Текст книги "Тайные знаки"
Автор книги: Александра Сашнева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
– Проходили в учехе. А он в галерее их вывесит? Эти-то «глазки»?
– Не-ет! Ты что! – прошипел Валерий. – Втихаря по коллекционерам рассосутся. За дикое баблище! Я даже не знаю, как Жак их спихивает. Он мне вперед отваливает нормально. «Номално». А как дальше… Но – тихо! Тс-с-с… Я тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь.
– Но если это такие шедевры…
– Никакие это не шедевры. Рисунки психов. Я сказал тебе. И вообще, Можешь ты заткнуться?
– Могу!
– Вот и заткнись!
Марго скуксилась.
Где-то на середине бесконечного коридора они повернули налево и оказались в гостиной, где в тусклом теплом свете бра их поджидал хозяин. Он был теперь в прекрасном шелковом халате, темный фон которого покрывала перламутровая и бисерная россыпь. И белое лицо Жака казалось лицом деревянной крашеной статуэтки, какие Марго видела один раз в ГМИИ им. Пушкина в Москве. Почему-то вспомнился Вертинский («… на морозе даже розы…») и роман то ли Набокова, то ли не Набокова «Кокаин». Кокаин с водкой – любимый коктейль революции. Жак улыбнулся, сверкнув зубами, и подвинул Коше пачку листов и ручку.
– Ваш автограф, мадмуазель. Может быть, этот контракт станет первым на пути к великому успеху!
Марго зевнула и растерянно посмотрела на протянутое стило. Обе руки у нее были заняты слайдами, и она не сразу сообразила, что с этим можно сделать.
– Ай-яй-яй! Мы не даем тебе покоя! Какие мы плохие, – запричитал Жак. – Но ты уж извини нас. Валерий улетает утром… Через два часа опять в аэропорт… Представляешь? Так долго лететь и остаться всего пару часов… Но ничего не сделаешь – бизнес… Присаживайся.
– Ага… – сонно улыбнулась Марго, опускаясь снова на краешек белого кресла.
Жак положил перед ней ручку и, вытащив из кармана золотую коробочку и зеркальце, насыпал на стекло две полоски белой пыли. Коша оторопело следила за его холеными нервными руками. Покрытые бесцветным лаком ногти дорого поблескивали, сворачивая в трубочку новенькую пятисотфранковую купюру.
– Хочешь? – загадочно улыбнулся Жак. – Снежок освежает жизнь. Она становится чистой и прекрасной… Попробуешь? Никакого вреда – только чистый восторг… Это не шмаль хиппанская… Это дорогой кайф.
– Нет, спасибо… Я устала… – покачала Марго головой, все еще не зная, что делать со слайдами…
– Ну как хочешь. А нам с Валери еще поработать надо, – Жак поднес зеркальце к носу и по очереди втянул обе дорожки.
– Да положи ты их в карман, – сказал Валерий по-русски и, отобрав у замеревшей Коши слайды, сунул их ей же в куртку по очереди в левый и правый нагрудные карманы, сопроводив словами. – В правый – нужное, в левый – шняга. Запомнила? Ну ладно. Если что, Жак тебе объяснит.
– Да я помню! – встрепенулась Марго, зевнула и взяла ручку.
– Пиши. Вот здесь и здесь. – Валерий уперся в бумагу толстым коротким пальцем.
– А почитать можно?
– Конечно-конечно! – оскалился в улыбке Жак. – Читай сколько хочешь! Валери, помоги нашей художнице. Нашей звезде.
– М-м-м-да…
Марго пробежала глазами последнюю страницу и ничего не поняла – букашечки буковок запестрили в сонных глазах. В конце концов, что у нее – есть выбор? Сейчас она подписала бы договор и с чертом. Единственное, что бросилось в глаза – рядом с подписью Жака зачем-то присутствовала каракуля Валерия. Коша заколебалась.
– А это зачем? Я что, несовершеннолетняя? – спросила она скорее для порядка.
– Это?! – Жак дернул порошок одной ноздрей, потом второй и взмахнул густыми бровями. – Валерий твой импресарио. Он ручается за тебя. Так положено. Без этого недействительно. Твоя виза не позволяет нанимать тебя на работу. Это собственно даже и не договор о найме, это договор о передаче двадцати готовых холстов. Давай, подписывай…
– Ну… – так и не найдя, что сказать, бывшая Кошкина дважды вывела корявую неуверенную подпись «M. Tank» и брякнула ручкой об стол. – Все.
