Текст книги "Сумерки божков"

Автор книги: Александр Амфитеатров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Она резко засмеялась и продолжала.

– Сейчас, Лиза, все ваши козыри – в Берлоге, и в одном Берлоге. Лелька вас уже боится и ненавидит. Мелких гадостей против вас я от нее не ожидаю, потому что – ах! за кого вы нас принимаете? Мы слишком величественны для мелочей! Клаки там всякие, журнальная и закулисная интрига – это моветон, грызня в розницу, недостойная Елены Сергеевны.^[188] Она, если враждует с кем, то любит проглотить неприятеля сразу и целиком. Шпильки, булавки, иголки она предоставляет нам, грешным. Ну и спасибо ей на том! Я, Лизок, прожила в театре долгую жизнь, и вот вам мой завет на конце карьеры: не брезгайте шпильками, булавками, иголками… учитесь ими владеть, колоть и фехтовать! Сколько я знаю и понимаю вашу натуру, много учить вас этому мастерству не надобно, – оно у вас в крови! А сцена вас подразовьет и усовершенствует. Без этой самозащиты – нельзя! Богини мраморные, вроде Елены Сергеевны, уверяют, будто все это – мещанство. Но вы не мраморная богиня и не можете быть ею. Вы просто купеческая дочь Елизавета Вадимовна Наседкина, и мещанства стыдиться вам нечего, оно у вас наследственное. А я вам вот что скажу: в какое ледяное презрение там ни сдавайся, какими высокопарными бронями ни облекайся, а шпильками, булавками, иголками самую что ни есть мраморную богиню можно довести до такого белого каления, что она взбесится, как кухарка, обсчитанная на рынке, и натворит пошлостей, глупостей, скандалов, и победа будет ваша, а срам – ее!.. Я знаю, я испытала, мне удавалось… да еще и как!

Итак, душка, мелочами Лелька доезжать вас не станет. Но она употребит все усилия, чтобы спрятать вас под спуд и не давать вам хода. А если Берлога перестанет вам покровительствовать, она мгновенно воспользуется случаем и выбросит вас из театра О! Я не боюсь за вас: с вашим голосом певица не пропадет. Случись такая беда, вы найдете широкую дорогу в провинцию: мой прямой интерес, чтобы не дать вам заглохнуть. Наконец, если понадобится, я займу денег, я заложу брильянты и билеты, но устрою вам возможность карьеры за границею, – и профессоров, и агентов, и импресарио! Споете и в «Скала», и в «Ковент-Гарден», и в Grand Opéra. Нет, нет;—вы не целуйте моих рук: не за что! Я сделаю это не по доброте душевной, а по своему расчету, и не для вас, а для себя. И откровенно скажу: предпочла бы не делать, – чтобы можно было обойтись без этого! Заграница не уйдет от вас, а мне вы в тысячу раз важнее и нужнее здесь, – в этом Лелькином святилище, куда мы с вами сейчас поедем, – именно здесь, здесь, здесь!.. И это не потому, что вы будете хорошая реклама моей школе, что в случае вашего большого успеха ко мне хлынут ученицы, и вместо десяти рублей за урок я буду в состоянии брать двадцать пять. И это очень хорошо, приятно и выгодно, и я вам заранее чрезвычайно благодарна, Лизок, потому что я не сомневаюсь, что мой расчет оправдается и сбудется, как по-писаному. Но ведь в этом отношении – материальном – мы квиты. Мы знаем друг друга пять лет. Вы пришли ко мне, не имея средств платить за уроки. Я и сама не понимаю теперь, почему я, обыкновенно такая капризная в выборе учениц, взяла вас тогда: это было по инстинкту, по вдохновению какому-то! Красотой вы, извините меня, не отличались; о голосе вашем нельзя было составить никакого понятия, потому что он был у вас какой-то нутряной и сидел где-то в желудке, под ложечкою; музыки вы не знали; образования, хороших манер, грации не имели. Вы меня простите, что я так напоминаю. Но я пользуюсь случаем договориться до конца, чтобы между нами не могло быть никаких недоразумений и осталась одна голая правда. Так что не обижайтесь, Лиза, а лучше дайте мне вашу руку. Меня все считают фальшивою, и я действительно со всеми фальшива. Так что если у меня есть потребность стать с вами в отношения голой правды, обнажитъ пред вами свои мысли и сердце, то это – лучшее доказательство, как я вами дорожу и как я вас люблю. Вот теперь – очень рада: поцелуемся! Потому что это – без всякого с моей стороны расчета и от полной души!

