Текст книги "Есенин"

Автор книги: Анатолий Мариенгоф

Этот сентябрьский вечер Есенин запомнил навсегда. Он зашёл в корректорскую за Анной. Она нетерпеливо ждала его.

Всем сослуживцам было известно, что их Серёжа впервые идёт в университет.

Доброе, очкастое лицо Воскресенского сияло радостной гордостью. На его глазах кристаллизовался дар будущего поэта, теперь этот драгоценный дар будет отшлифован мудрыми наставниками.

   – Вы счастливец, господин Есенин. – Воскресенский откинул со щеки длинную русую прядь. – Всё приходит к вам в срок – не раньше, но и не позже, чем надо. Не упускайте времени, не транжирьте его. Каждый год у вас должен равняться двум. Не забывайте того замаха – помните? – что вы сделали, когда мы впервые шли к суриковцам. Угрозу вашу я помню.

Анна спросила заинтересованно:

   – Какую угрозу?

   – Секрет, Аня.

Анна тронула Есенина за локоть, настаивая:

   – Скажи, что за угроза?

Есенин рассмеялся:

   – Владимир Евгеньевич пошутил. Никому я не грозил и не собираюсь. Разве это на меня похоже? Я просто сказал, что хочу стать поэтом. Идём, Анна, а то опоздаем.

Воскресенский напомнил:

   – Сергей Александрович, не забудьте найти в университете поэта Ивана Филипченко. Передайте ему мой поклон и скажите, что я желаю ему успехов в учении и в творчестве.

   – Хорошо. Обязательно найду и передам...

Ветви деревьев вдоль улиц обвисли и поседели от пыли, налипшей на листья пластами, и казалось, деревьям не терпелось встряхнуться, а ещё лучше – искупаться. Но ни ветра, ни дождя не было. Жиденькие слоистые облака тянулись над городом, разбредались в блёклой сини, скапливались по краям неба, темнея и тяжелея. Жёлтые, сухие листья, подобно обрывкам пергамента, скрежетали, скользя по булыжной мостовой, хрустели под лошадиными копытами.

Есенин и Анна прошли по Пятницкой, миновали мосты и, обогнув собор Василия Блаженного, поднялись на Красную площадь. По ней двигались, дребезжа и позванивая, трамваи. Обгоняя обозы ломовых извозчиков, мчались лихачи, шурша по брусчатке резиновыми шинами. Лучи скатывающегося под гору солнца били косо, подобно красным струям, и вымывали площадь до слепящего глянца. На Спасской башне проиграли куранты, вспугнутые звоном, взвились растрёпанные стаи ворон и галок, покружились, похлопали крыльями и опять сели на зубцы стены, на колокольню, на башню.

На Тверской Есенин и Анна впрыгнули в трамвай, он довёз их до Триумфальной площади, а отсюда переулками они выбрались на Миусскую площадь. И вот он. Народный университет, длинное здание с зеркальными оконными стёклами, пылавшими в закатном пожаре. Прежде чем войти в его гостеприимные двери, Есенин, сняв шляпу, поклонился:

   – Храм науки! Прими в свои пределы крестьянского сына, глупого, неразумного... – Он произнёс это шутливо, с мальчишеским озорством, но Анна безошибочно знала, что он был внутренне взволнован в этот момент, серьёзен и наверняка обращался к своему Богу с наивным призывом о помощи в учении.

Слушателей в аудитории было полным-полно. Анна и Есенин едва отыскали себе места в задних рядах. Первую лекцию по русской литературе читал молодой, но уже известный профессор. Избалованный вниманием и любовью слушателей, он строил свою речь наподобие актёрского монолога, используя хорошо поставленный голос и подкрепляя высказывания по-театральному выразительными жестами.

Есенин слушал увлечённо. Обернувшись к Анне, он сказал, как всегда впадая в крайность:

   – Этот мужик знает своё дело. По-моему, это гениально!

В перерыве Есенин и Анна, выйдя из аудитории, очутились в оживлённой, шумной толпе молодых людей. Голоса сливались в прибойный гул. Анна ненадолго оставила Есенина одного. А когда вернулась, то увидела вокруг него человек пять-шесть. Он уже читал им свои стихи. Когда возвратилась Анна, он протянул ей руку, вовлекая в круг.

