Текст книги "Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии"

Автор книги: Алексей Герман

Соавторы: Светлана Кармалита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

К горю и боли привыкают… Существует инстинкт выживания…

– А вот мы не продаем, – дергает рыженькая носом, – а нам тоже жиров хочется.

Губы у старухи начинают трястись.

«Хочу любить, хочу всегда любить», – играет вдалеке пластинка.

– Вот именно, – говорит чей-то голос.

Сережа берет портфель и идет вдоль забора. А вон Вовка Перепетуй лампочку продает, где-то свинтил.

Купил Сережа пирожок с картошкой и обратно к своему бревнышку.

Старуха в очках глобус тряпочкой протирает и что-то шепчет, шепчет.

Только Сережа сел, здрасьте, пожалуйста: одноглазый в румынских калошах прибыл, без курицы, и нос разбит. На месте не стоит, приплясывает, характер такой забавный, сто движений в одну минуту и все с улыбочкой.

– Видал нас? – и сам смеется. – И яйцо в кармане разбил. – И тут же бродячей собаке: – Тузик, Тузик, покушай, – и карман с желтком вывернул.

– А кура где?

– Где, где, баба забрала… Решился, беру твою пушку. Тыща пятьсот и разбежались, притом с портфельчиком…

– Вали отсюда, калоша заграничная.

– Почему? – Мужик все приплясывает.

– Вон Тузика купи за тысячу пятьсот. Ох, у него блох…

– Здесь свое ценообразование, – неожиданно говорит мужик и садится рядом на корточки. – Тебе мой нос ни о чем не намекает?

И на корточках сидит – все равно успокоиться не может:

– Дают – бери, а бьют – беги. Знаешь?

Сережа смеется, только все внутри дрожать начинает. Берет у мужика деньги, начинает считать.

– Это кто ж тебе про тыщу пятьсот сказал?

– Люди, народ то есть…

– Ах, люди? А пушка – соседа попугать?..

– He-а, кабаны огород подрыли…

– Ах, кабаны. – Сережа прячет деньги в карман и молчит.

И мужик попритих, заробел, Сережа это чувствует.

– Так я побежал, – мужик берет портфель за край. – Туфельки заберешь?

– Зовут тебя как? – Сережа локтем придерживает портфель.

– Федя…

– Ах, Федя. Ах ты, Федя, Федя… – Сережа говорит без выражения и еще раз: – Ах ты, Федя.

Старуха связала унты веревочкой, под веревочкой тряпочка, чтобы не протерлись. Готовальню в карман, глобус под мышку, уходить собралась.

– Бабушка, – говорит ей Сережа, – там на выходе старшина-милиционер, так вы пошлите его сюда. Скажите, сотрудник Кружкой спрашивает, только не позабудьте, а то я ноги промочил…

– Что за жизнь, господи, – мужик заплакал. – Отпусти меня, начальник, отпусти…

– Я бы отпустил, да вот про ценообразование узнать охота…

Мужик все плакал, вытирая лицо шапкой.

– Вон моя баба, – как выдохнул он и показал шапкой, – вон идет. Она тебе сейчас вторую ногу отремонтирует.

Костистая высокая тетка действительно шла к ним. Сережа даже успел подумать, где же у нее курица? Но тетка остановилась, и в ту же секунду мужик рванулся, он ввинчивался плечом в толпу, мелькнули высокие калоши, серые валенки – и нету.

Не побежишь с палкой и стрелять не будешь. Портфель краем съехал в лужу, Сережа наклонился его поднять.

Выстрела он не услышал. Увидел красный шарик, вылетевший в лужу, вроде красный камешек, и после красную струю, ударившую в эту же лужу. И красную воду, стремительно приближающуюся к лицу, понял, что падает, но еще не понял, что в собственную, бьющую из шеи кровь.

Стреляли сзади из обреза, прямо через доски забора. Но этого Сереже уже не дано было знать, как и не дано было знать, как тащили его на шинели, как бежал рядом, кричал и плакал Вовка Перепетуй, как незнакомый майор-фронтовик зажимал перебитую артерию, как толпились люди, как на рысях влетела ломовая лошадь с телегой на дутиках и как, пока его везли, старшина-милиционер два раза крикнул, что он кончился, а майор-фронтовик тряс головой и орал: «Гони!»

