью.

Кто-то испуганным голосом закричал:

   – Каратели! Казаки!

В пронзительной тишине взвились выкрики, то насмешливые, то сердитые:

   – Добро пожаловать! Давно не видались!

   – Стаскивай их с лошадей! Вали под копыта!.. Офицер, сытый, с красивыми глазами навыкате, удерживал фыркающую пеной рыжую лошадь.

   – Прошу всех разойтись! – брезгливо крикнул он, привставая на стременах; холёные усы шевелились от ветра, из-под усов сверкнул недобрый оскал зубов. – Не доводите до греха! Вы знаете, к чему может привести ваше неповиновение!

   – Знаем! – отвечали из толпы. – Крови захотелось, давно не пробовали!

   – Мы не желаем крови, – отчеканил офицер. – Мы хотим порядка. Поэтому разойдитесь по-хорошему, по-доброму.

   – Добреньких ищите в других местах!

На рулон бумаги тяжеловато, непривычно поднялся Сытин, снял шляпу, подождал, когда уляжется волнение, огорчённо произнёс:

   – Господа, я прошу вас прекратить митинговать. Зря теряете время. Оно слишком дорого для всех нас. За этот час могла бы выйти в свет не одна сотня книг. Книги нужны не только мне, но и вам, вашим детям, внукам... Идите по своим местам, приступайте к работе.

Из гущи собравшихся крикнули требовательно:

   – Иван Дмитриевич, пускай офицер выведет со двора конных! Мы не приступим к работе под угрозой штыков!

Сытин обратился к офицеру:

   – Будьте любезны увести своих солдат. Ваше поведение, господин офицер, по меньшей мере неразумно. Незачем являться с войском к мирным людям. Уезжайте.

Офицер нехотя повернул коня и с покорностью, продиктованной необходимостью, оставил двор. За ним двинулись конные, за конными беспорядочно побежали солдаты. Их провожали свистом и насмешливыми выкриками.

На рулоне рядом с Сытиным откуда-то появился Воскресенский. Снял форменную фуражку, поправил очки. Есенин был поражён суровым выражением лица своего друга. Он изумился ещё больше, когда корректор заговорил:

   – Товарищи! Мы ещё раз показали и самим себе, и властям, что рабочие и служащие издательства и типографии товарищества Сытина – гордость рабочего класса Москвы! – в любую минуту могут выступить в сражении за свою свободу, за свои права, за справедливость. И мы не отступим в этом сражении. Но этот момент ещё не наступил, он назревает, он впереди. Будем к нему готовы! А сейчас – по своим местам, товарищи. Правильно сказал Иван Дмитриевич: книги необходимы нам. Много книг нам нужно. И мы сами, и наши дети должны быть людьми образованными.

Люди с видимым неудовольствием начали расходиться, одни в здание типографии, другие на улицу, в трактиры, в чайные – посидеть. Двор опустел.

Нависшие, мокрые облака угнетали своей грузностью. День мрачнел, влажный воздух затруднял дыхание. Но на душе Есенина было светло и как-то торжественно, словно он был отныне посвящён в некую тайну, к которой до этого дня ему не было доступа. Он подошёл к полицейскому чиновнику, тот ждал, пока двор не очистится совсем.

   – Где же ваш закон, господин Фёдоров? Исчез, как дым, как утренний туман.

Фёдоров поднял воротник пальто, усмехнулся сокрушённо:

   – Забавляетесь, господин Есенин. Как бы плакать не пришлось. Вы экземпляр невысокого ума, как я убеждаюсь. Дурачок-с. Простите, конечно. Я видел, как вы совали в карманы рабочим эти мерзкие клочки, и мог поймать вас за руку. Пожалел. Потому как не своим умом живете. Молодость вашу не хотел рушить. Тем более что переживаете счастливую пору... – Он перевёл выразительный взгляд на Анну. – До встречи, господа. Прощайте. – И полицейский чиновник медлительной поступью покинул двор.

   – Что, получил? – Анна как бы измеряла Есенина сощуренным взглядом, чуть отступив от него. – Не думаешь ты о будущем, Сергей. Живёшь минутным порывом. И стихи забросил...

   – Ты видела Агафонова? – Есенин встряхнул Анну за плечи. – Это же дерзость, вызов. Отвага! Вот это настоящий революционер!

   – Успокойся, – сказала она. – У Агафонова борьба с царизмом, террористические выходки – его профессия. У тебя профессия иная, неужели ты этого не понял до сих пор!

Есенин зажмурился и встряхнул головой, словно освобождаясь от хмеля, завладевшего в этот день всем его существом.

   – Понял, Анна, – сказал он искренне.

