Текст книги "Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии"

Автор книги: Алексей Герман

Соавторы: Светлана Кармалита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

– Выстребаны обстряхнутся, – продолжал человек за конторкой, и казначей тут же переложил цветной камушек из одной кучки в другую. – А это двадцать длинных хохорей, что?! – Он поднял маленькие без выражения и от этого абсолютно беспощадные глазки. – Мне показалось, что Пига ловит таракана… Это правда, Пига, сынок?!

– Не ловил я, Вага, – раздался из полутьмы бас. – Как можно?!

Вага покивал, по худеньким морщинистым его щекам потекли слезы. Он вытер их грязным рукавом, из-под которого мелькнула дорогая кольчуга.

– Старею я, – он сморкнулся под конторку, – увидел и забыл, что в этой мерзости томится благородный дон, которому и язык наш мерзкий не знаком, – и Вага, кряхтя, согнулся в поклоне.

– Я знаю все языки, Вага, – Румата ласково засмеялся, – я знаю все языки. Ты говорил на языке ночных воров, неразумные называют его вшивым, но вошь благословил Гаран, она разрешает спать только усталым и продлевает жизнь бодрствующим.

Румата ощущал враждебность полутьмы в тишине и в маленьких иногда вспыхивающих от движения огня глазах. Знал, что будет, – сладкий азарт тащил его, он поежился в духоте, пошевелил плечами, стянул к ушам золотой обруч и «потянул блесну».

– Ты рассуждал о книгочеях, которые отдают все, что у них есть, чтобы вы их спрятали. Орел наш дон Рэба платит вам медные монетки за обратное. Ты же, Вага, велишь брать сперва у первых, потом у второго, что хитро. Денежки – вот они, – Румата кивнул на камушки на столе казначея, – а книгочей у Рэба, – Румата вдруг показал, как дергается покойник в петле, и снова уставился на казначея. – Как он может есть без челюсти, или вы его кормите через задницу? Вага, тебе не следует смотреть мне в глаза. Мое происхождение, то, се…

Откинулась занавеска, на пороге стоял опухший мальчик с черным провалом вместо рта, в полупрозрачном халатике. Повизгивая, он уставился в глаза Руматы.

Румата крутанулся на каблуке.

– Я дал обет создать университет в самом Соане, – он поставил горящую плошку на сиденье кресла. Бронза и камни заиграли странным чарующим светом. – Вага, эта соанская штучка поможет твоему геморрою, отлично холодит голый зад. Кстати, про геморрой орла нашего дона Рэба, – Румата сделал вид, что задумался, – кто из вас, почтенные, видел орла с геморроем? Так вот… – Дело шло к развязке, и эта развязка устраивала Румату, он опять крутанулся на шпоре.

– Мне нужны пять, шесть книгочеев – на развод, один по имени Будах.

– Недешево обойдется, – тяжело улыбнулся Вага.

Румата в который раз удивился не клейму, не шрамам, не клыкам, а глазам, чем-то не похожим на человечьи, на маленьком лице.

– Вообще-то я могу купить весь Арканар, вместе с вами всеми и вашей конюшней, – он пощелкал пальцами в перчатке в сторону над головой, – но запашок…

Арбалетный болт вылетел из темноты, как что-то живое, ударил Румату в грудь, в тонкую белую рубашку, заскрежетал по ней, как по камню, осыпав окружающих искрами, срикошетил в стену и отлетел на стол казначея, разбросав там камушки. Остался утихающий стон пружины и запах сгоревшего металла. Никто не поднялся, все так и сидели, кто на полу, кто на корточках. В полной тишине Вага громко втянул соплю.

– Вот он Будах. Числится таковой, но пока не у нас, – пискливо почти закричал казначей, баночка с краской запрыгала у него на груди, – ростом плотен, лицом костляв… Так?

– Никогда не видел, – Румата почесался и стал хохотать, наклонившись и вытирая слезы балахоном сидящего рядом скрюченного от ужаса бандита. Потом пронзительно свистнул, выдернул оба меча и, будто разминаясь, ударил толстую отполированную столетием сваю, держащую палубу и все, что там на ней было. Перерубленная свая осела, все заволокло пылью, и Румата пошел через эту пыль, вовсе не обращая внимания на застывших или расползавшихся людей. Вага, громко втягивая носом, схватил плошку-светильник и пошел следом.

