Текст книги "Есенин"

Автор книги: Анатолий Мариенгоф

Есенин, вовлечённый в жизнь огромного рабочего коллектива, был, как никогда, спокоен. По утрам бежал на фабрику, после службы спешил к суриковцам; там за обсуждением рукописей задерживался допоздна. И ему казалось, что он уже отошёл от разрушающих раздумий о себе самом, о назначении человека, живущего на грешной земле, об образе Христа с капельками крови на висках под терновым венцом...

Как и обещал Николай Иванович Сытин, через несколько месяцев Есенина перевели в корректорское отделение. В просторном помещении за столами сидели мужчины и женщины, вычитывали тексты набранных, но ещё не свёрстанных будущих книг. Было тихо и даже немного таинственно. Лишь шелестели длинные листы гранок. Есенина встретили молча и сдержанно, с любопытством и удивлением: ждали деревенского паренька, который, по словам Коростелева, тянулся к знаниям – таких немало было в ту пору, – а предстал перед ними уже сложившийся, самостоятельный молодой человек в новой коричневой паре, в накрахмаленной белой рубашке с зелёным галстуком.

Заместитель заведующего отделением Коростелев объявил:

– Господа, представляю вам нашего нового сотрудника Сергея Александровича Есенина.

Тот едва заметно и учтиво поклонился; Коростелев тронул его за локоть, провёл между столов к одной из женщин.

   – Это Мария Михайловна, вы ей будете помогать...

Есенин кивнул.

   – Завтра вы, Мария Михайловна, переходите в третью комнату, она пустая. А пока введите господина Есенина в круг его обязанностей. – Коростелев отошёл к своему столу, стоявшему в конце зала у дальнего окна.

   – Садитесь, Сергей Александрович, – сказала Мария Михайловна.

Есенин стоял, несмело оглядываясь, он искал Воскресенского. Взгляд его натолкнулся на девушку, которую он встретил однажды у входа в типографию, когда памятным утром поджидал Владимира Евгеньевича, Анну Изряднову; это она, смеясь, спросила тогда про наволочку с книгами и, убегая, крикнула задорно: «До свидания, село рязанское!»

Вот и свиделись. Он уважительно кивнул ей, она улыбнулась в ответ.

   – Вы уже нашли здесь знакомых, господин Есенин? – негромко спросила Мария Михайловна, заметив этот молчаливый обмен улыбками.

   – Да, немногих... Так в чём же будут состоять мои обязанности?

   – Это несложно. Вы станете внятно и неторопливо читать подлинник, не пропуская ни единого знака препинания, ни слова, ни буквы. А я буду сверять с корректурой.

   – А что мы будем читать?

   – Завтра скажут. По-моему, один из томов Генрика Сенкевича...

В это время в помещение вошёл Воскресенский со стопкой свежих гранок, положил их на стол Коростелева и сразу же очутился подле Есенина.

   – Вот вы и здесь. Весьма приятно видеть вас. – Он обнял Есенина за плечи, по-братски, чуточку сдавил. – Господа! – Владимир Евгеньевич оглядел присутствующих. – Сергей Александрович не только работник корректорской, он ещё и талантливый русский поэт!

От неожиданности Есенин покраснел, как-то неловко и стыдливо вобрал голову в плечи, словно его уличили в чём-то недозволенном. На него глядели – кто с недоумением, кто насмешливо-скептически, кто заинтересованно.

   – А что он напечатал, наш уважаемый поэт? – спросил Коростелев.

Воскресенский ответил за Есенина:

   – Пока что ни одной строчки. Но им написано много и, главное, хорошо. Я читал и слушал. Можете мне поверить.

   – Теперь пускай нам почитает, – не то попросил, не то потребовал кто-то из заднего ряда. – Вникнем, оценим!..

Воскресенский легонько подтолкнул Есенина вперёд.

   – Не стесняйтесь, тут все свои. И рано или поздно, а читать вам всё равно придётся...