   – Познакомься, Анна. Это мои друзья! Это вот Василий Наседкин[32]32
  Наседкин Василий Фёдорович (1895—1940) – поэт. Есенин познакомился с ним в университете Шанявского, и впоследствии они подружились. В 1925 г. Наседкин женился на сестре Есенина Екатерине Александровне.


[Закрыть], поэт, приехал из Башкирии. Гляди, он и сам похож на степняка-башкира. Лицо широкое, скуластое, а глаза узенькие.

Наседкин хитро посмеивался, но уже было ясно, что он подпал под обаяние этого человека, ворвавшегося в их компанию, как свежий ветер.

   – А этот – Борис Сорокин, начинающий критик. Он сюда из Пензы прикатил. Учился в том же здании, где когда-то набирался знаний великий Белинский. Поэт Николай Колоколов, бывший семинарист, исключён из Владимирской духовной семинарии за участие в рабочей забастовке... И вообще, Анна, прошу любить и жаловать – чудесные, одарённые ребята!

Анну уже не изумляло, как стремительно сходился Есенин с новыми людьми, как легко, словно бы играючи, завладевал их расположением и доверием. В ладном сером костюме, с пышным бантом на шее, он будто излучал сияние, одаряя светом своим всех, кто ему приглянется.

Теперь воскресные дни Есенин и Анна стали проводить в университетской библиотеке. Со священным трепетом брался Есенин за каждый учебник, трактовал ли он русскую или западноевропейскую литературу, касался ли истории России или Франции, открывал ли основы философии или эстетики. Обо всех этих дисциплинах он знал понаслышке, теперь же столкнулся с ними вплотную. Всё это было для него ново, захватывающе, маняще. И всё надо было обдумать, усвоить, помня наказ Воскресенского: взять в два раза больше, чтобы год засчитывать за два.

Есенин чуть склонился к Анне, сказал шёпотом:

   – Помнишь, профессор говорил о Баратынском? Вот он:

 
Расстались мы; на миг очарованьем,
На краткий миг была мне жизнь моя;
Словам любви внимать не буду я,
Не буду я дышать любви дыханьем!
Я всё имел, лишился вдруг всего;
Лишь начал сон... исчезло сновиденье!
Одно теперь унылое смущенье
Осталось мне от счастья моего.
 

Есенин замолчал, задумчиво уставившись в одну точку.

   – Как, должно быть, это страшно для человека: иметь всё и вдруг всего лишиться, из богача сделаться нищим...

Время шло за полдень. Тучи наглухо задёрнули небо, свет едва просачивался сквозь них, и в помещении становилось всё сумрачней.

   – Ты устал, Серёжа? – спросила Анна.

   – Немножко.

   – Пойдём домой. Поздно уже.

Они сдали учебники, книги и вышли в вестибюль. На улице пошёл дождь. Облака, мутные, водянистые, повисли над городом, почти касаясь крыш, и сочились мелкой, подобной пыли, влагой, бесконечной, как затягивающая скука. Маслянисто и чешуйчато отсвечивали мостовые. Мимо окон мелькали раскрытые зонты, мокрые конские бока, украшенные медными бляхами сбруи, поднятые парусиновые верха извозчичьих пролёток. Конца дождю не предвиделось.

   – Анна, знаешь, что мне пришло в голову, – сказал Есенин. – Почему бы не переждать нам дождик у ребят? Николай Колоколов живёт совсем рядом.

   – А это удобно?

   – Конечно! Двери для нас открыты настежь круглые сутки.

Они выбрались из помещения и через площадь побежали к знакомому переулку. По крутой, давно не метённой лестнице, где скопился сумрак и пахло чем-то затхлым, как во всех старых полукаменных домах, поднялись на второй этаж. В холостяцкой комнате, продолговатой, угрюмой, но тёплой, заваленной журналами, книгами, газетами, они застали самого хозяина, Николая Колоколова, и гостей его – Василия Наседкина и незнакомого Есенину худощавого человека с длинными тёмными волосами, с высоким лбом и реденькими усами. Колоколов представил его:

   – Иван Филипченко, в прошлом – пастушонок, батрак, половой в чайной, санитар, переплётчик, чернорабочий. Но, повторяю, всё это в прошлом. Ныне Иван Гурьевич – поэт, каменотёс слова...