– Колдун, – сказал за спиной Руматы осипший голос.

И такой же осипший голос Ваги поправил:

– Бери выше, сынок. Ой как выше, – и поперхнулся.

У следующей корявой сваи Румата постоял секунду, ударил правым мечом, мгновенно невозможно для глаз повернулся, ударил слева и выше и осторожно ткнул пальцем. Огромная колдобашка вывалилась из бревна, будто и не составляла с ним никогда целого. В проеме мелькнуло белое, залитое потом лицо с глубокой царапиной на лбу и трясущийся арбалет. Румата мягко провел мечом по плечу того, за столбом, по ноге до ботфорта, зацепил ботфорт кончиком и дернул. Плюхнулась и потекла на пол моча.

Потерявший опору потолок осел и треснул. На улице рассвело, и солнце, ворвавшись в комнату, образовало на полу, луже и каких-то камнях ярчайшее пятно, нестерпимо ярко полыхнул и наплечник Руматы. В углу открылся круглый странный предмет. Румата присел, дунул. Из-под пыли обнаружился морской барабан с изображением галер. От сотрясения барабан тихо и грозно гудел.

– Все, – сказал Румата, – пошел спать, – и добавил, обращаясь к Ваге так, как к тому не обращались много лет: – Завернешь и отнесешь ко мне домой, – и тронул барабан ножной.

Когда он шел к дверям, вернее, к черной тряпке, были слышны только его шаги и неприятный звук колесиков шпор по дереву и камню.

Румата резко открыл глаз, потом второй. Внизу под окном слышны были два голоса, потом женский смех. Румата откинул два тяжелых железных крюка, оттолкнул ставни, ближние и дальние. Медные заклепки заплясали зайчиками. Так же он толкнул окно. Румата сел на кровать, стукнул кулаками по глазам, дернул веревку. Внизу ударил колокол, позади Руматы сорвались и закачались в окне два черного дерева больших ируканских арбалета на пружинах. Румата положил подбородок на кулак, как в детстве, и стал глядеть в открытое окно. С пролива потянул ветер, приятно обдувая лицо.

Под окном была та же улица, широкая, залитая грязью – не перейдешь, с глубокой колеей, где вода отражала небо. Чуть в стороне, в центре – старинной работы колодец да каменная скамья, на ней о чем-то говорят, говорят два маленьких толстых босых монаха. У колодца старинный каменный столб. Напротив темные низкие закопченные дома, куча дров, открытый дровяник. Куры и девочка с прутиком, рядом толстозадая рабыня в колодке и раб-охранник в очень длинной кольчуге на голое тело. Булочник и раб тащат на волокуше горячие хлеба. Еще дунул ветер с пролива, хлопнул ставень. Взлетела с крыши стая птиц. Монахи сразу посмотрели на окно, будто в глаза Руматы.

Грум-грум-грум. Тяжелые сапоги Руматы из грубой желтой варварской кожи с золотыми шпорами в виде вертящихся звезд на медных полуосях – по каменным, истоптанным поколениями плитам дворца. Сырым, провонявшим аммиаком и гнилью.

Как ни странно, Румата любил эти утренние обязанности при дворе. Про себя он называл это посещением обезьянника.

В глубине ниши торчала конная статуя прародителя предыдущей династии, нынче осужденной за небожественный настрой мысли. Здесь пристроился на корточках старый вельможа. Оруженосец держал золоченый в камнях меч тоже с колесиком и стопку лопухов. Тут же, заглядывая вниз, суетился слуга.

Все трое, не мигая, уставились на него.

– Благородный дон, – сипел, не стесняясь своего кряхтенья, старик, – этот Арата оказался сгустком болотного тумана. Если вынести святые мощи, он исчезает и остается пьяное мужичье…

– Всегда был уверен, – Румата бросил слуге розу.

И дальше. Мимо, мимо.

Грум-грум-грум.

Слева дон Тамэо – молодой аристократ из провинции. Вокруг него аристократы – дворцовые умники. У слуги дона Тамэо под курткой бурдюк с трубочкой. Румата прикладывается. Все в восторге, дон Тамэо не может остановиться:

– Аристократия, – он машет рукой, – дух страны, и власть обязана слиться с ней в прозрачном единении…

– Да, – крикнул кто-то уже за спиной Руматы.