Есенин прошёл к стене и повернулся лицом к слушающим. Волнение улеглось. Он поглядел в широкие окна. Над городом в синем небе ветер вёл призрачные корабли под белыми облачными парусами.

 
Задымился вечер, дремлет кот на брусе.
Кто-то помолился: «Господи Исусе...»
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.
Вьются паутины с золотой повети.
Где-то мышь скребётся в затворенной клети...
У лесной поляны – в свяслах копны хлеба,
Ели, словно копья, уперлися в небо.
Закалили дымом под росою рощи...
В сердце почивают тишина и мощи.
 

После первого стихотворения люди притихли, перестали шелестеть бумагами. Затем, по мере того как он читал, стали аплодировать, чем дальше, тем громче: забыли, что стихи звучат в служебном помещении, в рабочее время.

Проходя мимо, услышав необычное оживление и шум, в корректорскую заглянул Сытин. Вначале он не понял, что тут творится. Лица даже у самых сдержанных корректоров были возбуждены, глаза сияли.

   – Что такое, милостивые государи? – не скрывая удивления, спросил Сытин. – Кого чествуете, позвольте узнать?

Коростелев, кашлянув в ладонь, как бы извиняясь, ответил за всех:

   – Слушаем нового поэта, Иван Дмитриевич. Вы уж не обессудьте, экспромтом получилось...

Сытин жестом прервал его и спросил Есенина:

   – Как живётся у нас, молодой человек? Есенин, если не ошибаюсь...

   – Благодарю вас. Привыкаю.

Сытин сел на поданный ему стул.

   – Продолжайте...

Многие подумали, что Есенин смутится, оробеет при виде хозяина и скорее всего откажется продолжать чтение. Но он находился в таком состоянии душевного взлёта и восторга, что появись тут сам Иисус Христос, то и тогда не заробел бы и с той же увлечённостью продолжал бы.

 
Ты поила коня из горстей в поводу,
Отражаясь, берёзы ломались в пруду.
Я смотрел из окошка на синий платок,
Кудри чёрные змейно трепал ветерок.
Мне хотелось в мерцании пенистых струй
С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.
Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня,
Унеслася ты вскачь, удилами звеня... —
 

задушевно выговаривал он, сопровождая певучие слова движением рук, плавным и выразительным, словно дирижировал невидимым оркестром. Дочитав стихотворение, он скромно поклонился и только тут неожиданно застеснялся. Ему хлопали. Сытин, подойдя, сказал поощрительно:

   – Отдохнул я малость... Спасибо... – и покинул корректорскую.

Первый день службы прошёл как-то неосознанно для Есенина. О конце работы он догадался по тому, что сотрудники начали собираться домой.

Анна Изряднова всё ещё копалась в бумагах, что-то раскладывала по порядку, запирала ящики стола, что-то прятала в сумочку. Есенин смотрел на её склонённую голову, с прямым пробором в коротко остриженных волосах, на гибкие пальцы, перебирающие листки, на девичьи плечи, обтянутые белой кофточкой, и его как будто кто-то подтолкнул к ней.

   – Извините, вы идёте домой?

   – Да. – Её лицо похорошело от улыбки.

   – Позвольте проводить вас? Я один, некуда себя девать... – У него вышло это так просительно, а выражение лица было такое сиротски неприкаянное, что она не сдержала насмешливой, правда необидной, шутки:

   – Один? Бедненький, всеми забытый, заброшенный... Ладно, проводите уж.

Теперь они были рядом. Есенину казалось, что он давно знает девушку, долго не видел её, скучал и вот наконец встретил. На душе было легко и спокойно.

   – Я всегда хожу домой пешком, – сказала Анна, когда они очутились на улице. – Вы согласны идти?

Он воскликнул с готовностью:

   – Ещё как! Я все окрестные переулки измерил. Их тут пропасть, и все кривые. Хожу, хожу – до изнеможения, чтобы, придя домой, броситься в постель и поскорее уснуть. Но всё равно не спится...