Итак, учились вы у меня даром. Согласитесь, насколько вы были хорошею ученицею, настолько я была добросовестною преподавательницею. Когда я заметила в вас недюжинное дарование, я посвятила вам все свое свободное время и всю свою опытность. Вы стали моею любимою надеждою. Если бы мне предстоял такой горький выбор, я предпочла бы лишиться всей моей школы и всего от нее дохода, чем потерять одну вас. Про меня в городе сплетничают, что я половая психопатка, что я влюбляюсь в своих учениц и развращаю их всякими там пороками. Милая Лиза, с глаза на глаз мне не страшно и не стыдно признаться вам, что дым этот – не без огня. Что вы хотите? Я – человек страстный и странный. Я влюблена во всякую красоту, – в живую красоту, – какую встречаю в жизни, и, покуда влюблена, физически страдаю от влечения к ней. Для меня красота не имеет пола. Я могу одинаково поклоняться, с равными восторгами и экстазами, прекрасному мужчине и прекрасной женщине, зверю и статуе. Я ездила в Сиракузы, чтобы поцеловать ногу у безголовой Венеры археологического музея,^[189] и по целым часам стояла, замирая и млея, в палермитанском музее пред знаменитым Ariete, в котором Гюи де Мопассан прозрел воплощение всей чувственной прелести нашей земли.^[190] Да, я чувственница, я сладострастница – и не стыжусь дорог, на которые тянет меня чувственный восторг, какие бы они ни были. Это сильнее меня! Я не могу с этим бороться, да и не хочу бороться! Зачем? Разве можно вычеркивать радости из жизни? Их так немного. Зачем? Но вы знаете меня пять лет, вы моя любимая ученица, вы видали меня почти ежедневно, занимались со мною целыми часами, и вы – мое оправдание. Вы – свидетельница, что я умею работать серьезно и с любовью к искусству, без всяких задних мыслей. Вам нельзя на меня жаловаться, будто я учила вас чему-либо дурному и эксплуатировала вас какими-нибудь личными прихотями или капризами. А только – я доказала вам, что умею быть энтузиасткою не хуже Берлоги, который вчера сошел с ума, услыхав ваше «Grâce». Ваше пение – моя сердечная слабость, я влюблена в ваш голос, как в сиракузскую Венеру, как в палермитанского Ariete! Нет! Больше! Больше! И теперь торжество вашего голоса – это мое торжество. И затем – пусть о нас люди сплетничают, что им угодно: я не святая, но мы с вами знаем, что для нас с вами – это неправда и клевета!

Светлицкая разгорячилась, раскраснелась, сверкала взорами, дышала тяжело и поминутно смахивала с черных, выпуклых, нечистых и лживых своих глаз росу капельных, выдавленных слезинок.

– Обратимся опять к воспоминаниям, – начала она с кривою улыбкою. – Когда мы лучше познакомились, оказалось, что вам не только учиться, но и жить не на что. Вы были в ссоре с вашими родными. Я никогда не забуду этого ужаса, как вы заболели горлом и я, встревоженная вашею запискою, поехала вас навестить. Нашла – черт знает в каких меблированных комнатах, на постели с серою двухнедельною простынею, с куском вареной колбасы на столе – вместо обеда, с неоплаченным счетом за полтора месяца и с хозяйкою-свод-нею, которая уговаривала вас погасить счет, сделав визит к приезжему помещику из Херсона… Я вытащила вас из этой дыры, поставила в приличные условия жизни, открыла вам кредит и – опять-таки – полагаю, у вас нет причин плакаться на свирепую требовательность вашей кредиторши. До тех пор, пока вы совершенно не укрепитесь в карьере, все, что у меня есть денег и кредита, – к вашим услугам. Я помогала вам в прошлом и рада помогать вам в настоящем, а вы расплатитесь со мною и поможете мне будущим. Мы квиты – е basta cosi ^[191].