Есенин пристально вглядывался в высоколобого и, вспомнив просьбу корректора, сказал:

   – Меня просил передать вам поклон Владимир Евгеньевич Воскресенский. Он желает вам успехов в учении и творчестве.

Филипченко словно расцвёл, крепко сжал Есенину руку:

   – Спасибо. Вы его знаете?

   – И давно. Он наш старший товарищ. – Есенин кивнул при этом на Анну. – Познакомьтесь, ребята. Эта девушка будет моей женой. Мы вместе работаем у Сытина в корректорском отделении.

Анна вздрогнула и слегка отшатнулась от него.

   – Ты сумасшедший?

   – Отчасти, Анна.

   – Заранее поздравляем, – сказал Филипченко. – Иметь таких людей рядом, я говорю о вашей будущей жене и о Владимире Евгеньевиче, – это, поверьте мне, счастье.

   – А вы, значит, тоже стихами пробавляетесь? – Есенин говорил нарочито упрощённо, чтобы не выказывать своего восхищения и поэтами и поэзией.

   – Пробавляюсь, – в тон ему ответил Иван Гурьевич. – Желаете слушать?

   – Я сам люблю читать стихи и люблю их слушать.

   – Тогда извольте садиться...

На дворе распоряжалась непогода, ветер как бы с разбегу налетал на здание, надавливал на окно, по стеклу стекали струйки дождя. А на столе тоненько выводил свою извечную мелодию самовар, одаривая людей уютом и спокойствием, располагая их к дружеским беседам и стихам.

Иван Филиппенко, высокий, худощавый, с крупными тёмными глазами, с впалой грудью человек, видимо немало перенёсший на своём недолгом веку, оглядев слушателей, произнёс заглавие:

   – «С работы».

Голосом жарким, накалённым страстью стал торопливо читать:

 
Гуляющих дам, кавалеров каскады,
Свадебный поезд, кортеж погребальный,
Кортеж триумфальный, —
Стой!
И не движься, пока не пройдёт толпа за толпой,
Близ вас, мимо вас в глухие концы.
Вы все, кто имеет дворцы,
Небоскрёбы, особняки,
Магазины, заводы и рудники,
У кого от безделья мигрень,
Посторонитесь, рабочий идёт!
Уступите асфальты, к фундаментам станьте,
Дайте дорогу ему, современному Данте,
Пробывшему день
В мытарствах мук, по Кругам Испытанья, как Тот!
 

Есенин, слушая, думал о том, что каждый поэт пишет о пережитом, о выстраданном им самим. Чем глубже страдания, тем сильнее звучит крик ненависти, тем выше гражданственная значимость каждого слова. Это не слезливые и покорные жалобы на свою судьбу, какие во множестве встречаются в произведениях поэтов-самоучек. Это яростный протест и угроза.

А поэт кидал тяжёлые слова, и казалось, они пробивали стены и летели в пространство, в лица извечных врагов.

   – Эти стихи были напечатаны в газете «Правда», – сказала Анна. – Я их читала. Они произвели на меня большое впечатление. Сильные стихи.

   – Спасибо, девушка! – Филипченко, ещё не остывший от возбуждения, сжал локоть Анны. – Только живые нуждаются в поощрении – мёртвым похвала не нужна, они совершили всё, что им было положено, и оставили по себе память. Живым надлежит продолжать их дела, живые жаждут поддержки. Каждый из нас жаждет её, чтобы говорить слова, накалённые страстью докрасна, чтобы выражать исступлённую до беспамятства любовь и чтобы гнев был испепеляюще жарок! Иначе мы не свалим врагов своих, не завоюем любви ближних. Революция не терпит равнодушных.

Есенин, держа в ладонях стакан с горячим чаем, сидел неподвижно и слушал, и всё сказанное Филипченко казалось ему значительным и веским, особенно после замечания Анны, что эти стихи печатались в «Правде». «Должно быть, приятно публиковаться в газете, да ещё в какой – в революционной, большевистской», – подумал он и тут же вспомнил просьбу Бонч-Бруевича написать что-нибудь «социальное». А почему бы и нет? Он обязательно это сделает...

   – Теперь читайте вы, – пригласил Филипченко, обращаясь ко всем, и смущённо улыбнулся. – Поглядим, на что вы годны, молодые.