Впрочем, все это лишь формальность. Тем более – это все сон. Конечно, сон.
Валерий бросил в пепельницу догоревшую гильзу и взял протянутую ему Жаком золотую коробочку.
– М-м-м? – поднял он глаза на Кошу.
– Не хочу. Я же сказала.
Жак широко улыбнулся и убрал бумаги в папку.
– О! Какая у тебя многообещающая фамилия! – воскликнул Жак.
– Да?! Правда? – обрадовалась Марго.
– Тогда хотя бы давай выпьем за успех предприятия! – сказал галерейщик счастливым влажным голосом. – Я верю, что ты создашь прекрасные холсты, которые принесут нам деньги и славу!
– Давай-те! – Марго взяла стакан, чувствуя себя важной и незаменимой, гениальной и креативной.
Чокнувшись с новыми компаньонами, она залпом выхлестала вино и поднялась. Теперь и Жак, и Валерий показались ей классными, чертовски приятными интеллигентными людьми. Людьми, которые знают, как устроена жизнь на самом деле, и вертят ей как хотят. И – надо же(!) – они взяли ее к себе! Как стая лебедей, пролетавшая над домиком гадкого утенка, легко, как само собой разумеющееся, взяла его в свою стаю, так и эти достойные люди обращаются с бедной русской художницей так, как она и достойна этого, как достоин человек, создающий настоящие произведения искусства. И она даже посидела бы с ними, но уж очень хочется спать.
И, пытаясь проявить свое неравнодушие и симпатию, Коша спросила:
– А эксперт уже приезжал, да?
– Какой эксперт?! – Валерий и Жак переглянулись.
– Ну этот. Он должен был оценить гравюры, которые привез Валерий.
– М-м-м… – изображая полное непонимание, улыбнулся Жак и стал ждать, когда Марго уйдет.
– Пожалуй, я пойду! – сказала она, поняв, что спросила что-то не то.
– Покойной ночи… Валери, проводи Марго, будь любезен, – улыбнулся Жак, и глаза его остановились, сосредоточившись на невидимом.
– Я же просил, – прошипел Валери. – Даже для Жака эта тема закрыта. Не лезь, куда не надо. Я все устрою сам, тебе останется только «глазки» рисовать. Вызубри это как следует!
– Извини! – надулась Марго. – Я не знала, что Жак – тоже…
– Ну ладно! Я сам виноват – не сказал. Но теперь – могила. поняла?
– Ага.
Валерий крепко поцеловал ее в щеку, остановившись у дверей спаленки и слезно попрощался:
– Не скучай без меня, кролик.
– Не буду… – буркнула она в ответ.
– Э-э… Не буду, – передразнил ее толстяк. – То-то, что не будешь. А могла бы и поскучать по своему толстому нежному другу. Скажи-ка, кто-нибудь из натуралов о тебе так пекся?
Марго задумалась.
– Ну…
– Я имею в виду просто так. Без всякого секса. Просто из любви к таланту?
– Н-нет, пожалуй. Так – нет. Я вот и думаю – зачем оно тебе?
– Я же сказал – из любви к таланту. Ну и… двадцать процентов.
– А… Круто.
– Ну так хоть поскучала бы по мне, трудно что ли?
– Ты же сам просил! – оправдывалась Марго.
– Это я так кокетничал, – капризно скривился Валерий. – Я же не бегущая строка! Ну ладно! Мотай спать. Да постригись, слышишь? Девушке надо выглядеть. Выскочишь за какого-нибудь тут… И меня, бедную, не забудешь, может… На вот тебе на сигареты. Подарок. Чтоб лучше помнила. А я Жака буду обрабатывать дальше.
Валери вытащил из кармана 500 франков.
– Спасибо, – обрадовалась Марго. – Счастливо долететь тебе… Карлсон…
– Кто?
– Ты очень похож сейчас на Карлсона… – улыбнулась Марго. – Такой же милый.
– Ну… похож, – вздохнул Валерий и поплелся по бесконечному коридору назад. – Только пропеллера нет. Но ничего, в Раше куплю детский вертолетик вставлю в анус и как полечу-у-у-у!!!