Поезд все ехал и ехал, и грохотали, грохотали, бились колеса под полом. Потом голос спросил через этот грохот:

– Ты меня слышишь, сержант? Покажи глазами, если слышишь…

Из легкого марева возникла голова пожилого человека с розовыми щечками.

– Поздравляю тебя, сержант, – сказала голова, – вчера кончилась война.

Голова пропала, осталось окно, и за окном тополь, весь в молодой зелени, кивал, кивал макушкой под ветром.

– Не успел, – сказал Сережа каким-то комариным голосом.

– Что, что ты не успел? – опять возникла голова.

– Ничего не успел, ничего.

За окном загрохотало, там действительно шел поезд, и, когда поезд прошел, стало слышно, что где-то играет духовой оркестр и кричат «ура».

Конец мая был жаркий, с внезапными грозами и густыми туманами по утрам.

В госпитальном старинном парке обнаружились грибы – бывают, оказывается, грибы и в начале лета. Ходячие раненые искали эти грибы и жарили их на здоровенной сковородке на маленьком костерке.

Госпиталь был у железной дороги, и воинские эшелоны без огней грохотали теперь все больше на восток. Говорили разное, но злющего госпитального кота по кличке Гитлер переименовали в Банзая. Банзай всегда приходил, когда они собирались, и, не мигая, смотрел на огонь. В этот день они сидели на скамейке втроем: Сережа, артистка, которая когда-то пела в милиции, – что-то у нее было с горлом, – и летчик-штурман с «Дугласа».

Летчик жарил грибы. На путях гукнул паровоз и застучали колеса.

– Скоро Азия будет свободна тоже, – сказала артистка, – армии двинулись. Это не вагоны, это стучит история. В какое прекрасное бурное и яростное время мы живем… Голосовые связки у меня погублены, это непоправимо, что ж… Буду помрежем. Помреж задает ритм спектаклю, от него многое зависит. Я не унываю, не унываю…

– Ты чего, сержант, не бреешься? – летчик положил на алюминиевые тарелочки грибы, и они стали есть, беря грибы пальцами, обжигаясь. – Будет гроза, – сказал летчик. – Ах, какая чудная будет гроза, заглядение.

– Не будет грозы, – стал дразнить его Сережа.

– Будет, – сказал летчик, – я ногой чувствую.

– А я ногой, животом, ребром и шеей, – перечислил Сережа.

И все посмеялись: летчик громко, а Сережа с артисткой тихо – им было нельзя.

– Может, мне к вам в театр пойти, всяческие исторические предметы делать? – сказал Сережа.

– Бутафором, – кивнула артистка. Потемнело.

– Не подвела, – сказал летчик и похлопал себя по ноге.

– Бутафор – это мне интересно. – Сережа разволновался. – Книжки можно читать, какой предмет из какой эпохи и как выглядел…

Дождь застал их на полпути.

В вестибюле Сережу ждала Лена. Она сразу пощупала мокрую Сережину пижамную куртку и брюки.

– Чего рано, случилось чего? – спросил Сережа.

– Ничего. Не чего, а что… – поправила она.

За окном палаты дождь лил стеной и грохотало, и Лена стала считать, сколько секунд между громом и молнией. Потом сказала, что гроза уходит, и велела есть варенец, полезный для горла. Она стала еще увереннее, будто выросла. Сережа раздражался, но все более необходимой она ему становилась, и все больше он ее слушался.

– Ты небритый, – сказала она, – это противно, пойди и побрейся.

– У меня бритва затупилась…

– Дай тарелку. – Лена перевернула фаянсовую тарелку и стала осторожно править на ней бритву.

Дождь перестал. Так же сразу, как начался. Сережа сидел на кровати и, раздражаясь, глядел, как Лена правит бритву. В саду раздавались громкие голоса и смех: возвращались те, кого гроза застала далеко. Лена с тарелкой и бритвой ходила от окна к тумбочке.

– Не успел побриться, – сказала быстро Лена. – Ах, не успел. Подойди к окну и не сутулься, и не нервничай… Распрямись.

– Ну что ты дурочку валяешь, – Сережа скинул тапки и лег на кровать. – Варенец кислый, не буду я его пить…

– Ну как хочешь… Он не пойдет! – крикнула она в окно и славно и мягко засмеялась. – Он не в настроении… Он нынче нервный… – и засмеялась опять.

– Ты чего, ты чего?

