Текст книги "Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии"

Автор книги: Алексей Герман

Соавторы: Светлана Кармалита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

– Моряком будет, – рассеянно ответил Фоменко.

Подошли к самолету.

– Товарищ командир! Самолет к вылету готов! – доложил техник. Мимо проходил Дмитриенко. Рот его был забит пирожком.

– Раз, и нет часов. Вот это фокус, – прожевывая, сказал Дмитриенко.

– Можете вдвоем в цирке выступать.

– Два-бульди-два, – улыбнулся Фоменко. – Дмитриенко, стой!

– Стою.

– Гаврилов полетит с тобой! – неожиданно решил Фоменко.

Гаврилов хотел что-то сказать, но Фоменко его подтолкнул и стал надевать парашют.

– Пялицын, – крикнул Плотников, – ознакомьте инженера с пулеметной установкой и парашютом.

Подполковник Курочкин втянул голову в плечи и ловко, как обезьяна, полез в кабину стрелка.

– Вот ваши наушнички СПУ, – сказал ему Пялицын, – здесь обзор хороший, если удачно сойдет, взрыв запросто зафиксируете. Боезапас вот здесь, а я вот здесь, в ногах, сяду. Сейчас парашют принесу.

Фоменко уже сидел в кабине и застегивал шлемофон. Он открыл форточку, посмотрел на небо, потом на землю и скомандовал:

– От винтов!

– Есть от винтов, – ответил механик.

Левый мотор пустил клуб дыма, и винт завертелся.

На КП командующий покрутил ручку телефона и спросил:

– Метео, время!

Трубка что-то ответила. Генерал посмотрел на свои часы и повернул голову к начальнику штаба:

– А мои часы забарахлили. Бесшапко был прав!

Тихо шипел динамик. Вдруг в нем щелкнуло, и послышался голос Фоменко.

– Клумба, Клумба, я Мак-1. Разрешите вырулить.

Генерал взял микрофон:

– Мак-1, я Клумба. Разрешаю.

Фоменко из машины махнул механикам рукой. Те быстро подбежали под плоскости самолета и убрали из-под шасси колодки. Фоменко прибавил газ, и самолет выкатился из капонира.

Моторы самолета Плотникова уже работали. Ветер от винтов гнал по фюзеляжу тонкие струйки воды.

Плотников прижал рукой ларингофоны и спросил:

– Ну, бойцы, все в порядке?

– В порядке, – тенорком ответил Курочкин и покашлял.

– Пялицыну не жестко?

– Спрашивают, – закричал Курочкин Пялицыну, стараясь перекричать шум моторов, – вам не жестко?

Пялицын замотал головой.

– Нормально, товарищ гвардии майор.

– Штурман, порядок? – опять спросил Плотников.

– Порядок, порядок, – ответил Веселаго.

Большой и толстый, он, как всегда, долго усаживался и располагался со своим хозяйством. Через стеклянную кабину штурмана было видно, как покатил самолет по рулежной дорожке. Стартер махнул флажком. Ударили винты. Машина Фоменко качнулась и, набирая скорость, побежала по летной полосе.

Плотников вырулил на полосу, проверил взглядом удаляющуюся машину командира и запросил КП.

– Клумба, я Мак-6. На борту все в порядке, разрешите взлет.

Плотников резко засвистел «Синий платочек», медленно отжал газ. Самолет, ускоряя бег, помчался навстречу сопкам, небу.

Под отвесными серыми скалами катились холодные волны Баренцева моря.

Шура Веселаго вынесла корзину с ребенком в коридор на сундук у телефона, покрыла его поверх старой курткой Веселаго, вернулась в комнату и дернула дверь на балкон.

Дверь была заклеена на зиму бумагой, но Шура приспособилась ее открывать. Сразу ветер забегал по комнате, полистал книгу на тумбочке, сорвал узорчатую накидку со швейной машины.

Внизу из парикмахерской вышла Киля, уборщица со шваброй, за ней, в бигудях, Настя Плотникова.

Все вокруг дрожало от рева моторов.

Шура рукой показала Насте, что это не их. Настя, видимо, не поняла.

– Нет, – решительно закричала она Насте, – нет, сегодня без них обойдется.

Самолеты показались из-за соседнего дома. Строй-клин был ясно виден. Впереди шел Ил-4 с блестящими торпедами под брюхом.

