Текст книги "Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии"

Автор книги: Алексей Герман

Соавторы: Светлана Кармалита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

На спускающихся капитанских ботинках идут титры картины.

Входная дверь сама открывается, за ней белое струганое крыльцо, двор в мягкой пыли, старый пес Пиратка у ворот, резкий в тишине звук первого трамвая и последний титр: «Жил отважный капитан».

Скульптор Меркулов был грозен и криклив, но до самозабвения обожал морских командиров, любил говорить про типы кораблей или о противолодочных зигзагах. Он был старший лейтенант береговой службы, но при прибавлении двух последних слов «береговая служба» огорчался, и поэтому к нему так не обращались, его любили. И из-за этого, и из-за маленького роста за глаза его звали «полковник-малолитражка».

– Вон туда, – строго прокаркал Меркулов и перепачканной гипсом рукой показал на вентилятор в верхнем углу, – смотрите на торпедоносец… Что вы все на себя смотрите?!

Бюст был бесформенный, белый и негладкий, и смотреть на него Чижову было неприятно.

«На Глафиру похож, – сказал про себя Чижов, – пропал мальчик – смехота на весь флот», – и, вздохнув, уставился в осточертевший угол.

Наверху пели, шла «Волга-Волга». Художественные мастерские находились в подвале Дома флота, как раз под сценой. Пожилой старшина второй статьи, помощник Меркулова, пронес ведро гипса, от которого шел парок, взял тряпочку и протер неживой, похожий на гигантское бельмо гневный глаз Чижова – на бюсте, конечно.

– Может, его синеньким покрасить?.. – опять сказал сам себе Чижов и совсем затосковал.

– Вы суровость во взгляде дайте, товарищ старший лейтенант, – посоветовал нахальный старшина, – это ж бой все-таки… – и поставил перед Чижовым кофе и блюдечко с двумя мармеладинками.

– Линейный флот отомрет сам собой, не так? – беседовал Меркулов.

Над головой задвигались, сеанс кончился.

– Разрешите быть свободным, – сказал Чижов и встал, – договаривались вместо кино, не правда ли?

Меркулов расстроился. Нахальный же старшина вроде нечаянно снял простыню с бюста командующего флотилией, и теперь все трое – Меркулов, старшина и командующий – глядели на Чижова. Брови у командующего были сердито сдвинуты, или так свет упал.

– Ждем вас на следующий, последний сеанс, товарищ старший лейтенант, – сказал Меркулов, ласково глядя на бюст командующего.

– Ебеже, товарищ старший лейтенант береговой службы, – сказал Чижов.

– Что? – не понял старшина.

– Если будем живы, – сквитался со старшиной Чижов, давая понять, кто из них точно останется жив, а кто и необязательно. – Примета так говорить, – добавил он и съел мармеладку.

В дверях у железной лесенки его уже ждал лейтенант Макаревич.

Вдвоем они шли по деревянным мосткам и пирсам. С Двины тянуло сыростью, квакали лягушки.

– Ах-ах-ах-ах, – смеялся где-то в темноте женский голос.

По реке прошел рейсовый, вода у пирсов захлопала, и заскрипели друг о друга бортами «охотники».

Макаревич засвистел про водовоза.

– Очень отличное кино, – сказал он и засмеялся.

Далеко на той стороне Двины небо осветилось было, притухло и стало медленно краснеть, и уже тогда торопливо застучала зенитка. Там был город. Налета не было, высотный бомбардировщик сбросил кассеты с зажигалками и уходил.

– Ах-ах-ах-ах, – смеялся тот же высокий женский голос.

Доски пирса были желтые и казались маслянистыми. Чижовский «Зверь», как и пришвартованный к нему «Память Руслана», не были ни «бобиками», ни «амиками», так здесь назывались «охотники» и тральщики нашей или зарубежной постройки, а всего лишь «моряками», ибо лишь два с половиной года тому назад на их высоких трубах красовались красные буквы МР в белом кругу, что обозначало их происхождение: Мурманский рыбфлот, и клепка от этих букв не поддавалась ни краске, ни шпаклевке и вылезала. Ну да что до этого. Сейчас это были боевые патрульные суда с тридцатью краснофлотцами и старшинами на каждом, всеми пятью БЧ, и никто с соседних, военных по происхождению судов не посмел бы назвать их «трескачами».