Ярко горит уголь в низких жаровнях, парит вода в медных тазах. Кипяток черпают потные Серые, шпарят. Морят вонючих гнусов-кровососов.

Грум-грум-грум.

Пар к потолку. Из пара опять большая ниша с необыкновенно красивым, невесть как сохранившимся витражом. На камнях, покрытых соломой, мальчик с огромной головой – принц – и маленькая, похожая на девочку, кормилица с огромной грудью. Рядом несколько донов и ослик в попоне.

Мальчик кричит, боится ослика.

Румата встал на одно колено, протянул мальчику маленький золотой рог на цепи. Принц схватил, дунул. Кормилица с тоской, не отрываясь, смотрела на Румату, будто просила о чем-то.

Грум-грум-грум. Мимо, мимо.

Прямо у ниши Румату ждет Гур, похожий на голодающего маршала, не сдавшего свое войско, – придворный поэт. На плечах у Гура нашиты крупные золоченые колокольчики.

Мокрая пакля в остывшем растворе от кровососов смазала Румату по лицу. Рука взлетела сама, не в перчатке, слава богу, Серый офицерик вместе с паклей на палке вмазался в стену. Из носа, как ягоды, крупные капли крови. Румата положил руку на меч, но зря.

– Благородный дон Румата, – крикнул офицерик, – вчера вы разрубили чучело в двойных соанских доспехах с одного удара, – он показал от макушки, на сколько хватает длины руки. – Я-то устоял…

Он зачем-то показал руку, на которую натекла кровь из носа. Голова у офицерика не брита, как у остальных, длинные льняные волосы до плеч.

– Так почему я плохой поэт? – Гур взял Румату за перевязь для мечей, колокольчики на плечах нежно забрякали.

Скверный ответ ему был заранее сладок, он даже прикрыл глаза.

– Отвратительный, – и Румата двумя пальцами снял его руку с перевязи.

Гур с улыбкой кивнул. Но прямо ему в ухо взвыл новый рог принца.

Принц с огромной головой ехал на шее маленького толстого вельможи на ослиной попоне и пронзительно гудел в уши всем встречным.

Румата за ними шаг в шаг. И в сторону – к болезненного вида серому офицеру.

Офицера аж свело, так ему нужен Румата. Он тощий и унылый. С длинным узким носом и тощей сморщенной шеей из широкого воротника.

– Дон Румата, – прошипел Рипат, пытаясь сунуть под нос Румате розу, – во дворце Вага Колесо с доном Рэба в лиловых покоях… Невероятно.

Он облизнул губы, сплюнул в кулак, посмотрел туда и незаметно вытер ладонь о грязную колонну:

– Невероятно…

– Вы имеете в виду… Но ведь он исчезает, если показать святые мощи.

– Никто не исчезает, – мрачно сказал Рипат, – ни Арата, ни этот… Я думал, вам интересно…

Он стал кашлять.

– Это невозможно, – вдруг с тоской выдавил он.

– Ах, как интересно… Но с высоты моего происхождения. – О своем происхождении Румата сказал неприязненно и подумал, что хорошо бы запомнить эту интонацию.

Ударил барабан, взвыли трубы, уже не детские, и простуженный голос трогательного в пуфах старичка прокричал:

– Их величество готов вновь видеть вашу преданность.

А голос совсем близко, продолжая начатое, произнес:

– Покажи-ка, красавица, где заноза… – и захохотал, как залаял.

Толпа двинулась к распахнутым дверям, кто-то из донов упал, споткнувшись о таз, и закричал, но на него не обращали внимания. К Румате протиснулся Гур и опять взял его за перевязь. Оркестр заревел, и Румата подумал, что такое количество странно уродливых, будто накачанных жиром и одновременно болезненных лиц с сыпью и красными ртами до того, как стать тем, кем он стал, он мог видеть только во сне.

И, подумав так, он повернулся, чувствуя прилив бешенства, которого так боялся в себе. Схватил Гура за воротник, затащил рывком за грязную во мху колонну и, видя прямо перед собой бледное испуганное лицо, тихо и раздельно произнес:

– «Быть или не быть?» – и еще несколько строк «Гамлета», уже закрыв глаза.

Он открыл их одновременно с Гуром. Они смотрели друг на друга, как в детстве, будто натворили что-то страшное.