Видите ли, Лизок, – продолжала она после короткой, вдумчивой паузы. – Сцену я решила бросить. Но, чтобы решимость эта делала меня счастливою, – вы сами понимаете, – я могу с грехом пополам уверять других, но не себя самое. Я честолюбива, Лизок, и честолюбие мое не удовлетворяется профессорством. Сидеть за роялем, аккомпанируя экзерсисы визгливым, пискливым, гнусавым барышням, – это, за неимением лучшего, куда ни шло – годится на прокорм бренного тела, но как цель жизни– не для меня! Пропади все они пропадом! Вы не можете вообразить, какая лень и отвращение выправлять все их бездарные детонировки, форсировки, фальши, вбивать им – раз, два, три, четыре – ритм и такт, объяснять темпы и, как попугаям или скворцам каким-нибудь, втолковывать по сто раз одну и ту же, самую простую интонацию. Сейчас у меня на втором курсе семь альтов. Вот уже второй месяц все они учат «Не скажу никому» Даргомыжского и – до сих пор – хоть бы одна сумела выразить, как следует: ^[192]

Та весна далеко,

Те увяли цветы…

Ни малейшей экспрессии! Ни чувства, ни смысла, ни инстинкта, ни разума! Дьячки! Машинки! Брр!.. О, Лиза, Лиза! да сохранят вас небеса как можно дольше от этого проклятья, от этой каторги – обучать пению aspiranti dell’arte ^[193] – стремящихся в оперу, благородных и состоятельных, но безголосых и бездарных девиц.

Между мною и Лелькой Савицкой много старых счетов, Лиза. Кое-что театральное – вы знаете. О другом – не театральном – вам знать не к чему, и я не люблю говорить. Рассчитаться нам очень и очень пора. Однако ради одной vendetta catalana ^[194] я не затевала бы тех планов, которые роятся в моей голове, как жуки майские, и для которых вы, Лиза, нужны мне, как хлеб, как солнце. Поймите меня! Если есть и имеет самый торжествующий успех оперный театр Савицкой, почему не быть с таким же успехом оперному театру Светлицкой, Наседкиной и К⁰? У меня есть деньги, у меня есть воля и театральный опыт, я могу и буду направлять дело железною рукою. Я двенадцать лет работаю в антрепренерской науке у Лели Савицкой и докажу ей, этой Лельке, что я хорошая ученица, да еще и пошла много вперед госпожи учительницы. Я предоставляю вам, Лиза, все лавры, себе возьму все тернии, а доходы – пополам. Вы скажете, что страшна конкуренция, что дело Савицкой так упрочено в нашем городе, будто вросло в него, его любят, оно стало своеобразным городским символом, историческою достопримечательностью наряду со всякими там развалинами и музеями. О да! Я вполне с вами согласна: два параллельных, одинаково сильных дела немыслимы рядом! На почве конкуренции борьба с Лелькою для меня не только трудна – она невозможна. За нею давность, за нею авторитет, за нею отлично заведенная и механически работающая, аккуратнейшая, щегольская, можно сказать, театральная машина. Притом я могу истратить в дело сто… ну, если хорошенько напрягу свой кредит, даже до двухсот тысяч, но за мною не стоят миллионы Хлебенного. Ей довольно глазом мигнуть, и у ног ее – такая страшная денежная сила, что мы будем раздавлены – будто лавиною какою-нибудь. Но я и не думаю о конкуренции. Я не мечтаю о другом, новом театре. Я этого, ее театра, хочу. Да! да! не глядите на меня такими изумленными глазами: я не брежу, я знаю, что говорю, и говорю то, что надо. Я хочу именно ее театра, – вот куда мы с вами теперь, сейчас пойдем на урок «Демона». Мы должны овладеть и, я обещаю вам, мы овладеем этою пресловутою «Оперою Е.С. Савицкой, Е.В. Наседкиной и К⁰». Лелька выжила меня из своего святилища, а я отниму у нее святилище и отдам вам. Вы будете в нем божеством, а себе я оставлю роль главной жрицы. И это совсем не безумные мечты, милая моя, как вы, кажется, сомневаетесь. Это совсем не так трудно, как кажется. Я вам скажу даже: после вчерашнего вечера я начинаю думать, что это очень легко. О, я недаром провела бессонную ночь!.. Я обдумала!.. Это очень просто! это очень легко!