Есенин понял: перевес в возрасте на пять-шесть лет, увидевшие свет стихи уже давали Филипченко право вести себя как старшему. Колоколов поглядел на Василия Наседкина:

   – Начинай ты...

Наседкин, широколицый, загорелый, налитой здоровьем, в синей сатиновой косоворотке, облегающей крупные плечи, выдвинулся на стуле на середину комнаты, ближе к Филипченко, словно боялся, что тот его не услышит. В его чтении не было напевности, упоения словом, – невнятная скороговорка комкала строчки, как будто ему не терпелось поскорее избавиться от них.

 
Лил дождь тягучий, как ожиданье.
Лил дождь тягучий, глухой и тощий.
Седой онучей вися над рощей.
Лил полоньями. А сторонами
В халатах рваных Спускались тучи.
Но дунул ветер, как незнакомый,
Но дунул ветер, сырой, холодный,
И дождь разломан, и дождь запутан...
 

Николай Колоколов поспешил коротко отметить, точно боясь давать развёрнутую оценку:

   – Под стать погоде, Вася. – Он кивнул за окно. – Есть настроение...

Филипченко ударил кулаком по коленке, тут же потёр её.

   – Не о том мы пишем, господа, – почти простонал он с каким-то болезненным сожалением. – Молодые ведь, а чувства старые, склонные к импотенции. Такие стихи, пускай удачные, с поэтическими находками, могли появиться двадцать лет назад, могут появиться и через двадцать лет. И в том и в другом случае могли и могут быть лучшими или худшими, но это не меняет дела, ибо они безвременны... Каждое стихотворение сейчас обязано обладать взрывной силой, большой ли, малой ли, но силой. Других взрывов мы, как известно, произвести пока не можем, – баррикады ещё впереди. И сражения тоже.

В облике его, аскетически-интеллигентном, несколько болезненном, в голосе, дрожащем от сдерживаемой страсти, проглядывало что-то фанатическое и тяжёлое от не обращённого в действие гнева. Есенин, наблюдая за ним, думал о том, что и Филипченко, и Воскресенский, и Бонч-Бруевич – все те, с кем ему пришлось встретиться, и те, которых он ещё не знал, но был уверен, что они обязательно есть, – люди одной породы, одной судьбы, они уже занесены в летопись, относящуюся ко второму десятку двадцатого столетия.

Читать свои стихи Есенин отказался, пообещав сделать это в другой раз.

   – Но я считаю долгом предупредить, что у меня в стихах, как и у Наседкина, тоже в основном пейзаж, – сказал он, повернувшись к Филипченко. – И я с вами совершенно не согласен, Иван Гурьевич. Природа неотъемлема от творчества. Она была, есть и будет, пока существует человек, способный к творчеству. Природа окружает человека от зыбки и до гроба. Она с ним вместе дольше матери, и она, если хотите, мудрее матери. Для художника слова, для музыканта, живописца она – главнодействующий герой. Возьмите, к примеру, «Буревестник» Максима Горького...

Филипченко нетерпеливо перебил его:

   – Но в «Буревестнике» герой – сам Буревестник, живой, порывистый и грозный.

   – Верно, – сказал Есенин, взволнованный, как обычно, когда отстаивал свою позицию. – Но не будь моря, не будь бури, ветра, скал, водяных брызг, не мог бы появиться и сам Буревестник... Он ведь и появился как символ разгневанной природы. Нет, вы не правы, Иван Гурьевич. И Наседкин увидел и ощутил дождь по-своему.

В это время дождь за окном оборвался, тучи разошлись, и в образовавшуюся полынью упал, разбиваясь на осколки, яркий свет солнца. Свет этот показался мгновенным, как слепящая вспышка молнии. На стекле, невольно вызывая озноб, задрожали и зажглись дождевые капли. Есенин заспешил:

   – Пойдём скорее, Анна. Может быть, успеем добраться, пока дождь снова не пошёл. До встречи, господа!

Иван Филипченко задержал Есенина:

   – Если вас не затруднит, найдите меня завтра, Сергей Александрович. Есть надобность поговорить.

   – Хорошо, я найду, – ответил тот.

На улице Есенин и Анна, обходя лужи, почти бежали, оскальзываясь на мокрых камнях. Анна придерживала юбку. Вдруг остановилась.