Валерий опять раскинул руки и опять засеменил маленькими ножками.
Закрыв за ним дверь, Марго наконец-то рухнула в постель, и ей стало все равно. Все рано, как все есть на самом деле.
* * *
Девушка с сумочкой снова побежала по дороге, и постепенно превратилась в Кошу-Марго. И уже теперь она бежала в свете юпитеров, жужжала камера, и стрела крана, нависая сверху, следовала за ней. Бывшая Елизавета Кошкина (теперь Маргарита Танк) бежала, испытывая жуткий ужас. В руках у нее была сумочка-заяц. Ей было точно известно, что в сумочке лежит что-то, из-за чего ее хотят убить. Но она понятия не имела, что это. И даже смутно припоминала, что кто-то вроде бы запретил, тоже под страхом смерти, заглядывать внутрь сумочки. Как-то получалось, что она должна была во что бы то ни стало бежать. Она должна бежать. А за ней должны гнаться. А она должна бежать. Марго припустила еще сильнее, потому что волна ужаса снова подстегнула и без того перегруженное сердце.
– Убийцы! Пошли! – крикнул режиссер, и из переулка выбежали два зловещих типа с пистолетами. Один из них прицелился и начал стрелять. Пули беззвучно чиркали по наждаку асфальта, высекая желтые искры. Звенели, падая, гильзы. Черт! Они стреляют настоящими! Жаль, что у нее нет пистолета. Она могла бы тоже пострелять. Но куда смотрит режиссер? Почему не остановит их? Марго задыхалась. Черт! Но, может быть, они гонятся, потому что она убегает? Может быть надо просто остановиться?
Ее ноги сами собой сбавили темп. Сердце выпрыгивало из глотки.
– Стоп! – Прозвучал вопль режиссера. – Кто позволил остановиться?
Бандиты пожали плечами и переглянулись.
– Это непрофессионально, – брызжа слюной, орал режиссер в мегафон. – Попрошу впредь быть аккуратнее. Еще раз! Запомните, мадмуазель! Вы должны бежать! Вы должны убегать с сумочкой. Дура! Они должны убить тебя! Поняла?
Он в изнеможении плюхнулся в кресло и отшвырнул мегафон на маленький режиссерский столик.
– Ну давай. Будь умницей, – хрипло сказал режиссер и, расстегнув ширинку, выпростал наружу небольшой вялый член. С выражением страдания на лице он посмотрел на Кошкину и принялся поигрывать им.
– Да… – послушно кивнула Кошкина и вытерла лицо. – Но они стреляют настоящими…
– Мотор, я сказал! – побагровев, рявкнул режиссер и судорожно стиснул свою уже отвердевшую игрушку.
Бывшая Кошкина оторопело попятилась и снова побежала, размахивая зайцем. Бандиты снова выскочили из переулка. Пули снова противно завизжали на рикошетах. «Что он хочет?» – лихорадочно соображала Марго и металась вдоль белого пунктира дорожной разметки. – «Почему я должна бежать? С какой стати? Почему я не могу просто уйти со съемочной площадки? Неужели режиссер решил меня убить в кадре? Они бегут за мной или за моей сумкой, а если я выброшу ее? Может быть, они не убьют меня, если я выброшу ее? Господи! Почему я бегу? Почему я не могу прекратить все это?» Марго Танк швырнула зайца за спину. Бандиты растерянно остановились.
– Стоп! – режиссер разъяренно подскочил и, сжимая ноги так, будто очень хочет писать, заорал в мегафон. – Черт бы вас всех побрал! – и повернулся к Марго. – Почему ты бросила сумочку? Этого нет в сценарии!
– Я не хочу, чтобы меня убили! – сказала Марго с вызовом. – Они стреляют настоящими пулями! Я не хочу сниматься в этом фильме! И прекратите мне тыкать!
– Хорошо! Вы думаете, я хочу снимать это дерьмо? – застонал режиссер, все еще сжимая бедра и продолжая теребить гениталии. – Но мы должны! Мы все должны это сделать! Так написано в сценарии, – он снова повернулся к Марго. – Возьмите себя в руки! Постарайтесь на этот раз не облажаться. Мы все ждем от Вас этого маленького подвига. Ну?