   – Вы живете один? – Анна искоса приглядывалась к нему.

   – Один. Отец живёт рядом.

   – Мне не совсем понятно: вы такой общительный, у вас должно быть много приятелей. И вдруг – один.

Есенин прошёл несколько шагов молча, размышляя над её вопросом: действительно, почему же он один?

   – Вы правы, Анна. Приятелей у меня в достатке, а вот друга – нет. Есть один, но он далеко отсюда, в Спас-Клепиках. Гриша Панфилов, умный и честный человек, из настоящих. И ещё один есть – старший друг, Владимир Евгеньевич Воскресенский. Но этот всегда занят, то в отъездах, то по каким-то другим делам отлучается. Вы знаете его... Помогает он мне в жизни.

   – Никто вам не поможет так, как вы сами, – заметила Анна. – Вам учиться надо, Есенин. Упущенного времени не вернёшь. Смотрите, отстанете... А вы поэтом хотите быть, вам отставать рискованно.

   – А где учиться-то? – Есенин погрустнел. – От Учительского института отказался, чем и вызвал гнев отца на свою голову. Прощения не получил и едва ли получу. Хотя – я это знаю верно – он меня любит и желает мне добра.

   – Хотите, станем вместе посещать университет Шанявского[31]31
  Хотите, станем вместе посещать университет Шанявского? – Шанявский Альфонс Леонович (1837– 1905) – общественный деятель, генерал-майор. Служил в Сибири. Выйдя в отставку, поселился в Москве. В 1905 г. передал в дар городу дом и земельный участок на Арбате для устройства на доходы от них Народного университета. Московский городской народный университет был неофициальным учебным заведением для тех, кто не имел законченного образования. Был открыт в 1908 г. и находился в ведении Московской городской думы. Для поступления в университет не требовалось документов, окончившие его не получали официальных дипломов. Здание университета на Миусской площади было сооружено в 1912 г.


[Закрыть]? – неожиданно предложила она. – Есть такое учебное заведение.

Есенин приостановился, взглянул на неё с загоревшейся надеждой.

   – А меня примут?

   – Думаю, примут. То есть даже непременно примут!

Он оживился ещё более, снял пиджак, перекинул его через плечо. Они шагали по Крымскому мосту. С реки дул свежий ветер, трепал волосы, развевал галстук. Июльское солнце, скатываясь к западу, горячо било в лицо девушки. Наблюдая за ней, Есенин всё более поддавался обаянию её простоты, свежести и юности.

   – Знаете, Анна, – заговорил он доверчиво, – я о вас иногда думал, вспоминая нашу встречу у типографии. Помните?

   – Помню, – ответила она. – Мне запомнилась ваша наволочка. Что за книги в ней были?

   – Разные. Библия, например.

Она обернулась, глаза её таили насмешку.

   – Уж не верите ли вы в Бога?

Он сделал вид, будто не уловил издёвки ни в её взгляде, ни в тоне.

   – Человек обязан во что-то или в кого-то верить. – Ответ прозвучал немного резко, но убеждённо. – Вера – это та земная твердь, на которой стоит человек. Нет веры – нет почвы под ногами...

Анна внимательно слушала то, что он доверительно говорил ей, и поражалась тому, как вдохновенно преобразился весь его облик. А может быть, это игра в слова?

   – Я есть ты, – торопливо продолжал Есенин. – То же самое хотел доказать и Христос, Анна. Я иногда думаю: люди, посмотрите на себя, не можете ли вы стать Христами? Разве я, Есенин, при напряжении воли не могу быть Христом? Разве я побоюсь умереть на кресте за благо ближнего? Простите, я вам не надоел?

   – Нет, – сказала Анна, – продолжайте, это интересно.