– Опять Мурманскрыбфлот вылез, что с ним сделаешь, ничего с ним не сделаешь, – доложил маленький начхоз, – наварить сверху что-нибудь, ей-богу.

Чижов засучил рукав кителя, сунул руку в бидон с краской, с удовольствием понюхал и дал понюхать Макаревичу.

– Хорошая, Макароныч?! – сказал он полувопросительно. – Льном пахнет, а?

Макаревич вежливо понюхал, отставив тощий зад, чтобы не запачкаться.

– Боцман, – приказал он, – бензину для командира.

Пока Макаревич, он же Макароныч, сливал бензин из стеклянной банки, начхоз тут же стоял с ветошью наготове. Угроза воздушного нападения на флотилию миновала, на «Памяти Руслана» по трансляции замурлыкал эстрадный концерт с пластинки, и Макаревич стал шептать, повторяя интонации актеров.

– Говорят, лично Черчилль нашу «Волгу-Волгу» каждую субботу глядит, – сказал начхоз, передавая ветошь боцману.

– Сми-ирна! – крикнул вахтенный лейтенант Андрейчук, когда Чижов поднялся на борт своего «Зверя» и отдал честь кормовому флагу.

«Ты будешь первым, не сядь на мель. Чем больше хода, тем ближе цель» – завели на «Звере» пластинку.

Над морем стояла туманная дымка. Транспортов в конвое было два, да два пузатых тральщика, да три сторожевика, да «бобик» – большой «охотник». Радиосвязь здесь, в горле Белого моря, была нежелательна, флажные сигналы плохо читались, в ордере переговаривались фонарями, а если надо было – рупорами, что проще и быстрее. Суда в тумане – со вспышками фонарей, и криками, и спокойным плоским морем – чем-то вдруг напомнили Чижову окраину Кузнечихи. «Зверь» шел в ордере замыкающим, позади была тишина, идти спать не следовало: место здесь было нехорошее.

Чижов сидел на табурете, привалясь кожаным регланом к теплой переборке, сквозь сон слушал, как Макаревич торопливым бесцветным голосом рассказывает анекдот. На стеклах световых люков лежала туманная водяная пыль, позвякивал на корме гак лебедки, звуки казались громче обычных.

– Значит, Чарли докладывает, – бубнил Макаревич, – слышу контакт, пеленг и все такое… Ну… Сэр ему в ответ: косяк рыбы… Чарли опять: сэр, так и так, контакт, пеленг… подводная цель. Тот в ответ: а я говорю, косяк рыбы… Ну… – Макаревич покашлял, сам засмеялся и закрутил головой. – В это время парагазовый след – торпеда, то да се, и они плавают… Сэр воду выплюнул и заявляет: а вот это уже подводная лодка.

– Так лодка была или косяк рыбы? – спросил Андрейчук.

Он уже подготовился. Макаревича любили, но не разыгрывать его было выше человеческих сил.

«Зверь» приблизился к транспорту, транспорт взял до Дровяного крупный и мелкий скот, на палубе за дощатой перегородкой промычала корова. Казалось, от транспорта, от всей его ржавой громады потянуло теплом и хлебом, с высоченной его кормы выплеснули ведро, вода плюхнулась, шлепок был звонкий.

– Значит, первые два раза был косяк рыбы, – сказал Андрейчук, – а потом уже лодка…

– Да нет, – заморгал Макаревич, – все время была лодка… Просто капитан – дундук… Во, – он постучал по упору обвеса.

– Нет, – сказал Андрейчук, – из анекдота это не следует. Товарищ командир, я прошу рассудить, Макаревич опять рассказал нежизненный анекдот… Давай, Макароныч, сначала, пусть командир послушает.

Сигнальщик тихо хрюкнул.

– Я слышал, но недопонял, – включившись в игру, сказал Чижов, – вызовите командира БЧ-пять.

Пришел младший лейтенант Черемыш.

– Вот тут у нас спор вышел, – сказал Чижов. – Макаревич рассказал нежизненный факт. Давай, Макароныч.

– Значит, так… – добрый Макароныч весь подобрался, чтобы рассказать посмешнее. – Дело происходит на английском корвете, сигнальщик докладывает…

– Уточните тип корвета, – сказал Черемыш.