В пустом уже коридоре бухнул барабан, и дребезжащий голосок церемонимейстера прокричал:

– Министр охраны короны, орел короны, светлейший дон Рэба!

С того места, где они стояли, был виден быстро идущий по пустому коридору, отдувающийся на ходу дон Рэба. Большую крестьянскую голову он выставил вперед, и оттого тяжелый золотой орел отвисал и бил его по животу. У дверей он уже почти бежал. Двери распахнулись, и Румата с Гуром на цыпочках устремились следом за Рэба. Оттолкнув гвардейца и трубача, Румата успел втиснуться в королевскую спальню и втянуть за собой Гура. Сейчас важно было не обратить на себя внимание, и Румата проволок Гура за собой. Король был виден через лысые в прыщах головы придворных, полуодетый, с обвисшими небритыми щеками и тяжелым больным животом.

– Кто это написал? – прошипел Гур. От бега он задохнулся и жевал губами.

– Я, – Румата ткнул себя кулаком в грудь, хамски улыбнулся и, кривя плечом, грубо расталкивая придворных, пошел вглубь, все также скрываясь за головами.

Король опирался на две позолоченные и поцарапанные полутрости, полудубины. Толстые монахи пытались поддержать его за локти. Ноги у него были голые, и каждый шаг доставался с мучением. Он остановился у маленького столика, за которым ел принц. Над принцем нависла кормилица с огромной грудью. Приготовленной веревочкой король попытался померить его большую голову. Принц широко и ясно улыбнулся. Это была улыбка впавших в детство стариков или дегенератов.

– Не стала меньше?

– По-моему, стала, – прошелестела кормилица.

Король кивнул и потащился обратно к большому ложу, ножки которого стояли в разных тазах с водой. На кровати горой – роскошное драное одеяло и крошечные нечистые собачки, поднявшие при подходе короля бешеный лай. Рядом с кроватью замешкался начальник Серых рот полковник Нан. Два монаха начали массировать королю ноги.

Неожиданно король ударил монахов коленями по подбородкам, запустил кувшином вина в голову Рэба, промахнулся, залив все вокруг. Хлоп-хлоп-хлоп, в разных участках стен и под балками потолка откинулись отдушины. За ними каски, черные отполированные ложа арбалетов.

– Где Арата? – не то завизжал, не то закричал король. – Теперь он, оказывается, мираж… Да?! А рудники вчера спалил… Серого мужичья понапихали во дворец… Ты кто? – король отвел клейкую парусину от блох и ткнул палкой в полковника Нана. – Мясник? Лавочник? И в спальню короля… Кто впустил… После пятнадцатого поколения… И то… Неожиданно очень ловко он ударил палкой куда-то в нижнюю часть живота Нана, а когда тот, взвизгнув, согнулся, тяжелым позолоченным набалдашником стал бить по голове, в ухо, в лицо, опять по голове.

Было слышно, как ломаются кости. Из уха Нана хлынула темная кровь. Два лакея схватили Нана за ноги и поволокли к дверям. Тот был еще жив, по дороге зацепился рукой и поволок ночной сосуд из-под ложа.

Король успел доковылять и ткнуть палкой в кисть. Перебитая кисть разжалась, Нана выволокли. Другие лакеи стремительно замыли кровавое вонючее пятно.

Король выдохнул, как после тяжелой работы, и внезапно успокоился.

Тихо запели монахи, и к ним присоединился один из инструментов оркестра.

В центр опочивальни выскочил Гур, резко поднял руку, как-то вывернув ее в кисти, и начал читать, почти выкрикивая.

– Велик и славен, словно вечность, король, чье имя Благородство…

Также тихо присоединился оркестр. Гур видел, что король не слушает, и напрягал голос.

Дон Рэба с бледной, будто поздравляющей улыбкой пошел к королю. Придворные выстраивались к одеванию.

Румата взял с подноса чулок, туфлю и двинулся тоже к королю, обходя придворных. Увидел, как шевельнулся наверху арбалет, и ласково помахал арбалетной отдушине. По дороге он нарочно споткнулся, пробалансировал на одной ноге так, что придворные захихикали. Звонко засмеялась и тут же испуганно замолчала нянька принца. Въехав наконец во что-то действительно скользкое, Румата стал на колено и осторожно принялся надевать королю чулок.

