Текст книги "Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии"

Автор книги: Алексей Герман

Соавторы: Светлана Кармалита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

Первым на лед озера вышел Черепец с гранатой. За ним, покрякивая, спустился Гаврилов с инструментом.

– Если будет шум, бросаешь гранату, – сказал Белобров и спрыгнул сам.

Они стояли около немецкого бомбардировщика. Кабина штурмана была «в гармошку», с кабины пилота был лишь сорван фонарь, и немец-пилот сидел в ней, пристегнутый ремнями. Его руки лежали на штурвале, голова с наушниками, лицо, плечи – все было запорошено снегом. Он был мертв.

– Это тот, которого Семочкин гонял… Вот он ему в ноздрю попал… И вот… – Черепец показывал пробоины в самолете. – Чего только он летел, не понимаю.

Белобров смотрел на немецкого пилота. Он воевал всю войну, а вот так, близко, видел врага первый раз. Белобров снял перчатку и провел пальцем по занесенному снегом лицу летчика. Палец оставил след. Белобров стряхнул снег с пальца и протер руки снегом.

– Хорошо бы посмотреть, – сказал Черепец, – может, у него орден есть.

Гаврилов закончил осмотр самолета и подошел к Белоброву.

– Надо осмотреть кабину, – сказал он. – Черепец, помоги вытащить летчика.

– Мне мертвеца трогать противно, – заверещал Черепец.

– У кого есть нож? – спросил Белобров.

– Есть. Для вас у меня все есть… Нет такой вещи, чтоб у Черепца не было… – Черепец подал Белоброву нож.

Белобров перерезал ремни и вместе с Гавриловым вытащил пилота. Гаврилов полез в кабину.

– Так, так, – бормотал он. – Так и есть. Автопилот.

– У него автопилот стоит, вот какая штука. Их Семочкин сразу убил… А самолет на автопилоте пер… – Гаврилов нагнулся и стал что-то отворачивать.

– Ты когда-нибудь автопилот видел?

Белобров не отвечал, он рассматривал немецкую полетную карту.

Из разбитой штурманской кабины выбрался Черепец.

– Запасливые, черти, – сказал он и показал Белоброву термос.

Белобров отвернул крышку и вытащил пробку. Из термоса шел пар…

– Да, вот история… – задумчиво сказал Белобров.

Послышался шум самолета.

– Слышите?! – спросил Черепец. – Товарищ гвардии капитан, слышите? – крикнул громче Черепец.

Гаврилов выглянул из кабины.

– Ничего не слышу…

– А я слышу, – Белобров опять послушал гудение. – Заканчивай, инженер!

Из-за скалы, басовито гудя моторами, выскочил «Арадо». Он шел совсем низко.

– Бегом! – скомандовал Белобров.

Они побежали к своему самолету.

Тотчас же «Арадо» увидел их и ударил по ним из пулемета. Но увидел и ударил поздно. Поэтому сразу пошел на второй круг.

В это время Белобров рванул в воздух свой самолет и сразу ушел за сопку.

Белобров, Гаврилов и Черепец долго еще откашливались от быстрого бега, хохотали и переругивались.

Они летели низко над сопками.

– А у нас под окном бузина росла… Поглядишь в окно, и все, вы знаете, бузина, бузина… – говорил Черепец.

Белобров положил машину резко в вираж и показал вниз рукой.

Под ними на рыжей скале между проплешинами потемневшего снега лежал торпедоносец Мак-6-й Плотникова.

– Вот, – крикнул Белобров. – Это Плотников. Как их!

То, что лежало под ними, была уже не машина, а несгоревшие металлические части самолета. Машина умерла. И людей, если они не прыгнули с парашюта, там не могло быть. Белобров повел машину на второй круг.

– Горючка рванула, – сказал Черепец. – Металл вон поплавился, – и стянул шлем.

– Все, – сказал Белобров и тоже стянул шлем. – Сесть не могу, поехали, – он выровнял самолет и прибавил газ.

Он ушел за скалу и, будто сам не выдержав, облетел ее и вернулся. Все молча посмотрели на землю.

И опять сделал круг над погибшим торпедоносцем, и еще один, не то высматривая что-то, не то прощаясь. Покачивая крыльями, ушел за скалу. Звук его мотора стал слабеть и исчез.