Он вкрадчиво и по-доброму улыбнулся, как будто он был заодно с ней, с Кошей.
– Но я хотя бы должна знать, что в сумочке? – возмутилась она, чувствуя, что уступает. Она могла бы противостоять грубости, насилию, но такой заботливой вкрадчивости противостоять трудно. – В конце концов! Хотя бы что-то я имею право знать!
Все окружающие расхохотались. Хохотал режиссер, хохотали статисты, операторы, помрежи. Гримерша подошла к ней и, вытирая слезы смеха, сказала:
– Дорогая, если бы кто-нибудь знал, что там, все было бы гораздо проще. А теперь бегите, мадмуазель. Посмотрите, сколько людей ждет этого? У них у всех семьи, дети, жены, мужья. Они нужные люди, а Вы… Кому Вы нужны? Вы никому не нужны. Так бегите, детка. Бегите. Видите? Вы просили обращаться на Вы, и я обращаюсь! Я выполнила Вашу просьбу!
– Нет! – взвизгнула Марго.
– Давай-давай! Я верю, у Вас получится! – сказал режиссер, закатывая глаза, и рука его задвигалась чаще.
Один из бандюков подошел к бывшей Кошкиной и тронул ее за плечо.
– Извините, мадмуазель, – робко улыбнулся она. – Могли бы Вы бежать по разметке? Она у нас пристреляна. Не подводите коллектив. Это уже девятый дубль…
– Но… – попыталась возразить Марго, но бандит подтолкнул ее сильнее – пришлось переступить с ноги на ногу, чтобы не упасть. – Почему я?
– Никто не виноват, что Вас взяли на эту роль… – пожал плечами амбал и передернул затвор.
Этот дубль оказался удачным. Бывшая Кошкина увидела со стороны, как пуля толкнула ее в спину и, пробив легкие, выплеснула темно-красный фонтан.
Она упала. Последнее, что запомнилось ей из этого сна, было лицо режиссера, замершее в муке сладострастия…
* * *
Марго проснулась и не сразу поняла, где находится – таким сильным осталось впечатление. Она никак не могла отвертеться от лица дурацкого режиссера, чувствуя подспудное возбуждение. От него остался вполне реальный страх, но его хотелось увидеть еще раз. Увидеть, чтобы победить. Чтобы узнать, в чем же его в л а с т ь.
На перекрестках и в снах
Ищет нас наши убийцы.
Мы полюбили их лица
в красных улыбчивых ртах…
Договор? Она, кажется, что-то подписывала вчера. Какой-то договор… Нет. Это был сон. Они с Валерием шли по бесконечному коридору. В квартире Жака такому коридору негде уместиться. Сон.
Марго поднялась с постели.
Сквозь жалюзи уже пробивался яркий утренний свет. В аппартаменте было тихо. Так тихо, будто никого не было. Марго машинально сунула руки в карманы и пошуршала бумажками. 500 франков!
Если это не сон, то в кармане должна быть бумажка в 500 франков. С замиранием сердца Марго вытащила деньги. Среди зелени баксов красовалась огромная разноцветная портянка. Пятьсот франков. Не сон.
А как же…
Сжав купюру в кулаке, Марго рискнула высунуться из спальни в коридор и тотчас отпрянула – коридор был таким же бесконечным, как ей показалось во сне. И мало того! Из дальней двери выглянул еще кто-то. Марго отпрянула и притаилась за косяком. Сердце забухало кувалдой. Холодный пот покатился по виску…
АурелияС коридором выяснилось довольно просто – в полумраке два зеркала одно напротив другого создавали кажущуюся бесконечность. Стоило включить полный свет, и все объяснялось. Коше даже понравился этот атракцион – расклонироваться в бесконечный ряд. Она стояла в коридоре минут пятнадцать и поворачивалась и так, и сяк, пытаясь увидеть всю перспективу бесконечной галереи.
Потом они с Жаком съездили в магазин, где Марго купила краски и двадцать упакованных в полиэтилен холстов. Дальше – прямиком к Аурелии. Когда они оказались в переулках Монмартра, галерейщик показал Марго легендарную «Ротонду».
– Здесь тусовались великие художники. Лотрек, Гоген, Ван-Гог. Теперь таких нет. Они пили абсент и пытались сделать мир прекрасным. А теперь все за мани!