Второй чулок по этикету надевал Рэба. Так и стояли, каждый на колене, касаясь плечами друг друга.

Толстые монахи-врачеватели стояли у плеча каждого.

– Государь, – сказал Румата, стараясь подавить привычную тошноту от запаха королевских гениталий, – эти уроды, – он кивнул на монахов-лекарей, – не могут сами сесть на горшок… у них такие крючки…

Монахи не были уродливее остальных присутствующих, и про крючки Румата наврал – следовало ввязаться и разбудить воображение.

Очевидно, получилось. Руки у Рэба дрогнули, и Румата услышал, как король шлепнул его по голове.

– А я за пятьдесят золотых выписал лекаря… – сказал Румата. – Лучше бы еще дом купил…

– А, Румата, – король будто проснулся и схватил Румату за подбородок, – а Рэба еще вчера обещал удавить тебя… Ну все врет… Ну ничего не умеет… И ворюга… – Король зачем-то подтянул с живота Рэба золотого орла и понюхал клюв. – Ну тащи этого своего, рыжий…

Король взял Румату за волосы, потянул вверх и усадил рядом с собой на просаленные, в пятнах, простыни. Медные зеркала заиграли на них обоих. Залаяли собачки. И уж совсем было забавно видеть коленопреклонного, вроде как перед собой, дона Рэба.

– Я думаю, мои пятьдесят золотых дон Рэба завернул в Веселую башню… Учитывая общую неприязнь дона Рэба к знахарям и прочим… Это бывает у великих воинов…

Король захохотал. Позади среди придворных раздались звуки не то чихания, не то смешков. Дон Рэба поднял руку, щелкнул пальцами, кто-то пробежал, залаяли собачки. Потом он поднял голову и, уж чего никак не ожидал Румата, кивнул с ласковой укоризной, погладил натянутый королевский чулок и передвинулся доодевать неодетый Руматой.

– Молодость, молодость… – пробормотал он, кивком разрешая Румате не помогать.

– Не ночь, а пытка святого Гарана, – король за шиворот посадил Румату рядом на грязную в пятнах простыню. – Колени болят, кровососы с потолка падают, и эта скользкая…

Король отдернул одеяло за край. Оголились очень полная женская ляжка, бедро и зад. Медные зеркала высветили, отрезали и размножили их. Так же как резные эротические сцены на спинке кровати.

– Собакам в шкуре вон не жарко, не скользкие, – король взбил женский зад, как взбивают пену. – И ничего, – шепотом сказал король Румате и развел свои лапища внизу живота. Потом крутанул Румату за ухо, чтоб стало больно, и объявил: – Дарю. Потом расскажешь.

Под одеялом что-то взвыло. Король вовсе его сдернул. Голая, грудастая, очень крупная тетка села на кровати. Затем, рыдая, бросилась к дверям, пытаясь прикрыться ладонями. Двери в опочивальню отворились, будто грудастую только и ждали. И король ткнул Румату, отправляя его к придворным. В сопровождении гвардейцев навстречу вошел высокий, довольно полный человек с бритой головой, в долгополой мантии и с простой холщовой сумкой. Три Серых офицера, все как один, маленькие и полные, войти не посмели.

– Знахарь Будах из Ирукана, – провозгласил церемониймейстер.

Будах, если это был он, шел, непрерывно кланяясь, прижимая руки к груди.

Румата метнулся за толпу придворных.

– А расскажи-ка, красавица, где заноза? – услышал он, и голос над ухом тихо засмеялся, как залаял.

Шею свело. Слюдяное окно рядом было все в дожде.

Чувство тревоги, никогда Румату не обманывающее, поднялось к горлу.

– Слушай. – Его опять прижимал Гур. Гур укололся об розу и сосал палец, потом сплюнул. – «Бессильный и неумелый опустит слабые руки, не зная, где сердце спрута и есть ли у спрута сердце». Разве это плохо? Я остался один, Ботса и Пепина утопили в нужнике. Не смей надо мной смеяться. Чем ты лучше? Что повариху подарили?

Он заплакал, брякнули колокольчики.

– Будах лицом костляв, – сказал ему Румата.

И все внутри вдруг встало на место.

Через спины и затылки Румата видел приседающего Будаха. Король наклонился и щупал ему колени.