И, уже чувствуя, что случилось что-то, что все не просто, Сережа стал искать тапки, нашел только одну и в этой одной пошел к окну.

Широкая аллея уходила к воротам, в прозрачной луже отражалось здание с открытыми окнами. А по ту сторону лужи с мешками у ног и чемоданами стояли шесть человек – кто в кирзе, кто в хроме, кто в пилотке, кто в фуражке, кто в гимнастерке, кто с шинелью под мышкой, кто с кобурой, кто без… Весь его экипаж с 82-й машины и рыжий батарейный повар Котляренко – «Котлетыч». И, открыв рты, глядели на него. Он успел увидеть самого себя в серой госпитальной пижаме – вместе с рамой окна он отражался в луже.

Он помахал было рукой, вроде ничего и не произошло, потом хотел крикнуть, но воздух вдруг перестал поступать в легкие, он затопал ногами, завертел головой, опять попробовал крикнуть, воздуха не было – в горле сидела плотная густая пробка, ее было не пробить. Он увидел, как они побежали вокруг лужи, и, уже садясь на пол у подоконника, услышал крик Лены:

– Доктора, ради бога, доктора! Дыши, Сереженька, дыши…

Только тогда воздух прорвался. Сережа задышал, закашлялся и, извиняясь, спросил:

– Ну и ну, откуда это взялись?

В первом часу ночи подполковник медицинской службы Бок, проходя по темному больничному коридору, услышал за открытым окном треск, пыхтение. Бок был стреляный воробей и сразу сообразил, в чем дело. Тихо поставил стул под выключателем, снял халат, как бы предъявляя китель с погонами и орденами, и, скрестив руки на груди, сел ждать, пока над подоконником не возникло рыжее усатое лицо в пилотке.

Тогда Бок зажег свет и вежливо сказал:

– Здравия желаю. Заходите, заходите… Лесенку где брали, за хлеборезкой?.. Вы пока чайку откушайте, а я в комендатуру позвоню.

Голова за окном тяжело вздохнула, придержавшись за подоконник, отдала честь и, буркнув что-то горестное, стала исчезать.

– Молчать! Не отвечать! – больше для острастки заорал Бок. – Сестра, комендантский патруль к госпиталю, живо! Сколько раз я приказывал, лестницу на замок!

И, попив воды, объявил прибежавшей сестре и ординатору, что заезжие танкисты готовят побег этому, из двадцать первой палаты, с проникающим ранением шеи и грудной клетки. И, крикнув в окно, в темную благоухающую сиренью ночь, про дисциплинарные батальоны, которые никто еще не отменил, в сопровождении уже целой свиты прямиком направился в двадцать первую палату.

– Наглость, достигшая апогея, – бормотал по дороге Бок. – Возить лестницей так, что стены трясутся, и надеяться не быть обнаруженным! Мои наблюдения, друзья: род войск диктует ощущение безнаказанности… Я думаю, пехотинец так бы не поступил, хотя ловили мы и пехотинцев.

– Это не танкисты, это самоходы, – сказал капитан, – стомиллиметровщики.

– Тем более… – хохотнул Бок. Палата спала или делала вид, что спит.

Пижама Сережи аккуратно висела на спинке кровати, и тапочки стояли точно в коридоре лунного света.

– Палки нет, – тихо сказала сестра. – Нет палки… – потянула одеяло.

Под одеялом лежал коленкоровый диванный валик и в узелке из полотенца множество тех бесполезных вещей, которыми обрастают за долгое пребывание в больнице.

Из окна тянуло сквозняком, и красная пожарная лестница стояла как раз здесь, за хлеборезкой.

– Растут люди, – вздохнул Бок.

Он уставился на соседнюю койку летчика с «Дугласа» и неожиданно для всех рванул одеяло.

– Ах, – сказала сестра и заломила руки. – Ах, что же это?!

Там лежал второй валик и такой же узелок.

Рассветало. Они сидели у трамвайного кольца. Кто дремал, кто лениво жевал консервированную колбасу. Сытый Банзай сидел напротив, Лена сплела ему ожерелье из одуванчиков.

– Робинзон Крузо, – сказал лейтенант, – тридцать лет прожил на острове, один-одинешенек, но сохранил для нас силу человеческого духа… Эти же поганцы, – лейтенант потряс бутылкой трофейного коньяка «Робинзон Крузо», – даже над его славным именем надсмеялись, потому что коньяк – дрянь. И на вкус и на дух.