Мощно и грозно выли моторы.

– Не обошлось! – вздохнула Шура.

– Какая их машина? – закричала снизу Настя.

– Откуда я знаю, я ничего не знаю!

Гул самолетов растворился в небе. Вернулись исчезнувшие звуки: загудел на заливе рейсовый, заиграло радио. Шура закрыла дверь. Тупо болел живот. Он всегда начинал болеть, когда она боялась.

Она вышла на кухню и стала наливать воду из чайника в грелку.

«Московское время – семь часов утра. По заявке офицера энской авиачасти Сухиничева передаем „Рассвет над Москвой-рекой“ Мусоргского», – сказал диктор Дома флота.

Одно из зенитных орудий стояло между почтой и парикмахерской. Пушка со всех сторон была обложена мешками с песком и камнями.

У орудия выстроился зенитный расчет. Шли занятия. Зенитчики по команде то надевали противогазы, то снимали.

К почте подъехала полуторка. Из кузова стали сбрасывать мешки с почтой. Открылась дверь кабины, и на снег спрыгнул гвардии старший лейтенант Белобров. Он потер перчаткой лицо и огляделся. С кузова ему подали чемодан и мешок.

Через окно парикмахерской была видна Настя Плотникова. Она смотрела на улицу и раскручивала на голове бигуди.

Ее лицо вдруг оживилось, заулыбалось. Дверь парикмахерской резко открылась, и Настя выскочила на улицу.

– Белобровик вернулся! – сказала она.

Еще издали Белобров увидел Настю и, улыбаясь, шел к ней.

– Белобровик вернулся! – повторила Настя и обняла его за шею. Белобров разжал пальцы: мешок и чемодан упали у ног. Он обнял Настю, приподнял ее и почти внес в парикмахерскую.

– Киля! Саша Белобров вернулся, – крикнула Настя.

Из-за занавески выглянула уборщица Киля и закивала головой.

– Какое у тебя лицо, Саша?! – огорчилась Настя.

– Это у меня нерв, вот здесь задело, – объяснил Белобров, – то отпустит, то опять зажмет… У меня название на бумажке написано.

– Главное, жив!.. Слава тебе, господи! – сказала Киля.

– В госпитале обещали, что со временем это может пройти. Зато все остальное в порядке, – улыбнулся Белобров, – летать могу. Это главное!

– А наши только-только полетели, – сказала Настя, – мы с Шурой Веселаго думали, что сегодня без них обойдется… Не обошлось!

Черные динамики потрескивали, похрипывали, казалось, в них кто-то шепчется.

– Зина! – крикнул командующий. – Чай погорячее не бывает, что ли?

– Бывает! – послышался женский голос, и из-за перегородки вышла Зина.

– Бреемся, набриваемся, – вдруг раздражился генерал, – все бреемся… Брито-стрижено, да еще надушено, – и втянул ноздрями воздух. – До чего ж я не люблю, когда командиры духами душатся.

– Это не командиры, – сказал начштаба Зубов. – Это Зина.

Зина поджала тонкие губы и, гремя чайником, ушла за перегородку.

Генерал и Зубов переглянулись.

– Знобит меня, не пойму отчего, – сказал командующий, – водки бы выпить, что ли…

Он зашел за перегородку, налил себе рюмку водки, насыпал перца, понюхал, но пить не стал.

– Есть радиоперехват, – доложил оперативный, – у немцев тревога по всему побережью, – он подал генералу радиограмму.

– Вижу оркестр! Клумба, Клумба, я Ландыш! Вижу оркестр. Вся музыка на месте! Как поняли меня, Клумба?

Командующий повернул к себе микрофон:

– Ландыш, я Клумба, вас понял.

– Клумба! Я Ландыш. Меня услышали. Заиграли флейты, скрипки и… эти самые, как их… ну, всякая ерунда.

– Ландыш! Ландыш! – генерал подул в микрофон. – Ландыш, я Клумба, уходи на галерку. Жди Левкой. Как понял?

– Клумба, я Ландыш, вас понял.

Аэродром лежал перед КП – пустой, голый и стылый.

У самого КП стояли пожарная и санитарная машины. К ним деловито бежал через летную полосу ярко-желтый Долдон.

– Клумба, Клумба, я Левкой, я Левкой, оркестр вижу, выхожу на тропу.

– Вас понял, Левкой, я Клумба.