– Коленки не болят. Вылечил себе все. Даром, что старик… Все. Лечи.

Распахнулись двери, ударил барабан, происходила смена караула. Церемониальным маршем вошли королевские гвардейцы, одни приседали, другие топали. Позади тихо стонал и давился слезами Гур. На него уже оглядывались. Впереди сквозь спины гвардейцев король взвизгнул, он торговался с Будахом или с тем, кто так себя называл. Маленькие собачки дружно лаяли на грязной развороченной постели. Будах двумя руками держал здоровенный кубок под крышкой.

– Почему-то все растирают, – бормотал король и вдруг заискивающе уставился на Рэба, стряхивая одновременно со лба пот.

«Никогда он его не выгонит и не казнит», – подумал Румата и, как бы в ответ его мыслям, король поднял голову и позвал:

– Румата, эй! С поварихой сбежал, что ли?!

Румата, уже представляя все, что будет, отбросил плечом здоровенного придворного, и, грум-грум, опять двинулся к королю, и опять шутовски споткнулся. И опять всех насмешил.

– Пей! – крикнул ему король. – Вы там у себя в Ирукане святого Гарана в рабство продали…

Румата принял кубок уже без крышки. Будах мелко кланялся и улыбался именно ему.

– Все пить? – спросил у короля Румата и, не дожидаясь ответа, сделал здоровущий глоток.

Глаза залило слезами, все вокруг сместилось и только через секунду встало на место. Как ни странно, предчувствие беды, сжимавшее шею, ушло.

– Можно повесить, – сипло, в нос сказал Румата, вытирая слезы тонким, очень дорогим платком и бросая его в горшок.

– Почему-то все растирают, – опять забормотал король, выхватил у Руматы кубок, залпом опрокинул в себя.

Слышно было, как он глотает, и затряс головой, протягивая вперед руки и щелкая пальцами.

– Вина, – наконец воздух прорвался в легкие короля. Голос был сиплый, как будто его вытащили из-подо льдины.

Рэба и Румата, столкнувшись, подали кувшины. Король, выпучив глаза, гулко глотал. Красные струи текли по голой груди и животу.

– Все вон… – засипел он.

Гвардейцы сделали боевой разворот и устрашающе обнажили мечи. Арбалетчики в латах высунулись так, будто их там, наверху, держали за ноги.

Придворные, опрокидывая мебель и сбивая друг друга с ног, бросились к дверям. Последней кормилица тащила принца с огромной головой и большими испуганными глазами. Наконец побежал оркестр.

Выскочив из покоев, Румата нырнул за грязную колонну. Он стал хохотать и ничего не мог с собой поделать.

За дальней колонной кто-то так же хохотал, надрывно и с повизгиванием. Кто-то здесь еще мог смеяться, и Румата улыбнулся. Неожиданно дверь опочивальни отворилась. На пороге усталый и строгий стоял дон Рэба. Он потер пальцами глаза.

– Король почувствовал себя дурно. Дон Румата, вы дежурите ночью у покоев принца, – за этими словами слышалась важность, – вам дать еще солдат? Хотя вы сами… двойной соанский панцирь…

Рэба как-то безвольно показал рукой удар, повернулся, и два Серых в полулатах закрыли дверь.

Спектакли эти на Румату не действовали, он пошел к колоннам, надеясь увидеть того, кто мог так смеяться. Но никого там не было, и, отводя рукой клейкую парусину, он направился по непарадному коридору, устланному соломой, вонючему и сырому. Здесь когда-то танцевали, и на стенах остались прелестные фрески, сбитые там, в главных помещениях. Из-под царапин, из-под ссохшейся грязи и навоза, из-под высохших плевков словно высовывались лица, кони. Вот рука, вот доспех. Это было завораживающе красиво. Где-то позади опять раздался смех. Теперь смеялись двое. Но возвращаться Румата не стал. В конце коридора были открыты хозяйственные ворота. Там дежурил Серый офицер, и несколько арбалетчиков хлебали что-то из горшков, сидя прямо на соломе. Два солдата вытягивали из ворот заупрямившегося ослика с раззолоченным, но уже облинявшим хвостом и такими же ушами. Неожиданно хлынул, как рухнул, дождь, закрыв двор, постройки и весь мир плотной серо-серебряной стеной.