   – Что это за дикая выходка такая? – спросила она, переводя дух. – Зачем тебе понадобился этот маскарад? Для забавы? Откуда ты взял, что я стану твоей женой?

Есенин вёл её за собой, крепко держа её ладонь в своей руке, сказал, не оборачиваясь:

   – Это не шутка, Анна. Я так решил. И пускай они все ничего такого не думают на твой счёт. Я этого не потерплю.

   – Они и не думают ничего, – смягчаясь, сказала Анна. – Не тяни меня так, рывками, а то я упаду.

Тучи сомкнулись, и опять зачастил дождь. Они прижались к вертящейся тумбе для театральных объявлений. Есенин покосился налево, увидел за плечом афишу, отпечатанную огромными буквами. «Концерты: Айседоры Дункан, Надежды Васильевны Плевицкой, заслуженного артиста императорских театров Леонида Витальевича Собинова. В театре С. И. Зимина».

   – Дункан. Это, должно быть, нерусская? – проговорил Есенин. – Певица, что ли? Давай сходим, послушаем, Анна?

   – Я уже была. Дункан – танцовщица. Босоножка. Звезда мирового балета. Весь мир от неё без ума...

   – Я хочу посмотреть, – настойчиво сказал Есенин. – Обязательно сходим...

   – Ты опоздал. Она уже уехала.

   – Куда? – спросил он таким тоном, будто это для него было чрезвычайно важно.

   – Домой. То ли в Париж, то ли в Америку.

Сумерки в тесном дворе скапливались скорее, чем на открытых улицах и просторных площадях. Звуки вязли в их густоте. Лишь слабо прорезывался игривый голос певички – чиновник с бородкой, похожей на кулёчек, прокручивал пластинки. Но небо над крышами, подобно осеннему яблоку, с одного бока рдело румянцем, заманчивым и сочным, наводя на грустную мысль об осеннем увядании.

Охваченный беспричинной тоской, Александр Никитич с самого утра не находил себе места, он словно предчувствовал беду. В такие моменты он неосознанно ждал чего-то недоброго, что неминуемо должно произойти. И хуже всего – неизвестно, с какой стороны надвигалась эта беда... В общежитии не сиделось, обступали мрак и духота. Приглашали в трактир – отказался, сославшись на боль в груди. Глубоко дыша вечерней свежестью, он стоял в воротах и словно чего-то ждал.

Вбежала ватага ребятишек, едва не сбила его с ног, унеслась в другой двор, воинственно крича и размахивая деревянными саблями.

Следом за ними неуверенно вошла худенькая девушка в белой кофте и тёмной юбке, плащ был перекинут через руку. Она направилась к двери на лестницу, ведущую в комнату его сына. Это была Анна Изряднова. Александр Никитич сорвался с места, забежал вперёд, преградив ей дорогу.

   – Вы к кому, барышня? – В сумерках он не успел хорошенько разглядеть её лица. Она приостановилась.

   – К Есенину.

   – Его дома нет.

   – Я знаю. Он должен скоро прийти. Я немного посижу... – Анна догадалась, что перед ней был отец Серёжи.

   – А вы кем доводитесь ему, позвольте узнать?

Сергей говорил ей об отце всегда нелестно и с печалью, и она невольно укрепилась в неприязни к этому человеку и даже знакомиться с ним не пожелала.

   – Я его невеста. – Это вырвалось у неё само собой и довольно резко, и, чтобы скрыть неловкость, она отвернулась и рывком открыла дверь.

Александр Никитич, оставшись один, оглянулся, растерянный и озадаченный, ещё не веря своим ушам: может, ослышался. «Невеста, – думал он, изумляясь и сокрушаясь своеволием сына и этой неведомой ему девицы. – Вот так сюрприз! Снег на голову...» В мыслях не укладывалось, что придвинется вплотную такой момент – у сына заведётся невеста, а стало быть, жена... «Мальчишка ведь. Хотя, живи он в селе, его давно бы уж обкрутили. Каждый обязан проложить свою колею в жизни. – И тут же погоревал: – Рано. Ох, рано... Сам на ногах едва стоит... Но не от этого ли так тяжко на душе весь день? Нет, видать, не от этого, от другого чего-то, может быть, худшего». Неожиданность поведения сына поразила его только в первое мгновение, но по размышлении всё, оказывается, стало на свои места. Должно же это когда-то произойти. Такой парень долго в холостых не проходит – чересчур хорош, умён не по годам, не только барышни, как вот эта замухрышка – он невзлюбил Анну с первого взгляда, – что пожаловала к нему и, наверное, уже не впервые, но и женщины вроде Олимпиады Гавриловны головы теряют, это доподлинно известно. А на селе, как пишут, помещица Кашина цветами его одаряла.