– Штурмовая пошла, – закричал оперативный за перегородкой.

– На тропе, – сказал еще один голос из репродуктора. И другой голос скомандовал: – Левкой! Бей во все колокола.

– В ажуре, – крикнул Зубов, – в ажуре!

Радист переключил тумблер рации, и сразу послышалось:

– Норд-финф, норд-финф, цвельфте, цвельфте, фирценте, фирценте, норд-финф…

– Ахтунг, ахтунг, руссише флюгцойге, линкс, линкс!

– Клумба, Клумба, я Ландыш. Появились гости.

– Сергей Иванович, прикрой меня, Сергей Иванович, не зевай, прикрой мне хвост, говорю тебе.

– Саша, сверху «мессер», бери верхнего, я оттяну нижнего.

– Сергей Иванович, елки-моталки, не зевай!

– Клумба, я – Ландыш. Подходят Маки. Вы слышите меня, Клумба?

– Ландыш, вас слышу, вас понял, спасибо. Клумба! Я Мак-1, прием, – раздался спокойный голос Фоменко.

– Мак-1, я Клумба.

– Клумба, я Мак-1. Оркестр играет, как ему и положено. Начинаем работать, как поняли?

– Мак-1, я – Клумба, вас понял!

– В ажуре, в ажуре, – сказал Зубов.

Он резко встал, толкнув при этом стол, и уронил стакан на пол.

– К счастью, к счастью, – сказал командующий.

– Маки, я – Мак-1. Работаем! Разошлись по местам.

По полю проехал грузовик, груженный лопатами. Мухин, шофер командующего, мыл горячей, парящей на ветру водой, машину.

Конвой ставил вокруг транспортов дымовую завесу, но дым относило в сторону. Белые клубы его неслись по воде. Вели огонь все калибры. Самолеты с разных сторон заходили в атаку. Тральщик уже горел. Машина Фоменко, выполняя противозенитный маневр, снизилась над водой.

– Штурман, второй в ордере наш, идет? – спросил Фоменко.

– Идет, – ответил штурман.

– Атака! – крикнул Фоменко.

Он повернул самолет и направил его на транспорт.

– На боевом! – сказал он.

– Есть на боевом! – ответил штурман, не отрываясь от прицела.

Корабли противника били без устали. Со всех сторон вокруг самолета «вспыхивали» разрывы.

– Два вправо, – сказал штурман, – еще вправо.

– Хорошо!

Борт корабля стремительно приближался.

Снаряд разорвался перед Фоменко. Самолет тряхнуло, и все сразу вспыхнуло.

– Горим, штурман! – сказал Фоменко.

– Чуть вправо, чуть-чуть! – штурман не отрывался от прицела.

Пламя ударило Фоменко в лицо.

– Сбрасывать нет смысла! – сказал он.

– Доверни еще! – попросил штурман.

– Прощай, друг! – сказал Фоменко и дал сектор газа вперед до упора.

От копоти и дыма он задохнулся, закашлялся и так кашлял до последнего мгновения своей жизни.

Пылающий самолет с огромной скоростью ударил транспорт. И судно в десять тысяч тонн тут же распалось на две половины.

Разрывались снаряды, ревели моторы, отрывались торпеды. Шел бой.

Корабли ощетинились белой шипящей стеной огня. Самолет Плотникова маневрировал среди разрывов.

– Чуть влево, Сергуня, – сказал Веселаго. – Вот так, так держать! Боевой!

– Есть боевой! – сказал Плотников.

Инженер Курочкин ежесекундно протирал очки и вертел головой. Вдруг он увидел, как с левой плоскости стекал и разбрызгивался бензин.

– Командир, бензин течет, – закричал Курочкин.

– На бо-е-вом! – упрямо отрезал Плотников.

– До цели семьсот метров, – сказал Веселаго, – пятьсот… – он нажал кнопку.

– Торпеда приводнилась! – доложил Веселаго.

– Торпеда пошла, – закричал Курочкин.

Оставляя за собой пенистый след, торпеда стремительно неслась на корабль. Плотников бросил самолет в сторону. Горела левая плоскость, и лопасти мотора висели беспомощно.

– Я – Мак-6, я – Мак-6, – повторял Плотников, но радио не работало.

Над морем заходил снежный заряд. Он накрыл пеленой снега горящие корабли, воду и небо.