   – Я хочу сказать, что жизнь, в сущности, нелепа. – Есенин то останавливался, как бы невидяще глядя на девушку, то опять трогался с места, не в такт взмахивая рукой. – Жизнь коверкает нас с колыбели, и вместо истинных людей вырастают какие-то духовные уроды. Это тяжело, однако приходится мириться с этим. Не будь мучительной разобщённости «я» и «ты», не было бы нужды в Христе, как при победе добра не было бы губительных крестов, эшафотов и виселиц. Да вы взгляните, кто распинает-то? Не вы ли и я? И кого? Опять же меня и вас. Надо любить и жалеть людей. И не одних только праведников, но и преступников, и подлецов, и лжецов – вот главная заповедь для человека на земле. Ибо каждый из нас может быть любым из них. Все люди – одна вселенская душа. Вы, конечно, думаете по-другому, Анна...

   – Я считаю, что вы ошибаетесь, господин Есенин, – ответила Анна, хмурясь, и подумала с горечью: «Заблудившийся человек! Мысли путаные, неверные...» – Я слушала ваши стихи, всё там просто, правдиво и свежо, а Христа в них вроде и нет.

Есенин засмеялся, сказал примирительно:

   – Я его никому не показываю... А вы, Анна, верите в Бога?

Голова Анны была всё так же грустно опущена, девушка думала о том, что понадобится немало времени и сил, чтобы помочь ему освободиться от всей этой шелухи.

   – Я верю в человека, – сказала она. – В его нравственную силу, в его разумную и отважную деятельность на пользу людям.

Есенин просиял:

   – То же самое проповедовал и Христос: служить на пользу людям – люби ближнего, как самого себя...

   – Погодите. Вы меня не дослушали. Вы – я только что услышала – предлагаете любить подлецов, убийц, лжецов. За что? За то, что каждый из них может в любую минуту меня убить, оболгать, унизить?.. Вам угодно их любить – любите на здоровье. Я не желаю! Революция на пороге. Она стучится в двери всё громче, настоятельней. Она ворвётся в мир угнетателей и подлецов и очистит от них землю, оздоровит наше общество. Где вы окажетесь, господин Есенин, со своим Христом? Ох, боюсь, что на запятках той кареты, на которой угнетатели будут удирать от революции во мглу веков, в небытие.

Остановившись, отступив на шаг, Есенин окинул её взглядом удивлённо, с некоторым испугом, – он не ожидал встретить в этой хрупкой девушке столько прямоты, ясности мысли, страсти, даже ожесточения.

   – Вот как вы повернули, – пробормотал он. – Да, революцию Христос действительно не предусмотрел...

Скрежетали на рельсах трамваи, грохоча, катили телеги, по камням звонко цокали копыта, высекая подковами искры. Есенин и Анна перебежали мостовую.

Неподалёку от Зубовской площади Анна, задержавшись, кивнула на высокое серое здание:

   – Здесь я живу.

   – Одна?

   – О, у нас семья большая, – сказала девушка. – Я вас как-нибудь познакомлю с моими. До свидания, Есенин!

Он долго стоял на месте, следил, как она переходила мостовую – хрупкая, в белой кофточке и в длинной тёмной юбке, стянутой в талии широким ремнём. «Оглянись!» – мысленно звал он Анну. Она не оглянулась. Он не обиделся: всё равно, теперь он не одинок!

Хватило недели, чтобы Есенин стал в корректорской если не любимцем, то своим человеком; все звали его Серёжей. Он испытывал дни оздоровляющего духовного взлёта. Его ценили за непосредственность, за неиссякаемое обаяние. Он по-мальчишески озорничал, но не терял чувства меры, был неизменно услужлив, безукоризненно учтив и деликатен. Над ним иногда беззлобно подшучивали, касаясь его сочинительства: «Стихи ваши, Серёжа, так и погибнут в кромешной тьме бескультурья издателей. Но вы, Серёжа, не отчаивайтесь, грядущее потомство вас станет оплакивать, а их, мракобесов, – проклинать...»

Есенин смеялся, пожалуй, громче всех над «гениальным», но неудачливым сочинителем, как будто речь шла не о нём, а о ком-то постороннем. Эта подсознательно выработанная им своеобразная защита отражала остроты, насмешки и обезоруживала любителей позабавиться над самолюбием ещё не признанного поэта.