Она замолчала, нервно жуя крашеными губами и пытливо впиваясь подозрительными глазами в спокойное, будто каменное, лицо безмолвной ученицы. Потом заговорила, по-прежнему с твердым убеждением и с стремительным нравственным натиском на внимающую ученицу, но медленно и с остановками, будто пробуя зыбкую почву.

– Конечно, милый Лизок, в этой борьбе мы заранее должны принять девиз: цель оправдывает средства, – и разборчивость в средствах нам надо позабыть и оставить надолго. Вы, Лизанька, слыхали, конечно, что есть такой зверь – барсук? Он отличается замечательною чистоплотностью и отлично строит свои норы и логовища. А лисица строить норы и логовища ленива либо не умеет. Но когда барсук уходит на добычу, лиса забирается в его нору и разводит там такую грязь и вонь, что барсук-чистюлька, возвратясь, уж не решается войти в свой старый дом и покидает его во владение продувной лисы, а сам уходит – куда глаза глядят – строить новый. Пусть моя притча звучит не слишком лестно и сравнение не очень-то красиво, – нам с вами надо принять на себя политику лисицы, а Лелька будет нашим барсуком.

Мы имеем огромный шанс: за нас – Андрюшка Берлога. Ну-с, и надо, чтобы он остался за нас, – мы дуры будем набитые, петые дуры, если позволим остыть в нем этому капризу. Я, конечно, понимаю и разделяю весь его восторг к вашему голосу, но мне сдается, что во вчерашнем его бунте действовало кое-что и поглубже артистического энтузиазма, и это кое-что мы с вами воздержимся себе приписывать. Оно – между ними, между Лелькою и Берлогою. Вы только дали повод вспыхнуть Андрюшкину бунту, а бунт-то сидел в нем уже давно. Я не знаю, какая черная кошка между ними бегает и за что, но есть черная кошка, и надо ее поймать за хвост. Необходимо овладеть Андрюшкою, Лиза, отнять его у Лельки, забрать в руки и не выпускать. Я повторяю вам: опера Е.С. Савицкой – миф, есть Андрей Берлога, которым под приличным оперным соусом торгует с публикою Елена Сергеевна Савицкая. Кто владеет Андреем Берлогою, тот владеет и оперою Савицкой. Знаете ли, чего я сейчас больше всего боюсь? Что Лелька окажется слишком умна и проницательна и переменит политику: сменит гнев на милость и – вместо неприятностей – начнет вам покровительствовать. Это будет ужасно скверно. Чтобы победить, мы должны иметь – на что жаловаться, мы должны быть обижены, гонимы, угнетены. Это – во что бы то ни стало! Если у нас не будет настоящих неприятностей, придется прибегнуть к провокации и вызвать искусственные. Берлога влюблен в ваш голос и, еще не зная вас, объявил, что стоит за вашу карьеру, как за свою собственную. Я знаю его характер: у него совсем нет характера. Но – когда он закусит удила., о-о-о! Ну, и необходимо, чтобы закусил. Необходимо, чтобы в нас, бедненьких, он почувствовал оскорбленным себя… Он в искусстве фанатик, а театральщину презирает и ненавидит, хотя сам – цельнейшая театральщина, какой полнее не бывает. Так вот и надо, чтобы он и мы вдруг оказались вместе – как святое искусство, несправедливо преследуемое интригами и завистью театральщины, а Лелька – одна, на другой стороне, как воплощение этой самой торжествующей, ревнивой, подлой театральщины. И он забеснуется, как бык – на красный платок! Я говорю вам, что он умен только в творчестве, а в жизни глуп как пробка. Гениален и глуп. И близорук, как крот, и вспыльчив, как хорек.

Он влюблен в ваш голос и будет влюблен в ваш талант. Но этого мало, Лиза! Это непрочно и условно. Нет голоса и таланта, застрахованных от соперничества. Сегодня Берлога отвернулся от голоса и таланта Лельки ради вас, завтра Лелька найдет какой-нибудь голос и талант, ради которого он отвернется от вас. Ну, положим, голоса и таланты не родятся на грядах, как репа, и – отвернется не завтра. Так – послезавтра! Через год! Через два года! Не надо обольщаться и обманывать себя: вы – сокровище, вы – прелесть, но не единственное сокровище и прелесть в России. Найти и выдрессировать опасную соперницу вам Лелька сумеет. Хорошие soprano до сих пор завядали у нас в труппе, потому что Лелька не хотела держать около себя сколько-нибудь сильных, достойных сравнения дублерш. Но когда она увидит, что вы ее побеждаете и ей самой с вами не справиться, – будьте уверены, что она разгонит всех этих жалких Матвеевых и Кругликовых, которыми теперь окружает себя в своей опере, как вокальными приживалками, и выставит вам в противовес серьезную силу, с которою придется трудно считаться. Ведь она вся – ходячая школа пения, и – когда захочет – профессор превосходный; я этого ее достоинства не скрываю от себя, хотя и не люблю, чтобы при мне ее хвалили. Уж если она могла выдрессировать для сцены такое дубье, как Андрюшкина Настасья, то из мало-мальски хорошего материала она вот какую конфетку вылепит… Нет, нет, милая Лиза! Влюбленность от имени искусства, влюбленность в голос и талант– слишком слабые узы. Нам нужна цепь покрепче, более ответственная и не такая платоническая. Словом – маски долой! Придется вам, ангел мой Лиза, пустить в ход все ваши женские авансы… Понимаете?

Светлицкая насмешливо и нагло прищурила глаза, ударила ученицу по колену и желчно захохотала.

– Ах, пожалуйста, не покрывайтесь пурпуром, не пожимайте вашими великолепными плечами и не бросайте на меня взоров оскорбленной невинности! Сохраним эту игру для публики, а мы – вдвоем и наедине! Вы не девчонка и не Backfisch ^[195], слава Богу! Предоставим свидетельствовать о вашем девическом звании вашему паспорту, а сами давайте говорить, как умные люди. И не надо злиться и дуться. Почему для вас оскорбительна шутка, которая не оскорбляет меня самое, хотя и мне она приходится – как раз по мерке, будто на Сеньку шапка?! Угодно, – я вам тоже покажу когда-нибудь свой паспорт? Значусь в этом удивительном документе дочерью губернского секретаря и девицею! Саня Светлицкая – девица! Excusez du peu! ^[196] Нечего, нечего дуться: я не над вами – над самою собою смеюсь! Я постарше вас и… и – ничего нет в моих словах обидного! Basta cosi! ^[197]

Да, Лизанька, душа моя, да, да, да. Придется вам повергнуть Андрея Берлогу к стопам своим и сделаться его любовницей. Хотя вы и очень краснеете и волнуетесь, но я смею думать, что au fond ^[198] эта перспектива вам уже не так-то неприятна. Да и что же? Берлога – молодец-мужчина, интереснейший и известнейший человек в городе, любимец всей России, баловень женщин… принести жертву вам придется не великую! И, конечно, лучше Берлога, чем кто-либо другой из театральщины. А ведь это же – в конце концов – предел, которого не обойдешь. Так что – вопрос тут только о том, чтобы соединить полезное с приятным: чтобы театральный любовник не сел к вам на шею, а сам бы вас повез вперед в карьере, как добрая возовая лошадь. Ну и, конечно, лучшего першерона, чем Андрей Викторович Берлога, вам не приобресть.^[199] Удалось бы только захватить!

Я думаю, что вам удастся. Льстить я вам не стану: красотою вы не блещете и совсем не в его вкусе. Но красотою всякою он сыт по горло. Его Настасья на любой выставке женской красоты достойна первой премии, – однако это верно: он холоден к ней, как лед, и они только ждут пристойного предлога, чтобы разъехаться. Так что – понимаете? – и это вам на руку: поле свободно, – ловите момент! А потом – Бог вас знает: вы двойная какая-то! Пока вы не поете, вы – одна, запели – другая! Из обыкновенной и – простите меня – довольно вульгарной купеческой дочери: уж что труда положила я, чтобы хоть приглушить в вас сколько-нибудь эту крупичатую вульгарность вашу! – из сырой булки, из сытой телки этакой – вы даже сами не знаете, в какую интересную и увлекательную женщину вы вдруг перерождаетесь!.. Одним контрастом двойственности вашей человек избалованный, как Берлога, искатель новизны и любитель чувственного разнообразия, черт знает до чего заинтересоваться и увлечься может! И… уж не знаю, что именно, но есть в вас какое-то «поди сюда», которое нравится мужчинам и тянет их, – есть оно, есть! Мало ли хорошеньких девочек в моей школе? А между тем мои ученики все, гуртом ухаживали за вами… и чуть ли не только за одною вами! Вы думаете, я слепая была? не замечала? Все видела, душенька, очень видела, – и это пришпоривало меня заниматься с вами и видеть в вас надежду: так притягивать к себе мужчин – огромный шанс успеха! Такой мужской магнит стоит труда отшлифовать! И что ученицы вас все ненавидели, это – тоже драгоценный залог, признак, которого лучше не надо! Только следует владеть собою: быть умною, очень умною – мудрою, как змий, и незлобивою, как голубь… Здесь – то же самое. Вчера Мешканов издевался над вашею полнотою, но разве я не видала, какие у него, старого сатира, при этом были глаза? Кстати о Мешканове. Вы им не пренебрегайте – это важный и сильный союзник. Я смею считать его на нашей стороне, потому что на нашей стороне Берлога, а Мешканов – эхо и тень Берлоги. Сейчас вам предстоит урок с ним. Глупая формальность! Чему он, пустой болтун, может вас выучить? А вы все-таки слушайтесь. Спорьте, ссорьтесь даже, но в конце концов – будьте побеждены его режиссерским гением и слушайтесь. Если что глупо покажет, мы все равно для спектакля переделаем по-своему, – и он же первый будет уверен, что именно так показал. Все они, режиссеры великие, на одну колодку. Успех – ихний, провал – наш. Ну-с, ухаживать он за вами будет непременно – и довольно нагло, предупреждаю. Городит мерзости на словах, дает волю рукам. Это у него – уже такое положение, вроде обычного права или закона какого-нибудь. Чрез это все новенькие должны пройти, – ничего не поделаешь… Так что вы, пожалуйста, не вздумайте разыгрывать ingenue и недотрогу – только обидите старика и наживете себе тихого, но лютого врага! А он – опасный. Кереметев наш, по старости и лени своей, весь в его руках, да и на Берлогу он имеет влияние. И притом, знаете, все это ловеласничество его – лишь до известных пределов, которые положить – от вашего такта зависит, и, в конце концов, оно ни к чему вас не обязывает… Он – нахал и циник, когда tête-à-tête, но никогда еще ни одну женщину не скомпрометировал: за пределами урока – молчок! могила!.. А умеет быть признательным к добрым и – наоборот – подложить злейшую свинью суровой… Чрез Мешканова третьестепенные хористки выходили в люди и первоклассные дебютантки проваливались! Так что, Лиза: совет и совет мой вам – незлобивость голубя и мудрость змия!

Я наблюдаю вас за кулисами: вы ведете себя очень ловко. Вас как-то сразу все замечают. На вас смотрят с ожиданием и любопытством. Над вами посмеиваются, потому что у вас еще нет театральной внешности, от вас еще за версту отдает буржуазною, повторяют ваши неловкости, передразнивают ваши пансионские ахи, ваши наивности, но – вами интересуются, вы – предмет внимания, вы оригинальны. Это очень искусно и умно – оригинальность за кулисами! До поры до времени она заменит вам все: красоту, изящество, грацию, остроумие, шик. Это – приманка из приманок. Я очень хорошо знаю, что вы совсем не глупая девушка, и, если жизнь обидела вас образованием, то природной смекалки и практической хитрости у вас достанет на троих. Но в режиссерской вас – извините – считают дурою. И это очень хорошо, очень счастливо, что вам так удалось притвориться, будто вы дура: репутация глупости – умной женщине отличный щит. Из-за него вам всех видно насквозь, а вас – никому. Не стыдитесь же, Лиза, быть закулисною дурою: вы это отлично выдумали, – доказывает в вас большой инстинкт самосохранения и талант к театральщине. Раскрывайтесь в свою настоящую величину только перед теми, в ком вы уверены как в искренних и верных сторонниках ваших. А для прочих – не конфузьтесь – будьте дурою, пока умники не останутся в дураках! А тогда и мы поумнеем…

Ага! Вот уже – вижу в окно – и карета за нами – у подъезда… Так вот душечка, теперь, наспех, еще вам последний совет, примите к сведению. Берлога необходим, Мешканов полезен. С ними особые счеты – по специальному прейскуранту. Но куры вам строить будут не они одни, а все и каждый из наших мужчин за кулисами. Так – вот: принимайте вы все это ферлакурство глупое как законный порядок вещей, не модничайте. Не обижайте и не отталкивайте никого. Не серьезничайте ни с кем. Шутите со всеми, флиртируйте одинаково с Петром и Иваном и обещайте решительно всем решительно все, не исполняя решительно ни для кого решительно ничего… Потому что, – видите ли, миленькая: уж в таком странном мирке мы с вами живем! В других местах нехорошо – обещать и не исполнять. Ну а у нас не исполнить – это еще ничего, на это мало кто остается в претензии; а вот если не обещаешь, то люди очень сердятся и мстят… Потому что, – правду сказать, мы, театральный народ, не столько пустоделы, сколько пустомыслы и пустословы. Поэтому, когда у нас пустые мысли и слова не переходят в пустые дела, нам все равно, и часто мы даже очень рады. Ну а когда встречаем такую обличительную житейскую строгость, что уж даже и попустомыслить и попустословить нам нельзя, – эта несправедливость выше наших сил, и тут мы жестоко обижаемся…

IX

– Позволите присутствовать?

Мешканов выпучил глаза, надул щеки, затряс головою.

– Ненавижу-с.

– Ах, невежа!

– Александра Викентьевна! Достоуважаемая! За что же браниться? Хо-хо-хо-хо! Слава Богу, не первый год знаем друг друга. И на вопросы тщетные могут ли быть ответы деликатные?

Светлицкая шутливо ударила его веером по склоненной лысине.

– Знаю! Знаю!., старый Дон Жуан!.. Ну что с вами делать, с разбойником? Давно всем известно, что самодур и деспот… Жалею, грущу, но удаляюсь… Лизок! Вы, я надеюсь, потом, после урока, ко мне заедете?

Девица Наседкина расправила пухлое, будто заспанное, аляповатое лицо свое в покорную улыбку и – тем густым, даже будто хриповатым слегка, полным тембра, звуком, которым говорят только очень могучие и высокие в пении женские голоса, произнесла – с самым безукоризненным царевококшайским акцентом:^[200]

– Абсолюман! ^[201]

– Хо-хо-хо-хо! – загрохотал и засуетился Мешканов, как скоро Светлицкая выплыла из режиссерской, – садитесь-ка, садитесь, очаровательница… вот стул… честь и место… садитесь, гостья будете… Сцена для наших с вами упражнений сейчас будет готова, – раненько изволили приехать: там еще балетные феи ногами дрыгают, и осталось им срока жизни двадцать минут… Садитесь, пожалуйста, – вы меня не знаете, я вас не знаю, а служить нам приходится вместе, – так вот воспользуемся временем, – хо-хо-хо-хо! – давайте друг другу рекомендоваться: познакомимся и поговорим… Сжуем скуку пополам? а? Хо-хо-хо-хо!

Тараторя, прыгая мячом вокруг письменного стола, перебирая бумаги, толкая стулья, Мешканов со стороны зорко вглядывался в молодую особу, покинутую на его попечение, и снова недоумевал про себя: «Черт ее знает, где этот Андрей, Викторов сын, нашел в ней талант!.. Как ни поверни – тумба, подушка, перина, опара, кулебяка замоскворецкая… На стул порядочно сесть не умела! Ну кто, кроме елецкой купеческой дочери, этаким египетским идолом ноги поставит и руки на коленки уложит? Монумент от каменотеса!»

– Вы сколько часиков в сутки почивать изволите, ангел мой? – вдруг спросил он в упор, с обычною громкою, хохочущею бесцеремонностью.

Девица Наседкина даже не пошевелила своими бледно-золотистыми, чуть намеченными бровями и не подняла ресниц.