Плотников хотел обойти заряд, но самолет слушался плохо, и машина скрылась в снежном вихре.

На КП, в углу за перегородкой, плакала подавальщица Зина. По радио было слышно, как заходили на посадку самолеты.

– Клумба, я – Мак-3, прошу посадки.

– Мак-3 на прямой, шасси выпустил.

– Клумба, я Мак-2, разрешите посадку с ходу.

– Мак-2, я – Клумба, разрешаю.

Валил густой снег, заряд с моря пришел сюда. Плохо видимые за снежной пеленой, садились тяжелые торпедоносцы.

Мешок и чемодан Белобров поставил в кладовку за вешалкой. Серафима расцеловала Белоброва, и он вошел в столовую.

В столовой столы были накрыты, но кроме Белоброва никого не было. Он сидел и жевал винегрет. Гурьбой вошли истребители.

– Я его на правом завалил, – кричал маленький, с агатовыми калмыцкими глазками Сафарычев, – он на левом исключительно хорошо уходит, а на правом нехорошо уходит… Его надо затащить в правый, и тогда можно доказать до конца…

Столовая заполнялась летчиками, штурманами, радистами… Белоброву были рады, он знал это. Но сегодня был такой день, и все были сдержанны.

В зал вошли Дмитриенко и Гаврилов. Дмитриенко сразу увидел Белоброва и направился к нему.

– Саша, – вяло обрадовался Дмитриенко.

– Фоменко погиб? – перебил его Белобров.

– Да, погиб.

– И Плотников погиб?

– Погиб. Голова очень болит, – сказал Дмитриенко и сел за стол, – трос у меня перебило… Голова болит, очень сильно голова болит… Папиросы привез?

– Не привез, – сказал Белобров, – воротнички привез, целлулоидные.

– Я должен был лететь с Фоменко, – неожиданно сказал Гаврилов и замолчал.

– Почему не привез? – вдруг крикнул Дмитриенко. – Ты же обещал папирос… Свинство какое-то! У меня перебило трос, мне никто не привез папирос… Художественный стих… – встал из-за стола и вышел из столовой.

В раздевалке Дмитриенко, стоя перед зеркалом, долго, пристально смотрел на свое лицо, медленно застегивая пуговицы на реглане.

Ветер с залива стих, снег медленно валил с неба, стрелок у шлагбаума раскатал дорожку и катался по ней, рядом стояла лошадка, вся в снегу. Белобров нагнулся и прошел под шлагбаумом.

– Гулять, товарищ гвардии старший лейтенант? – спросил стрелок.

– Да, вроде бы… – ответил Белобров.

Сразу за шлагбаумом его догнал Гаврилов, и они пошли вместе.

– Игорешка у меня в детдоме отыскался, слыхал?

Гаврилов был маленький, плотный и никак не мог попасть в ногу с широко шагающим Белобровом.

– А про Лялю ничего не слыхать?

– Нет, ничего не слыхать… – Гаврилов вздохнул и зачем-то поправил на Белоброве белое шелковое кашне.

Они еще долго шли и замерзли, когда из-за поворота показались фары. Они подняли руки и тут же опустили их, узнав большой «ЗИС» командующего. Но машина резко затормозила, проехав юзом, командующий открыл дверцу.

– Мухин, пересядь, – сказал командующий.

Сонливый Мухин страстно любил летчиков и терпеть не мог, когда командующий сам садился за руль. Это знали все. Поэтому он одновременно заулыбался Белоброву и тут же негодующе засопел, пересаживаясь назад.

Командующий сразу выжал акселератор, машина рванулась вперед, уютно заскрипели дворники. На полном ходу они влетели на сопку, командующий переложил руль и, не сбавляя газа, повел машину вниз к мосту. Отсюда сверху широко расстилался черный залив.

– Гудочек дайте, товарищ командующий… Гудочек посильнее… – заныл сзади Мухин, вытирая пот рукой. – Тормозочки у нас…

– Если убьемся, то вместе, – сказал командующий и гудка не дал.

Проехали второй шлагбаум. Краснофлотец в валенках взял на караул. Командующий тоже приложил руку к козырьку.

– Я слышал, будто у вас что-то вроде паралича лица? Вы как считаете сами про свое самочувствие?.. Можете работать?

– Хорошо могу работать, – сказал Белобров.