24

Тот памятный вечер был холодный, ветреный. Ветер нёсся по широким улицам, то чуть затихая, то снова усиливаясь, мел пыль, листья, газетную рвань, лохматил лошадиные гривы, взъерошивал сено на возах. От его порывов гремели железные кровли на домах. Изредка приносил откуда-то и рассеивал дожди. В свете качающихся фонарей капли летели косо, пузырились в лужах, подпрыгивали на камнях.

Есенин и Анна вышли из тёплой комнаты под дождь. Анна раскрыла зонт, а Есенин, подняв воротник пальто и поглубже, на самые брови, надвинув шляпу, взял девушку под руку, прижался плечом к её плечу – под одну крышу. Дождь глухо стучал по натянутой материи зонта, отскакивал, брызгаясь.

Когда они шли по переулку, Есенин заметил, как от подъезда дома напротив отделилась неясная человеческая тень и на некотором расстоянии неотступно заскользила следом за ними, прилипая к стенам зданий. Вряд ли это было случайностью. Поравнявшись с освещёнными окнами ресторана «Древность», Есенин оглянулся, чтобы увериться в своём подозрении. Человек в длинном плаще и тёмной шляпе, избегая света, следовал за ними, не приближаясь и не отдаляясь. Есенин засмеялся коротко и невесело:

   – Ну вот, наконец, и слежка! Всё как и положено для героя авантюрного романа.

   – Ты что, бредишь? – спросила Анна с удивлением. Он теснее прижался к ней плечом, прошептал:

   – За нами следят, Анна.

   – Не преувеличивай, пожалуйста, и не переоценивай значения своей особы. Кому нужны мы? Мало у них других забот!

   – Оглянись незаметно, – настаивал Есенин. – Он идёт за нами от самых ворот. В плаще и шляпе.

Анна, подождав немного, обернулась как бы невзначай. Человек шёл.

   – Неужели правда, Сергей?

На Валовой, дождавшись трамвая, они вошли в один вагон, в другой проворно вскочил человек в длинном плаще и чёрной шляпе, с небольшой бородой, в тёмных очках на увесистом носу.

Есенин не ошибался: за ним велось наблюдение. Он получил кличку Набор, каждый его шаг заносился филёрами в особый отчётный листок.

«3 ноября 1913 г. от 9 часов утра до 2 часов дня выходил несколько раз из дома в колониальную и мясную лавку Крылова в упомянутом доме, где занимается его отец; в 2 часа 25 минут дня вышли вместе с отцом из лавки, пошли домой на квартиру. В 3 часа 20 минут дня вышел из дому «Набор», имея при себе свёрток вершков 7 длины, квадр. 4 верш., по-видимому, посылка, завёрнутый в холстину и перевязанный бечевой. На Серпуховской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел. Доехав до Красносельской улицы, слез, пошёл в дом № 13 по Краснопрудному переулку, во двор во вторые ворота от фонаря домового № 13, где пробыл 1 час 30 мин. Вышел без упомянутого свёртка. На Красносельской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади слез и вернулся домой. Более выхода до 10 часов вечера замечено не было...»

«5 ноября 1913 г. В течение дня выхода и прихода на занятие и также и из занятия с типографии Сытина замечено не было. В 9 часов 45 минут вечера вышел из дому с неизвестной барынькой, дойдя до Валовой улицы, постоял минут 5. Расстались. «Набор» вернулся домой, а неизвестная барынька села в трамвай, на Смоленском бульваре слезла, пошла в дом Гиппиус с дворцового подъезда, пошла в среднюю парадную красного флигеля № 20 с Тёплого переулка, во дворе флигеля, правая сторона, квартира в среднем парадном, внизу налево, где и оставлена; кличка будет ей: «Доска».

Есенин сидел в дребезжащем трамвае рядом с Анной, смотрел в окно в каплях дождя, молчал, грустно раздумывая. Начавшаяся слежка не может кончиться безрезультатно, она должна к чему-то привести, и, уж конечно, не к весёлому... Не по тому руслу, кажется, потекла доля. А течение, как известно, прокладывает русло себе само, не подчиняясь людским желаниям... Разосланные по редакциям стихи вернулись обратно. Ни одно стихотворение нигде не задержалось, никого не тронуло, а может быть, даже и не было прочитано. Осталась последняя надежда: Владимир Алексеевич Попов велел отобрать и привезти несколько вещей. И Есенин вёз заново переписанные строчки – а вдруг подойдёт что-либо, а вдруг напечатают... Он ощупывал тетрадь, запрятанную во внутренний карман пиджака. У него уже придуман псевдоним, броский, запоминающийся своей необычностью: «Аристон». Это не Есенин какой-то – сразу видно, что русский, мужицкий, рязанский... А тут – Аристон! Как звучит! Поди-ка разберись, что это такое? Он представлял себе, как двое молодых людей – студенты или курсистки – встретившись, спросят друг друга: «Ну, как ты находишь последние стихи Аристона?» – «Это изумительно! Свежие и оригинальные стихи. Новое слово в поэзии...»