Служба в корректорской, на первый взгляд кажущаяся однообразной, на самом деле была интересной. Есенин видел, как рождалась книга – от рукописи, принесённой автором, до выхода её в свет. Он изо дня в день наблюдал и постигал подвижническую деятельность художника, не знавшего ни покоя, ни благодушия, ни личной свободы. И чем выше, одарённей был художник, тем жёстче и безжалостней была взыскательность его к самому себе.

Громкое и медленное чтение набора давало Есенину возможность как бы ощупывать каждое слово, пробовать его на вкус, даже на цвет, слышать его звучание в сочетании с другим словом. И каждая авторская поправка или вносила в действие ясность и простоту, или углубляла первоначально высказанную мысль, или удачно найденным словом придавала фразе законченность и изящество. Эти авторские находки рождали в Есенине благоговейный трепет, убеждая его в том, что без неусыпного поиска нет мастерства.

Мария Михайловна и Есенин считывали очередной том Генрика Сенкевича, куда входил роман «Камо грядеши». Следуя за событиями, разворачивающимися перед мысленным взором, Есенин волновался, начинал спешить, голос его прерывался, и Мария Михайловна тихо постукивала карандашиком по столу.

   – Я не успеваю за вами, Серёжа. Вас кто-нибудь подгоняет?

   – Извините, Мария Михайловна, я больше не буду. – И снова постепенно входил в азарт. – «Ждать пришлось недолго, – читал он захлёбываясь. – Раздался пронзительный рёв медных труб. По этому знаку заскрипела решётка против ложи Цезаря, и на арену вырвался чудовищный германский тур, неся на голове нагое женское тело.

   – Лигия! Лигия! – крикнул Виниций.

Он схватился руками за голову и хриплым нечеловеческим голосом стал повторять:

   – Верую! Верую!.. Христос! Соверши чудо!..»

Есенин вытер горячий лоб платком, рука его заметно дрожала от возбуждения. Лист гранок кончился, набора больше не было, и это огорчило его. Он с сожалением взглянул на Марию Михайловну и словно бы не увидел её, захваченный трагическими обстоятельствами, которые раскрыл перед ним писатель.

   – Верую! Верую!.. – бормотал он, повторяя слова героя романа. – Схожу к наборщикам, может быть, готово продолжение.

Ему не терпелось знать, что же произойдёт дальше. Он убежал и вскоре вернулся сияющий.

   – Вот сколько! – Есенин тряхнул головой, сел и, часто дыша от бега, от возбуждения, стал читать, не замечая того, что слова произносит быстро, но выразительно, сопровождая их жестами. – «Лигиец тем временем догнал быка и в одно мгновение схватил за рога.

   – Смотри! – воскликнул Петроний, срывая тогу с головы Виниция.

Человек и зверь продолжали стоять в страшном напряжении, словно врытые в землю.

Вдруг на арене раздался похожий на стон глухой рёв, после которого из всех грудей вырвался крик, и снова наступила тишина. Людям казалось, что они грезят: чудовищная голова тура стала поворачиваться в железных руках варвара.

Глухой, хрипящий и всё более болезненный рёв тура смешивался со свистящим дыханием великана. Голова зверя поворачивалась всё больше, из морды высунулся длинный, покрытый пеной язык.

Через несколько мгновений до слуха близко сидящих долетел звук ломаемых костей, после чего зверь рухнул на землю со свёрнутой шеей...» Вот это да! – прошептал Есенин, дочитав сцену. – Человек победил зверя...

Мария Михайловна грустно улыбалась – она не могла переносить правку, сама захваченная и его чтением, и впечатлением от картины, нарисованной Сенкевичем.

   – Почти полдня пропало у нас попусту, Серёжа.

А всё ваша увлечённость: «А что же дальше?» Живете – будто несётесь вскачь.

Он виновато засмеялся:

   – Простите меня, пожалуйста. Мы наверстаем. И потом – обеденная пора наступила, Мария Михайловна.

Женщина лишь покачала головой – на него невозможно было сердиться.

Есенин ворвался в общий зал, кинул взгляд на тот стол, за который всегда садилась Анна, но её на месте не было, и он замер, озираясь, словно очутился в пустоте, один на один с собой.

   – Что, потеряли? – услышал он знакомый голос, в котором звучала ласковая насмешка.

Анна стояла в углу, освещённая лучами солнца, проникающими через окно. Он взял её за руку.

   – Когда вас нет, Анна, то зал этот кажется совсем пустым, мёртвым, хотя тут и людей много. «Ив многолюдстве я потерян, сам не свой...» Помните? Я никого не вижу, кроме вас. Ей-богу!

   – По-моему, вы несколько преувеличиваете, Сергей Александрович...

   – Зовите меня Серёжей. Пожалуйста, – попросил он. – Вы разве не замечаете, что все люди что-то преувеличивают, одни в большей степени, другие – в меньшей? А те, кто не способен к преувеличениям, представляются мне плоскими, как доски, да ещё отполированные. Душа ровная, мысли гладкие, голос однотонный, походка прямая. Подобные господа всегда выдержанны и скучны. Вам нравятся такие?

   – Вовсе нет. Я предпочитаю таких, как вы. – Она усмехнулась, и Есенин не мог разгадать, всерьёз она это сказала или только подразнила. – Я проголодалась, ведите меня обедать. – Анна доверчиво взяла его под руку.

Отец не допускал мысли, что выбранная сыном дорога – единственная в его жизни. С этим Александр Никитич ни за что не желал мириться. Впрочем, иногда он сознавал, что несправедлив к сыну, что жизненные мерки его узки, что сын его, молодой, здоровый и, по уверениям многих, талантливый, не может стоять в стороне от бурных событий окружающей жизни.

Но таких минут, когда рассудок побеждал чувства уязвлённого самолюбия, обиды и неприязни – чувства ничтожные по своему значению, – выпадало у Александра Никитича мало.

А сын считал претензии отца самовольством или даже самодурством, жалким и оскорбительным. Избегая ненужных стычек с родителем, он с утра до поздней ночи не показывался дома.

В Суриковском кружке он приобщался к тому великому и опасному, чем жили умные, горячие и отпетые головы. Любое поручение являлось для него загадочным и рискованным – он рвался к этому. Есенин выступал вместе с другими писателями в рабочих аудиториях. Он распространял печатаемые кружком тетради «Огней» – журнала демократической направленности; журнал вскоре закрыли, и главный редактор его, писатель Николай Ляшко, был сослан в далёкую сибирскую глушь, на каторгу. Есенин, ожесточись, с бесстрашием, доходящим до ухарства, шёл на ещё большую дерзость: он расклеивал листовки революционного содержания. Он дружил с молодыми рабочими, наведывался в общежития, и никому из ребят не приходило в голову, что прокламации, которые они обнаруживали под койками, на подоконниках, под подушками и даже в своих карманах, приносил русоволосый, свойский и весёлый парень Серёжа Есенин...

Как-то утром в корректорской, на следующий день после посещения Есениным холостяцкого общежития, его отозвал в сторону Воскресенский и, в смущении потерев пальцами подбородок, сказал с укором:

   – Вы неосторожны, господин Есенин. Как бы вам не нажить неприятностей. Меня просили предостеречь вас от опасности.

   – Кто просил?

   – Люди, заинтересованные в вашей судьбе.

   – Выходит, другим можно, а мне нельзя? Странно и непонятно. – Есенин недоумённо повёл плечом.

   – Выходит, так... Откуда у вас листовки?

   – Беру у Луки Митрофанова.

   – Больше брать не будете. – Воскресенский понизил голос. – Вы подписывали письмо?

Есенин поднял глаза, не понимая:

   – Какое письмо? Ах, то, в Думу? Подписывал, а что?