– Типа «Фишер», – заревел Макаревич, – какое это имеет значение?! Здесь юмор, анекдот, соображаешь? Я здесь гиперболу применяю, соображаешь?!

– Нет, – железным голосом сказал Черемыш, – не соображаю. Если «Фишер», то сигнальщик ничего не докладывает, на «Фишере» гидролокатор…

– Хорошо, – отступил Макаревич, – не сигнальщик, матрос докладывает… Сэр, докладывает, есть контакт справа на траверзе… Так может быть?

– Допустим, – великодушно согласился Черемыш.

– А сэр отвечает: косяк рыбы…

– Не может быть, – сказал Черемыш, – если локатор, то не может быть…

– Ну не локатор! – заорал Макаревич.

– Тогда не «Фишер».

– Ну не «Фишер», – плюнул Макаревич, – ну этот, как его? «Веномес».

– Валяй, – сказал Черемыш, – но только сначала… Значит, на корвете типа «Веномес» есть пеленг… Справа на траверзе…

– Ну да, – поддержал Макаревич, эти шутки повторяли с ним неоднократно, но он не мог к ним привыкнуть. – А капитан, понимаешь, дундук, это, говорит, косяк рыбы… А сигнальщик, то есть матрос, опять: справа на траверзе… Контакт. А капитан, понимаешь, дундук, во! – Макаревич опять постучал по обвесу и кротко поглядел на Черемыша, завоевывая в нем соратника. – Опять: косяк рыбы…

– Не жизненно, – сказал Черемыш, – он один идет или в конвое?

– Ну один, ну в конвое! – опять взорвался Макаревич.

– Как «ну»?! – рассердился Черемыш. – Две большие разницы!

– Ну в конвое!

– Надо бомбить, – подвел черту Черемыш, – как считаете, товарищ командир?

Чижов только кивнул, говорить он не мог, чтобы не рассмеяться.

– Значит, так, – беспощадно сказал Черемыш, – сигнальщик докладывает о контакте, командир играет боевую тревогу и пробамбливает из ходжихога район… Конвой переходит на противолодочный зигзаг… Валяй, Макароныч, дальше, что там у тебя?! Торпеда? Плавают они, что ли? Пока все жизненно, валяй дальше.

Черемыш выкатил глаза и внимательно уставился на Макаревича, наклонив к плечу длинное умное лицо. Макаревич поморгал и огорчился. Первым, схватившись за обвес и поджав ногу, захохотал Андрейчук, он всегда первый не выдерживал, потом засмеялся Чижов и вежливо захихикал боцман.

– Вестовой, – крикнул Черемыш вниз, – чаю командиру.

И тут же крикнул сигнальщик:

– Один твердо, право – сорок!

Не пронесло. Они подходили к точке рандеву, и мысль, что, может, на сегодня и пронесет, была у всех. С рассвета они шли в зоне действия немецких аэродромов в Варганер-фиорде. Горловина Белого моря была плохим местом, надежда была на туман, который, как назло, всегда покидал их в самых опасных местах. И сейчас высокие мачты транспортов и сопла черных с приклепанными серпами и молотами труб торчали из этого тумана. Хуже и быть не могло, хотя бы они были не угольщики, эти транспорты. Суда охранения меняли места в ордере, захлопали синие с белым ратьеры, конвой перекрикивался рупорами, стало шумно, как на улице. На транспортах у длинных, похожих на задранные оглобли, в прошлом сухопутных зениток маялись расчеты, квадратные от капковых спасательных жилетов, потом вдруг стало тихо, и в этой тишине Чижов сначала увидал ввалившийся в туман первый «лапоть», а потом и услышал голос сигнальщика, кричавшего про этот самый «лапоть».

– Следить по левому борту, – приказал Чижов в мегафон, дал предупреждающий ревун и прихлебнул кипяток, и еще раз, и еще, нарочно спокойно отмечая на себе взгляды носового расчета, и боцмана, и Макаревича. – Первый «лапоть» предполагаю отвлекающим, – он говорил в мегафон и видел, как Андрейчук кивает ему от носового орудия. И уже без мегафона добавил Макаревичу: – Не попрет он, не зная, что здесь, в тумане, жизнь тоже одна, никто не хочет…

Чижов вылил кипяток в урночку, аккуратно положил стакан в сетку, стакан был тонкого стекла с буквами МР и рыбкой – наследство от прошлых хозяев.