– Весна, – глубоко вздохнул Белобров, – теперь уж возьмется…

– Не-е-е, еще сильная пурга будет, – ответил Черепец.

Над плюшевым занавесом на красном полотенце было написано: «Севастополь наш! Смерть немецким оккупантам!»

На сцене шел спектакль из жизни подводников. Декорация изображала отсек подводной лодки, лежащей на грунте. Спектакль играли артисты театра флота.

Несколько матросов в тельняшках лежали в отсеке. Мичман перестукивался с другим отсеком. Люди задыхались. Зал был полон. В первых рядах сидели подводники.

Слышны взрывы глубинных бомб. Лампочка в отсеке замигала.

На сцене мичман считает взрывы:

– Один, второй… третий (взрывы удаляются). Вроде пронесло (он тяжело дышит). Ну, что, хлопчики, тяжко? Нас, моряков, чертей полосатых, просто так не взять! Мы еще поживем, мы еще повоюем! Наверх все, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает! Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает… – запел мичман.

Слышен стук из другого отсека. Мичман берет ключ и хочет ответить, но ключ вываливается у него из рук.

Молодой матрос, ловя воздух широко открытым ртом, с трудом подползает к мичману, поднимает ключ, два-три раза ударяет в стену и, «потеряв» сознание, роняет голову на грудь старого моряка.

Послышался стук откидываемых сидений. Мичман живо приоткрыл один глаз. Подводники дружно покидали зал.

Белобров и Гаврилов стояли в ярко освещенном коридоре.

Здесь совсем громко играла музыка, в большом зале танцевали, из других дверей сухо стучали шары. На стенах висели большие красочные плакаты, выпущенные политотделом ВВС по случаю последних побед.

В красиво нарисованных волнах среди пушечных стволов, пулеметов и гвардейских знамен в ряд стояли экипажи Фоменко и Плотникова. Белоброву с Гавриловым хотелось еще постоять здесь, и покурить, и поговорить о чем-нибудь значительном. Покурить здесь было нельзя, сесть негде, и они пошли по коридору притихшие.

Мимо проходили подводники.

– Спектакль уже кончился? – спросил Белобров.

– Нет, не кончился, – ответил высокий подводник, – надоело. Я на дне лежал, меня бомбили, я задыхался, понимаешь? Пришел теперь с девушкой культурно отдохнуть, а они мне показывают, как я лежу, задыхаюсь, да еще и пою… Пошли они к черту, ей-богу.

Здесь их настиг Семочкин, схватил за руки и потащил к залу со столиками, покрытыми белыми скатертями, – туда, где ужинали и пили чай. Все столики были заняты, угловые сдвинуты вместе, там сидели истребители и ребята из минно-торпедного, и сутулый начмед Амираджиби был там. Все радостно закричали, когда они появились.

Летчики пили чай, старательно размешивая его. Отхлебывали, морщились, словно это было лекарство. Здесь была и Настя Плотникова, освободившаяся после спектакля, похудевшая и подурневшая. За ее стулом стоял истребитель Сафарычев, почти мальчишка с хохолком. Семочкин подтолкнул вперед очень молоденькую и очень хорошенькую девушку, а она держала его за рукав и твердила:

– Костик! Ну, Костик же!

– Это Оля, – Семочкин развернул девушку лицом к Белоброву и Гаврилову, – а это герои! Они спасли мою честь! Честь боевого летчика. Пока в наших ВВС есть такие ребята, можно быть спокойным, – Семочкин долго и крепко пожимал им руки.

– Прошу к столу!

– Мы в город едем, – сказал Белобров, – первым рейсом… Вот его сына встречать.

– Ну, ребята! – взмолился Семочкин, – ну, когда еще свидимся, неизвестно. Правда? А сегодня такой праздник!

Все сели. Белобров стал помешивать ложечкой в стакане.

– Это можно не размешивать! – засмеялся Семочкин. – За победу! – он поднял стакан.

Деревянные мостки были узкие, и Черепец не мог вести Марусю под ручку. Она шла впереди, большая, стройная, мостки под ее крепкими полными ногами прогибались, и доски в темноте иногда громко хлопали по воде. По параллельным мосткам с грохотом и хлопаньем проносились опаздывающие из увольнения. Было тепло, под скалой грузился бочками большой ржавый транспорт со странным названием «Рефрижератор номер три». Там горели синие лампочки, скрипели лебедки. Черепец шел за Марусей нога в ногу и стал писать, то есть говорить про себя письмо брату. «Дорогой брат! Петр! Пишет тебе старшина второй статьи орденоносец Федор Черепец. Сообщаю тебе о намеченном изменении в своей жизни. Ее зовут Мария, работает она по питанию. Детей мы планируем иметь трех».

Наконец мостки обошли с двух сторон черную лужу, из которой торчала спинка железной кровати, соединились, и Черепец опять взял Марусю под ручку.

– Если вслушаться в сухой язык цифр, – сказал Черепец, – то делается наглядно ясно, кто воюет, а кто по аэродромам треплется. И выходит, что боевого состава от общего числа не более как семь человек на сотню, а вроде бы все летаем. Обидно, – Черепец снял фуражку и помахал ею. Он недавно подстригся под бокс, но все равно, когда шел с Марусей, голова у него под фуражкой потела.

– Вам эта стрижка под бокс вовсе не идет, – сказала Маруся, – вы в ней на арбуз похожи…

В разговоре с Марусей Черепцу все время приходилось пробиваться через насмешку.

– В королевских ВВС, ребята кое с кем разговаривали, у них как?! У них так – ты старшина, но летаешь стрелком, а он майор, но не летает… Так вот тебе полагается ванная, а ему, майору…

– У них старшин вовсе нет, – сказала Маруся, – мы у них с девочками убирались…. У них все сержанты и все рыжие… Будто у них один папа…. А так, что у них, что у нас. Довольно нахальные и врут… Послушаешь, так все герои-соколы, а на самом деле бывают вовсе ерундовые парни….

– Если на то пошло, – обиделся Черепец, – если пошло на правду, то среди работников столовой тоже попадаются жулики…

– Тю, – сказала Маруся, – такое бывает жулье, даже работать стыдно…

Мостки опять стали узкие, и Маруся пошла вперед, а Черепец сунул руки в карман бушлата, от этого фигура становилась красивее и стройнее. Они приближались к каптерке Артюхова, там метнулась тень, и сразу же призывно и жалобно заиграла гармоника. Артюхов выполнял все, что было намечено. Голова и шея у Черепца стали совсем мокрыми. Они шли мимо каптерки, а сил остановить Марусю и пригласить зайти у Черепца не было. В каптерке стукнула дверь, и гармоника заиграла «Смелого пуля боится, смелого штык не берет»…. Черепец с тоской глядел в спину Марусе. Они завернули за высокий черный забор у склада. Маруся остановилась, издали протянула Черепцу теплую, красную от кухонной работы руку.

– Ну, до свиданьица, – сказала она, – как бы вам взыскание не получить… Ваше дело такое – военная служба. Так что бывайте…

Тут он решился. Какая-то неведомая сила подхватила его, он задержал ее руку в своей, сдавил и потянул к себе. Она рванулась, но Черепец был сильный человек. Он прижал ее к мокрому черному забору.

– Не ломайся, – сказал он, – тоже мне новости выдумала. Не будем ломаться, – бормотал он, проникая под серое бесформенное пальто и обнимая ее. – Зачем нам ломаться?! Не надо нам ломаться?!

Но она вдруг напряглась, зашипела как кошка и ударила его с такой быстротой и силой, что он даже ничего не успел сообразить.

Фуражка слетела с его головы в пузырящуюся под весенним ветром лужу.

– Герой! Сокол чертов! – сказала она. И заплакала злобными ненавидящими слезами. – У всех у вас увольнительные, а мне какое дело?! Хватаете по всем углам, соколы… – она кричала, стоя от него в нескольких шагах, по щиколотку в огромной луже, в которой все еще плавала его фуражка.

– Маруся, – хотел он сказать, но вместо этого получилось какое-то другое, обидное, – Тпруся…

Она затопала ногами в луже и пошла наверх к столовой. Он подобрал фуражку, отряхнул ее о брючину и побежал следом.

Он хотел ей что-нибудь сказать, но не знал таких слов, все слова про любовь казались ему чушью, он бы их просто не мог выговорить.

– Тпруся, – опять закричал он. – Траша!

«Траша» у него вышло вместо «Маша».

– Товарищ гвардии старший лейтенант, – сказал над ухом уже спящего Шорина голос дневального, – там с гвардии старшиной ЧП, а гвардии старший лейтенант уехали… Уехали встречать сына гвардии инженер-капитана Гаврилова, – голос вырвал Шорина из прекрасного, может быть, лучшего в его жизни сна.

– Чего, чего тебе надо? – забормотал он, садясь. И по привычке военного летчика, ничего еще не понимая, стал уже быстро одеваться.

Черепец сидел у столовой под синей лампочкой, вокруг него толпились несколько человек, глаз у него заплыл, он был пьян.

– Черепец, дорогой, кто это вас? – строго спросил Шорин.

– Майор, – сказал Черепец, – ванная, англичане – все рыжие бобрики…. Перл Харбор, – он ударил себя кулаком в грудь и заплакал. – У них один папа…

– Ну, разгильдяй же, ну, типичный разгильдяй! Я давно заметил, они с Артюховым полетные копили… Вы еще не знаете… Вы еще с первого числа маргарин покушаете и спросите… – размахивая трубочкой, подогревал страсти Неделькин.

Сделать уже ничего было нельзя, к столовой подъезжал грузовик с краснофлотцем из комендатуры.

– Перл Харбор здесь, – опять сказал Черепец, показывая себе на грудь, и сам пошел к грузовику.

– На этом радиоузел Дома флота заканчивает свои передачи, – объявила диктор. – Спокойной ночи, товарищи!

В город, встречать Игорешку, они ехали втроем: Гаврилов, Белобров и Дмитриенко. Провожали их к рейсовому прямо из Дома флота. Дмитриенко привел Долдона. Долдон ни за что не хотел лезть на рейсовый, и для того, чтобы подбодрить его и показать пример, Дмитриенко разбегался и с криком «Вперед!» прыгал на корму. Долдон тоже разбегался, но у самой кормы горестно застывал на пирсе, развесив длинные глупые уши. Тогда Дмитриенко поднял его и зашвырнул на рейсовый.

– Иногда принуждение – лучший вид воспитания, – сказал по этому поводу Дмитриенко. На пирс притащили патефон, потом пришел начмед Амираджиби с плетеной корзинкой, в которой были живой крольчонок и железная банка с витамином С. Он вытащил из кармана столовую ложку, набрал из банки белый порошок и требовал от каждого открыть рот и укрепить здоровье.

Гаврилов брать кролика отказался.

– Ну что вы, доктор, ей-богу, анекдот делаете, его и кормить нечем, и Долдон его сожрет, и что я буду по городу с крольчонком гулять?

– Кролика я беру на себя, – сказал Дмитриенко. – С Долдоном они будут как братья, а мальчишке будет радость…

– Хочу любить, хочу всегда любить, – играла пластинка.

Настя Плотникова стояла на пирсе, рядом с ней опять стоял Сафарычев. Он стоял без шинели, с залива тянуло сырым соленым ветром, и, хотя злиться было собственно не на что, Белобров так обозлился, что сам почувствовал, как бледнеет и как лицо опять сводит. Он ушел за надстройку и через иллюминатор стал смотреть в пустую каюту рейсового. Там под синей лампочкой на столе стояли кружки, лежал хлеб и было рассыпано домино.

Машина рейсового зачавкала, палуба дрогнула, и, когда Белобров вышел из-за надстройки, пирс уже ушел. Дмитриенко на корме на жесткой деревянной скамье знакомил крольчонка с Долдоном.

– Цыц, – говорил он, – цыц!

Гаврилов сидел рядом, и лицо его в свете синего иллюминатора было тревожным.

Долдон громко гавкнул, крольчонок в корзинке попятился.

«Дорогая моя Варя!»

– А про дочку с женой ничего пока не слыхать? Может, лиха беда начало?! – к Гаврилову подсел капитан рейсового.

– Давай выпьем, капитан, – пошутил Дмитриенко. – Твоя выпивка – наши песни… Взаймы и в аренду, а?

Он сел на корточки около Долдона, дохнул ему в нос и приказал: «Ищи!»

– Слушайте, товарищи моряки, – сказала девушка в узенькой железнодорожной шинельке, – какие вы принципиальные, что над душою стоите… Нету поезда, что я его, рожу? Ничего не случилось, просто опаздывает… И волка своего заберите… Здесь нельзя…

Они вышли из разбитого в лесах вокзала.

– Собачка, собачка, – закричали с лесов девушки, – почему у тебя такой хозяин длинный?

Было настоящее весеннее утро, первое в этом году. Солнце припекало, залив блестел.

– Да иди же ты-рядом, проклятая собака… – бормотал Дмитриенко и остервенело дергал веревку. Долдон глядел на него преданными глазами, прижимал уши и тянул как паровоз.

– Может, он ездовой… – заныл Дмитриенко. – Возьми хоть кролика, Саш.

– Нет, – сказал Белобров и заложил руки за спину. – Не хочу разрушать ихние братские отношения. Потом, ты с собакой и кроликом – это очень красиво.

Гаврилов нес маленький чемоданчик, кротко улыбался, подставляя лицо солнцу.

– Возьми кролика, подлец! – опять заныл Дмитриенко. – Ну я ошибся, ну что же. Ну я признаю…

Белобров опять засмеялся и пошел впереди.

Вдоль длинных деревянных пирсов вперемешку стояли небольшие военные и торговые суда, на одном пирсе матрос в робе катался на велосипеде, выделывая немыслимые кренделя.

Был праздник, к кораблям пришли девушки, матросы торчали на палубах, перекрикиваясь с ними, смеялись. Некоторые девушки сняли пальто и несли их, перекинув через руку; в кофтах и свитерах с высокими плечиками, они казались нарядными. Офицеры прогуливались в кителях и белых перчатках. Припекало солнце, и в воздухе стоял звон, какой бывает только весной.

– Я вижу, – сказал Дмитриенко, – что меня, боевого офицера, девушки принимают за грибника… свинство какое-то. Давай кролика в камеру хранения сдадим? Жарко…

– Кроликов не принимают, – железным голосом сказал Белобров. – И потом что? С кроликом тебе жарко, а без кролика сразу будет холодно? Так, что ли?

Тут же навстречу им попался толстый полковник, и именно в это же время Долдон так рванул Дмитриенко, что тот пулей пролетел мимо полковника с ослепительно извиняющейся улыбкой. А полковник еще долго грозно глядел им вслед и кашлял.

У запасных путей был базарчик. Много продавали, мало покупали. Полная проводница продавала картошку, и они купили полный чемоданчик.

– Мороженая? – строго спросил Дмитриенко, вытер ладонью картофелину и, закатив глаза, попробовал на вкус, но, конечно, ничего не понял.

– Да ни боже ж мой, – сказала проводница, – кролика где брали?

Белобров отошел на несколько шагов и увидел пушистый воротник, примерно про такой воротник для Маруси плел ему как-то Черепец. Он подошел без намерения купить его, но у женщины лицо было бледное и прозрачное, она заикалась и никак не могла произнести слово «пятьсот», хотя несколько раз начинала.

И боты у нее были такие, как у Вари в поезде.

Стараясь не смотреть на нее, он сунул деньги, больше на сто рублей – шестьсот. Рядом старушка продавала коробочку детских красок, он тоже купил.

Внизу на пирсе раздались крики и хохот. Матрос, который вертелся на велосипеде, свалился-таки в воду.

– Феликс Дзержинский, – сказал Дмитриенко.

– Что? – спросил Белобров.

– Феликс Дзержинский, название паровоза. Поезд подошел, шляпы, вот что, – и Дмитриенко сунул в руку Белоброву корзину с кроликом.

– У него на руке повязка! Смотрите ребенка с повязкой! – вдруг закричал Гаврилов и побежал к вокзалу.

Пассажиры сразу расступились, и они увидели застывшего от напряжения маленького мальчика с резко вытянутой вверх рукой, на которой была красная повязка. Другой рукой мальчик держал за руку проводника. Мальчик был в бушлатике, с серым мешочком за плечами, его ноги в чулках и каких-то плоских ботинках казались длинными и жалкими.

– Ты Игорь? – спросил Гаврилов.

На Гаврилова невозможно было смотреть, и Белобров отвернулся.

– Ты Игорь? – повторил Гаврилов каким-то странным шипящим голосом.

Мальчик смотрел на Гаврилова и молчал.

– Да Игорь, Игорь! – заорал Белобров. – У него же написано… Ну, смотри же…

На мешочке и на ящичке, который держал проводник, большими буквами чернильным карандашом было написано: «ИГОРЬ ГАВРИЛОВ 5 ЛЕТ».

– Кто из вас мой папа? – спросил мальчик и поджал ногу.

– Вот он, – торопливо сказал Белобров.

– Я, – сказал Гаврилов и шагнул вперед. – Я, Игорешка…

Голос мальчика:

«Так я и запомнил их на всю жизнь, двух худых и длинных и одного невысокого и коренастого, с собакой и кроликом, в черных блестящих регланах, фуражках и белых кашне. Так вот и стоят они у меня перед глазами».

Зенитки били без устали. К ним присоединилась корабельная артиллерия. Сквозь грохот орудий прорезывался гул самолетов.

У открытых дверей парикмахерской стоял народ и смотрел в небо.

Втянув голову в плечи, Белобров вбежал в парикмахерскую.

Шура Веселаго помахала ему в зеркало рукой. К ней в кресло как раз садился штурман Звягинцев, он тоже заулыбался в зеркало. Белобров взял со стола газету и стал пересыпать в нее картошку.

– Настоящая, – сказал он Шуре. – В дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.

– Киля, пеньюар, – приказала Шура и кивнула.

Зенитки били как оглашенные. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым.

Киля яростно выметала его пегие волосы.

В сопках грохнуло так, что во всем доме заныли окна.

– Снесся-таки зараза, – сказала Киля, выглянув на улицу.

Зенитки перестали стрелять. Прогудела сирена, извещающая отбой воздушной тревоги. Белобров стоял в прихожей и неторопливо снимал реглан.

Из комнаты Гаврилова доносилось бормотание, Белобров прислушался.

– Он ничего, кроме воды, сверху не видит… – говорил едва слышный голос Гаврилова. – Вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…

В комнате что-то упало, и детский голос спросил:

– Папа, это что упало?

– Это я стол задел, – ответил голос Гаврилова. – Ты спи. Положи ушко на подушку.

– Папа, а почему ты плачешь?

Надо было уйти, но пол заскрипел, и Белобров растерялся.

– Это у меня насморк, – сказал голос Гаврилова. – Совсем заложило… Ты спи давай… У меня чайник на кухне.

Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко на полуслове включилось радио, Белобров прикрутил громкость.

– А мальчик-то не мой… – сказал вдруг Гаврилов и опять обмакнул корочку в соль. – Ни Женю не помнит, ни Лялю… А ведь мальчик большой, пять лет, должен помнить… И ни на меня не похож, ни на Лялю. Ничего общего. Раздевайся, чай будем пить… с шиповником…

Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.

В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.

– Еду ворует, – сказал он, – обещал больше не трогать… Там тушенка…

– Если ты так считаешь твердо, – выдавил Белобров. Что «считаешь» и что «твердо», он не знал.

– И что, – сдавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь, – если это не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша…. Нет уж, я один, и он один…

И Гаврилов погрозил кому-то невидимому пальцем.

В комнате опять заскрипело. Гаврилов ушел туда и вернулся с закрытой банкой.

– Перепутал, – он повертел ее в руках, – закрытая банка.

Они долго молчали, Гаврилов вздыхал и гонял по столу корочку.

– Хороший мальчик, – неуверенно сказал он. – У меня, говорит, там ежик ушастый был… Ну, в смысле у них…

Голос мальчика:

«Я достаю из-под кровати украденную открытую банку свиной тушенки, ухожу в щель между затемнением и балконной дверью, ем, ем, ем и смотрю в окно. Руки и подбородок у меня в сале. Где-то в квартире, наверное на кухне, разговаривают. Я уже не могу есть, перед глазами у меня какие-то круги, но я все равно ем».

– Послушай-ка, Сашок, – вдруг льстиво говорит Гаврилов и включает в сеть лампочку в виде обклеенного газетой грибка, – у тебя глаз хороший, посмотри-ка в таком ракурсе, ну черт его знает, а?! У меня губа стянутая и у него?

И он застывает, напрягая шею, мученически задрав подбородок кверху.

– Дай тазик, дурак. – Белобров сам хватает из-под стола зеленый таз и быстро идет в комнату.

Голос мальчика:

«Я стою между раскладушкой и диваном на коленях, упираюсь жирными руками в тазик, икаю и плачу. Мне плохо и стыдно, папа держит мне голову. Дядя Саша Белобров ногой выкатывает пустую банку из-под тушенки».

«Может, Амираджиби привести?» – спрашивает мой папа. Я не знаю, что такое Амираджиби, я думаю, что Амираджиби – это клизма.

«Не надо амираджиби, – кричу я и икаю, – я больше не буду». И плачу, плачу.

Маруся отвернулась от доктора. Амираджиби снял фонендоскоп, повесил его себе на шею и подставил руки под умывальник.

– Быстро утомляетесь? – спросил он. – Потеете?

На каждый вопрос Маруся молча кивала. Она сидела спиной к Амираджиби и неторопливо одевалась.

– В семье у вас никто туберкулезом не болел?

Маруся отрицательно мотнула головой.

– С туберкулезниками не приходилось общаться?

Маруся тихо засмеялась.

– Приходится…

– Где?.. Здесь?.. У нас?..

– Где же еще?

Глаза у доктора округлились.

Маруся повернулась и, увидев испуганное лицо, совсем рассмеялась:

– Все из хозвзвода – это «туберкулезники…» Летчики их так называют: «туберкулезники»…

Теперь они смеялись вместе. Амираджиби снял халат и сел к столу.

– Значит, так, уважаемая барышня, – начал он, – от работы на кухне я вас отстраняю, это первое! Второе – надо менять климат. Организм у вас молодой… Уверен… Все обойдется.

– Все. Сгорел Мухин… Эх, дурак был парень, – сказал Мухин, шофер командующего, и включил дворники.

Дорога сразу возникла перед ним. Вместе с грузовичком, обрызгавшим стекло.

– Ничего, Мухин, ничего, друг, – сказал Белобров, – что решают пять минут? Ничего они не решают… Покушай лучше шоколада…

И он протянул Мухину плитку с заднего сиденья.

– Дай-ка я еще свинчу… – сказал Дмитриенко и полез под реглан к Белоброву. – Там лейтенант – зверь, но ордена уважает… И кашне давай, твое чище… – и он принялся свинчивать Красное Знамя с кителя Белоброва.

– Все, – простонал Мухин и сунул в рот кусочек шоколада, – он по грязи увидит… Грязь какая…

– Не увидит он по грязи, – сказал Белобров, – ты знаешь, какой ты человек, Мухин?! На таких людях ВВС стоят, вот какой ты человек! Ты шоколад-то очень не лопай. Он – чтоб не спать.

– Весь китель издырявили, – сказал Дмитриенко, – зато показаться не стыдно…

Вся грудь его была в орденах. К двум своим он добавил четыре одолженных.

Мухин приоткрыл форточку и выплюнул шоколадку.

– Ты нам, Мухин, потом свою фотокарточку подаришь… Подаришь, а, Мухин?

– Ладно травить-то, товарищи офицеры, – хохотнул Мухин. – Здесь встать?

– Нет уж, ты к крылечку… И погуди…

– Гудеть не буду, – сказал Мухин и погудел.

Большая машина командующего остановилась у крылечка комендатуры. На крылечко сразу же выскочил розовощекий лейтенант. В растекшихся от дождя окнах тоже возникли лица. Дмитриенко в расстегнутом реглане, странно придерживая его рукой на коленях, поднялся на крылечко, протянул руку лейтенанту, и они оба исчезли в комендатуре. Лейтенант был тот самый, знакомый Белоброву по дню приезда. И автоматчик был тот же. Сейчас он, что называется, ел глазами машину командующего. И Белобров на всякий случай отодвинулся поглубже.

– Все, – сказал Мухин, посмотрев на часы и продолжая сидеть неподвижно. – Вы как хотите, я поехал… Ну, ей-богу…

– Гудни, Мухин, – попросил Белобров.

– Нет. Я вас понял, гудеть не буду… – сказал Мухин и погудел. – Сколько раз я этот рентген на ТЦБ проходил, даже не знал, что он туберкулез легких выявляет… Говорят, от него сырое мясо помогает…

И еще раз сильно загудел.

В окне комендатуры опять появились лица, потом дверь открылась, оттуда вышел Черепец в рабочей робе, растерянный и с одеялом под мышкой. Глаз у него заплыл, и Белобров подумал, какое точное все-таки слово «фонарь». За ним лейтенант – начальник губы, за ним Дмитриенко с длинной папиросой и в орденах. Дмитриенко что-то рассказывал лейтенанту…

– Ну, теперь он рассказывать станет… – завопил Мухин и страшно загудел.

Дмитриенко пожал руку лейтенанту и побежал к машине.

– У Шорина сеструха этим болела, – говорил Дмитриенко Черепцу. – На пищеблоке, конечно, с этим нельзя, но на юге сразу поправится.

– И еще ягода морошка от этого помогает, – Мухин тронул машину, – здоровая ж баба… Конь…

Он кивнул в зеркало.

Автоматчик на крыльце на всякий случай взял на караул, а лейтенант приложил руку к фуражке.

У пирса на погрузке стоял транспорт «Рефрижератор-3». Он казался не кораблем, а каким-то недостроенным домом или складом, пузатым и надежным. Вся палуба его была заставлена бочками, дымила труба.

Белобров, Дмитриенко и Черепец спустились к пирсу. Было ветрено. Залив надулся и почернел. Подъехал грузовик. Из кабины вылезла Мария Николаевна с укутанным в несколько одеял ребенком. Из кузова выпрыгнули Шура и матросы. Дмитриенко и матросы стали вытаскивать вещи, а Белоброву сунули ребенка. Пошел дождь, Мария Николаевна встала позади Белоброва с зонтиком, прижимая локтем большую лакированную сумочку, время от времени нащупывая что-то на груди.

– Что-нибудь говорит? – громко спросил Белобров у Марии Николаевны, она плохо слышала.

– Он завтра в школу идет, – крикнула Шура от грузовика, – что, мало каши кушали?

И с азартом стала помогать сгружать знакомую Белоброву швейную машинку.

Дождь забирал все сильнее. Медленно подъехал и встал на сухое место аэродромный «пикап». Из кузова, из-под брезента, выбирался Артюхов. Шофер открыл дверцу, оттуда вылезла Маруся и потащила за собой большой фанерный чемодан с замочком и сетку с валенками. Она была растеряна и делала все медленно.

– Полундра, – сказал Черепец, – стоп.

И, пройдя через лужу, схватил Марусю за чемодан.

– И чего вы на меня, девушка, так крепко обижаетесь?

Подбитый глаз у него задергался. Маруся не выдернула ручку чемодана, она смотрела мимо него, куда-то на залив.

– А чего мне на вас обижаться…, – она продолжала стоять, – старшина и старшина… у ВВС много старшин.

Они стояли под дождем. Черепец молчал, молчала и она.

– Бабушку поцелуй, балбес, – кричал рядом с ними какой-то майор из морской пехоты.

– Я им отрез ваш вручить хотел и ватин с прикладом, они не взяли, – сказал Артюхов, высунувшись в окошко «пикапа». Он был обижен за Черепца до последней степени и гневно грыз баранку.

– Ладно, я возьму, – вдруг сказала Маруся.

Артюхов поспешно полез в кузов, достал набитую наволочку, передал Черепцу, а тот Марусе.

– Хорошая длина выйдет, – вдруг лихорадочно заговорил Черепец, – за модой не гонись, тебе тепло требуется, хотя немного приталить будет неплохо… Когда сошьешь, сфотографируйся, фотокарточку мне пришли.

Он помолчал.

– Красива северная природа, – добавил он, – хотя южная тоже ничего себе. Может, прогуляемся… Ваш буксир еще не зачалил…

И они пошли вдоль пирса. Он нес одной рукой чемодан и валенки, а другой вел ее под ручку. На рабочих ботинках его не было шнурков.

Орали чайки, ходила волна по заливу.

С буксира на транспорт заводили конец. Плечи Маруси и Черепца потемнели от дождя, ветер рвал полу ее тяжелого пальто.

– Давай посидим, – сказал Черепец. Смахнул рукой воду с цементной скамьи. Они сели, в кармане у Черепца была баранка, он размочил ее в луже, и они молча стали бросать кусочки чайкам. То он, то она. И Черепец подумал, что, наверное, сегодня лучший день в его жизни. И что он его всегда будет вспоминать.

– У меня легкая форма, – вдруг сказала Маруся, – Амираджиби сказал, мне детей иметь можно будет… Я девушка здоровая, поправлюсь…