   – Копия письма находится в охранном отделении. Идёт опознание всех лиц, подписавших его. Ищейки уже шныряют по общежитиям, по цехам. Наверняка собирают сведения и о вас. Будьте готовы к неожиданностям. Дома не храните ничего такого, что может вызвать хоть малейшее подозрение...

Есенин, скрывая тревогу, попытался засмеяться как можно беспечнее:

   – Кроме Библии, ничего подозрительного не держу...

Он даже не предполагал, что за ним установлена слежка. Его деятельность – это лишь писк птенца в могучем весеннем хоре голосов, и едва ли кто обратит внимание на его более чем скромную особу. Но он ошибался. За ним уже велось полицейское наблюдение.

Должность секретаря Суриковского кружка, на которую Есенин был избран, немало воодушевляла его и приподняла в собственных глазах. Опасные предприятия всё более увлекали – он нёсся вперёд не оглядываясь, как молодой конь, закусивший удила.

Критик Русинов незаметно и искусно льстил самолюбию начинающего поэта. В стихах Есенина он открывал всё новые привлекательные качества, находя то красоту и пластичность, то близость к русскому фольклору, то музыкальную подоснову, о чём сам автор и не подозревал. Русинов сумел заинтересовать Есенина. Критик давал дельные советы, увлекая юное воображение к чему-то пленительному, хотя и неуловимому, срывал таинственные покрывала, как он выражался, с загадок поэзии, о которых Есенин был так мало наслышан. Русинов щедро рассыпал остроты, подсмеивался над членами кружка. Изысканно одетый, чисто выбритый, надушенный, с тоненькой ниточкой усиков, которые придавали лицу саркастическое выражение, он был элегантен, привлекателен, заметен.

Однажды, прищурив глаз от едкого дыма папироски, он скучающе зевнул и небрежно предложил Есенину:

   – Заняться бы чем-нибудь дельным, Сергей Александрович. Надоело сидеть сложа руки, когда всё вокруг клокочет и вершатся деяния исторической значимости. Литературу распространять среди рабочей массы вы не пробовали?

   – Нет, – сказал Есенин, ничуть не замявшись, словно ждал этого вопроса.

   – Может быть, попробуем? – Холёное лицо критика было решительно. – Наденем что попроще и – к черни, в рабочие кварталы со святым и справедливым словом: «Глаголом жечь сердца людей!»

   – Боюсь, господин Русинов, не сгожусь для подобных деяний. Опыта нет, храбрости в себе не обнаруживаю. – В неожиданном предложении критика Есенин уловил некие очертания расставляемых сетей.

   – Опыт приходит в действии, – сказал Русинов. – Рискнём? Надо оставить свою подпись в великой книге революционной эпохи. А не то опоздаем, Есенин!

Тот приподнял брови с наивностью деревенского простака.

   – Боязно что-то... Идите уж один к этой книге, где расписываются смельчаки.

   – Одному как-то не с руки. Подбодрить некому. Я ведь тоже немножко побаиваюсь... Кто из наших суриковцев может пойти со мной, как вы считаете?

   – Кому же добровольно охота в петлю лезть?

   – Что ж, придётся одному. – Русинов встал и как будто сразу возвысился, смелый, готовый на всё. – Достаточно. Поговорили. Хватит обсуждений и разборов стихов, в большинстве своём серых и бездарных! С кем вы мне посоветуете связаться?

   – То есть как с кем? – Есенин недоумённо моргал. – Вам виднее, если пускаетесь в такое предприятие...

   – Ладно, я сам попробую, – сказал Русинов, прощаясь. – Кошкаров когда здесь бывает?

   – Обещался быть послезавтра. Надо обсудить кое-какие издательские дела,..

На следующий день в обеденный час Воскресенский, найдя Есенина в столовой, отвёл его в сторону.

   – Имейте в виду, Сергей Александрович, Русинов – провокатор. Служит в охранке.

Есенин отшатнулся, изменился в лице.

   – Не может этого быть!

   – Доподлинно известно.

   – Ай-ай-ай! Не случайно, значит, он так настойчиво подбивал под меня клинья: тащил к рабочим литературу раздавать.

   – А вы? – Глаза Воскресенского, увеличенные стёклами очков, были немигающи и пронзительны.

   – Я же не дурак, Владимир Евгеньевич. Вопросы его мне показались скользкими, и я играл в наивность.

   – Молодец, – одобрил корректор.

Есенин спросил встревоженно:

   – Что же теперь с ним делать, как вести себя? Надо скорее известить об этом всех наших.

   – Конечно, – сказал Владимир Евгеньевич. – Но я слышал, им собирается заняться Агафонов, для него это вроде увлекательной игры с огнём. Кстати, у него с Русиновым давние счёты. Это с русиновской помощью Агафонов был отправлен в места отдалённые... Так что вы теперь ждите других посещений.

Воскресенский не ошибся. В Суриковский кружок стал наведываться Пётр Степанович Фёдоров, полицейский чиновник: он почему-то всегда шёл мимо и заглядывал просто посидеть... Один раз, «заглянув на минутку», он как будто мимоходом одобрительно сказал секретарю:

   – Вы, как я вижу, делаете немалые успехи, господин Есенин. В вашем возрасте исполнять такую должность в столичном кружке – это, поверьте, большая честь. Люди-то собрались все образованные, дерзкие в своих умозаключениях и поступках, к каждому особый подходец припаси. Ведь так?

   – Так, Пётр Степанович, – согласился Есенин. – У каждого из них есть авторское самолюбие, гордость, всё это выше нормы, и всё это надо щадить, не задеть нечаянно.

Полицейскому чиновнику нравилась такая мирная беседа, колечки его усов постоянно шевелились от приятной и сладковатой улыбки. Он умело выбирал момент, чтобы как можно проще, равнодушнее задать щекотливый вопрос. А Есенин с напряжением следил за собой, чтобы случайно не проговориться и не выдать себя.

   – Часто вы собираетесь для обсуждения литературных проблем?

   – По надобности, Пётр Степанович, – ответил Есенин как можно учтивее. – Либо по желанию членов кружка, либо по распоряжению Кошкарова-Заревого.

   – И обязательно должны лично присутствовать все члены?

   – Вовсе нет. Наша организация, как вы знаете, добровольная, интересы её чисто литературные.

Полицейский чиновник напрягся, глаза его округлились.

   – А господин Русинов, к примеру, часто здесь бывает?

Есенин простодушно взглянул на Фёдорова:

   – Критик?

   – Да. Как давно вы его видели?

   – С неделю назад, может, чуть больше, – с полным безразличием в голосе ответил Есенин. – Почему именно он вас интересует?

Полицейский чиновник замялся на секунду, пробормотал первое, что пришло в голову:

   – У меня наличествует племянник... Сын сестры. Тоже, понимаете ли, бумагу марает с младых ногтей... Хочу показать его знающему человеку – как больного доктору. Вот я к Русинову и вознамерился...

   – А пускай ваш племянник приходит к нам. Поможем общими усилиями.

   – Мальчик чрезвычайно стеснительный. Сперва лучше один критик познакомится, тогда уж... – Полицейский чиновник встал и направился к выходу, но у дверей задержался. – Если появится господин Русинов, не откажите в любезности сообщить...

   – Будет исполнено, Пётр Степанович.

Фёдоров не уходил, наблюдая за Есениным.

   – Жаль мне вас, Сергей Александрович, – сказал он доверительно, с неподдельным дружелюбием. – Не в ту колею угодили.

   – Почему?

   – Так мне кажется... Прощайте. Непременно сообщите о критике. – Чиновник ушёл, отягчённый своими нелёгкими обязанностями.

Но Русинова больше никто не встречал, он исчез навсегда. И все поиски, допросы знавших его людей, расследования оказались тщетными...