– Жирный я стал, как гусак. – Летчик с «Дугласа» приложил к голой своей ступне сапог подметкой. – Не надо мне было гарниры кушать.

И аккуратно отложил кучу обмундировки – все ему не годилось. Был он в солдатских коротких галифе и диагоналевой лейтенантской гимнастерке. Так и пошел он к трамваю посмотреться в боковое стекло.

– Об застегнуться нет речи, – сказал ему вслед Котляренко, запихивая в вещмешок шмотки и две гранаты-лимонки.

У трамвая уже хлопотала вожатая. Под ее руководством Проня шваброй мыл ветровое стекло. Вокруг бегал с фотоаппаратом стрелок-радист Кордубайло.

– Смотрите сюда – птичка вылетит…

– Знаю я, какая у тебя птичка! – заливалась кондукторша.

– Внимание, снимаю, – ликовал Кордубайло. – Между прочим, личный аппарат Гитлера…

– Тьфу, тогда отказываюсь, – кондукторша спряталась за Проню.

– Сапогами не исправишь. – Летчик вздохнул и пошел обратно. – Все ж таки я боевой офицер… Отвернитесь, девушка, – попросил он Лену, – я обратно в пижаму переоденусь… Плесни еще «Робинзона», лейтенант.

– Я вас другими представляла, – сказала Лена лейтенанту. – Я патруль на рынок вызову… Я вам не за этим писала… Я о моральной помощи писала, – посмотрела на отвернувшегося, громко засвистевшего «Синий платочек» Сережу и замолчала.

– А это и есть моральная, – сказал лейтенант, – вперед на третьей передаче и никому бок не подставлять. А уж как вы нас себе представляли, Леночка… – Он отошел, сломал ветку сирени, понюхал и отдал Лене. – Так что вы уж не противоречьте, у нас на батарее тоже девушки были и не противоречили.

Ветровое стекло трамвая сияло чистотой, вожатая в белой кофте смеялась за этим стеклом, закидывала голову, и тогда была видна белая шея.

– Па-адъем! – скомандовал лейтенант. И они пошли к трамваю один за другим с мешками и чемоданами, как на посадку. И, как при посадке, лейтенант стоял у ступеньки, пока все не вошли в вагон.

Трамвай тронулся, оставляя летчика, Леву и Банзая.

– И сколько же я на трамвае не катался, – медленно сказал Котляренко-повар. – В тридцать девятом катался у тетки в Туле, и был я тогда еще мальчик.

Трамвай катил теперь вдоль железнодорожной насыпи, и Сережа вспомнил, как подъезжал к городу зимой.

Они обошли новый, уже густо обклеенный какими-то объявлениями забор. Барахолка отодвинулась от рынка туда, где улица, сужаясь, спускалась к реке. Рынок же – нелепый, похожий еще недавно на огромный ржавый пароход – был в новеньких желтых лесах. Арки-клюзы открыты, хоть насквозь смотри.

– Тю, – сказал Кордубайло про рынок, – цирк строят! Вот что значит фриц ни разу не снесся…

Они постояли и посмотрели, как ветер крутит сор между кучами строительного мусора.

– Значит, напоминаю, – сказал лейтенант. – Кружок идет первый… Мы все на расстоянии видимости… Пока Кордубайло свистит – Кружок идет, перестал свистеть – Кружок видами любуется. Но не оборачивается и не подходит. Берем всех, кто узнает Кружка, даже если мельком глянет. Трясут Проня и Лисовец. Извинения приношу я. Пол и возраст значения не имеет. Вопросы есть?

– Есть, – сказал Проня. – А если дитя?

Лейтенант печально посмотрел на него и покачал головой.

– Извиняюсь, – сказал Проня.

– Еще вопрос, – сказал Сережа. – Комдив вам дал полтора суток, сутки кончаются в двадцать часов. А если вас эшелон не возьмет?

– Ну ты, Кружок, прямо как старушка стал, – захохотал Кордубайло. – В ту-то сторону!..

– Отставить, – сказал лейтенант. – Проходим один раз, нет результатов – идем к реке, чтобы не примелькаться. – Помолчал, с хрустом потянулся и добавил: – Ну, тогда пошли.

Они пошли между кучами мусора. Уже расстегиваясь, Сережа услышал, как лейтенант сказал, что купит все черешни.

– Черешню все время можно кушать, и вид будет натуральнее.