«Лапоть» – так в просторечии назывался здесь поплавковый торпедоносец типа «Хейнкель-Арадо» – все ходил в тумане, проявляясь, как на фотобумаге. Наверху, на транспорте, ударили зенитки, чего не следовало делать, но как объяснишь людям на этой огромной неповоротливой мишени, что беды надо ждать с другой стороны. И Чижов выжал ручки телеграфа до отказа, чтобы отвалить от транспорта.

Вон они!

«Лапти» выходили на транспорт слева, с противоположного Чижову борта. Они шли втроем строем пеленга, иногда исчезая за мачтой или трубой, мощные, с поплавками, похожими на тараны, и торпеды у них под брюхом были зеленые с ярко-желтыми головками. На транспортах тоже увидели их, капитаны врубили сирены, транспорты закричали, призывая военные суда обратить внимание на их беду. Чижов видел, как к торпедоносцам полосами белого разряженного воздуха тянутся трассы с «охотника» и левых конвойных судов, затем он увидел, как два торпедоносца одновременно клюнули носами и бросили торпеды, следующий миг почти совпал: грязно-серый, почти черный столб воды из-за левого борта транспорта, светлое, с нависшими тяжелыми поплавками брюхо самолета, присевшие враскорячку у орудия краснофлотцы, орущий Андрейчук, трясущийся как в падучей старшина Бондарь у «бофорса» в мягком кожаном сиденье с лапами «бофорса» на плечах и клочья, клочья самолетной обшивки и поплавка, отвалившихся прямо на глазах.

«Зверь» не мог спасти транспорт, он мог отомстить, это было не так уж мало, и теперь очередь крупнокалиберного двухствольного «бофорса» буравила «лапоть» от длинной плексигласовой кабины до широкого с толстым стальным поплавком хвоста. Кричал, окутываясь шарами белого едкого пара, транспорт, пузатый борт его поднимался, открывая ярко-красный травленный суриком бок, с которого низвергались потоки грязной воды. Клапан сирены был, очевидно, заклинен, и транспорт не мог замолкнуть. Подбитый «лапоть» еще раз клюнул носом, тоже дал крен, почти неуловимо задел белый барашек на воде. Металлическое крыло из тонких стальных переплетений треснуло и легко, будто самолет стал немыслимо, невообразимо хрупким, отвалилось, изуродованный «лапоть» плюхнулся, подняв волну и сминая поплавки, а над ним кругом, огрызаясь веселыми вспышками, ходили еще два, не подпуская к нему корабли. Оторванное крыло с мотором вопреки всем законам не тонуло еще несколько секунд, потом сразу же ушло под воду, а из изуродованного «лаптя» вывалился желтый пухлый спасательный плотик, и не на него, а на поплавок, а потом уже на него стали выбираться летчики, весь экипаж. Чижов представлял, что все они переломались от удара или хоть кого убило «бофорсом», но они вылезали все, их было даже больше, чем надо, и это было удивительно. Один из верхних «Арадо» резко снизился и вдоль борта «Уральского рабочего» пошел на посадку. Третий, не сбросивший торпеду, шел кругом, стреляя, не давая судам охранения выйти из ордера. Расчет у немецких летунов был вполне осуществимый.

Попробовал «охотник» отвернуть, и вот он тут как тут, заходит на транспорт со своей желтой торпедой под брюхом.

Стрелять по севшему «Арадо» – угодишь в свой же транспорт, вон его борт за машиной, как ни вертись, а в прицеле совмещаются. На плотике гребут к «Арадо» руками, короткими дюралевыми веслами, шлемами, запросто успеют, подберет он их и улетит, позор на всю флотилию, мало на флотилию – больше бери.

Верхний «Арадо» опять ударил из пулеметов по палубе «Кооперации». Борт завален, палубы не видно, что натворил – неизвестно, но уж что-нибудь натворил.

– Ныряющими, – передал в мегафон Чижов.

«Зверь» бил по плотику, по единственно возможной мишени, однако ничтожно малой для тяжелого морского орудия.

Учитывая маяту волны, навели через ствол, в дульной круглой дыре возникал плотик, люди на нем, потом серая вода, небо, опять вода, опять люди. Вытянувшийся на цыпочках у дульного среза Андрейчук пытался поймать сочетание колебаний носа «Зверя» и полузатопленного плотика, пушка опять ахнула, снаряд был тяжелый, ныряющий, для пугания подводных лодок, гильзу выплюнуло на палубу, из ее горловины вытек тяжелый дым, а на поверхности воды уже ничего не было. Хоть бы клочок желтой прорезиненной ткани! Серая студеная вода, белый торпедоносец, взлетающий с этой воды, да веселые вспышки выстрелов из-под его крыльев. Давай стреляй, чего уж теперь. Самолеты уходили, вырубились сирены на «Кооперации», и сразу стало слышно, как переговариваются через мегафоны суда, «охотник» зачаливал потерявшую ход «Кооперацию», там в трюмах гулко били кувалды, лица краснофлотцев на «охотнике» через туман казались белыми, оттуда, с «охотника», захлопал «ратьер».

Чижов осторожно подвел «Зверя» к кривому из-за потерянного крыла самолету, подстопорил машины, и «Зверь» тихо ткнулся в поплавок. С шуточками-прибауточками полезли на крыло аварийщики, последними через обвес перебрались Макаревич и Бондарь. У Бондаря в промасленном мешке звякали инструменты.

– Фенамин погляди, – крикнул Макаревичу с полубака Черемыш, страдая, что не лезет сам, – таблетки такие желтенькие, чтоб не спать… Дивная вещь… И вообще – ограничители открути…

Мало ли что найдешь в самолете, вот на что он намекал.

– Какие ограничители? – не понял Макаревич. – Бобышки такие?

– Бобышки, – простонал Черемыш, красноречиво глядя на Чижова. – У тебя жена в Челябинске?

– При чем тут жена? – рассердился Макаревич. – Вы на что намекаете, товарищ младший лейтенант? – Он стоял на поплавке в ботинках, вода доставала, и он по очереди поднимал ноги.

Черемыш засмеялся и сел под обвес.

– Товарищ командир, – из люка «лаптя» высунулся старшина Бондарь, – тут фриц удавленный, стропу выбросило и удавило, голова во! – Бондарь показал, как вывернута шея у летчика.

– Труп врага хорошо пахнет, – захохотал Черемыш, – северная мудрость, проверь, Макароныч…

Макаревич сплюнул и, не оглядываясь, полез в самолет.

Продолжать радиомолчание не имело смысла, радист выстукивал морзянкой, «гостей» можно было ждать второй раз, и на помощь конвою вызывали эсминец, на корме матросы ловко и споро зачаливали самолет, там внутри громко переговаривались аварийщики, били молотками, снимали оружие. Постепенно распогодилось, туман уходил.

Прошел в высоте «Р-5», дал красную ракету, на «охотнике» опять захлопал «ратьер», бурун за его кормой вспух, трос натягивался, нос «Кооперации» покатило вправо.

Бондарь волоком тащил по крылу «лаптя» крупнокалиберный пулемет, неожиданно он по-разбойничьи свистнул, повернулся к «Зверю» спиной, нагнулся и задрал ватник – на могучих его, обтянутых клешами ягодицах висели два железных креста. На палубе заржали.

– Нет фенамина! – крикнул Макаревич из люка. – Удочки и черви консервированные, блевать охота… И духи, я художественный стих написал, – он поднял над головой флакон и перекинул длинные ноги через люк, – кто пронюхает, тот ахнет, Черемыш шикарно пахнет, – захохотал и чуть не упал обратно в люк.

Вестовой принес горячий чай, Чижов подставил лицо ветру, прикрыл глаза, потом резко, через мегафон, приказал отставить посторонние разговоры, занять места согласно штатному расписанию, это относилось к Черемышу, дал самый малый и испытал вдруг странное счастье от командирской ли своей умелости, оттого ли, что все было в его руках, от любви ли ко всем этим людям в самолете, вот которыми он командовал, такой вдруг внезапной и горячей, «телячьей», как он тут же себя выругал, что ему захотелось плакать. Он чуть отжал ручку, прибавляя постепенно ход, и обругал боцмана за грязь на палубе.

В этот день в обед Тасю подвесили или, как здесь говорили, «сделали Чкалова». Тася болталась в люльке под кормой мазутовоза «Бердянск», затопленного на Двине год назад и этой весной поднятого. Прямо под названием возле буквы «Р», а вся бригада отправилась есть на полубак. Там они жарили на противне пикшу, и запах был, надо сказать, дивный.