– Да-да, – сказал командующий, думая о чем-то другом, – так-так…

У домов гарнизона, на раскатанном снегу играли дети, окна парикмахерской были заметены снегом. Командующий молчал, и все молчали тоже. Мухин сзади завозился и покашлял.

– Все у нас теперь есть, – неожиданно сказал командующий, – театр есть, парикмахерскую открыли. Казалось, живи и радуйся, а счастья все нет и нет, – командующий говорил с тоской, и было понятно, что он вспоминает о двух погибших экипажах.

Он перегнулся и открыл Белоброву и Гаврилову дверцу.

– Ну, добро, – и сухо приложил руку к козырьку.

По перилам навстречу им спустился мальчик в вязаном английском шлеме.

Они закурили и стали медленно подниматься.

– Уся, ужина-а-а-ать, – позвал женский голос.

На площадке у пятой квартиры они постояли. Сердце Белоброва забилось сильнее.

– Может быть, вернуться? – спросил он, не глядя на Гаврилова, и постучал кулаком так громко и сильно, что уйти им теперь было невозможно.

Дверь тотчас открыли, и он увидел Шуру. Она стояла в ярко освещенном коридоре с тарелками в руках, а сзади, улыбаясь и радуясь, шла Настя Плотникова. Он закрыл за собой дверь и сделал два шага вперед, стараясь весело улыбаться, чувствуя, как в плечо ему дышит Гаврилов…

– Белобровик, – сказала Шура, – и еще вырос. Ты откуда, Белобровик?.. Да дверь-то зачем закрываешь?

– То есть как это зачем? Затем, что зима… В окно посмотри…

В лице что-то дернулось, и она стала смотреть на него неподвижно, тарелки в руках задребезжали, она поставила их на сундук и сложила руки на груди.

– Говори, – велела она.

Он не мог смотреть на нее и посмотрел дальше, но там была Настя с круглыми, словно потухшими глазами и невероятно белым лицом. Ему некуда стало девать взгляд, некуда смотреть.

– Слушаете, позвольте хоть раздеться, просто невежливо.

Они ничего не ответили. И Белобров начал раздеваться в абсолютной тишине. Торопливо раздевался и Гаврилов.

Настя подошла ближе и встала рядом с Шурой.

– Не вернулись, – сказала она.

– Задержались, – сказал Белобров, – да ничего не случилось, – крикнул он, видя, как у Шуры исказилось лицо. – Ты погоди, все нормально, слышишь, нормально. Они сели, и я говорю тебе, все нормально… Настя, хоть вы ей скажите… Настя, они, понимаете, задание выполняли героически. Выполнили, и все у них прекрасно было, но потом… – он говорил, ничего не понимая, что говорит, не слыша собственных слов, говорил просто в передней, никуда не глядя и ничего не видя…

– Не вернулись, – опять сказала Шура.

– Не вернулись, – одними губами повторила за ней Настя и быстро забегала по коридору, – не вернулись, Сережа мой не вернулся, не вернулся…

В дверь осторожно протиснулся истребитель Сафарычев. Он жил в этом доме на втором этаже.

– Что, все уже известно? – спросил он, и опять стало тихо в коридоре, только хрустела пальцами Шура да часто открытым ртом дышала Настя. Негромко подвывала электрическая печь в комнате, на кухне текла вода.

Мария Николаевна, мать Шуры, надела круглые очки и строго поглядела на Белоброва. По всему видно было, что она плохо соображает и не понимает тяжести случившегося.

– Пойдемте в комнату, – сказала Шура.

Она пошла вперед и села в качалку. Качалка качнулась. Шура сильно оттолкнулась носком туфли и стала качаться, закрыв глаза. Настя ушла на кухню, закрылась там на крючок и сильно пустила воду из крана.

– Шура, – сказала Мария Николаевна, – Шурочка….

Шура не ответила, все качалась…

– Я не совсем понимаю, что случилось, – заговорила Мария Николаевна, все так же строго глядя на Белоброва. – Самолет не вернулся, так?

– Ну, примерно так, – не глядя на нее, почти грубо, ответил Белобров.

– Но они живы? Просто самолет сломался? Или с ними что-то случилось? – и вдруг она из-под своих круглых очков сердито подмигнула Белоброву раз и другой.

Было слышно, как внизу подъехал автобус, хлопнули двери, заговорили голоса.

Настя была на кухне, Сафарычев осторожно дергал дверь и тихо стучал в нее согнутым пальцем.