Он опять приложил руку к груди, боль в сердце не затихала. Как слепой, потолкался по двору, от одной стены до другой, проклиная старичка с его музыкой и песенками. Запустить бы камнем в его окно, прямо в глотку визгливой граммофонной трубы!.. Барышня сказала, что Сергей скоро явится, надо дождаться, давно не виделись – скрывается рано, объявляется поздно. Делает это наверняка нарочно, чтобы не встречаться с ним.

Совсем стемнело. Во дворе показались двое полицейских, вместе с ними – незнакомый человек в чёрном костюме, с подкрученными колечками усиков и дворник Никифор в затасканном халате, нетвёрдо стоящий на ногах.

   – Где он проживает? – спросил тот, что с подкрученными усами.

Никифор неопределённо махнул на освещённые окна.

   – Тут! – И, как старому приятелю, поклонился приказчику. – Добрый вечер, Александр Никитич. А господа полицейские до твоего сына припожаловали.

   – Зачем? – спросил Александр Никитич, когда полицейские зашагали по лестнице.

   – Шут их знает! Должно, по делу. Они нынче во многие дома заглядывают. Обыскивают. Бывает, что и забирают с собой, кто, по-ихнему, выходит виноват. Время такое... – Никифор, приосанившись, перестал качаться, выпрямился. – Ну, я побегу. В таких подобных случаях должно при их состоять. Так-то, брат...

Дворник рысцой потрусил за полицейскими. Александр Никитич попробовал сдвинуться с места и не смог. Кровь отхлынула к ногам, чугунный вес их сделался неподъёмным и мучительным. Вот она, беда, страшная, роковая, и нагрянула! Спасения от неё теперь нет – время нынче такое, как правильно определил дворник Никифор... Что же делать, что предпринять, чтоб отвести её? Как предотвратить катастрофу? Мысли его метались. Знал одно: Сергею надо скрыться, и немедленно.

Овладев собой, судорожно глотая воздух, Александр Никитич двинулся к воротам, чтобы там, в переулке, встретить и остановить сына, заставить его исчезнуть. Устремился было к Валовой, но вернулся – Сергей может подойти с другой стороны – и стал подстерегать у ворот. Минуты приобрели мучительную протяжённость, они изнуряли, обессиливали. Казалось, он уже перестал жить, опасность, спрессованная до плотности могильного камня, придавила его, душила – вот-вот и дышать нечем станет. Этого надо было ожидать: с кем поведёшься, по той дорожке и покатишься. Что же, однако, он совершил? Погибнет ведь. Пропадёт ни за грош. Был сын, и нет сына. Что скажешь матери? Считает полосатые столбы на Владимирке. Не углядел, не остерёг. А как углядишь? Ругались больше, чем ладили. Он вдруг поднял руки и с жаром произнёс:

   – Господи, оборони, отведи от нас беду!..

Воспитанный на послушании, Александр Никитич не мог представить себе иных норм жизни, кроме тех, которыми дорожил сам: бойся Бога, блюди честь в службе, имей уважение к собственности, не считай зазорным поклониться хозяевам. Уклад такой жизни выдуман был не им, стоит он незыблемо, и не ему его тревожить. А этот простофиля Серёжка что-нибудь ляпнул при народе недозволенное. А ищейки тут как тут. Они только таких, лопоухих, и выслеживают. Ах, беда, беда...

Послышался знакомый беззаботный свист – так свистит Сергей, когда о чём-либо углублённо думает или когда радостно взбудоражен. «Слава тебе, Господи!.. Сейчас перехвачу... Спасу!..» Александр Никитич резко обернулся и бросился навстречу сыну.

Есенин торопился. Он шагал, пружинисто подпрыгивая. Размахивал завёрнутым в белую бумагу пакетом.

