Текст книги "Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии"

Автор книги: Алексей Герман

Соавторы: Светлана Кармалита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

– Таська, хи-хи…

– Тася, Тася, какое счастье, какое счастье, я не верила, я не верила! – опять закричал мамин голос. – Как же ты живешь, что ты ешь?.. Ты работаешь?

– Работаю, работаю маляром… в порту…

Мамин голос зарыдал.

– Прекрати! – резко сказал папин голос. – Это бессовестно – сейчас рыдать. Девочка моя, мы все гордимся тобой! Да прекрати же, – сказал он маме. – Сейчас-то, сейчас-то что…

В трубке щелкнуло, разговор закончился. Потом опять щелкнуло, и папин голос откуда-то ужасно издалека сказал:

– Не слышу, ушла уже…

– Я здесь, папа!.. – крикнула Тася.

– Ваш вызов: «До востребования» главпочты, Виноградова, семнадцать, – сказал ей сухой незнакомый голос, трубка опять выключилась.

В будку всунулся майор и очень твердо попросил Тасю освободить будку и приглядеть за его машинкой.

– Здесь стекло, – сказала Тася.

– Я сам вижу, что стекло, – строго сказал майор и открыл блокнот.

– «Удар был дерзок и смел, – по складам читал из блокнота майор, – главный калибр бил веселым желтым пламенем, мы ждали праздника на нашей улице и верили в него, и вот он пришел, сказал мне командир главной башни гвардии лейтенант Рыбник».

Тася засмеялась и открыла майору дверь.

– Гвардии лейтенант Рыбник не бывает, – сказала она, – и немецкая субмарина не может трусливо скрыться под водой… И смотрите сами за своей машинкой. А я уезжаю в Ленинград, вы что, не слышали? И буду жить дома, на Зверинской улице. – Неожиданно для самой себя она заплакала и быстро пошла к дверям.

Продолжая плакать, она прошла через почту с галдящей очередью у окошечка «До востребования», мимо высокой старухи, торгующей ящиками и кусочками мешковины для посылок, и старуха почему-то покивала ей головой.

На вертящейся двери катался мальчишка. Тася замешкалась и увидела на той стороне Валерика, тот болтал с шофером полуторки. Тася незаметно свернула в проходной двор. Здесь она выменяла карточки за две декады на красный шерстяной шарфик, губную помаду и цветную мозаику «Гибель крейсера Хиппер».

– Все, – бормотала она, – все.

Плача и бормоча «все», выпила стакан коммерческой газировки за шесть рублей и вышла на широкую деревянную улицу с выгоревшим углом. Пошел дождь и стал набирать сильнее.

 
Прощайте, северные елки,
лечу домой на верхней полке.
Прощай и ягода морошка,
лечу домой, гляжу в окошко, —
 

поют в скверике у вокзала.

Держит Тася в руках телеграфный вызов в Ленинград. Летит трамвай по городу, искры из-под колес, и представляет она себе – окошко у кассы белого молочного стекла, полы в зале мытые, в них лампы отражаются, и железнодорожники в белой форме – туда-сюда, и все едят мороженое.

– Ах, товарищ кассир, мне билет в мягкий вагон до Ленинграда, желательно нижнее место!

– Ах, дорогая гражданочка, приношу вам искренние глубокие извинения, нижнего местечка как раз нет, купил один генерал… Плацкартного, очень извиняемся, тоже предоставить не можем, и ни в тамбуре, ни на крыше ничего не предвидится, снимите-ка ваши очки, гражданочка, посмотрите вокруг, народу тыща, а посадочных талонов сегодня одиннадцать… Отойди от окошка-то, наела рожу и стоишь… Пожалуйста, пожалуйста, у коменданта запись на месяц вперед. Жаловаться – это пожалуйста, лучше прямо наркому домой позвони, чего там, если ты такая умная.

Ох, забит вокзал на самом деле – ни сесть, ни встать, ни повернуться.

Сумочки нету? Ну уж это извини, подружка… Кто ж на вокзал с сумочкой ходит?! Тем более тебе зашивать есть куда, можешь и без чемодана двигать…

От сумочки остались ручки крокодиловой кожи.

– Эх, крокодил, крокодил, что твоя кожа против нашей бритвочки, – так смеется Разумовская, соседка по очереди, и трясет на худой коленке своего Павлика.