– Настя, откройте, это я – Сафарычев. Настя, слышите? – спросил он.

Шура все качалась. Свет от лампы то падал на лицо, то исчезал.

Внезапно вдруг что-то оборвалось в слабой голове Марии Николаевны, она всплеснула руками и, точно разом все поняв, закричала тонко и громко, закричала еще раз и стихла, припав к Шуре старым иссохшим телом, вздрагивая, шепча что-то и захлебываясь слезами.

В прихожей зазвонил телефон, и Шура, отстранив мать, встала и, криво ступая, пошла к телефону. Но звонили по ошибке.

– Она у меня может ногой почти до самого уха достать, – сказал гвардии старшина Артюхов. – А ты вот попробуй, чтоб твоя Маруся достала до своего уха ножищей-то, а я погляжу.

Было совсем темно, снег перестал, и все таяло. Повсюду капало, текло, чавкало. Черепец с Артюховым стояли позади столовой у склада и поглядывали на окна. Там на кухне горели синие лампочки, и снег на подоконнике был синий.

– Пойдем лучше ко мне треску в масле кушать, – сказал Артюхов, – а я тебе буду рассказывать…

Черепец только вздохнул и никуда идти не собирался. Артюхов затоптал папироску и тоже вздохнул. У их ног крутился и ласкался Долдон.

– Женщины уважают силу и власть, а ты, ну, ей-богу, как Долдон, бегаешь и нюхаешь.

– Ладно, – обиделся Черепец и поежился под сырым ветром, – не хочешь гулять, вали отсюда, – повернулся и, не оборачиваясь, пошел к заливу, черному из-за белых берегов.

У мостков стояла аэродромная лошадь с телегой.

В землянках топили печи, радио рассказывало шахматную партию. Вниз к заливу и причалу уходили крутые деревянные ступеньки с перилами, рядом с ними матросы уже раскатали дорожку. Внизу терся о причал ботишко с военно-морским флагом. Сперва Черепец увидел начальника кухни младшего лейтенанта административной службы Неделькина и двух краснофлотцев из хозвзвода. Здесь их звали «туберкулезниками».

Неделькин стоял наверху в очень красивой позе и курил трубочку, а «туберкулезники» на полусогнутых тащили по трапу на берег здоровенный голубой ящик с маргарином. Ящик угрожающе покачивался.

– Утопят! – радостно сказал Черепец младшему лейтенанту. – Сейчас утопят!..

– Бетховен, – объявил диктор на берегу. – «Застольная».

В эту секунду Черепец увидел Марусю. Она стояла на ботишке в своем темном мешковатом пальто.

– Я ее жду у кухни, когда понятно же, что Маруся, скорее всего, на разгрузке маргарина и яичного порошка, – сказал он, обращаясь к Неделькину.

Присутствие Маруси в корне меняло дело. Черепец сунул кулаки в карманы бушлата, надвинул фуражку, крикнул «от винта» и, свистнув, покатил вниз по раскатанной рядом со сходнями дорожке. Холодный ветер с залива сразу ударил в лицо, скоростенка получалась порядочная. В следующую секунду Черепец увидел прямо перед собой на накатанной дорожке толщенный ржавый обруч от бочки.

– Все, – успел подумать Черепец.

Спружинив сильное тело, он подпрыгнул, но перепрыгнуть обруч не смог и, волоча его на одной ноге за собой, вылетел на причал и сбил «туберкулезника». Голубой ящик качнулся и рухнул в воду.

– «Налей, налей, бокалы полней», – пело радио.

– Здравия желаю, – ужасаясь сам себе, сказал Черепец и снял с ноги обруч. – Интересно, какая собака тут обручи разбрасывает. – И зачем-то показал обруч Марусе.

Высоко поднимая колени, по ступенькам вниз бежал Неделькин.

Маруся смотрела на него, скорбно подняв брови.

– Лебедочкой надо было зацепить… – сказал Черепец «туберкулезникам». – Чем мучаться-то… Тут траловая лебедочка есть… Зачем тогда техника дается, если вы не умеете ее полностью использовать?!

И, отцепив от борта багор, он, сев на корточки, погнал ящик с маргарином к берегу.

– Какая лебедочка?! – взревел прибежавший Неделькин. – Вредитель! Вы ВВС позорите! Как ваша фамилия? Я вас арестую, слышите, эй, вы, вредитель!.. – кричал он, размахивая трубочкой.