– Всем, кроме Кордубайло, – сказал Проня.

Раздался смех. Кордубайло сзади вдруг сразу и резко засвистел Чарли Чаплина. Так под этого Чарли Чаплина они и двинулись через площадь, а после улицей, заполненной уже в этот ранний час людьми, сворачивая то вправо, то влево, среди покупающих, продающих, распаковывающих и просто идущих.

– «В сталь закован, по безлюдью, продырявленный вторично», – пробормотал сам про себя Сережа.

От этого ему неожиданно стало весело, и он засмеялся.

Барахолку не просто перенесли, кто-то здесь расстарался – и заборы, и сараи были побелены известкой. Красиво, хоть и пачкается. Вон мужик пошел – все штаны в побелке.

У высокого, тоже беленого, сложенного из старых шпал пакгауза разгружали с ломовиков тяжелые селедочные бочки. Весь проулок был в этих бочках в два этажа. Оттуда остро пахло рыбой, рекой и гнилью. Бочки пускали по доскам самокатом, они гремели, и Сережа перестал слышать свист.

Свиста не было, и когда бочки перестали греметь, Сережа вернулся и тут же услышал знакомый голос и увидел знакомое лицо: была Ксюня-немка. Проня огромной своей ручищей держал ее за желтую соломенную кошелку. Ксюня сорвала с себя очки и что-то кричала на весь базар, тряся очками в длинных своих тонких пальцах. Вокруг собиралась толпа. Голова лошади на секунду закрыла ее. Когда Сережа опять увидел их, рядом с Ксюней уже был лейтенант. Он терпеливо слушал и укоризненно качал Проне головой. А немка дрожащими руками пыталась надеть очки дужками наоборот. Потом возник Котляренко с пакетиком черешни. Кордубайло засвистел другую мелодию, красивую и грустную, ее Сережа не знал.

Они пошли дальше, и Ксюня еще немного прошла с лейтенантом.

Улица дошла до обрыва и сразу перешла в песчаную тропинку вниз к реке, в объявление, запрещающее торговлю на пляже, в стену сирени, над которой гудели жуки-броневики. И в далекий гудок парохода.

– Рожу от свиста свело, – сказал Кордубайло. – Что, лейтенант, будет, если она не распрямится?..

– Фитилек для керосинки немка твоя пришла покупать, – сказал лейтенант. – Правда, Проня, что ты ей «хенде хох» приказал?

И захохотал так заразительно, что все стали смеяться тоже. С этим смехом вся серьезность их предприятия уходила, превращалась в чепуху, и, словно почувствовав это, лейтенант приказал всем идти на пляж спать.

– Два часа спать, дневалит Лисовец… А потом вон там транспортом по кругу и сначала.

Он кивнул вниз, там, где в реке мыли лошадей, загнав их в воду вместе с телегами.

Они пошли вниз по жаркой и узкой тропинке.

– Понеси меня, Проня, – заныл Кордубайло. – Тебе нагрузка нужна, тебе без нагрузки дамы снятся, и ты орешь…

Шутка была из тех, еще Сережкиных времен. Локоть у впереди идущего механика-водителя Тетюкова был испачкан мазутом.

– Фрикционы новые поставил? – спросил его Сережа.

Не виноват же Тетюков, что Сережу заменил. Теперь уж всё равно.

– Да ты что, Кружок, нету нашей машины. Наша, то есть ваша, сгорела под городом Тильзит… Просто писать не полагается… И горела машина у очень красивого дома, наподобие дворца. А когда боезапас рванул, колонна такая белая сломалась. Ах, какая красивая колонна, Кружок, сломалась…

Проня впереди рассердился наконец на Кордубайло, поднял за ремень и потащил к воде.

Через два с четвертью часа, объехав на телеге знакомый уже беленый забор, они вышли на площадь и тут же наткнулись на сбежавшего из госпиталя летчика. Был он в брезентовом, вроде рыбацком, застегнутом у горла плаще, рыбацких же сапогах, потный и всклокоченный, и шагал настолько стремительно, что их сначала не узнал. Пролетел бы мимо, не схвати его лейтенант за палку.