– Красота, – сказал арбалетчик. – Совсем домой не пройдем.

Из дождя возник Уно с зонтом. Уно указывал серому офицеру пальцем на Румату.

Ливень прошел. Здесь ливни, как и снега зимой, проходили стремительно, как и возникали. Ливень оставил огромные лужи, по которым рябил ветер. Отовсюду капало, домой Румата ехал на ослике с еще больше полинявшими ушами и золоченым пока еще хвостом. Уно вел под уздцы, ноги Руматы почти задевали лужи, и он то закрывал глаза, мгновенно засыпая, то открывал, и мир то погружался в темноту, то вспыхивал.

Два дона, нетрезвые с утра, дрались в грязи и сами напоминали две огромные кучи глины и помоев. Один душил другого, и тот, кого душили, пытался петь. Темнота, и Румата слышал свой храп.

А вот и его улица. В доме напротив семья уезжала. Ставни закрыты, хозяйка в телеге. Со страхом смотрит на Румату, будто хочет что-то сказать. Сумрачный хозяин верхом и при мече, голые рабы подняли паланкин, из которого высовывались, строили рожи и махали руками дети. Босые рабы в кольчугах и при мечах окружали процессию. Все двинулись одновременно. Рабы бежали бегом.

На своей скамейке, высоко подняв рясы, сидели и беседовали те же два монаха. Знакомая улица на этот раз была чужой и бесприютной. У двойной мощной двери дома Руматы торчал Муга, тоже в длинной кольчуге, тоже на голое тело и с воткнутым в землю двуручным мечом. Когда он улыбался, то улыбался всем своим темным лицом, и тогда виднелся белый торчащий вперед единственный его зуб. Муга и сейчас улыбался, забирая у Уно коня и одновременно отпирая дверь.

– Третья семья съезжает, – сказал Муга и высморкался. – У меня знакомый с Табачной улицы…

– Меч забери, – рявкнул Уно, – опять сопрут.

Монахи на скамейке закивали и заулыбались – что они могли там услышать?

Дом Руматы, старинный и тяжелый, походил на крепость. Шесть лет назад Румате было забавно обставлять его, крепить к старинным идолам боевые арбалеты, стаскивать сюда необыкновенные предметы искусств. Те, за которые нынче вешали и топили в нужниках; те, что делали варвары, жилищ которых никто не видел.

Слуг он купил в порту за один час и странно привязался к ним, не ошибившись. За свою жизнь он не боялся и хитроумные предметы обороны придумывал, в основном, ради них.

Этому веку и этому миру он был не по зубам.

Сбрасывая по пути перевязь с мечами, плащ, золотые наплечники, Румата прошел по изразцовым плитам, сел на грубую, отчего-то всегда сырую скамью. Маленький лысый раб Уно, переживший к своим двадцати годам столько, что и думать зябко, стал стягивать с него сапоги.

Румата увидел и тут же вспомнил королевский подарок – сначала деревянную туфлю на толстой женской ноге, после сырой узел, а уж после открытый рот. Лицо уходило в тень.

Румата подошел к высокой бочке, таких бочек с запасами воды было много в доме. Отдал Уно плавающую дохлую мышь и, сунув голову в воду, забил ногами. Уно пододвинул скамейку, и Румата вроде бы нырнул, распустив руки, кисти и чувствуя, как пузыри из его собственных легких щекочут лицо. Потом вынырнул, через прутья конюшни торчали и фыркали лошади. Уно бил кинжалом подол белой рубашки Руматы и поражался скрипу и искрам.

– Вот тебе Муга, королевский подарок, – сказал Румата открытому рту и сырому узлу. – Женитесь…

– Но король вел-еел. – Из темноты возникло действительно потное краснощекое лицо.

– Я не интересуюсь женщинами, – сказал Румата, прикрыв алмаз на лбу и сам ужасаясь тому, что несет. – Ты-то мылся сегодня? – он поймал Уно за ухо. – Я тебя спрашиваю…

– Водой грехов не смоешь, – объявил Уно, поддерживая восстание, – что я благородный, что ли, мыться?

– Я тебе про маленьких микробов что объяснял? – обозлился Румата.

Уно торопливо обмахнулся большим пальцем:

– Три раза за ночь молился, что вам еще?!