Есенин, сощурившись, улыбался, слушая беседу воображаемых своих читателей... А если стихи не увидят света? Не будет никакого Аристона, не состоятся столь лестные беседы молодых людей – ни студентов, ни курсисток. Мрак.

Анна легонько тронула его локоть:

   – О чём задумался? Преследователь тревожит? Вон он в газету уткнулся – читает или просто прикрывает свою рожу...

   – Чёрт с ним, – сказал Есенин сердито. – Я о нём уже забыл. Вот скотина!.. – Он как-то болезненно вздохнул, откинув голову на спичку скамейки. – Надо в Петербург подаваться, Анна. Здесь, в этой провинциальной и разжиревшей Москве, ничего не добьёшься. Вся литературная жизнь сосредоточена там. Здесь – заводь, подернутая зелёной ряской. Слава начинается оттуда...

   – Поезжай, попробуй, – отозвалась Анна отчуждённым голосом, как бы издалека. – С чем ты поедешь? Ни денег у тебя, ни опубликованных стихов нет. Рукописные стихи не убеждают так, как напечатанные. Это психологический закон. Если собрался завоевать Петербург, то начинай с накопленным духовным капиталом. Столица не принимает нищих... Вставай, нам выходить.

В другом вагоне человек в тёмных очках немедленно сложил газету и тоже приблизился к выходу и, когда трамвай остановился, ловко выпрыгнул на тротуар, ни на секунду не отрывая взгляда от своих поднадзорных.

   – Идёт, сволочь! – проворчал Есенин. – Я его сейчас проучу.

   – Что ты собираешься делать? – Анна встревожилась, знала его вспыльчивость. – Выбрось это из головы!

Они вошли в темноватый подъезд, Анна, достав из сумочки ключи, подступила к двери в квартиру. А Есенин прижался спиной к стене, замер в полутьме, поджидая. Сердце его колотилось, казалось, ударяясь не в рёбра, а в стену.

Рядом послышались суетливые шаги торопящегося человека. Вот он вышел на площадку и остолбенел, увидев Анну одну.

В это самое время Есенин, стремительно подскочив к нему, сорвал с носа очки и заодно бороду, крикнул:

   – Следишь, гадина! Мерзавец, бездельник.

Человек отшатнулся, инстинктивно закрыв лицо руками.

   – Что вы, что вы?.. – испуганно залепетал он, пятясь назад. – Вы с ума сошли!.. Что за подозрение? Чего вам от меня надобно? Да как вы смеете!..

   – Это ты как смеешь! – кричал Есенин. – Полицейская собака! Вон отсюда! Скотина!.. – Он наскакивал на ошарашенного филёра, казалось, сейчас вцепится ему в горло, брякнул о каменный пол очки, бороду, растоптал. – Вон отсюда!

Анна, подбежав к нему, оттащила:

   – Сергей, опомнись! Оставь его. Что ты делаешь?..

Человек в чёрной шляпе мгновенно исчез.

Есенин стоял, тяжело дыша и морщась, как от боли, лицо было бледно, глаза прижмурены. Он выглядел в этот момент таким незащищённым и несчастным, что у Анны выступили слёзы от жалости к нему, от сострадания. Она обняла его голову. Он сказал, отстраняясь:

   – Ничего, всё проходит, и это пройдёт...

В квартире они встретили, кроме своих, Попова и Воскресенского. Анна пригласила корректора нарочно – поддержать Есенина.

   – Опять что-нибудь новенькое появилось на вашем горизонте, Сергей Александрович? – спросил Воскресенский, как всегда, в шутливой форме. – И, судя по вашему виду, не солнышко радостное.

   – Да, весёлого не вижу. Полицейская слежка началась. – Есенин стиснул ладонями заломившие вдруг виски. – Нигде нет покоя...

Воскресенского ничуть это не удивило, даже настроило на беспечный лад.

   – Теперь вы, милостивый государь, у полиции на счету, как профессиональный революционер. Гордитесь! И покоя вам не будет. Покой – удел мертвецов и мещан. Вам, Сергей Александрович, он противопоказан. И не терзайте себя, не отчаивайтесь. Дома проверьте, нет ли чего лишнего, чтобы не обнаружили при повторном визите...