– Ну какое же счастье надо в жизни иметь, – хохочет Тася, – чтобы паспорт, и вызов, и деньги – все держать в кулаке… – Примерила ручки от сумочки себе на поясок и отдала Павлику, чтоб Разумовская ему штаны подвязывала.

Чижовскую фотокарточку Тася уже всем показала, а родительских ни одной нет.

– Мы на Зверинской улице жили, – рассказывает Тася, – Зверинская – это напротив зоосада, и летними ночами, когда все тихо, можно было послушать, как ревет лев. Родители думали, что меня засыпало, а я, что их бомба в тонну, представляете, а у нас седьмой этаж…

– Чудно, чудно, – Разумовская все трясет на коленях Павлика, – ах, какая вы везучая, Тася.

Радио в который раз объявляет, что победа не за горами, что следует потерпеть, что дороги заняты военными перевозками и что реэвакуация без надлежаще оформленных документов проводиться не будет. И не втолкуешь, не объяснишь. Домой, домой. Говорят, в сибирских городах даже еще похлеще, а в Средней Азии совсем жуть, жара такая, что кровь закипает, и все равно тронулась Россия обратно.

Тасина десятка, со сто сорокового по сто пятидесятый номер, расположилась в городском парке за вокзалом. Тасе всегда везет, народ подобрался отменный, подтащили скамейки, на случай стихийных неурядиц вымыли киоск «Соки, воды, сласти», там вещи.

Чухляй – прозвище. Чухляев – фамилия. Чухляев контуженный, бывший лекпом из морской пехоты. Теперь он здесь за царя, вроде старика Чижова, сам на перекличках проверяет номера, сам эти переклички назначает и сам же, если кого нет, вычеркивает. Притом жаловаться некому – и народ, и начальство на его стороне, беспорядка никто не хочет.

Сам Чухляев уедет не скоро, он из Крыма до станции Джанкой, а туда проезда пока нет.

Очень Тасе хочется съездить на Кузнечиху к Чижовым, вдруг Анастасий приходил, думала она, думала и надумала. Нарисовала на фанерке портрет Чухляя, как папа рисовал своих стахановцев и артистов, и пошла его искать.

Чухляев сидел у речки без ботинок, а выстиранные полосатые носки сушились на большом белом камне, перевел Чухляев взгляд с речки на фанерку и говорит:

– При таком таланте и фотографии не надо… Ты бы, девушка, не могла бы рядом капитан-лейтенанта Зозулю нарисовать? – и достал из планшетки фотокарточку.

– Можно, – говорит Тася, – только он в зимнем.

Посидели они еще, подумали. Буксир по Двине прошел, волну поднял.

– Ты там обоим плащ-палатки сделай, – говорит Чухляй, – а то мне можешь тоже автомат повесить… И еще хребет Мустатунтури пусти сзади в виде фона, очень я тебя, девушка, прошу, – и так разнервничался, что уронил носок в воду.

– Сделать, – говорит Тася, – в принципе, товарищ младший лейтенант, все можно, ничего невозможного нет, только для этого нужен настоящий карандаш. За ним надо ехать на Кузнечиху… А если проверка будет?

Чухляев давай кряхтеть. Кряхтел-кряхтел и написал щепочкой на мокром песке: 16 часов.

– Не ради себя, – говорит, – так поступаю, ради капитан-лейтенанта Зозули, – и тут же песок заровнял. – Есть, – говорит, – хочешь? Деньги на трамвай есть?

Вопрос не праздный, люди здесь по две недели живут.

Чухляев дал ей яблоко. И рванула она к своему киоску за новым платком, лодочками и вообще. А то в город выйти страшно.

Павлик играл мозаикой «Гибель крейсера Хиппер», отдала она ему яблоко, а матери его шепнула, что проверки до четырех не будет.

– Это что? – спросил картавый Павлик про яблоко. – Гъиб? – и есть отказался.

Собрались быстренько они и к трамваю, у Разумовской в городе знакомые с ванной.

До Союза печатников путь лежал мимо погреба, за пять дней бузина вся покрылась красными ягодами, такая красота. А вон и сломанная труба с осиным гнездом. Интересно, восстановили гнездо осы?! Или переселились? Тук-тук-тук – стучат каблучки по деревянному тротуару. Туфли на Тасе новые, шелковые чулки и темно-синий свитер-восьмерочка, он Тасю стройнит и вытягивает. «Был бы Чижов, – выколачивают каблучки, – ну был бы Чижов…» В луже рядом с мостками идет какая-то каракатица, лужа исчезает, и Тася скатывает туда камешек.