– Кончаюсь, – сказал летчик вместо приветствия. – Сахара – это ничего… – Он затащил их за угол в тень, расстегнул плащ, под которым была больничная пижама. – Здесь еще, оказывается, один толчок в Затоне есть… Я уж туда собрался…

– Вы бы хоть рыбину носили, товарищ капитан, – посоветовал Котляренко, – а то вид, признаюсь, просто дикий…

– Я часы – подарок боевого друга – продал. – Летчик махал плащом, обдувая взопревшее тело. – А ты меня видом попрекаешь… Распоряжайся мной, лейтенант. И учти, я штурман, у меня наблюдательность исключительно развита…

– Только вы позади всех идите, товарищ капитан, – согласился лейтенант, – тогда вы вроде на контроле будете. С другой же стороны, внимание к вам публики лично вам не создаст осложнений…

Сережа пошел вперед и, когда задержался, ожидая свиста, услышал, как лейтенант сказал Котляренко:

– Вид и вид… Допустим, был товарищ на рыбалке, замерз и не может согреться…

Начиналась жара, вот что было плохо. Дышать стало трудно.

За эти два часа базар разбух, раздался, растекся. И гул стоял над ним от тысяч шагов, слов, смеха, выкриков и патефонов, патефонов…

Пыль поднималась из-под ног. Один раз Сережа вдруг увидел Арпепе. Без бобриковой куртки, в парусиновом пиджаке Арпепе все равно казался квадратным. На согнутой руке у него сидела маленькая девочка.

Сережа сразу же дал в сторону и обрадовался, когда свист сзади не прервался.

Горячая пыль между тем все сильнее мешала дышать, он все чаще трогал больное горло рукой и все меньше воспринимал все вокруг, кроме пыли и запахов, от которых его мутило. Приближался пакгауз, там были пахнущие рыбой бочки. Сережа стал заранее готовиться к этому запаху, чтобы перетерпеть, и прошел было пакгауз, но тут его замутило так сильно, что он свернул на тропинку между пакгаузом и забором. Цветущий куст сирени, за которым он остановился, придерживая двумя руками раненое горло, тоже пахнул рыбой.

Когда Сережа с заплаканными глазами вернулся к своим, они стояли кучкой на углу тропинки и тихо и яростно, не обращая на него внимания, ругались.

– Чурки, – Проня дал ему воды из фляжки. – Это они, Cepera, в азарт вошли…

В тени стало легче.

– Ни хрена вы не замечаете, – шипел между тем летчик. – Наблюдательность – ноль… Привыкли через щель смотреть… Никакого сектора, я только руками развожу.

– Сказать все можно, – гудел Тетюков. – В данное время вы для меня штатское лицо…

– Я тебе покажу штатское! – заревел летчик. – Я с сорокового командир ВВС. Ты каблучки-то сдвинь, сдвинь. Ну-ка пошли кому не лень.

Не лень было только Тетюкову. Они пошли обратно вдоль пакгауза, совсем недалеко отошли.

– Дядя, – летчик ткнул в проход между бочками палкой, – выйди-ка сюда. Да выйди, я тебя не обижу, не стесняйся… И напарничка с собой захвати… Ага-ага, – ликовал летчик. – Кто я буду? Командир Красной Армии буду… Выйди, разговор есть… Я тебя с одним гражданином познакомлю…

И пошел в глубь штабеля бочек.

Лисовец покупал черешню. Остальные продолжали раздраженно смотреть и только вдруг успели увидеть, как ахнул Тетюков, схватившись за кобуру, выдергивая оттуда оружие.

За бочками треснуло, непонятно было, кто стреляет и в кого. Все побежали. Сережа побежал тоже, но поскользнулся в какой-то жиже. А когда вскочил, первым увидел Проню, карабкающегося вдоль стены по штабелю вверх. Потом Лисовца, который отгонял народ, и только потом летчика. Брезентовый плащ у летчика был наполовину спущен и путался в ногах, как юбка. Двумя руками летчик держался за бок, и на зеленой больничной пижаме его разливалось кирпично-красное пятно. С другой стороны штабеля появился лейтенант и заорал, сделав ладони рупором, чтобы эти оттуда выходили, подняв руки над головой, потому что иначе будут уничтожены в течение двух минут.

– Здесь для вас адвокатов нет! – крикнул лейтенант.

– Здесь танкисты! – тоже заорал Проня. – Гвардейскую артиллерию не нюхали?

Напрягшись, он поднял здоровенную бочку и швырнул ее куда-то вниз. Неожиданно оттуда треснул выстрел. Проня сиганул с бочек. Через толпу продирался Арпепе, и маленькая девочка плакала и тащила его за волосы.