   – Я не отчаиваюсь, Владимир Евгеньевич, – сказал Есенин. – Всё, что связано с полицией, я всерьёз не принимаю. Меня заботит совсем другое... – Он вопросительно посмотрел на Попова и почему-то застеснялся.

Попов, до сих пор молчавший, сбил с папиросы пепел в пепельницу, сдержанно улыбнулся, поняв беспокойство и неуверенность Есенина.

   – Вы принесли стихи?

Есенин поспешно встал, быстро вынул из кармана листки, подал:

   – Вот, принёс... – И вернулся на место, присел на краешек стула, напряжённый, глотая вставший в горле ком.

Попов загасил папиросу, ткнув её в пепельницу, закинул ногу на ногу, стал читать. Есенин не мигая следил за ним.

Прочитав один листок, Попов передал его Воскресенскому. Затем прочёл второй, третий – все семь стихотворений. Затем встал, молча, задумчиво прошёлся по гостиной. Взгляд голубых глаз его заслонила печаль. Такой взгляд бывает у человека в моменты, когда необходимо высказать беспощадную истину, как бы ни была она горька другому. Есенину показалось, что ждёт он очень долго, а Попов всё молчал, изредка вопросительно оглядываясь на корректора.

Тот прочёл наконец последнюю страницу и положил все листки на стол.

Попов, показавшийся в эту минуту не в меру осмотрительным, спросил осторожно:

   – Что скажете, господин Воскресенский?

   – Я удивляюсь, Владимир Алексеевич! – заговорил корректор просто, как о деле уже решённом. – Как вы раньше не обратили внимания на этого человека? Ваш журнал давно уже могли бы украшать его стихи. Заявляю вам без преувеличений и без оглядок – это, как вы знаете, не в моём характере.

   – Вы, пожалуй, правы, Владимир Евгеньевич, – сказал Попов. – Я размышляю сейчас не об этих, прямо скажем, не очень оригинальных, вещах, что мы узнали, а о тех, что напишутся, и о том, что будет с ним, с их автором, – это меня приводит в некоторое смятение: и пугает, и радует, и настораживает. Уж очень хрупкие чувства – как серебряный иней на берёзах... – Покружив ещё немного по гостиной, коренастый, энергичный и мягкий, с доброй улыбкой на круглом румяном лице, Попов остановился перед Есениным: – Ваши стихи, Сергей Александрович, я буду печатать постепенно. В первом номере наступающего года в журнале «Мирок» пойдёт «Берёза», во втором, февральском, – «Воробышки», «Пороша», в третьем – «Село», в четвёртом – «Пасхальный благовест»... А дальше – как вам будет угодно. Соизволите дать нам что-либо ещё – сочту за честь.

И верьте, Есенин: я счастлив от сознания того, что именно я первый напечатаю первые ваши стихи. Я горжусь.

Есенин всё время находился в таком мучительном напряжении, что, казалось, и не дышал совсем, ожидая приговора, смертного или обнадёживающего. И когда он услышал этот приговор, обессиленно сник, плечи опустились, голова склонилась и солнечные волосы рассыпались, скрывая глаза, – он не хотел показывать того, что творилось в его душе. Он даже и не радовался, чувства эти были слишком бурными и противоречивыми для его состояния сейчас.

Анна вошла в гостиную, чтобы пригласить всех в столовую на ужин. Она увидела троих молчащих и чем-то взволнованных мужчин, словно здесь только что совершилось какое-то таинство и один из них был осчастливлен. Обведя всех взглядом, она догадалась, подошла к Есенину, сказала:

   – Я поздравляю тебя, Серёжа. – Вынула из рукава кофты платочек, приложила его к глазам и выбежала из гостиной...

С самого раннего утра он дежурил в типографии – ожидание выхода журнала не давало ему всю ночь сомкнуть глаз. И вот первый экземпляр у него в руках, тощенький, бесхитростный, наивный, но такой для него дорогой. Он подышал запахом краски, потом развернул. Вот он, скромный столбик коротких строчек. «Берёза». И в сотый раз прочитал, медленно, протяжно, беззвучно шевеля губами:

 
Белая берёза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром,
На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой,
И стоит берёза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.
А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.
 

Всё точно, его слова. И стоит под ними подпись: «Аристон». И только теперь он ощутил всю смехотворность и нелепость этой клички. Он горестно рассмеялся, произнеся вслух:

   – Сейчас, господа, перед вами выступит русский рязанский поэт Аристон!

Какая чушь!.. Правильно уговаривали товарищи отказаться от этого псевдонима...

Стихотворение «Берёза» – робкий, едва пробившийся родничок. От него пойдёт во всю ширь река его поэзии, река его жизни.