Красивой походкой жениха прошел Муга с двуручным мечом.

– Как не интересуетесь, – королевский подарок смотрела то на Мугу, то на Румату, – а там кто? – и показала наверх.

– Стыда нет, – сказал Уно, обрадовавшись переходу темы, – прогнать, что ли?

Настроение ушло. Румата стряхнул с головы воду, взял грубый кожаный балахон, еще продолжая одеваться, пошел наверх.

– То вам новые простыни, да по две, – ворчал позади Уно.

– Кто видел? – Румата прижал Уно к каменной стене.

– Да все видели… Его величество раз в месяц меняет.

Румата отодвинул котел на цепи: в котле масло, обольешь лестницу – не поднимешься.

– Думай быстрее, хотя бы дети будут, – рявкнул он сырому узлу и открытому рту с верхней площадки лестницы вниз, – а то, Муга, продай ее в порт.

Визг снизу слился с гнусным скрипом несмазанных петель.

На краешке огромного варварского кресла сидела девочка лет пятнадцати, мокрая, потому что шла в дождь и тоже с узлом. Скуластая, плотная и довольно красивая. Она встала, и узел тяжело грохнулся с ее колен. Будто был железом набит.

– Брат ночью затащил в дом какого-то человека, длинного и слабого, – сказала девочка без выражения, – брат теперь командир серого кулака, это пять солдат. Длинного били всю ночь, все кровью забрызгали, и он страшно кричал. Мы с отцом плакали, но боялись выйти… И я пошла к тебе. Это твой раб? – она кивнула на дверь.

– Я уже запутался…

Румата подошел к тяжелому окну.

– И все для коготка явилось и, неспросяся, поселилось, – пробормотал, глядя в окно, Румата.

Он сделал тот жест от сердца в сторону, который сделал, улетая, Кондор.

– Стих, – громко добавил он.

Взвизгнула дверь, и одновременно взвизгнула девочка Ари. Уно принес графин эсторского, две кружки, яблоки и язык вепря с воткнутым цветком на огромном деревянном подносе с ручками.

– Я велел, смажь петли, – заорал Румата, все накопившееся вдруг вырвалось.

– А сало?! – Уно прижался к дверям, будто Румата бил его когда-нибудь. – Денежки счет любят.

И исчез.

Румата вдруг сгреб Ари так, как не сгребают любимую.

– Ты никогда не сможешь выйти отсюда, – орал он, – а выйдешь – пропадешь. У меня зубы, клыки, зубища, но я не могу раздать их друзьям. Все мои друзья в страшной опасности.

Она оттолкнула его.

Из мешка выволокла чугунную в облупившемся золотом облачении фигуру святого Гарана с детьми и принялась прилаживать ее за крюк в изголовье постели. Костяная спинка постели резчиком-виртуозом была превращена в сценки непристойных любовных утех. Красное солнце, как всегда после дождя, попадало на эту спинку. Ари пыхтела, цепляя тяжеленную фигуру, внимательно разглядывая картинки. Потом захлопнула окно, ставни, взвизгнула, прелестно засмеялась, помчалась к Румате, – казалось, пол прогибается под ее ступнями, – почти в полной темноте сдернула и обруч. Обруч снимать нельзя было ни в каком случае, но Румата уже слабо соображал.

Она тащила его за собой, они вместе рухнули на койку, и в эту же секунду Румата почувствовал страшный удар, обрушившийся на затылок. Били точно, чтоб потерял сознание или насмерть.

Он успел перекатиться, упасть на пол, выхватить из долбленых ручек кресла два длинных варварских меча, услышать визг Ари.

Окна и двери открылись почти одновременно.

Он увидел полуголую Ари в углу койки, – когда она только успела? – слуг с арбалетами и мечами в дверях и, самое главное, самого себя в медном зеркале напротив, растрепанного, с залитым мелкими ручейками крови лицом, в коротком кожаном балахоне, но в совсем спущенных штанах с пуфами и двумя варварскими длиннющими клинками. Но они смотрели не на него, а на изголовье койки, туда, где еще недавно лежала его голова, а нынче вместе с крюком треснутого песчаника стоял чугунный Гаран, благословляя таких же чугунных детей-уродцев. Угол подушки попал между ног Гарана и торчал как огромный фаллос, объединяя скульптуру с резьбой на кровати.