Глафира Тасе не обрадовалась.

– Я вам платочек купила, – сказала Тася, – здесь такой мышонок вышит, Микки Маус называется, очень смешной… А Ивану Анастасьевичу крышечку на трубку, на ветру курить…

– Положи на стол, – сказала Глафира. – Вы только объясните про крышечку, а то он не поймет…

– Поймет, небось… Я сто сорок седьмая уже, – сказала Тася, топчась в дверях, – так что, может, больше не увидимся… И адрес здесь новый, ленинградский… Большая Зеленина. Можно просто писать: Б. Зеленина… Давайте я дров наношу?

– Ты здесь простыню оставила и рубаху, – сказала Глафира. – Мыша на платках шить, безобразники эти англичане…

Взяли они веревку и пошли за дровами. Тася про Чижова все хотела спросить, но не знала, как подступиться. Она и раньше Глафиры робела.

Глафира похвалила кофту, а в дровянике вдруг хвать Тасю за руку.

– Ох, – говорит, – девушка, у нас Пиратку соседская собака покусала, полезла я под дом третьего дня кормить, а на меня оттуда из темноты Тося смотрит большими глазами…

И от того, что она сказала, подкосились у Таси ноги.

В дровянике было полутемно и пахло сырой пылью. «Чепуха какая-то», – начала успокаиваться Тася.

– Это известно в науке, называется галлюцинация, – чем большую неубедительность своих слов Тася ощущала, тем уверенней говорила, – на таких явлениях, между прочим, строятся различные религии и мракобесия.

– Верно, – сказала Глафира, – беда у нас, девушка, не спорь…

Вдвоем они пронесли через двор вязанки дров, из-под сарая с кряхтением вылез исхудавший Пиратка и заковылял за ними на трех лапах, старательно обходя лужу.

«Ерунда, – уговаривала себя Тася, спускаясь к Валеркиному дому. На тощего Пиратку она боялась смотреть. – Даже думать смешно… Бабкины сказки, и все. Бабкины сказки, и все».

Но тяжесть с души не уходила. А с тяжестью на душе Тася просто жить не умела. Сырая улица без прохожих в этот рабочий час стала казаться полной скрытого зловещего смысла. На коленкоровой двери Валеркиной квартиры висел латунный черт, показывающий нос, – Валерки не было дома. Был час дня, времени оставалось немного, и Тася под мелким дождем побежала к трамваю.

Через проходную она проехала с Молибогой на его телеге, телега везла длиннющие уголки.

– Принципиальный у тебя папаша, генерал, – сказал Молибога, – чем на вокзале сидеть, прислал бы «Дуглас», и амба… – Молибога разговаривал грубо, ругал лошадь, прицельно плевал в лужи и отворачивал от Таси правую щеку с прыщом.

После срочного телеграфного вызова в порту считали, что Таська-малярша – дочь известного генерала, потерявшаяся в блокаду.

Свитер-восьмерочка, шелковые чулки и новые лодочки, купленные на присланные из дому деньги, сразу выделили Тасю из портовой среды.

Но спорить – означало только огорчать собеседника, поэтому Тася спорить зареклась, но Молибоге сказала:

– Мой папа – майор, военный художник, член Академии художеств, и зовут его Марат, я Таисия Маратовна, а генерала Желдакова имя – Михаил, он однофамилец…

– Врешь, – обиделся Молибога, – бабы в кадрах интересовались…

Тася засмеялась и угостила Молибогу купленной в коммерческом магазине конфетой «Дюшес».

– А говоришь, не генерал… – Молибога поглядел в фантик на свет. – Дюшес – это груша, – объяснил он Тасе, – сладкие, собаки, – и незаметно спрятал фантик в рукав на память.

Они обогнули лесовоз «Небо Советов» и сразу же увидели подвешенную Дусю.

– Ха! – сказал Молибога.

Дуся – не Тася. Подвешенная Тася злилась и пела песни, Дуся старалась не плакать.

– Туфли погубишь, – крикнула она Тасе, – совсем с ума сошла!

– За что тебя?