Кроме Таси и Дуси Слонимской, все в бригаде местные, поморки с Саламбалы, бабы добрые. Бригадирша Агния к начальству жаловаться не бегает, тем более законы сейчас строгие, время военное, но оставить вместо обеда позагорать, повисеть в наказание в люльке – это практикует. Забудет поднять и, хоть плачь, хоть вскачь, – не слышит. Сама Агния – баба жилистая, всегда ярко красит рот, на ветру работает без бушлата и любит петь про любовь. Тася медленно вертится в люльке туда-сюда. И Двина и солнышко тоже вертятся. Внизу голубая прозрачная вода, слева пристань с буксирами, дальше желтые, чисто вымытые пирсы ВМФ, у пирса английский корвет, там голый матрос в желтых по колено штанишках ловит рыбу на спиннинг. У корвета короткие пушечки, с детским довоенным названием – мушкеты.

– «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор…» – назло всей бригаде поет Тася и грызет горбушку. Она отталкивается ботинком от гулкой, даже на солнце ледяной кормы «Бердянска» и бросает в воду кусочки окалины. Если кусочек побольше, то глупыш обязательно спикирует.

– «Чкалова сделали»? – хохочет пацан, возчик сварочного участка Молибога. Он развозит на телеге длинные железные уголки. Молибогой его прозвали за сходство с популярным артистом Алейниковым, рот у него, как у Алейникова, кошельком. Тася нравится Молибоге, он старается чаще ездить мимо «Бердянска», краснеет, когда ее видит, и грубит.

– Не-а, – кричит Тася, – это у меня вахта, гляжу зорким орлиным глазом, у кого прыщ на носу выскочил!

– Знаем, – оскорбляется Молибога и грозит Тасе кулачком, – слышали, керосин вывернула, сова безглазая, растяпа, пособник врага, ножищи-то – во! Мы еще вернемся, Суоми! – Железные уголки процарапывают на досках пирса белые бороздки, вызванивают что-то, как мотив.

Из-за красной башни общежития на завороте Двины, из-за штабелей бревен до небес вываливаются два шаровых сторожевика, один волочет что-то на буксире, вроде положенный на бок кран. Внизу под Тасей вышагивает в баню взвод салаг в брезентовых робах.

– A-раз! А-раз! – выкрикивает старшина и улыбается Тасе из-под лакового козыречка. Брюки у него не по форме, в них широкие клинья, и они прямо заворачиваются вокруг ноги. Красота!

Нестерпимо вкусно пахнет жареная пикша, с полубака к солнышку поднимается дымок. Сторожевик тянет никакой не кран – Тася вытягивает шею, – а белый самолет с обломанным крылом. Тася схватила плоский молоток, которым отбивают окалину, и забарабанила так, что в трюмах пустого «Бердянска» загудело и завыло, затем надела на голову ведро и замерла.

– Чего? – крикнула сверху Агния с набитым ртом.

Тася не пошевелилась.

– Чего? – Агния встревожилась.

Тася сидела неподвижно, звуки через ведро проникали плохо, наверху на Агнию заругалась Дуся, но слов было не разобрать. Люлька дернулась, Тасю поднимали.

– Если оставили пикши, я вас, комсомольское, обрадую. – Тася цирковым жестом сняла с головы ведро и улыбнулась, она была необидчива.

– А нет – умрете дурами… – И, перескочив через обвес, стала ловко бить чечетку заляпанными шпаклевкой ботинками.

Бум! – выпалили на корвете, салютуя сторожевику. Тамошний боцман притащил аккордеон и, как был голый, с дудкой на волосатой груди, заиграл английский марш.

Здесь, в узости реки, самолет с повисшими, слабо шевелящимися от зыби винтами казался неправдоподобно огромным, забавный на первый взгляд самолетище, не спутаешь, его хорошо знали в этом пожженном бомбежками городе. Правда, никому не приходилось видеть его вот так сверху, всегда наоборот.

– Вот уж действительно стервятник, – сказала Агния, – волчище… – и быстро растерла мизинцем помаду на нижней губе.

На палубе сторожевика было много народу, были и знакомые краснофлотцы. «Зверь» часто швартовался у шестого причала пирса ВМФ, недалеко за высоким забором с колючей проволокой. На мостике Чижов разговаривал с длинным лейтенантом в приталенном кителе, на кителе – Красная Звезда. Чижов показался Тасе сильно похудевшим, волосы у него торчали хохолком, краснофлотец принес ему чай и уважительно наливал в стакан с подстаканником.