На голубом ящике голубая корова печально глядела на Черепца. Рядом с ним остановились крепкие полные Марусины ноги и низ старого бесформенного пальто.

«Пальто ей сошью, – вдруг с необыкновенной ясностью понял Черепец, – черное суконное с меховым воротником». И он представил Марусю в этом пальто.

– Попрошу не улыбаться и встать, когда к вам обращается старший по званию, – сухо сказал Неделькин и засопел потухшей трубкой. – Как ваша фамилия, старшина?

– Черепец, – сказал, поднимаясь, Черепец и опять улыбнулся.

Сегодняшний необыкновенно длинный день вместил выписку из госпиталя, Варю, возвращение в полк, гибель дорогих и милых друзей. Белобров устал и, уже спускаясь по темной улице к почте, подумал, что он так и не удосужился спросить пароль и, не дай бог, может напороться на патруль. И тут же из-за угла вывернулись старшина и краснофлотец с автоматом.

– Пароль? – спросил старшина.

Белобров развел руками.

– Ваши документы? – потребовал старшина.

– Вот предписание, – сказал Белобров. – Видишь, здесь штемпель госпиталя? Ты глаза-то разуй.

– Пройдемте, товарищ старший лейтенант, – вежливо, но твердо сказал старшина.

Белобров сплюнул, и они пошли. Из-за затемнения дома стояли черные, снег таял. Где-то была открыта форточка, там негромко разговаривали.

– Слушай!.. – вдруг обозлился Белобров. – Ты понимаешь, что я сегодня из госпиталя?!

– Надо слово знать, – сказал старшина. – Время военное, мало ли кто лазает… Пропуска нет, слово не знаете…

– Слово «мушка», – отступил Белобров.

– Нет.

– Слово «самолет».

– Нет.

– Танк. Курица. Петарда. Клотик. Победа. Тьфу! Ты зверь или человек?! В каменном веке такие, как ты, жили…

– Оскорбляйте, оскорбляйте, – сказал старшина, – один тоже такой попался, до морды хотел достать, достал пять суток. Сюда попрошу…

У синего деревянного домика комендатуры краснофлотцы с «губы» убирали улицу.

Дежурный комендант сидел на перилах крылечка.

– Кури, – сказал Белобров, протягивая коменданту документ и папиросы.

Комендант закурил.

Белобров протянул папиросы и старшине.

– Не надо, – сказал тот. – Сначала оскорбляете… У нас тоже самолюбие имеется. «Гориллой» называл…

– Какой гориллой, – заревел Белобров.

– Из каменного века, – не сдался старшина. – Что, не говорили?!

– Гад же ты! – сказал Белобров, понимая, что садится. – Я же из госпиталя сегодня…

– Ясно, – сказал комендант специальным комендантским голосом, розовое его лицо сделалось неприступным. – Придется задержаться до утра. У нас там скамеечки. Курить не разрешается.

В тесной комендатуре жарко топилась печь. Белобров снял реглан, положил под голову, с наслаждением вытянулся на деревянной скамейке.

Дверца печки была открыта, огонь плясал на потолке. День закончился. Он был дома.

– На этом Дом флота заканчивает свои передачи, – сказал женский голос. – Спокойной ночи, товарищи.

– Будь здорова, подруга, – сказал с соседней скамейки чей-то сонный голос.

Радио выключилось, застучал метроном.

Хроникальные фотографии боевой работы морской авиации периода войны, дающие представление о масштабах наших побед в последующий месяц. Последние фотографии – освобождение нашими войсками Севастополя. Атакующая морская пехота, темный обгорелый город, летнее и ленивое море в дожде и краснофлотец при знамени на горе.

По утрам небо здесь было по-прежнему светлое, прозрачное и казалось ледяным.

Белобров держал инженера под руку, и они шли, как два штатских человека, ноги у обоих разъезжались, и Белоброву было смешно. Гаврилов тащил на плече тяжелый мешок, в мешке лязгали инструменты.

– Игорешка завтра приезжает, – сказал Гаврилов, поморгал глазами и зачем-то понюхал телеграмму, – вот жизнь, а, Саша?!

Попыхивая густым на утреннем морозе дымком, выходил на поле каток. У столовой мыли горячей водой «санитарку». Рядом вертелся Дмитриенко.