– Под трубой не загрунтовала… – Дуся отвернулась и заревела, норма у нее не шла, в другой бригаде, может, и сошло бы. – Волчица, – плакала Дуся, – ну забыла я, ну скажи, целое кино устроила… у меня тоже муж был с положением…

– Эй, генеральша, – на полубаке появилась бригада, кто не доел, тот жует, обсасывает косточки.

– А нам говорили, за тобой самолет прислали, летчик-майор, и бомбы шоколадные! – орут бабы и хохочут.

– А я картоху купила, – Тася показывает сетку с купленной по дороге картошкой. – Сейчас сварю, пошли, Молибога…

– Ты, когда сварится, сигнал подними, – Молибога опять плюнул в лужу и поехал, грохоча уголками.

– Я к начальнику порта поеду, – вдруг психанула внизу Дуся. – Я вам не девочка, у меня дети есть…

– Сама вредительство разводишь, – взвыла Агния, поднимая Дусю, – грунтовку наложить забыла!.. Ты сперва карточки получить забудь… Способная какая. Я гляжу, красит и красит… бракоделка.

– Ты на суде ответишь… – рыдала Дуся.

Дул ветер, орали бабы, кричали над рекой чайки. На английском корвете появился рыжий кок с тазом, кормить собак. Собаки приходили сюда со всей округи, где еще подхарчишься.

– Ша!.. – крикнула Агния. – Работать! – дала взглядом понять, что скандал – дело внутреннее, а не международное.

И с этим ее взглядом все мгновенно согласились. Не будь английского кока, нашлась бы другая причина, – не орать же целую смену.

Агния работала на трубе, не всякий мужик рискнет, уйди завтра Агния, непонятно, что будет с бригадой, небось та же Дуся вприпрыжку бы побежала умолять вернуться. Без Агнии слабосильная Дуся не закрыла бы ни одного наряда.

Кр-р-р, кр-р-р – заскребли мастерки.

– «Ты правишь в открытое…» – завела Тася и увидела, как Агния заулыбалась ей с трубы всем своим худеньким лицом. И ощутила в груди такую к ней и ко всем бабам любовь, что тут же пообещала себе, что, как только купит билет, на все оставшиеся деньги устроит пир.

«Водочки куплю, яичного порошка и, может, испеку „Наполеон“. Доеду как-нибудь, – подумала она и пошла на полубак мыть картошку, – буду в окошко смотреть».

– «В такую дурную погоду нельзя подчиняться волнам», – первым голосом вела вместо нее Дуся.

Рыжий кок на корвете притащил аккордеон и начал подбирать.

– Одинокий, как его же собаки, – сказала про него Дуся, – у них по-английски кот будет тутц и не кис-кис-кис, а тутц-тутц-тутц, а наши коты боятся…

Тася стала переливать из бидона в ведерко воду и заметила незнакомый тральщик, который вываливался из-за красной башни. Тральщик что-то тащил, вроде десантную баржу.

Воды в бидоне – помыть картошку – не хватало, и Тася пошла в каптерку, она не услышала, как бабы перестали петь. И когда мастерки стучать перестали, тоже не заметила. Вышла на яркий день и ослепла, как сова.

Первой она увидела Агнию, перегнувшуюся на трубе, так нормальному человеку и не усидеть, потом поразилась тишине. Ни здесь, на «Бердянске», ни вокруг на судах не работали, вода из кастрюли плеснула на лодочки, она ругнулась и тут же увидела «Зверя», это его тащил тральщик, черного, скрученного и обожженного. И флаг, и вымпел были приспущены и казались яркими на этой страшной головешке. Носовая пушка была согнута и задрана, как хобот у слона, около нее курили и не глядели по сторонам два незнакомых матроса в ярких спасательных жилетах.

– Мамочка, – сказала Тася и уронила кастрюлю с картошкой.

На английском фрегате заиграли дудки, там строили караул. Офицер что-то прокричал, и все там сняли шапки и положили их на согнутые локти…

Бум! – выстрелил на фрегате мушкет.

А-а-а-а… – завыли сирены на «Хасане», а-а-а-а… – подтянули другие транспорты.

– Мамочка, – еще раз повторила Тася, – мамочка, мамочка… – и отвернулась от «Зверя», чтобы не видеть, и увидела, как Агния бьется головой о трубу, со всей силы разбивая лоб в кровь.