У ворот дорогу ему преградил отец. В первый момент Есенин не узнал его, так тот переменился – словно перекрутила его злая болезнь: лицо опало, обострив черты, усы повисли, глаза запали, руки колотила дрожь, а голос, чужой, тревожный, осекался.

   – Стой, Сергей! – Он схватил сына за рукав. Есенин отступил, ужаснувшись.

   – Папаша! Что произошло?

Сердце сделало рывок, гулко ударилось в грудь и потом застучало часто, словно перепрыгивая через что-то и захлёбываясь.

   – Не ходи домой.

   – Почему?

   – Полиция пришла за тобой. Обыск у тебя идёт. Беги, сынок, скрывайся. А то арестуют, закуют. Пропадёшь! Что ты там натворил? Прячься, пока не поздно. Езжай на родину, к матери... пока всё не уляжется... – Отец задыхался.

Случившееся застигло Есенина врасплох и как бы опрокинуло, ошарашив своей простотой и трагичностью. Игра в риск и в опасность привела к логической и серьёзной развязке. Некоторое время он, ошеломлённый, стоял не шевелясь, плохо понимая слова отца, который упрашивал его бежать, спрятаться, затаиться. Есенин лихорадочно соображал, что могут обнаружить у него дома запретного, незаконного, что послужило бы поводом для ареста. Нет, ничего подозрительного вроде не было... Но как пришлась кстати эта встреча с отцом, позаботилась, видать, судьба! А не то явился бы сейчас он, раб Божий, с пачкой листовок прямо в полицейские лапы. Прав был Воскресенский: не надо держать дома ничего уличающего тебя в преступных действиях против существующих порядков. Он передал листовки отцу:

   – Папа, спрячь это где-нибудь...

   – А ты куда?

   – Домой.

Александр Никитич ещё крепче вцепился в его локоть:

   – Нельзя тебе туда, Сергей. Не пущу. Заберут. Засудят.

   – Не засудят, – сказал Есенин. – Если я сейчас скроюсь, то у них будет повод решить, что я виновен, скрылся, и показываться в Москве мне будет нельзя. А я не виновен, понимаешь? Ничего, всё обойдётся. Меня тоже голыми руками не возьмёшь. – В это мгновение он – не к удаче ли? – вспомнил Агафонова, его великолепную отвагу, презрение к страху. – Не волнуйся, папаша. Иди к себе. Эту вещь засунь подальше.

   – Не стану прятать, – заявил отец, брезгливо, на отлёте держа пачку. – Сожгу – и дело с концом!

   – Не надо. Пригодится ещё...

Есенин, взбежав по лестнице, одним резким движением шумно распахнул дверь. Находящиеся в комнате вздрогнули от столь решительного и безбоязненного поведения хозяина дома. Он гневно и презрительно оглядывал непрошеных гостей.

Один из полицейских и дворник Никифор «охраняли» вход, второй полицейский и их начальник Фёдоров беззастенчиво и привычно шарили по углам, за печкой, под кроватью, рылись в столе, в чемодане, в бумагах. У окна замерла Анна, сощуренным недобрым взглядом наблюдала за полицейскими.

Есенин всё ещё стоял у порога, словно всё увиденное парализовало его: кровать сдвинута, постель скомкана, на полу валялись книги, листки бумаги, тетради, рукописи, письма, бельё разбросано... Полицейский, молодой, рослый и медлительный, не удостаивая вниманием хозяина, равнодушно брал книгу за книгой и встряхивал ею над столом: не выпадет ли что-либо заложенное между страницами. Не обнаружив ничего, так же равнодушно отшвыривал её на пол.

   – Что здесь происходит? – Есенин чувствовал, как злоба, острая и горькая, подступает к горлу, сдавливает шею: ладони закололо иголками. – Что вам угодно? Чего вы ищете?

Фёдоров смущённо улыбнулся, как бы извиняясь за беспорядок, вызванный необходимостью.

   – Найдём – скажем. – Он не отрывал взгляда от тетради со стихами. – Вы, должно быть, знаете какую-то тайну, господин Есенин. Вы растёте на глазах. Насколько я могу судить, творчество ваше становится всё шире и ярче. Я рад сказать вам об этом. – Он бережно положил тетрадь на край стола, как бы подчёркивая этим своё уважительное отношение к искусству. – Вот мы и встретились с вами, Сергей Александрович, только уже не на поэтическом диспуте, а в несколько иной обстановке. Сказать вам откровенно, господин Есенин, я об этой встрече искренне сожалею. А ведь я предупреждал, когда впервые увидел вас у суриковцев, что не там ваше место, малонадёжное оно, зыбкое слишком... – И строго велел полицейскому: – Довольно, Фролов. Всё. Отойдите к порогу.