– Товарищ Чижов, – закричала Тася что есть мочи, – поздравляем с боевым подвигом, горячо, горячо поздравляем!

– Эй, морячилы, – кричала рядом Агния, сложив ладошки рупором, ногти у нее были тоже ярко-красные, как губы, – как там ваше ничего?! – И смеялась, красиво взявшись за обвес. – Товарищ Бондарь, приходите к нам морошку кушать. Наша морошка, ваш сахарок… – и опять смеялась, как стонала, – ах-ах-ах…

Чижов не понял, кто кричит ему, завертел головой, потом сразу увидел Тасю, смутился и облился чаем. Длинный лейтенант засмеялся, протянул ему клетчатый большой платок.

Бум! – опять выпалили англичане. Во дают, ни построения, ни захождения, ни команды. Обрадовались сбитому «лаптю» и лепят из своего мушкета. Артиллеристы тоже нагишом – в желтых детских штанишках.

– Сами бы сбивали, – кричит им Дуся и показывает большим пальцем в небо, – сами, сами!..

– Товарищ Бондарь! Держитесь неподвижно, я вас сфотографирую, – ликовала Агния. – Нет, я, я вас сфотографирую…

Чижов из-за длинного лейтенанта опять поглядел на «Бердянск» и отыскал глазами Тасю.

А у Таси ослабли ноги, «ножищи», как называла их Агния, и вдруг она сообразила, что в очках, быстро сняла их и замахала рукой, а потом ушла в каптерку, села на рундучок и закурила, бессмысленно уставившись в полутьму, туда, где стояли кисти и висело барахло.

– Боженька, – сказала она, – если ты есть, иже еси на небеси, – больше слов она не знала, – сделай так, чтобы старший лейтенант в меня влюбился.

За иллюминатором что-то стукнуло, и в него всунулось лицо Агнии.

– Рыбу иди кушать! – закричала Агния, она всегда кричала, никогда не разговаривала. – Видела, как Бондарь на меня глядел? Морошку, говорит, приду кушать… шпана какая! – счастливо заулыбалась и исчезла.

Багет у зеркала был богатый, крашенный золотом, в нем переплетались знамена, орудия и якоря. Само огромное зеркало отражало часть стены с большой карикатурой на Гитлера. Гитлер сидел на развалившемся пополам эсминце типа «Либерехт Маас», и подпись гласила: «От нашей мины у Гитлера плохая мина». И еще зеркало отражало их четверку – весь офицерский состав «Зверя»: Чижова, Макаревича, Черемыша и Андрейчука. На концерт они опоздали, и лестница и фойе были пустые.

– Пришло в голову, – одобрительно сказал Макаревич про карикатуру, – мина и мина, а суть разная… Синонимы применили.

Все четверо были орденоносцы: Черемыш, выставивший вперед ногу в довоенном лакированном полуботинке; Андрейчук с длиннющим мундштуком, в который он вставлял папиросы; Макаревич, который именно сейчас выяснил, что не добрил губу, и всполошился, сегодня он выступал в концерте самодеятельности флотилии. И в центре – сам Чижов, командир. Себя Чижов представлял как-то по-иному… Зеркало огорчило его, он сунул руки в карманы брюк, покачался на каблуках и предложил Макаревичу не хлопотать и не огорчаться, как баба, а пойти в парикмахерскую добриться. В голубой гостиной, у стены, среди прочих бюстов стоял бюст Чижова. Гипсовый Чижов хмурил брови и выискивал над затемненным окном вражеский торпедоносец.

– Э-те-те, хорош, – сказал Черемыш.

– Очень удачно схвачено, – сказал Макаревич, – поздравляю, командир, – и пожал Чижову руку.

Парикмахерская была закрыта, уборщица пересчитывала салфетки.

– Здесь наш бюст стоит, – сказал ей Черемыш и подергал дверь, – а оригинал не соответствует, дай бритву, мамочка.

– Принципиально не дам, товарищи офицеры, потому что не возвращаете, – сказала «мамочка», выключила титан и ушла.

Подошел старший лейтенант Гладких, командир сторожевика «Память Руслана», в записной книжечке у него была бритва. Над «Памятью Руслана» шефствовали палехские мастера и регулярно присылали на судно яркие записные книжечки с наглядной агитацией на деревянных переплетиках.

– Предлагаю меняться, товарищ старший лейтенант, – сказал Черемыш по дороге в курилку. – Вот на мой ножичек…

– У него же щербина…

– А у вас в книжечке уже понаписано…

В курилке Макаревича взялся добривать Черемыш, хотя Макаревич и настаивал, чтобы добривал его сам Чижов.

– Я тебе, командир, доверяю, – уговаривал Макаревич, – а то этот трепач порежет.

Чижов и Гладких сели на банкетку в чехле отдельно – все-таки командиры кораблей, уютно закурили и стали слушать веселую трепотню вокруг Макаревича.

– У меня предчувствие, – трепался Черемыш, – что ты сегодня спутаешься, – Черемыш знал, что Макаревич боится этого, и бил наверняка, – сон был такой… Артист должен внутренним взором видеть картину…

– Отстань, – встревожился Макаревич.

– Порежу, – предупредил Черемыш, – «цветы роняют лепестки на песок», – бил он под дых, – цветы на песке-то не растут, неувязочка…

– Это образ, – не шевеля верхней губой, замямлил Макаревич, – разбитой жизни.

Уютно текла вода в раковине, все курили. Брить Макаревича собралось уже человек восемь, даже одеколон принесли. Самому старшему здесь, не считая Макаревича, – Гладких – было двадцать пять лет.

В курилку вошел длинный лейтенант с английского корвета.

– Эй, лейтенант, – сказал ему Черемыш, – на тебе авансом ножичек. Как там насчет второго фронта? – и посмотрел на Гладких.

Тот принял вызов, вырвал два листочка и подарил лейтенанту книжечку. Макаревич одернул перед зеркалом тужурку и пошел за кулисы, а остальные направились в подвал смотреть, как Меркулов лепит катерника Селиванова, потопившего в прошлом месяце в Торосовой губе лодку. Но в мастерскую их не пустили.

– С нами вот союзник, иностранный товарищ, – канючил Черемыш.

Селиванов сидел в зимнем реглане с биноклем и ныл, что ему жарко.

Меркулов раскричался, что творческая работа требует уважения и он будет жаловаться самому командующему. Выпроваживая их, старшина сказал Чижову:

– Товарищ скульптор весь свой паек на кофе и мармелад для вас, товарищи офицеры, отоваривает, он для истории работает, он творческий талант, а вы все – «береговой службы» да «береговой службы»… Ну эх… – и закрыл за ними дверь на засов.

Они пошли было назад, но дверь с черной лестницы в фойе перекрыли, и они оказались на улице. Билеты остались у Макаревича. Лейтенанта флота обратно пустили, а их нет.

Верзила лейтенант, который так ничего и не понял, уходил вверх по лестнице, по красной ковровой дорожке, обернулся, улыбнулся, помахал им рукой.

– Каланча. Никакого понятия о дружбе, – сказал ему вслед Черемыш, – капиталистические джунгли, где человек человеку волк.

У чугунного фонаря стояли две девушки в одинаковых платьях, с лодочками в сеточках, очень беленькие и очень хорошенькие, и Черемыш бросился за пропусками.

– Здесь наш бюст стоит, – донесся его голос из комнатки администратора, – а лейтенант береговой службы не верит…

– Товарищ Чижов? – уважительно закивал администратор и стал выписывать пропуска.

– Вы скульптор? – спросила у Чижова девушка, когда они поднимались в зал.

– Он скульптор, – ликовал Черемыш. – И вот товарищ Гладких тоже скульптор, редкий специалист по разминанию глины. А я – командир корабля, а ордена они у меня одолжили, а то им неудобно.

– Перебираешь, Жорж, – сказал Чижов сухо, – замри на деле, знаешь?!

– Дробь, – поскучнел Черемыш, – вас понял, командир.

Гладких отправился играть в шашки, а они пошли в зал.

Для Макаревича сделали специальное освещение, он вышел быстро и запел сразу очень громко и очень сердито. Ария была трудная, надо было не только петь, но и всей фигурой изобразить отчаяние, и это как раз у Макаревича получилось хорошо и трогательно. Им даже показалось, что когда он пел про лепестки на песке, то торжествующе на них посмотрел.