«Зверя» ошвартовали на пирсе подплава за красными оружейными мастерскими. Тасю и Агнию, которые приехали на Молибогиной телеге, туда не пустили. Командир со «рцами» попросил принести документы, подтверждающие родственные связи или регистрацию брака, и добавил, кивнув волевым выбритым подбородком на лоб Агнии, разбитый и перепачканный ржавчиной:

– Вы бы умылись, гражданочка, – постоял, козырнул и ушел.

Они долго сидели под дождем на штабеле досок. Когда уже смеркалось, прикатил, разбрызгивая воду, Валерка, он был в огромном брезентовом плаще и сразу позвал Тасю. Чтобы идти подольше, она пошла вокруг лужи.

– Тоська раненый, но живой, – деловито сказал Валерка, – как говорится, жить будет, но петь никогда… Зато представлен к ордену Нахимова, во какой орденище, – он показал здоровенную свою ладонь, – еще там трое живые…

По тому, как он говорил, и по тому, что ее не позвали, Агния все поняла, тоже подошла, но спрашивать не стала.

Трамваем приехали старик Чижов и Глафира. Они сидели здесь же на досках, на другом конце, как две корявые птицы, и не разговаривали.

Агния встала и, не прощаясь, пошла к «Бердянску», голова у нее была маленькая, солдатские «прогары» большие и без шнурков, со спины она была похожа на уходящего Чарли Чаплина. Ее догнал Молибога, предложил подвезти, но она с ним не поехала, все шла пешком.

С севера пришел снежный заряд, все вокруг стало белым, как зимой. Старик Чижов и Глафира сидели под падающим снегом и дышали, как рыбы, открывая и закрывая рот.

Весь этот вечер во всех его подробностях Тася будет помнить всю жизнь. Как приехал Валерка и уходила Агния, как приехала жена Дидура в мокрой от снега зеленой кофте и, прижимая кулачок к солнечному сплетению, бегом, через КП побежала на пирс. Как у нее, у Таси тоже болело солнечное сплетение, и она прижимала теплую ладошку, от тепла, казалось, болит меньше. Как она решила уходить, встала, доски подскочили, и упали старики, и они с Молибогой их поднимали. Как прошел к пирсу подплава адмиральский катер, его называли «Петруша». Как после отбоя на кораблях крутили пластинки, а в баню протопал комендантский взвод. Как били склянки на «Ученом Ломоносове». Как подъехала, разбрызгивая воду со снегом, тяжелая черная машина командующего, и офицер со «рцами» в сдвинутой на затылок фуражке усаживал в нее Чижовых, и еще раз, уже в глубине машины, – белое лицо жены Дидура, она дернула бусы, они ей мешали дышать, веревочка лопнула, и бусы рассыпались.

Но ни Тасе, ни старику Чижову, ни даже волевому дежурному со «рцами» не дано было знать, что катер «Петруша» привез командующего и специалистов Главного Морштаба из Москвы, что катер пришвартовался рядом со «Зверем» и что вывод специалистов был единодушен.

– Значит, заключаем, – сухо сказал командующий, – судно поражено наводящимся по винтам устройством, конвои следует оснастить приспособлением, дающим больший звуковой импульс, чем винты… Так, товарищи! – И, глядя на изуродованные и печальные останки «Зверя», добавил: – Считаю, команды обоих судов совершили героический подвиг, именно так, по-другому не назовем…

Медленно, как на фотобумаге при проявке, на порт, на корабли, на скрученного черного «Зверя», на сияющего надраенной медяшкой «Петрушу» накладывается другое изображение – «Зверь» и землечерпалка выходят на траверз острова Моржовый.

 
Конвой на север, советский флаг,
в морских глубинах коварен враг!
Уже победа видна, видна,
прощай, морячка, – одна, одна! —
 

поет голос и бренчит, бренчит балалаечка.

Место последнего боя «Зверя» на траверзе острова Моржовый считалось нехорошим – самое лодочное место. И на «Звере» стеклянные рамы в рубке были вынуты по-боевому. Только что прошел снежный заряд, небо в расхлябанных тучах сидело низко, где побелее, где посерее, где скалистые берега, без визира не увидишь. Волна шла длинная, а-ах, а-ах – ахала сзади землечерпалка и кланялась высоким своим ковшом.