– С праздником, сестричка!

– И вас, товарищ полковник! – ответил нежный голос.

В тишине их голоса были слышны близко, будто рядом.

– Я – не полковник, я – гвардии капитан… хо-хо-хо!

– А я – не сестричка, я – санитарка, ха-ха-ха!

– С праздником вас, товарищи офицеры! Какао и пончики.

Белоброва и Гаврилова догнал «пикап», рядом с Серафимой ехал и жевал пончик лейтенант Семочкин из истребительного. Гаврилов с удовольствием забросил в «пикап» мешок.

– Мне принципиально важно, – сказал Семочкин, – нормальный «юнкере»… Никакой экранированной брони… Я ему даю… Как я ему даю, я еще ни разу в жизни так не давал… А он летит… Отскакивают от него снаряды…

– Семочкин, этого не бывает…

– Ну, не отскакивают, – грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. – Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…

Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже.

– А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?..

– Не задымил, собака, – согласился Семочкин.

– Видишь, какой ты гусь, – сказал Белобров. – Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт… – Белоброву было приятно говорить это слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канавку.

– Летим туда, не зная куда, – сказал Гаврилов, – искать того, не зная чего… – и толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.

Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтоб его толкнули, но его нарочно не толкали, и он огорчался. Они шли мимо капониров, механики возились у самолетов. Проехал бомбовоз.

– В общем, я ставлю пластинку, – Артюхов сбавил шаг винта, – ставлю пластинку и ухожу, вроде мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…

– Подумать надо, – Черепец и Артюхов сидели в Р-5, ждали Белоброва и Гаврилова, – и не пойдет она, она не такая.

– Надо добиться, – посоветовал Артюхов, – сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступает в силу влечение полов… И целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…

– Она не такая, – опять угрюмо сказал Черепец.

– Что ж, у нее и мест этих нет, – рассердился Артюхов, – и детей она рожать не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…

По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров. Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала пожарка.

– Вон твой командир идет, – сказал Артюхов и, убрав обороты, выключил двигатель.

– Ладно, – сказал Черепец, – поезд отправляется, пишите письма…

Они вышли из самолета, и Артюхов доложил Белоброву о готовности машины к полету.

У самолета затормозил «виллис» начальника штаба.

– Белобров! – позвал Зубов.

Белобров, прокатившись по замерзшей луже, подбежал к машине.

– Слушай, Белобров! – начал Зубов. – Немец немцем, а все же еще раз пройди вдоль берега и внимательно посмотри… Погода хорошая… Ты знаешь, о ком говорю.

– Знаю! Об экипаже Плотникова.

– Ну добро! – Зубов отдал честь, и машина, дав задний ход, круто развернулась.

Белобров вел машину почти впритирку над сопками, и под брюхом машины проползали печальные камни с налипшими пластами мерзлого снега.

– Страна Норвегия, – сказал Гаврилов. – Говорят, здесь девушки красивые… Сольвейг…

Белобров свистел про телеграмму. Мотива он не помнил, помнил припев, его и свистел.

– В бухте Кислой кита выбросило, – сказал Гаврилов, – здоровенный китище…

– Да ну, – удивился Черепец. – Интересно, чего они на берег выпрыгивают…

– Он маргарину накушался, – сказал Белобров, – и его с этого маргарину травило сильно… Вот… Так что он сам решил порвать связи с жизнью…

– Ага, – подхватил Гаврилов, они беседовали, вроде бы минуя Черепца, – он, когда с жизнью прощался…

– Кто?

– Кит. Очень сильно рыдал и все просил какую-то Марусю показать… через которую невинно гибнет…

Брови у Черепца скорбно поднялись домиком.

– Товарищ гвардии старший лейтенант, – начал он официально.

– Да я что? – сказал Белобров. – Вот кита жалко…

И захохотал так, что машина дернулась и клюнула носом.

Они долго молчали.

– Приехали, станция, – сказал вдруг Белобров и резко положил машину в вираж.

И тотчас же перед ними стеной встало овальное озеро и на этой ледяной стене прилепившийся темный распластанный силуэт высотного немецкого бомбардировщика Ю-290.

– Попробую сесть, – сказал Белобров.

Мотор перешел на другие обороты, и вдруг стало тихо и пусто. Длинная, привалившаяся на хвост машина чернела метрах в пятидесяти на матовом снегу.