– Как придется, – отвечала она, подумав, точно у нее урок спрашивали. – С вечера я ложусь рано, а поутру часов себе не назначаю. Как высплюсь, так и встаю.

– Хо-хо-хо-хо! Это, стало быть, в постель – с первыми курами, из постели – после всех петухов?.. Часиков девять, а то и десять бочка свои утруждать перинкою изволите! Хо-хо-хо-хо! То-то у вас глазки-то, этакие… революционные! Хо-хо-хо-хо!

– То есть почему же это – «революционные»?

Девица Наседкина коротенькою гримасою губ постаралась выразить удивление, но ресницы все-таки остались опущенными, брови неподвижными, и в сытом, вялом, белом лице ее не дрогнула ни одна черта.

«Какой дьявол – талант? – продолжал наблюдать Мешканов. – Молодая, а уже расплылась! хороша будет мимика! У нее все мускулы жиром окованы, как кандалами… И малокровная, должно быть: толста, как отпоенная к празднику телка, а в лице – ни кровинки. Анемия и хлороз!^[202] Врет, врет, все врет Андрей Берлога. Один его праздный каприз!»

А вслух он тараторил:

– Потому что они – глазки – у вас этакими суровыми отшельниками под лобик ушли и вона какими баррикадами позапухли… Хо-хо-хо-хо!.. Вы всегда на белый свет этак – только прищурясь – сквозь щелочки смотрите?

Наседкина как будто удостоила усмехнуться одними губами, без малейшего участия мускулов лица.

– Нет, иногда умею и иначе.

– Ой ли? Не верю! А ну-ка – взгляните… посмотрю!

– Когда надо будет, взгляну… тогда и смотрите!

– Ого?!

Мешканов шутовскими гримасами заставлял Наседкину улыбаться, а сам чутко прислушивался к тонам ее голоса, как будто утешенный: «Ну хоть и кулебяцкое кокетство, а все-таки обрелось… Хвала тебе, перепелу!.. Линия рта недурна: скрытую и упрямую натуру обличает… Зубы – не жемчуг, редковаты, но белые и острыми клинышками: обозначает счастье, характер и алчность».

И он заговорил с дебютанткой уже без прежнего презрительного балагана – мягче, с улыбающеюся, подмигивающею, фамильярною, но и полусерьезною деловитостью:

– Так вот-с, очаровательная девица, урок, репетиция, дебют, «Демон», Андрей Берлога – все это, хо-хо-хо-хо, прекрасно, но прежде всего вам необходимо переменить фамилию…

Он остановился в недоумении, потому что, – только что белое, как воск, – лицо Наседкиной сделалось пунцовым, «революционные» глаза за «баррикадами» наполнились в щелках своих смеющимся блеском, и щеки надулись, как яблоки.

– Пуркуа ^[203], мадмуазель?!

– Извините меня, Мартын Еремеич, – сокрушенно говорила Наседкина, отдыхая от своего беззвучного хохота, – уж я такая смешливая… Когда меня сконфузят, погибаю… смерть моя!., не могу!

– Сконфузят?!. Позвольте, однако, что же я вам сказал конфузного?

Девица Наседкина возразила с прежним лукавством кокетливой кулебяки:

– Вы сами должны понимать…

И опять вся просияла алыми цветами. Мешканов, сбитый с толку, тупо смотрел на ее дрожащий смехом бюст и хлопал глазами. Наседкина говорила:

– Мы с вами так мало знакомы, и вы совсем не знаете моих склонностей в жизни, а между тем берете на себя подобные интимные советы…

– Позвольте! позвольте! Причем? какая интимность? Вы меня поняли? Я говорю: фамилию надо переменить. Переменить фамилию советую, – только и всего!

– Да поняла уж, поняла… Ах, Мартын Еремеич!

Наседкина укоризненно качала головою и продолжала хохотать. Мешканову надоело недоумевать, он начал слегка раздражаться.

– Я не знаю, что вас удивило?.. Ничего нет смешного… Как все, так и вы… Самое обыкновенное дело…

– Ах, кто же спорит, что необыкновенное? – живо подхватила Наседкина, – это, конечно, что самое обыкновенное… Но я, – ха-ха-ха! – извините, Мартын Еремеич… но я совсем не собираюсь и не хочу замуж… ха-ха-ха-ха!