Чижов спал в рубке, как всегда спал в походе, в углу, в кресле, оставшемся от старых хозяев рыбаков, вернее, не в кресле, а в сооруженном в нем гнезде из двух жарких овчинных тулупов и реглана. И снилось ему, что соседский бык Крюк на самом деле не бык, а Гитлер, замаскировавшийся под быка.

– Бык Крюк, Тосенька, который тебя гонял, выясняется, не бык, а Гитлер, – говорит ему мама, она большая, широкоплечая и грудастая. Как Тася. Мелкая чижовская порода шла от деда. – Его сейчас, Тосенька, арестуют, вот какая радость! – И они бегут смотреть, как его будут арестовывать.

Бык Крюк стоит за обвязкой огорода, действительно, не то бык, не то Гитлер, одна нога в высоком лакированном сапоге, на этом и попался, и знакомая челочка, как раньше-то не замечали. Оттого, что все оказалось так легко и просто, и оттого, что Крюка сейчас арестуют и все кончится, все радовались, ликовали и пели. На огороде стоял грузовик, начхоз продавал детям лимонад и пирожки, и чей-то голос сказал:

– Право двадцать. Вижу шапку дыма.

А голос Макаревича ответил:

– Шлейф от тучи… Внимательнее, сигнальщик!

Чижов заставил себя проснуться, вытер рукавом тулупа лицо и спросил Макаревича, в чем дело.

– Шлейф от тучи… Отдыхай, командир, – сказал Макаревич, лицо его на ветру было красное, почти бурое, у них у всех к концу вахты делались такие лица. – Примерещилось сигнальщику… Скоро ведьму на помеле видеть будут… Вестовой, погорячее чаю! Черт-те знает!..

Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп – «Зверь» наползал на волну, чехлы на носовом орудии сняты, за орудием дальше горизонт, серая студеная вода, в темном небе разрывы, не то что чистое небо, тоже облака, светлые дыры, кажется, там сейчас бог на коне появится, но бога нет, а есть не то шлейф от облака, не то дым.

– Черт-те знает… – Чижов вылез из гнезда, на ветру сразу зазнобило, ему не нравился этот шлейф, и он сразу подумал, что сигнальщик, а не Макаревич прав, но покуда промолчал.

Макаревич это молчание понял и стал искать папиросы.

– Скоро Дровяное, – он поправил воротник чижовского реглана, – какой же дым, никакого не может быть дыма, – достал таблетку фенамина и проглотил, поморщившись.

– Ты кончай эту дрянь кушать, – сказал ему Чижов, – выброси вовсе… Я и лекпому скажу. Пусть иностранцы кушают…

Макаревич промолчал, все глядел на этот не то дым, не то шлейф. И опять поморщился.

– «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой…» – пробормотал он.

Со своего места Чижов видел акустика, когда на зигзаге волна хлопала «Зверя» по скуле, лицо акустика болезненно дергалось. Пронзительно насвистывая «Темную ночь», на палубу поднялся Черемыш, и на мостике сразу запахло цветочными духами.

– С днем рождения, командир, – сказал Черемыш, втягивая холодный с брызгами воздух, и протянул Чижову дюралевый портсигар, – здесь я ордена вырезал, а здесь чистое место, разживетесь, дорежу… Рай, кто понимает, – сказал, вглядываясь туда, куда смотрели все, – плыл какой-нибудь грек под парусом, вез бычки в томате и не подозревал, что на него с высокой скалы глядит Пушкин…

А-ах, а-ах – стонала сзади землечерпалка.

– Почему Пушкин? – вскинулся Макаревич. – Ты же офицер все-таки, а не… – и замолчал.

– Ну не Пушкин, – мягко согласился Черемыш, фуражку у него сдуло, он ее поймал и отряхнул об колено, – ехал грека через реку, – бормотал он, – видит грека в реке дым… А ведь это дым, а, командир?!

– Не люблю, когда офицеры душатся, – сказал Макаревич, надеясь, что это не дым, но уже понимая, что, скорее всего, ошибся.

– Боевая тревога! – скомандовал Чижов. – Передавайте, право тридцать – шапка дыма… Допускаю морской пожар… – Он допил чай и аккуратно положил стакан с подстаканником в сеточку.

Черемыш ссыпался вниз в свой «гадючник», люк с броняшкой захлопнулся, остался запах нагретого масла и цветочных духов.