– Такая маленькая? Обычная, – удивилась Марго.
Ничего особенного. Кабак как кабак. Тут Рембо и Ван-Гог наливались абсентом и двигали искусство вперед. Завсегдатаи «Ротонды» обожали испытывать на себе различные медленно действующие яды. Но живопись-то у них была хоть куда. И стихи… Может быть, саморазрушение – это плата? Жертва, принесенная Богу за право заглянуть в сокровенное?
Или Дьяволу?
– Мир вообще очень обычный, – усмехнулся Жак. – Пока не нюхнушь снежку. Ты пользуешься наркотиками?
– Вообще-то нет. Но я пробовала.
– А у тебя бывают видения, галлючинации. В общем то, за чем совершают наркотические трипы. У вас, художников есть странное свойство видеть то, чего нет на самом деле. Я бы никогда не смог придумать ни одной картины.
– Ну-у… – протянула Марго задумчиво. – А кто знает, как все на самом деле?
Повернув в кривой переулок, Жак заглушил машину около заборчика увитого диким виноградом. Во дворе, в глубине еще по-зимнему пустого редкого сада возвышался на холме розовый четырехэтажный дом. К подъезду вела чистенькая, закатанная асфальтом дорожка. Мимо кипариса и еще трех высоких деревьев, подле которых были две голубые скамейки и кружевной соломенный столик. А рядом куча песка, в которой валялись брошенный на бок трехколесный велосипед и синий резиновый мячик.
– Мирная пейзанская картинка в центре Парижа, – усмехнулся Жак, открывая багажник и вытаскивая обе связки холстов. – Говорят, тут еще остались виноградники.
Одну пачку Жак взял сам, вторую дал Марго.
– Вот сюда, – сказал он и распахнул чугунную калитку.
Марго прошла несколько шагов следом за галерейщиком и остановилась около игрушек. Они выглядели давно заброшенными. Но почему их никто не убрал?
– Здесь играют дети? – спросила Марго и шагнула на песок.
Из-под под «бульдога» выкатились три черных кубика для игры в кости. Марго наклонилась и подняла их. Кубики были теплые Нагрелись на солнце.
– Не знаю, – оглянулся Жак. – Наверное. Хотя вряд ли. Эти игрушки лежат тут так все это время. Если бы ими играли дети, все постоянно бы изменялось.
Марго сжала в кулаке кубики и подумала, что если так, то она может взять кубики себе.
Жак колдовал около домофона, и Марго воспользовалась моментом, чтобы оглядеть двор.
Острые зеленые стрелки травы пробивались из-под ковра палых листьев. Ветер с осторожным шорохом пошевеливал сухие трубочки, точно хотел разглядеть получше. Чуть поодаль, за живой изгородью стриженной туи, в небо острым темно-зеленым пиком вонзался кипарис, а еще дальше – там, где двор спускался с холма в ложбину – росли странные деревья, в подвижных ветках которых висело несколько зеленых шаров, похожих на перекати-поле.
– Не отставай! – оглянулся Жак. – Успеешь налюбоваться! У тебя будет, как минимум, месяц!
– Тут очень тепло! – сладко щурилась на солнце Марго и поспешила к подъезду. – В Санкт-Петербурге совсем не так. Там в это время снег и холодно. И облака. Все время облака. А если солнце, то еще хуже, потому что становится совсем морозно.
Было странно говорить по-французски. Будто понарошку. Будто Жак только прикидывается французом, а на самом деле по-русски ему все равно проще и понятнее. «Понарошку…» – Марго мысленно повторила слово, одновременно напоминавшее и Петрушку в вертепе, и матрешку, и Чебурашку, и глагол «рушить», и таило в себе что-то зловещее. Люди многое делают понарошку. Рыжин понарошку продырявил голову Чернухе, Валентин понарошку завалил Кошу на диван; понарошку убили Чижика; понарошку разбилась Муся, и в могилке на засыпанном снегом кладбище Муся лежит понарошку. Задернуть занавес и сказать, что спектакль закончился, а теперь они все друзья, и пойдут пить чай с тортиком.
– Я был в России. – Жак улыбнулся и добавил на ломанном русском. – Колодно.
– А что это за деревья такие странные? – спросила Марго, поднимаясь за галерейщиком по лестнице. – Почему на них зеленые клубки?
– Это омелы. Паразиты. Они растут на деревьях. Хотя друиды считали их священными растениями, символом бессмертия. Но, возможно, паразиты только и бывают священными и бессмертными.
Жак кокетливо ухмыльнулся.
– Наверно, – задумчиво согласилась Марго и почему-то вспомнила далекий сибирский городок, по крыши заваленный снегом холодный и унылый…
…для двух последних вагонов перрона не доставало. Отец первым спрыгнул на пахнущую битумом и вагонами насыпь, выгрузил чемоданы, принял свертки с близнецами, за ним спрыгнула мать. Поезд тронулся, Лизонька Кошкина заорала в ужасе, представив, как уезжает одна в неизвестную даль. Она проехала одна всего несколько метров и в испуге кинулась на промасленные камни насыпи, не дождавшись бегущего за ней отца. На земле Лиза в глубочайшем шоке замерла – весь ужас человеческого одиночества навалился на нее черным осенним небом. В ту ночь Марго стала одна. Ее отругали за испачканную куртку, но она не обратила особого внимания. Точно поезд сдвинул между ней и семьей волну пространства. Она осознала это самостоятельным детским умом, а также смирилась с тем, что никто не сможет отныне облегчить для нее тяжесть этой тайны.
Все время, прожитое в этом неприветливом городе получились похожим на ту осеннюю ночь. Пронизывающий ветер, холодный колючий снег, рассекающий в кровь щеку и онемевшие губы – было первым, что вспоминалось, поскольку чаще всего там была зима. Длинная холодная зима. И бесконечная дорога в школу, из школы. Лизка сильно завидовала старшей сестре Верке, которая осталась жить с бабушкой. У Верки был другой отец, не тот, что у Коши и близнецов. Верку жалели, но Лизавета хотела бы с ней поменяться местами и даже написала пару слезливых писем бабушке и самой Верке, но ответ пришел только от бабушки. Верке было некогда. У нее уже были почти взрослые заботы – ей было уже четырнадцать. Бабушка прислала варенье к Новому году и ящик с игрушками. До этого Кошкиной удавалось видеть новогодние игрушки только на общественных елках. Пораженная загадочным блеском разноцветных шаров, странных фигурок и заморских фруктов, Кошкина тайком лазила под кровать, где стоял ящик, и, приподняв крышку, подолгу любовалась.
В тот же год у них в доме впервые появилась маленькая новогодняя елочка. И, хотя елок на улице было завались, к этой пахнущей красавице Кошкина испытала почти непереносимую страсть. Лиза изо всех сил старалась получше нарядить деревце, а когда отец накинул на елку самодельную гирлянду из десяти лампочек от подвального фонаря (которую Кошкина красила полдня гуашевыми красками в четыре цвета: красный-желтый-синий-зеленый), она пришла в состояние близкое к трансу. В этот день Коша поняла, ради чего стоит жить и терпеть муки. Ради того, чтобы сидеть под елкой, смотреть на загадочные тени на стене и нюхать свежий запах смолы.
В тот же год Кошкина Лиза пошла в школу.
Мать вручила дочери несколько обтрепанных гладиолусов (на хорошие не было денег) и по дороге на работу довела до большого четырехэтажного здания, где уже стоял шумный детский гомон. Подведя Лизку к учительнице, старшая Кошкина сказала:
– Ну все! Помнишь, как идти домой? Веди себя хорошо. – И, оставив на щеке дочери торопливый поцелуй, устремилась на работу.
– Мама! Мама! – закричала Коша, объятая ужасом, и побежала следом.
Но не догнала.
Так началась школьная жизнь Лизы. Впрочем Лизой ее никто не звал, звали Кошкой и Кашей и все остальное в рифму.
С утра быстро сделать письменные (устные можно на перемене), погладить форму, потом в больницу на прогревание и в школу. И так каждый день. Прогревание было обязательным – без него Кошу одолевали непрерывные густо-зеленые сопли или кашель, который проходил только летом. Она посещала все кабинеты поликлиники по кругу, начиная в ноябре с УФО, переходя в декабре на УВЧ, в январе – на электрофорез, в марте снова на УФО и так далее…
Вечером Коша возвращалась, пряча лицо в шарфе. Она научилась пропадать. Если сосредоточиться в одной точке перед самым носом и долго смотреть на однообразный ритм шпал (дорога шла через депо), то вскоре пропадает и холод, и темнота. Пропадает все, кроме твоего частого влажного дыхания.
Скользкие стальные лезвия рельс бликовали под ртутными фонарями. Свист маневрушки, невнятная тарабарщина сортировочной, инфракрасное дыхание тепловоза за спиной скоро стали для Коши двояким символом. По этим путям судьба привела ее в ад, но эта же дорога уходила в сторону рая.
Преодолев тяжелый переход по путям, Елизавета заходила в первый же подъезд и прислонялась обмерзшими коленками к горячей батарее. Так она могла стоять час или два, не торопясь вернуться домой. Дома всегда ждали какие-то напряги, поэтому спешть туда не было смысла. Но важно было не затянуть дорогу слишком. Час или два было как раз.
Иногда Кошкина доставала из ранца книжку Крапивина, Алексея Толстого или Стругацких и подолгу зависала над строчками освещенными тусклым светом подъездной лампы, пропадая на далеких островах, где всегда лето, или на других планетах.
Особенно сильно Кошу потряс «Малыш». Пейзаж планеты, на которой жил мальчонка, был точь-в-точь похож на подтопленные леса окружающие городок. Только не доставало гор на горизонте, из-за которых планета Малыша выбрасывала в небо негуманоидные усы. Но какие-то усы все-таки в городке присутствовали. Они гудели в расщелине оврага высоковольтными дугами, особенно усиливаясь на стыке сезонов – весной и осенью. Тогда Марго начинала опаздывать в школу, выдернутая из жизни властью усов и потерявшая счет времени. Ее ругали и ставили двойки, но усы были сильнее взрослых – они отпускали тогда, когда им самим это было угодно.
Она ничего не помнила, возвращаясь оттуда. Только иногда смутные нереальные видения или состояния внезапными волнами накатывали на Кошкину, заставая в самых неудобных местах – у доски, на праздничном выступлении, посреди дороги. И тогда она мгновенно замирала, словно теряла сознание.
Однажды, так замерев, она увидела целый кусок грядущего. Она увидела зимний темный вечер и огонь полыхающий в окнах школы. На этом видение закончилось, и Кошкина забыла о нем, потому что в тот день была невнимательна и получила сразу две «пары» и замечание по поведению.
Через месяц видение осуществилось. Кто-то из пацанов поджег класс химии – химичка была строга.
Несмотря на то, что уровень IQ у школьников был катастрофически низок – многие выпускники могли читать только по слогам – химичка вдалбливала знания в безмозглые головы с завидным упрямством, словно декабристка несущая свет знаний в темные заскорузлые мозги бывших каторжников.
Химичка получила ожоги, и месяц лежала в больнице. Кошкина вспомнила о своем видении, но ей было только стыдно от того, что она все знала и не смогла ничего изменить. И она никому ничего не сказала.
Один раз Кошкина встретила в подъезде страшного мужика с черной беззубой улыбкой на землистом лице, в ватнике на голое тело и цепкими пальцами, из которых с трудом вырвалась. С тех пор Лиза перестала заходить в подъезд. Удлиннив дорогу на пятнадцать минут, Кошкина нашла новое пристанище – читальный зал библиотеки…
…в общем, все было неплохо. После всех покупок и после того, как Жак рассчитался за проживание русской в маленькой пустой комнатке в апартаменте Аурелии Пулетт и ее супруга, у Коши осталась как раз та бумажка, которую подарил толстый Валерий. Сигареты стоят десять франков. И кофе около того. Не богато, но ничего! Скоро у нее будет куча денег. Целых три тысячи зеленью! Тогда-то она разберется, что к чему.
Марго сняла куртку и повесила ее в шкаф на плечики. Куртка грустно покачнулась, словно поникший пиратский флаг. Жак сострил что-то насчет того, что порядочные девушки возят с собой два чемодана с вечерними платьями. Марго, стесняясь, опустила глаза и поправила свитер.
…я сделаю этот город,
я сделаю этот город своим…
К черту эту вечную войну в родной Раше. Европа – это хорошо. В Раше люди рождаются, чтобы сдохнуть после краткой борьбы за выживание, а в Европе – чтобы жить. Чтобы достойно жить в приличной квартире, ходить на достойную работу и быть похороненным в достойном гробу. И это правильно. Долой войну! Лучше сдохнуть в доме престарелых с полным ртом фарфоровых зубов, чем всю жизнь унижаться перед уродами и ежиться на морозе.
Жак ушел и, чтобы спастись от разговоров с хозяйкой (впрочем, та была ненавязчива), Марго сразу оборудовала рабочее место. Постелила газеты, чтобы краска не падала на пол. Долго рассматривала красивые яркие тюбики, выдавливая по капельке на палитру. Такой тонкий помол – писать и писать лессировками, сохраняя свет белого грунта. Мастихином валить такие деликатные краски – жалко.
Наверное, сначала стоило бы прогуляться по округе и осмотреться (не каждый день в Париже!), но честно сказать, Валерий немного напугал предупреждением о характере француженки, и Марго хотелось сразу создать себе репутацию трудяги. К тому же она немного побаивалась Аурелии, не зная как себя вести и о чем говорить с ней.
И наконец, просто хотелось заняться делом. Заняться делом означало не чувствовать угрызений совести за бессмысленную жизнь. Махание кисточкой будто бы оправдывало ее, Кошкиной, существование, в смысле которого она постоянно сомневалась. Не это ли есть плод первородного греха? Ибо тому, кто не согрешил рождаясь, в чем сомневаться?
Где-то в квартире били часы. Они отбивали каждый час, а потом раздавалась тихонькая металлическая музыка. Когда часы пробили пять, и за окном начало заметно меркнуть, к Марго заглянула хозяйка.
– Если хочешь, – предложила она с улыбкой, – можешь посидеть в гостиной за аперитивом. Скоро придет Лео, и мы будем ужинать…
– Спасибо, – поблагодарила Марго француженку, улыбнулась (здесь все улыбались) и, вытерев руки, последовала за Аурелией.
Дверь из комнаты Марго выходила в коридорчик напротив другой двери – в спальню хозяев. Далее было еще три двери: в бедрум (между кухней и комнатой Марго), в кухню и в гостиную (напротив кухни). Марго вошла в гостиную и увидела еще две двери – слева дверь была заставлена черным кожаным диваном и вела в спальню супругов Пулетт. В другую дверь, справа, был виден кусок кабинета Лео – большой письменный стол, комп, огромный шкаф с книгами.
В обоих креслах (тоже черной кожи) лежали собаки. Они лениво подергали хвостами и снова погрузились в дрему. Марго обошла маленький столик с выпивкой и уселась на диван. На столике была и водка, и коньяк, и портвейн, и текила, и порто.
После запойного Питера хотелось вести жизнь тихую, ясную и трезвую, но быть в Париже и не пить красного вина – глупо. Марго налила полстакана и долго крутила его в руке, вдыхая сложный многотоновой запах.
Валерий прав, французы фамильярно и небрежно относятся к алкоголю, подумала она. На всех пьянках, которые Марго могла припомнить по Питеру, спиртное выпивали до последней капли, а бывало и посылали гонца – в Раше выпивки всегда мало, сколько бы ее ни было. Хотя и выпивка какая-то похабная. И вообще, вся жизнь – пища, шмотки, транспорт и даже погода – все какого-то второго сорта. Если столовая – то пахнет грязными тряпками, если автобус – то раздолбанный и набитый битком. Отчего так? Оттого ли, что людям приходится соглашаться на что попало? Оттого что хорошего не хватает на всех? Или от того, что никто никого не уважает, потому что, если бы уважали, разве посмели бы предлагать то, что предлагают? В Раше люди очень дешевые. Хотя есть и еще дешевле. (А еще есть страны, где живут на один доллар в месяц! Какие-нибудь племена человекоедов. А швейцарские коровы на два доллара! Правильно, дикарей есть нельзя – чего ж на них деньги тратить?) Так Марго просидела довольно долго, потягивая винцо и слушая, как хлопочет на кухне Аурелия. Было скучновато, но включить без спросу ящик или взять книгу – неловко. Комплексы, как сказал бы Жак. Когда утром у него она не могла выяснить какая дверь ведет в ванну, а какая в гальюн, Жак снисходительно ухмыльнулся и, покачав головой – complexes, complexes – сам открыл ей обе двери и включил свет в обоих кабинках.