– Ребеночка пока кто-нибудь возьмите, – умолял Арпепе.

– Телегу гони! – крикнул ему Сережа. – У нас человек пораненный!

И встал на место, указанное ему лейтенантом, подняв с земли кирпич.

– Не везет мне, – летчик замахал руками. – Майор Бок будет зашивать мне бок. Это я синонимы применил…

И вдруг обвис на руках у Лисовца.

Проня достал из мешка лимонку, лейтенант заорал толпе, что разлет осколков до двухсот метров, что он не отвечает, и встал напротив прохода рядом с Сережей. Подумал, потянул Сережин кирпич к себе и отдал Сереже наган.

– Мы с ними потом разговаривать хотим! – крикнул лейтенант Проне. – Ты сообрази, как кидать-то, голову приложи… – Подождал, пока до Прони дошло, и легонечко кивнул. – А если понял, тогда давай…

Вверх полетели щепа и доски, даже железный обруч успел Сережа заметить.

Штабель проседал. Там что-то скрипело еще, когда на площадь пробрался грузовичок с никелированной фарой на кабине. Впереди бежал потный милиционер без фуражки.

Двое вылезли из-под разбитых бочек и щепы. Один тряс, тряс головой и, проходя мимо Сережи, вдруг укусил себя за поднятую вверх руку и заплакал. Из полосатого его пиджака, из спины и плеч, даже из брючины возле колена торчала, воткнувшись, острая щепа. Второй шел не торопясь, смотрел на небо, будто подставляя лицо солнцу, будто греясь. Повернулся, встретился с Сережей глазами, задержал взгляд. Глаза были выпуклые, никакого выражения Сережа в них не увидел. Лицо было знакомое – Зинкины туфли он торговал. Посмотрел, вздохнул, отвернулся и так бы покойно и прошел до грузовичка, куда милиционеры и Кордубайло усаживали раненого летчика, если бы Проня не сцепил вдруг ладони, будто колун, и этими сцепленными ладонями не навернул бы его по шее. Лупоглазый пролетел вперед, ударился о того, в щепе, они упали и, покуда вставали, все старались держать руки кверху, и второй вдруг пронзительно закричал, что это самосуд и чтобы подошла милиция. Но милиция не подходила, посмеивалась и глядела в сторону.

Неожиданно с крыши пакгауза стала осыпаться черепица, что-то там нарушилось, и она падала, падала, стукалась друг об друга и кололась.

Потом приехал Арпепе с телегой и стал успокаивать дочку, которая плакала и кричала.

Они опять сидели у трамвайного кольца. Красная кирпичная госпитальная стена была рядом, рукой подать. Там стоял грузовичок, водитель спал, спрятав лицо в тень ската. Раненые сигали через стену, таскали им еду, один судки с кухни подтырил.

Гречишкин появился вместе с Леной, ноги циркулем – раз-два вышагивают стремительно. У Лены кастрюлька с компотом – таких здесь на траве уже штук шесть, – у Гречишкина длинная папироса, какие Бок курит. Поздоровался со всеми за ручку, будто не виделись, и сразу пошел к крану пить воду.

– Мы летчика навещали, – Лена отпила компоту. – Гречишкин от лица службы, а я с цветочками… В палате у него народу, а он сам макароны кушает… «Плюньте, – кричит, – мне кто-нибудь в макароны, а то остановиться не могу… Чудные такие макароны».

– Придется тебе, Cepera, к вечеру сдаваться. – Гречишкин свистнул шоферу заводить. – У тебя дома медсестра засела, не баба – Кощей. Теперь. Меня у Бока комендант разыскал… «Я, – говорит, – может, лично ваше уважение разделяю, но поймаю – посажу… Если, – говорит, – не посажу, они следующий раз на самоходке приедут»… Так что вас водитель отвезет, он знает. – Лицо у Гречишкина набритое, пахнет одеколоном, говорит – в глаза не смотрит. И добавил, когда уже в кузов полезли: – Сколько я этой дряни переловил и каких сил это стоило, а вы прибыли, раз – и в дамках… Случайность… А все же таки случайность – проявление закономерности. А в чем закономерность – ухватить не могу…

– А ты не ухватывай, – сказал лейтенант. – Удача – такое дело…

Птицы возвращались на ночевку в город, и легкие их тени беззвучно неслись навстречу машине. Ехали бульварами, и листва старых кряжистых деревьев казалась отлитой из металла.

Проехали Сережин дом. Медсестра в мамином синем халате поливала из шланга двор. Рядом с ней стояла мама, прижав к груди пеструю подушку, и что-то говорила. У следующего перекрестка Сережа увидел Зинку. Он постучал по кабине, попросил минуту подождать и постарался спрыгнуть половчее, оставив в кузове палку.

– Здорово, Зинок… – никогда он ей так не говорил, знакомая тяжесть легла под сердце и опять мешала дышать.

– Сереженька, тебя выписали? Маму видел?

Ничего в ней не изменилось, хотя вот зонт купила.

– Ты чего не на работе?

– Я теперь технолог в пошивочном ателье… Пальто шьем, костюмы, даже шапки… Люди обносились, все гимнастерочки, – она ткнула пальцем в Сережину гимнастерку.

– Начался индивидуальный пошив, – вспомнил Сережа.

– Вот именно. Дело новое, я очень устаю. Твоя мама получила талон на материал, и мы все спорим, какой цвет тебе к лицу. Ты скоро домой?

– Скоро, – кивнул Сережа и пошел к машине.

– Дама, смотрите в объектив, я вас фотографирую! – опять ликовал Кордубайло.

Эшелон они ждали на воинском грузовом перроне за городом.

– Мы отсюда на фронт дернули, – сказал Сережа. – Вот за той водокачкой.

– А я всегда мечтала прыгнуть с парашютом, – Лена раскинула руки. – Незабываемое, наверно, чувство парить. Верно?

Загудело. Лейтенант забеспокоился и приказал разобрать вещи.

Черные, блестящие, с боковыми щитами от ветра, на большой скорости два паровоза тянули эшелон. Три классных вагона, потом платформы, теплушки.

– Дыма почти нет, – сказал Тетюков, – не будет тормозить. Когда тормозят, всегда дым, вы со мной не спорьте…

В эту же секунду эшелон стал тормозить. Лейтенант побежал, показав Тетюкову кулак. В окнах первого классного отражались все они, почти бегущие по перрону. Сережа отстал. И теперь в окнах следующего вагона проходили только он и Лена.

В эшелоне ехали моряки. Лейтенант предъявил предписание мичману с повязкой дежурного по городу. Мичман поглядел его на свет и показал на теплушку в середину эшелона.

Кордубайло щелкнул фотоаппаратом, что-то крутанул, послушал одному ему понятные звуки и сунул аппарат Сереже.

– Я, Кружок, все равно проявлять не умею, у меня три класса. Бегаешь, бегаешь, пока допросишься. Теперь уж ты давай… Тем более у Хирохито тоже наверняка подобное имеется…

И побежал. И все побежали к теплушке, уже не оборачиваясь.

Лена с Сережей стояли, потом побежали за ними, но он отставал. На платформах баркасы, баркасы, на банке одного сидел морячило.

Паровозы засвистели, дернули состав, матрос на баркасе помахал Сереже рукой, ленточки бескозырки были завязаны у него под подбородком.

Подаренный Кордубайло аппарат выпал, Сережа не остановился.

Теплушка приближалась, оттуда торчала труба, из трубы шел дым, и там лаяла собака.

Лейтенант, уже без фуражки, обернулся, что-то крикнул в глубь теплушки, и, еще не понимая, что он делает, Сережа бросил палку и схватился за дверь. Его поволокло, ударило об вагон. Он услышал, как закричала Лена, успел увидеть, как кончился перрон, и землю увидел, и траву под своими висящими ногами. Его держали за штаны, за гимнастерку… Наконец рванули и втянули внутрь.

Сережа сидел на полу, ему казалось, что провода со столбов вдоль линии бросаются на грудь.

– Ну, гад ты, Cepera, – сказал Кордубайло. – Такой аппарат погубил…

– И дадут мне за тебя, Кружок, десять суток, – сказал лейтенант. – Правда, может случиться, опять после войны, а? – И, обернувшись к нарам, где сидели матросы, предложил: – Давайте, товарищи моряки, ужин готовить… Ваша каша, наши песни…

Сережа высунулся в дверь. Эшелон грохотал через город, мимо высоких, довоенной постройки, домов.

Эшелон выгибался, клочья паровозного дыма сделались густыми и стали закрывать дома.