– Нет квитанции, аппаратура в норме, снежный заряд, – сказал радист. После снежного заряда связи все еще не было ни с Дровяным, ни с базой.

– Внимательнее, штурман, – зло сказал Чижов Макаревичу, – у нас, конечно, не Япония, – и сначала подумал, что ничего такого Макаревич не сделал, просто много взял на себя, но тут же возразил себе, что уж слишком думает Макаревич про лысеющую свою жену и что команда не виновата. И, подумав так, он не сдержал себя, а так и сказал, а сказав, не пожалел: – Команда не виновата, что у вас супруга лысеет, товарищ лейтенант, так что прошу выполнять свой долг, – встал, забрал у него ручки машинного телеграфа и краем глаза увидел, как побагровела шея и бритый затылок Макаревича.

Нет квитанции. Дровяное не отвечает…

Прокричал ревун, заскрипел элеватор, подавая снаряды к орудию, откуда-то с невидимого берега прилетели два глупыша, стали нырять в пенный след за кормой, Чижов перевел ручки телеграфа, с удовольствием почувствовал, как дернулась под ногами палуба, машины на «Звере» были мощные, удачной довоенной постройки, и облегченная нынче корма давала дополнительные возможности.

– Право сорок. Ясно вижу дым морского пожара! – прокричал сигнальщик.

А-ах, а-ах – кланялась землечерпалка, выдавливая из угольных своих котлов последние мощности. Дым из ее высоченной трубы сносило к воде. Там, где был пожар, дым тоже теперь сносило, оторвав от темного, верхнего теперь облака.

– Гладких, – сказал Чижов, – это Гладких горит, вот что…

Ветер крутил крупные снежинки, опять задул снежный заряд, будто и не лето вовсе.

– Квитанции нет… Дровяное не отвечает…

– Внимательнее глядеть…

Пробежал, бухая прогарами, дополнительный наряд сигнальщиков, сапоги оставляли на заснеженной палубе глубокие следы, они тут же заполнялись черной водой. Хлопнул, будто выстрелил, на зигзаге брезент.

Вот они.

Патрульное судно «Память Руслана» не горело, оно, по сути, уже не существовало, догорала черно-рыжая, отвесно торчащая из воды корма, она держалась из-за пробки в заваренных трюмах, пробка и дымила. Задранные вверх, нелепо торчали толстые гребные валы с обрубленными лопастями. Волна разметала обломки, на подзатонувшем бидоне сидела чайка, и на снегу были ясно видны крестики ее шагов, и – ни вельбота, ни плотика. «Зверь» шел стремительно, противолодочным зигзагом, только хлопали сырые брезенты на обвесах.

– Вон как его, – крикнул Макаревич, – веером выстрелила, что ли, или как, командир?!

Они понимали, что торпеда пришлась по винтам, что было дальше – вот вопрос.

– Веером выстрелила? – опять забормотал Макаревич. – Что ж, может быть, ничего не может быть…

– Внимательней, сигнальщики!.. – приказал Чижов. – Радист, есть квитанция?

– Дровяное не отвечает. Квитанции не было.

– Чаю, – крикнул Чижов вниз, – и погорячее! – От напряжения болела шея, он повертел головой и удивился, что абсолютно спокоен, голова работала четко, и мысли были четкие, будто он их читал.

«Зверь» шел теперь вторым, большим кругом, и где-то в этом кругу болтались остатки «Руслана» и ахала на волне землечерпалка. Снег пошел реже, и побелевший ковш землечерпалки то исчезал, то опять возникал по левому борту и все кланялся.

– Сигнальщики, каждому держать свой сектор! Внимательней, сигнальщики!

– Дровяное не отвечает…

– Пишите. – Чай плеснуло на пальцы, Чижов встряхнул рукой и стал прихлебывать мелкими глотками, не ощущая вкуса, и опять отметил на себе взгляды носового расчета, боцмана и сигнальщиков. Он придумал это, так спокойно пить чай на глазах команды, в первом же самостоятельном бою, и всегда гордился и радовался, что так придумал.

Снежный заряд уходил внезапно, как налетел, может быть, проколесив над морем, именно он через трое суток засыпет снегом сидящих на пирсе подплава его стариков, Тасю, Валерика и Молибогу.

На глазах светлело, море вроде раздвигалось во все концы, судно было белое, леера черные, черные проплешины были и на мостике и у орудий. Волна успокоилась, и за кормой стал возникать след.