Дворник Никифор очнулся:

   – Я же вам сразу разъяснение дал: попусту идёте, господа хорошие, зря время изводите...

   – А ты помалкивай! – прикрикнул полицейский чиновник. – Не твоего ума дело.

Есенин пристально, ненавидящими глазами смотрел на Фёдорова.

   – Ну и что вы нашли?

   – Пока ничего подозрительного. Но дайте срок – найдём. Кем доводится вам эта барышня? Кто она? – Полицейский чиновник покосился на Анну, смирно сидящую у окна.

   – Не ваше дело.

   – Зачем же так грубо, Сергей Александрович? Мы же знакомы не первый день, и мы интеллигентные люди.

   – Прикажете рассыпаться в любезностях за то, что ворвались в чужой дом, учинили этот... ералаш? Должно быть, это ваш стиль – переворачивать всё вверх дном. Не люди – варвары! – Он взглянул на двух полицейских, что стояли у двери, рослых, мордастых; один из них сжал пальцы в пудовый кулачище: попадись такому под лихую руку – пощады не будет.

   – Имейте в виду, господин Есенин, мы при исполнении служебной обязанности. За одни эти оскорбительные афоризмы я имею полную возможность привлечь вас к ответу. Но я этого не сделаю из чувства уважения к вашему призванию. – Усы полицейского чиновника шевельнулись от усмешки. – Кто знает – пути Господни неисповедимы, – возможно, из вас выйдет что-то путное. Чем чёрт не шутит! И тогда начнут меня склонять как гонителя русской поэзии, как притеснителя поэтов. Вон Пушкин, например, или Лермонтов... Их теперь хвалят, их изучают, монументы им возводят. А представителей законной власти, которые якобы мешали им жить, подвергают презрению и хуле. И не только, так сказать, нас, мелкоту, рядовых, но и представителей власти августейшей!.. Я не хочу, чтобы из-за вас трепали моё доброе имя... Как часто бывает у вас эта барышня?

   – Часто, – сказал Есенин.

   – Вас связывает... как бы это выразиться... чувство взаимной симпатии или сближают иные какие интересы?

Есенин с усилием удерживал себя от резкостей.

   – Нас связывает чувство взаимной симпатии.

   – Это похвально, – сказал полицейский чиновник. – Вы молодые, всё у вас впереди... Кстати, скажите, господин Есенин, где вы храните листовки, которые, несмотря на строжайшие запрещения, вы распространяете среди рабочих? Кто вас снабжает этой, простите, заразой?

   – Я никогда не видел листовок и не знал, что их где-то и кто-то распространяет.

   – Вы к тому же неплохой артист, Сергей Александрович. – Полицейский чиновник принуждённо рассмеялся. – Лучше всего у вас получается, по моим наблюдениям, наивность. Прямо-таки святая невинность! Ну ничего, всё это до поры до времени... А где сейчас находится Агафонов?

   – Вы же спрашивали об этом, – сказал Есенин. – Я вам ответил: не знаю и знать не хочу. Я видел его всего один раз, причём в вашем же присутствии.

Фёдоров взял из рук полицейского шляпу.

   – Прощайте, Сергей Александрович, – произнёс он с иронией, приложив к шляпе два пальца.

Есенин опять возмутился:

   – Дом-то не ваш, господин Фёдоров. Могли бы вести себя поаккуратней.

   – Все дома, относящиеся к Пятницкому полицейскому участку, наши. Пусть вам будет это угодно знать. Будьте довольны, что исход на этот раз оказался для вас благополучным. Но запомните: раз на раз не приходится!

Освободившись от полицейского нашествия, Есенин опустился на табуретку напротив Анны. Он чувствовал себя обессиленным и, казалось, растоптанным, точно распластали его душу и прошлись по ней тяжёлыми сапогами.

Анна ласково улыбнулась, показалась щёлочка между зубами.

   – Вот и ты теперь будешь жить под надзором... Ох как ты рад, наверное, как будешь любить своих надзирателей.