Дышалось легко и глубоко.

– Лодки как будто, – сказал Макаревич.

И Чижов сразу увидел лодки. Они возникали из уходящей снежной мути ясно и четко, четче не бывает. Одна огромная, длинная и пузатая, с короткой, будто срезанной, могучей рубкой. Океанская лодка из Атлантики. В штабе флотилии говорили, что они вот-вот прибудут, вот и прибыли. Другая была меньше, длинная хребтина ее была занесена снегом. Лодки стояли. Точка рандеву у них здесь была, что ли? Хотя это и не имело уже сейчас значения.

– Океанская, – сказал Макаревич, – типа «И»… – облизнулся, зрачки у него стали большими и желтыми, как у кошки.

И тотчас они услышали срывающийся на визг крик сигнальщика:

– Вижу две лодки, две лодки – лево тридцать.

– Сейчас они мешки развяжут, – печально сказал Макаревич, – ух у них мешки…

Вот и все. Эта мысль пришла спокойно, откуда-то со стороны, вроде ни к нему, Чижову, ни к его кораблю не имела она отношения. Как ни крутись, и кого ни кори, и чего ни шепчи сам себе, это было все. Маленький «Зверь» с задранной, набитой пробкой кормой, с землечерпалкой под опекой – третий в этом рандеву. Разбежался, лучше не скажешь.

– Дым! – крикнул он, и ему показалось, что от унижения и бешенства он сейчас заплачет.

«Лодки, лодки, лодки, – стучал радист, – типа „И“, типа „И“, – ждал квитанцию и стучал опять: – лодки, лодки…»

На отворачивающей землечерпалке хлопал ратьер, рядом матрос для надежности писал шапкой: «лодки, лодки», будто они и так не видят.

Струя черно-серого дыма вырвалась наконец из трубы за спиной Чижова, он обернулся посмотреть, как ложится на воду завеса, и глянул на корму, но пелена черного дыма из трубы уже закрывала шканцы, кормовое орудие, матросы тащили от элеватора мокрые болванки. Бондарь с гаечным ключом стоял на коленях, ему нужно было ставить дистанцию.

– Фугасами! – проорал Андрейчук, и дым накрыл его, расчет заднего орудия и кормовой эрликон с вросшим в сиденье, белым от снега Титюковым с тяжелыми хомутами на плечах.

Не выполнить задания они не могли, разница в огне, даже не считая торпед, давала им всего несколько минут жизни. Вот что можно было еще сделать – это пристроиться к одной из лодок, влезть между ними, попробовать повредить одну, тогда второй будет не до них, просто невыгодно будет, неэкономично заниматься «Зверем» и земснарядом. Потом, мало ли что будет потом, поставить дым и уйти.

– Будем разрезать! – крикнул он Макаревичу. – Войдем между лодками. – И, увидев его ставшее серым лицо, прибавил: – Будем атаковать, прикажите команде прихватиться… А потом поставим дым опять, поняли, и уйдем, а, Макароныч?.. – И обрадовался, потому что лицо у Макаревича стало счастливым, и не оттого, что появился шанс, а оттого, что Чижов назвал его Макаронычем, а значит, простил шлейф от тучи. Нехорошо было бы потонуть, держа зло на душе.

Океанская лодка развязала наконец мешок в сто десять своих миллиметров. Всю ее махину качнуло. Снаряд лег далеко сзади. Они рассчитывали, что «Зверь» за дымом уходит.

– Будем разрезать, – говорил в трубку Макаревич командирам БЧ непривычно высоким, странно счастливым голосом, – пусть команда прихватится… Будем входить в створ между лодками… Разъясните команде, как Нахимов с турками…

Прибежал Андрейчук, уже без реглана, и Чижов приказал:

– Как выскочим из дыма, стреляйте только по правой лодке и только под вздох.

Андрейчук попил воды и исчез в дыму так же внезапно, как появился. Левая – океанская – лодка выстрелила второй раз, Чижов дал винты в раздрай, так что в трюмах у «Зверя» хряснуло и застонало, снаряды опять легли далеко сзади.

– На вот, выкуси! – сказал Макаревич.

Они долго вертелись в густом дыму, Чижов все боялся просчитаться. Всех душил кашель, заливало слезами. Потом он скомандовал: