Текст книги "Сумерки божков"

Автор книги: Александр Амфитеатров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

– Хо-хо-хо-хо! Убоялся бездны премудрости! Так-таки и не стали?

– Так, знаете, и не стал.

– Да ведь драли, поди?

– Нет, – с веселым конфузом сознался молодой человек, – хотели драть, но, знаете, не успели: я тогда за границу убежал…

– За гра-ни-цу?!

– Да, знаете, – в Галицию, где Карпаты… местечко Закопане… еще озеро там знаменитое…

– Это вы тринадцати-то лет?

– Нет, мне уж близко четырнадцати было… Да ведь я, знаете, пешком, – словно извинился композитор.

– Уж полагаю, что не в карете… хо-хо-хо-хо!.. осмелюсь, однако, осведомиться, достоуважаемый сэр: за каким, собственно, выражаясь вежливо, чертом угораздило вас попасть на это самое Закопане?

Нордман радостно просиял и сделался совсем похож на ребенка.

– Знаете, это ужасно глупо, хотя… ужасно было хорошо!.. Я, знаете, тогда прочитал один роман… «Борьба за правду»… Эмиля Францоза сочинение, знаете…^[27]

– Не читал!

– Это, знаете, о том, как один мужик, гуцул, – Тарасом звали, – не мог найти справедливости ни у пана, ни у начальства, ни у суда, ни, знаете, у самого императора в Вене… ну и, знаете, сделался разбойником в Карпатах, чтобы водворить в своей земле справедливость… Наивно, конечно, знаете, но ужасно, ужасно хорошо… Я именно к нему и ушел, к Тарасу…

– Разбойничать? – захохотал режиссер.

– Да, знаете, все… как он там прикажет… мне он, знаете, ужасно как нравился, и я его ужасно уважал.

– Ну а язык? ведь вы же мальчишка были! Как же вы ушли без языка?

– Нет, отчего же без языка? Я же в Малороссии вырос: одна и та же мова, и народ один… Да, я и по-польски говорю с детства… и на еврейском жаргоне с грехом пополам объясниться могу… В киевских местечках, знаете, это – как-то само собою приходит: смешанная жизнь, знаете… Нельзя без этого…

– И долго – хо-хо-хо-хо! – вы разбойничали у вашего Тараса?

– Нет, знаете, ведь – когда я пришел и стал расспрашивать – оказалось, что его пятьдесят лет тому назад повесили… Я очень жалел… Если бы знал, так не пошел бы, знаете…

– Полагаю! Хо-хо-хо-хо!

– Песни у них там чудесные, – задумчиво сказал Нордман, – я там поразительной красоты мелодию слышал… Или тоже, знаете, когда другие пастухи – которые из стариков – на жилейках^[28] играют… удивительно!.. Я ведь целое лето стадо пас…

– Хо-хо-хо-хо! Час от часа не легче! Нет, отец родной, вы простите меня, старика, вы – антик! Я вас интервьюировать не гожусь. Пусть сам Аухфиш… Хо-хо-хо-хо! Вы для него клад! прямо клад! Фельетон на тысячу строк! Полтораста целковых построчного гонорара!

– Другого занятия не было, – ну и пас… Это, знаете, очень тяжело, но и прекрасно… Я, знаете, понимаю, почему поэзия родилась у пастушеских народов… И вот тоже, – почему народ пастухов, знаете, колдунами считает… Ничто, знаете, не развивает так созерцательных привычек и чутья к природе, как пастушеская жизнь… И слушать выучивает… Вы слушали когда-нибудь, то есть – что я! конечно, слушали, кто не слушал? – но любите ли слушать и умеете ли слушать тишину? Ах, – кто умеет слушать, она, знаете, ужасно какая полифоническая!..

– Ну Бог с нею, Эдгар Константинович, с тишиною: это мы с вами в другой раз на свободе пофилософствуем о тишине… Как вы музыкою стали заниматься?

– А это, знаете, ксендз Ксаверий и шинкарь… еврей-шинкарь^[29] – Хаим Абрумович… Он подметил, что я самоучкою на скрипке играю – ну и сочиняю… Потому что, знаете, – оправдался Нордман, – как же бы я не сочинял? Если бы я не сочинял, мне бы нечего было играть: ведь я чужого ничего не знал, да и нотам только потом уже в Лейпциге выучился… Я должен был сочинять, чтобы играть!.. Знаете, – воодушевился он, – отличные они были люди, шинкарь Хаим и ксендз Ксаверий… Они оба были старые, как лес, и имели много несчастья в жизни… И их обоих согнуло дугою к земле… И они были враги… Но они оба, знаете, любили музыку и любили меня… Они приходили ко мне в горы и сидели на камнях, покуда я играл… Бывало, знаете, сыграю я им, – ксендз Ксаверий спрашивает: «Хлопец, что ты играл?..» А я – как отвечу? Ведь не нотное что-нибудь, свое играл, что в голову приходило: почем же я знаю, что играл?.. Ну, знаете, отвечаю, что шум лесной играл… или там про утреннюю звезду… про горный ручей, как над ним качаются в вешнем ветре цветы, и в небе плывет белое облако… Они переглянутся, покачают головами: ну играй, играй!.. Еще им очень нравилось, знаете, песня о потерянной овце… Абрумович всегда плакал, когда слушал… Знаете, у меня в «Крестьянской войне» во втором акте хор «апостольских братьев»? Ну вот она самая, знаете.

– Да, батенька, от этого вашего хора действительно мороз по коже подирает… Волчье что-то…

– Да ведь, знаете, как же иначе? Где потерянная овца, там и волки…

– Это они, что ли, в Лейпциг-то вас отправили? ксендз и шинкарь этот?

– Да… Слушали, слушали, переглядывались, переглядывались, а потом в один прекрасный день, осенью ксендз зовет меня к себе и говорит: «Вот тебе хорошее платье, одевайся, мы сейчас едем в Лейпциг, – будешь там учиться музыке…» Я говорю: «А деньги?..» – «Не бойся, пан Абрумович обеспечил тебя на весь курс… будешь его стипендиатом». Я вам говорю: чудесные, знаете, были люди!.. Умерли теперь оба… Жаль: не дождались, чтобы я поставил свою первую оперу… И мне, знаете, тем грустнее, что я потом огорчал их очень…

– Кутили, что ли, в Лейпциге-то?

– Нет, я не могу пить: у меня болит голова…

– А по женской части? – подмигнул Мешканов.

Композитор отвечал очень серьезно.

– Я всегда должен быть влюблен, – знаете, это – как гигиена души: без этого я не могу хорошо писать и думать. Но долго любить я, знаете, не могу: скучно. И к разврату тоже не склонен: погано. Нет, я просто учился очень скверно в Лейпциге, вот что было с моей стороны совсем не-благодарно и нехорошо… А с другой стороны, знаете, что же делать? Мне сочинять очень хотелось, а классицизм этот, знаете… сушь ведь ужасная… гимнастика… формы… Откровенно говоря, я в консерваторию-то редко заглядывал… больше со студентами по кнейпам^[30] о политике разговаривал… читал тоже ужасно много… Шопенгауэра^[31] Толстого… Ницше^[32]… Вот и «Крестьянскую войну» свою тогда вычитал… У Каутского. Знаете, есть такой социолог Каутский?..^[33]

– Нет, не знаю, – спокойно возразил Мешканов, – и, по званию своему, не обязан знать. Хо-хо-хо-хо! Это уж будет черт знает что, ежели от оперных режиссеров знакомства с социологами начнут требовать… И без того с нашим Кереметевым, да с Андрюшею Берлогой у нас, обыкновенных смертных, мозги в яичницу обращаются. Намедни, как «Юдифь» возобновляли, – хо-хо-хо-хо! – такого Лэйарда и Бругша заставили развести, что просто не голова у меня теперь, но ассиро-вавилонское отделение восточного факультета.^[34] Хо-хо-хо-хо! Я вот, сударь вы мой, Эдгар Константинович, никогда ни в Риме, ни в Помпее не бывал, а между тем по римским древностям – хоть сейчас лекции читать готов, – хо-хо-хо-хо! – потому что сценировал с Кереметевым «Нерона»… Ставили «Лакме» – не угодно ли вам изучить индийскую флору и фауну?^[35] Хо-хо-хо-хо! Из этнографии – в археологию, сегодня тебе экзамен по естественной истории, завтра – по обычному праву… Ну а если еще из-за вашей оперы придется обучаться политической экономии, – хо-хо-хо-хо! – это прямо – гроб! ложись и помирай! Ну и времена! Хо-хо-хо-хо! Ну и композитор ныне пошел! Написал, говорит, оперу по Каутскому. А нет ли у вас увертюры «О богатстве народов» по Адаму Смиту? Тоже вот хорошо положить на музыку примечания Чернышевского к Джону Стюарту Миллю…^[36] Хо-хо-хо-хо!

– Да нет же, – смеясь и конфузясь, защищался композитор. – Вы перевернули мои слова. При чем политическая экономия? Я, знаете, читал книгу Каутского «Из истории общественных движений» и в ней нашел этот сюжет – о Маргарите Трентской и Фра Дольчино…^[37] больше ничего! Если вам что и придется теперь изучить, то не более, знаете, как итальянское искусство XIII–XIV века…

– Это для нас уже азбука! Прерафаэлизм!^[38]

– И природу Пьемонтских Альп.

– Эх, жаль, опера ваша идет слишком скоро, а то испросил бы я командировочку в Турин для изучения обстановки на месте! У нас это быстро: денег не жалеют… Хо-хо-хо-хо!.. Там есть такой Restaurant de Paris ^[39]: пальчики оближешь!.. Но – шутки в сторону. Благо вы сами заговорили о сюжете вашей «Крестьянской войны», – приступим к делу номер второй. Садитесь-ка, батенька, в уголок да послушайте предисловие к вашей опере, которое Кереметев намерен напечатать в программах… Вы ведь знаете это наше обыкновение: предлагать публике руководящие статьи к спектаклю? Кереметев мастак по этой части и очень гордится своим мастерством, хо-хо-хо-хо!.. Но старик самолюбив, как черт, и – ошибок боится, а замечаний не выносит. Один я умею кое-как его облаживать. Так вот и послушайте, кормилец вы мой. Если наш энциклопедист великий – хо-хо-хо-хо! – что-нибудь напутал или наврал, так уж вы лучше меня предупредите, а я его наведу… А то – напрямик-то с ним вам нельзя: задарма поссоритесь… А Кереметев – не на сегодня только вам пригодится… и напредки человек, хо-хо-хо-хо! – нужный. Ох, нужный молодому композитору человек главный режиссер!.. Нужный!.. Хо-хо-хо-хо!

– Но, Мартын Еремеич, – робко напомнил Нордман, – вы же говорили, что меня ждет Поджио?

Мешканов отмахнулся рукою.

– Он свои полотнища три часа развешивать будет… Пусть один посмакует! Он vis-a-vis ^[40] со своею мазнею во сто лет не соскучится… Успеем к Поджио! Вы кереметевского творчества послушайте…

Фра Дольчино и дольчинисты

Вступление

к новой опере Э.К. Нордмана «Крестьянская война»

Очерк главного режиссера N – ской городской оперы «Дирекция Е.С. Савицкой» Захара Венедиктовича Кереметева

Действие оперы Э.К. Нордмана переносит нас к концу XIII и к первым годам XIV века, в эпоху, когда рост пролетариата и мистическое настроение народа в Италии и Провансе вызывали к жизни коммуны нищенствующих монашеских орденов и как дальнейшее их развитие и необходимую идейную поправку к ним – еретические учения, отрицавшие собственность. Среди сект, возникших именно на таких началах, примечательна коммуна так называемых «патаренов» или «апостольских братьев». Слово «патарен» – производное от pates, старое полотно, лохмотья обозначает – «тряпичник», и уже с XI века термин «патария» употребляется в итальянских летописях для характеристики брожений в низшем сословии…

– Хо-хо-хо-хо… Тут Захар козыря пустил – филологией блеснул: понимаете?

...В XII веке патаренами называли в Италии валденсов и других еретиков… В XIII веке название это перешло на апостольских братьев, Основателем секты явился около 1260 года некто Герардо Сегарелли из деревни Альзано, близ Пармы…

– Позвольте, однако, – я что-то не помню такого в опере!.. Кто у нас его поет?

– Да его нету у меня… Это был, знаете, учитель Дольчино…

– Ага! Учитель!

...Последователи Сегарелли, подобно первым христианам, называли друг друга братьями и сестрами; они жили в строгой бедности и не должны были иметь ни собственных домов, ни запасов на другой день, ни чего-либо, служащего для удобства или наслаждения. Когда у них пробуждался голод, они просили первого встречного о пище и ели все, что бы им ни дали Богатые люди, вступая в секту, должны были отказаться от своего имения и предоставить его в общее пользование братства…

– Вот бы Силе Кузьмичу Хлебенному предложить… Хо-хо-хо!

...Брак им воспрещался. Братья, идущие в мир для проповеди покаяния, имели право водить с собою сестру, по примеру апостолов; но спутница должна была служить им помощницею, а не женою. Они называли таких спутниц своими сестрами во Христе и упорно отрицали обвинение, будто находятся с этими женщинами в брачном или нечистом сожительстве, хотя, презирая соблазны страсти, даже спали вместе, на одной постели…

– Хо-хо-хо-хо… Ну наша Машка Юлович такого экзамена не выдержала бы!..

...Сегарелли в 1294 году был арестован, и в 1300 году его сожгли. Место его занял Дольчино…

– Primo baritono assoluto… ^[41] сиречь – подымай выше! – сам Андрей Викторович Берлога!

...Дольчино из Брато, близ Верчелли, сын священника Джулио Торпиелли…

– «Священника» мы зачеркнем, а поставим «патера»… хо-хо-хо-хо!.. Не правда ли? А то у нас цензура– крюк: к словам так и цепляется… Все равно, что поп, что батька, но нужен «патер», священник не годится!

...Отец готовил Дольчино к духовному званию, и в ранней юности мы видим Дольчино послушником в францисканском монастыре в Тренто. Здесь он примкнул к крайней аскетической группе францисканцев, к «фратичеллам», чрез них ознакомился с учением апостольских братьев и в 1291 году примкнул к этой секте, отдав ей весь юный пыл своей пламенной души. Он отказался от пострижения и вышел из монастыря. Именно в это время он познакомился с Маргаритою Трентскою…

– Очаровательная директриса, пред портретом коей вы, maestro, изволили сейчас мечтать…

...С Маргаритою Трентскою, тоже монахинею в монастыре св. Екатерины. Все летописцы единогласно восхваляют мощную красоту Маргариты и Дольчино, красоту, у обоих соединенную с высоким умом, бескорыстным энтузиазмом, смелостью и решительностью. Чтобы сблизиться с Маргаритою, Дольчино поступил работником в ее монастырь, склонил ее к своим взглядам и наконец убедил бежать с ним…

– Действие первое!

...С тех пор они до самой смерти вместе боролись за общее дело. Противники утверждали, что они были связаны браком, хотя и незаконным, но сам Дольчино говорит; что они всегда оставались лишь братом и сестрою…

– Для Андрюши такая выдержка характера маловероятна, ибо бабник – черт, но для почтеннейшей Елены Сергеевны – идеал!

...Дольчино вывел апостольских братьев из статического состояния мирной проповеди и перевел в динамическое: провозглашая необходимость вновь ввести повсюду быт и образ жизни первых апостольских общин, он вступил в союз с обнищалыми, доведенными до отчаяния, безземельными крестьянами Пьемонта и в 1303 году поднял знамя вооруженного восстания против церкви, государства и общества. Он овладел крепостью Гаттинара близ Верчелли и оказался главою пятитысячной армии фанатиков.

Женщины, под предводительством Маргариты, также взялись за оружие и сражались, как львицы…

– Финал второго действия… «Бог свободы! освяти наши мечи!» Ах, Эдгар Константинович! Не люблю говорить комплиментов в глаза, а уж больно здорово у вас вышло… «Вильгельм Телль», «Гугеноты»^[42] – все это, в сравнении с вашим финалом, просто писку подобно! Страсть!

...Епископ Райнери Верчелльский…

– Бас, – ибо главный злодей… Ромуальд Фюрст!.. И отчего это, право, все оперные злодеи басами бывают? Знаете: он, Ромка, ведь самый кроткий и почтенный человек на свете, но столько мерзавцев изображал на своем веку, что у него теперь даже и глаза навсегда скосились по-злодейски, на обе стороны. Хо-хо-хо-хо!

...И епископ Наваррский…

– Злодей характером пожиже, а потому только тенор – Карапет Самирагов…

...В союзе с дворянством и городами выслали против дольчинистов могущественную армию, но Фра Дольчино разбил ее наголову. Напрасно побежденные склоняли его на мир, подкупая лично его местом кондотьера, т. е. предводителя наемных войск города Верчелли. Дольчино с презрением отверг предложенную сделку. Тогда папа Климент V^[43] организовал против мятежников крестовый поход. Участь патаренов была решена. Однако блестящий военный талант Фра Дольчино и фанатизм его товарищей затянули войну на пять лет. Последовательно сжимая дольчинистов железным кольцом, крестоносцы наконец загнали их в глубь Альп, на Монте-Рубелло, где злополучным патаренам суждено было перенести ужасы беспощадной осады, о которой великий Данте, с заметным сочувствием к дольчинистам, упоминает в своей «Божественной комедии», заставляя пророка Магомета произнести в ХХІІІ-й песне «Ада» речь такого содержания:

Or di’ а Fra Dolcino dunque, che si armi,

Tu, che forse vedrai il sole in breve,

S’ egli non vuol qui tosto seguitarmi,

Si di vivanda, che Stretta di neve

Non rechi la vittoria al Noarese,

Che attrimenti acquistar non saria lieve.

Так вот, – о ты, который, быть может, скоро увидит свет солнечный, посоветуй от меня Фра Дольчино, чтобы он, если не хочет быстро за мною последовать сюда же, то хорошо запасся бы оружием и провиантом, дабы зимние лишения не предали в руки Наварца победу, которую стяжать иначе будет нелегко.

Мешканов щелкнул языком и подмигнул глазом:

– Опять козырь! Литературности подпустил Захар… Знай наших! Хо-хо-хо-хо!

...Апостольские братья были так истощены, что походили скорее на полусгнившие трупы, чем на живых людей. И, однако, крестоносцы осмелились штурмовать осажденных лишь после того, как некоторые перебежчики сообщили, что дольчинисты от слабости почти не способны уже владеть оружием. 26 марта 1307 года укрепления Монте-Рубелло были взяты штурмом. Это была бойня, а не бой. Осажденные отказались просить пощады, и началась чудовищная резня людей, большинство из которых не могло даже стоять на ногах. Из 1900 человек, продержавшихся до конца, почти все были убиты, немногие бежали и лишь несколько человек было взято в плен. В числе пленных были Дольчино и Маргарита. Епископ велел щадить их, находя, что быстрая смерть на поле битвы для них – слишком слабая кара.

– Чем и кончается действие третье…

...Но напрасно епископ старался заставить пленных еретиков угрозами и пытками отказаться от их учений. Дольчино и Маргарита стойко вынесли все ужасы застенка, назначенные им свирепым судьею. Верующая женщина не испустила ни одного крика боли, ни слова жалобы или злобы не вырвалось из уст могучего пророка. Им перебили кости, вывихнули суставы, их кололи спицами, рвали мясо клещами, – они терпели, стиснув зубы, молчали и не отреклись. 2 июня 1307 года Дольчино был сожжен на костре в Верчелли. Маргариту осудили присутствовать при казни любимого человека. Еще раз. и снова напрасно, обоим предложили отречься, а потом, чтобы увеличить мучения несчастного Дольчино, наемники схватили Маргариту и, поставив ее на возвышение против костра, на котором умирал ее друг, вождь и пророк, пытали ее и издевались над нею. В опере Э.К. Нордмана обе казни героев, Дольчино и Маргариты, совершаются одновременно. В действительности Маргариту сожгли позже, в Биелле. Как ни запуган был народ кровавою расправою с патаренами, все же бестрепетный героизм гибнущих вождей апостольского движения снова взволновал массу, крестьяне восстали, и надо было дать им целое сражение, чтобы получить возможность публично казнить Маргариту. Когда она стояла на эшафоте, один нахал из знатного рода осмелился дать несчастной пощечину… Толпа разорвала негодяя в куски…

– А вы знаете, что Тунисов ни за что не соглашается петь этого самого нахала? Хо-хо-хо-хо! Помилуйте, говорит, что это за роль? Вся публика тебя ненавидит… Еще в самом деле в куски разорвут! Это, говорит, со стороны Берлоги – одна зависть и интрига… Хо-хо-хо-хо!

...Память о крестьянской войне, поднятой апостольскими братьями, долго жила в народных песнях не только Пьемонта, но и всей Италии. Еще в 1363 году церковный собор в Латуре должен был издать особый закон против последователей Дольчино, размножившихся на юге Франции. А в 1372 году папе Григорию XI ^[44] пришлось воспретить грозною буллою почитание праха фратичеллов и дольчинистов; народ – особенно в Сицилии – поклонялся им, как мощам. Так сбылись вещие слова, которыми – в могучем дуэте на смертном костре – Дольчино и Маргарита заключают прекрасную оперу Э.К Нордмана:

Не бойся погибнуть! Смерть – начало жизни!

Огонь очищает! Умрем, чтобы победить…

Из нашего пепла Феникс воскреснет

И к небу пламенным облаком взлетит!

Последние два стиха Мешканов громко пропел полным голосом и, складывая прочитанную рукопись вчетверо, посмотрел в глаза композитору значительно и даже строго:

– Ах как дает эти слова Андрюшка! Ах как он их дает!.. То есть – просто, кажется, за все тринадцать лет я еще не слыхал от него ничего лучше, чем он этого вашего Дольчино изображает теперь на репетициях… По душе ему пришлось!.. Воображаю, что будет на спектакле! Вот – покажет! вот – доложит!.. Эх, счастливцы вы, господа молодые композиторы, что работаете, когда на свете есть вот этакий Андрей Берлога!

Нордман не отвечал. Глаза его смотрели в одну точку, лицо было экстатическое ^[45]. Сквозь голову его бурею мчался полифонический вихрь голосов, хоров, оркестра:

Не бойся погибнуть! Смерть – начало жизни!

Огонь очищает! Умрем, чтобы победить…

Из нашего пепла Феникс воскреснет

И к небу пламенным облаком взлетит!

II

В то время как Нордман и Мешканов изучали рукопись о «Крестьянской войне», в режиссерском кабинете кипел горячий спор. Андрей Берлога – огромный, вихрастый, нервный, в синеве по бритым щекам – ходил по комнате, как лев встревоженный, ставя то на стол, то на стул, то на этажерку, то на полку книжную, то на бюро новые и новые столбики папирос, которые он забывал курить, и они бесполезно сгорали или угасали у него в руке. Мориц Раймондович Рахе – чистый, опрятный, маленький, с симпатично некрасивым, пожилым лицом в кустах исседа-рыжей бороденки и редких волос, тоже музыкально лобатый, как Нордман, с глазами неопределенного цвета и выражения, завешанными непроницаемым спокойствием внешнего холода – скрытым «не тронь меня», – сидит, поджав ноги, на кожаном диванчике, будто мерзнет. Ежится, курит толстую и очень ароматную сигару и, – всякий раз, что Берлога поднимает голос, – Рахе посматривает на закрытые двери кабинета с очень заметным неудовольствием.

Берлога. Как тебе угодно, Мориц, но мое последнее и решительное суждение, что Елене Сергеевне не следует браться за эту партию.

Рахе. Лубезный Андрей, прежде на все одолжай мне говорить тихо. Вы, певцы, immer ^[46] запомняете, что имеете поставленные голоса. Ти громляешь, как валторна. Мы не одни и не в лесу. Я весьма возможно даже, что Елена уже на театр. Одолжай мне говорить тихо. Я не желаю иметь eine grosse ^[47] домашняя неприятность.

Берлога. Черт возьми! Друзья мы или нет? Товарищи мы или нет? Мы трое – ты, я, Елена Сергеевна – работаем тринадцатый год, как дружная тройка, съезженная в одной упряжке. Мы вместе боролись против старых рутин, предубеждений, насмешек, равнодушия толпы. Вместе переживали трудные минуты и скользили над пропастями краха. Вместе победили, пришли к успеху и создали этот театр. Слава нашей оперы гремит по свету, как единственной, которая сумела поднять лирическую сцену на высоту общественного дела. Неужели после таких двенадцати лет я должен прятать от вас свои искренние мыс-ли и не могу сказать любимым, старым товарищам открыто и прямо в глаза: не делайте, братцы, того-то и того-то, – оно у вас не выходит?!

Pахе. Не можешь, Андрей. То есть – можешь, но не надо.

Берлога. Странно и… не ожидал!

Pахе. Двенадцать лет большой срок, mein lieber ^[48] Андрюша. За двенадцать лет… М-м-м-м… Ти мне будешь делать большое удовольствие, если перестанешь совать окурок на твоя папироса в мой портфейль…

Берлога. О черт!.. Извини, пожалуйста… Вечно оскандалюсь!

Pахе. За двенадцать лет дети вырастают, а родители стареют. Наше дело выросло, а мы постарели. И… и никто не любит, чтобы другой человек говорил ему, что он уже есть старый. Тем более женщина, артистка. И – какой артистка!

Берлога. Ты, Мориц, приписываешь мне странные мысли. Как будто я хочу унизить Елену!.. Я уважаю и люблю ее не меньше, чем ты сам, поверь мне. И то что ты говоришь о старости, для меня звучит дико, – какою-то скверною новостью… Конечно, может быть… воды утекло много!.. Вон и у меня тоже действительно по вискам серебряные нитки пошли…

Pахе. Никогда не следует класть зажженная спичка в свой карман. От этого твой пиджак получает дырку.

Берлога. Действительно, получает…. даже уже получил… Жаль: пиджак новый… Материя английская, дорогая, хорошая…

Pахе. Я удивляюсь, как ти еще ни разу не устроил себе пожар?

Берлога. Я, брат, и сам удивляюсь… Должно быть, у нашего брата, разинь, есть свой бог, который нас бережет. Но – к черту!.. Ты говоришь: старость!.. Старость!.. Брр… как звучит скверно!.. Старость!.. Но я не замечаю! Представь себе, я не замечаю!

Pахе. О, ти имеешь один свой великий талент на сцена, но никакой для жизнь. Ти никогда ничего не замечаешь вокруг себя, потому что ти есть отвлеченний. Ти думаешь толко на твой собственный звук, ти мечтаешь только на твой тип для твоя роль, ти не видишь и не слышишь, как живем рядом с тобою мы, другие люди, deine Kameraden ^[49] Это очень счастливо fur die Art ^[50]. и очень несчастно на твой жизнь, на твоя дом… und fur uns andere auch! ^[51]

Берлога. Нотация, Мориц?

Pахе. Андрей! Будем… Oh, Teufel! ^[52]' когда я волноваюсь, я должен терять всякая память на русский язык. Будем… н-ню, как это по-русску? – conséquent? ^[53]

Берлога. Последовательны.

Pахе. Du hast Recht ^[54]. Последоваем, Андрей. Ти находишь себя правым сказать Елене Сергеевне, что она не годна петь оперу Нордмана. Gut ^[55]. Я нахожу себя правым сказать тебе, что это не товарищеский.

Берлога. Мориц! Я не узнаю тебя!

Pахе. Не товарищеский!

Берлога. Хорошо, Мориц. Хорошо. Будем conséquent. Хорошо. Так вот – ежели так – я, артист Андрей Берлога, заявляю тебе, как своему директору и капельмейстеру, что на будущей неделе я намерен петь Лоэнгрина… Согласны вы, саго maestro? ^[56]

Pахе. Oh! Nach Ihrem Willen! ^[57] Только – ohne ^[58] музик. Лоэнгрин есть один тенор, а ти есть один баритон.

Берлога. А я, maestro, все-таки вот возьму да и спою?

Pахе. Oh! Nach Jhrem Willen! Только – ohne музик. Потому что я буду клал моя палочка, надевал моя цилиндр и уходил mit ganzem Orchester ^[59] играть полька для шелопаев на бульвар.

Берлога. Нахожу тебя совершенно правым и – восхищаюсь вашим гражданским мужеством, mein Herr! Остается удивляться, что ты рассуждаешь иначе, когда твоя жена берет на себя партию в опере Нордмана!

Pахе. Oh! Meine Frau! Lass mich in Ruh’ mit meiner Frau! ^[60]' Это меня уколяет. В искусство нет madame Рахе, meine ehrliche Frau ^[61]. Есть Елена Сергеевна Савицкая, первый lyrisches сопран в России, – может быть, im ganzen Europa ^[62], может быть, на весь земной шар.

Берлога. Так лирическое же сопрано, Мориц! Лирическое! А разве для этой Маргариты Трентской лирическое нужно? Смешно!

Рахе. Она имеет свое право. Оставляй судить публикум. Не твое дело. Она имеет свое право.

Берлога. Такое же, как я на Лоэнгрина!

Рахе. Nein, nein ^[63]. Ти не имеешь свое право петь тенор, когда ти есть баритон, а Елена Сергеевна имеет свое право петь сопран, ибо она есть сопран. Оставляй судить публикум!

Берлога. Это уж пошла немецкая юриспруденция!

Pахе. Оглядаясь назад, я могу сказать тебе на одно ухо, что также нахожу Елена Сергеевна слабою. Aber was darf ich? ^[64] Во-первых, она сама выбрала себе свою партию.

Берлога. Мало ли что человек может сам себе выбрать! Личная прихоть должна молчать, когда говорят интересы искусства.

Pахе. Во-вторых, она имеет на партию законное право, ибо сопран есть сопран.

Берлога. А немец есть немец!

Pахе. В-третьих, сам компонист доволен.

Берлога. Нашел доказательство! Мальчишка ставит свою первую оперу и так счастлив, что для него у нас в театре уж и теней не осталось, – сплошной свет: все прекрасно и восхитительно. Он смотрит на нас, как на полубогов, снизу вверх и даже не подозревает еще, что истинный-то бог живых вдохновений именно в нем сидит, его грудью дышит. Ты посмотри на него в театре: он весь восторг и благоговение, – полное отсутствие критики. Только конфузится, улыбается всем направо и налево от полноты чувств и радостно созерцает. Машенька Юлович не остережется, всем своим голосищем в соседний тон ляпнет, – он лишь изумленно брови свои золотые поднимет: что это богиня-то как будто хватила из другой оперы? А замечание сделать – ни-ни! С богами, мол, имею дело, – боги лучше знают, что и как надо. Нет, ты на Нордмана не ссылайся. Хороши были бы мы, если бы предоставили Нордману судьбу его оперы? Вдохновенный мальчик создал нам богатейший материал, – и довольно с него: дальше – наше дело!

Pахе. Для меня в искусство нет мальчик. Нет годы, нет мальчик. Есть опер, есть компонист. Кто может написать из своя голова большая опер, тот уже не есть мальчик. Herr Нордман написал eine wunderschöne Oper ^[65], – я имею трактовать его как компонист.

Берлога. У! Сухарь! Человек в футляре! Форма застуженная!

Pахе. Можешь auch ^[66] прибавить deine ^[67] любимая «колбаса»: я на тебя не обижайный… Und das vierte, und letzte… ^[68]'

Берлога. Ах, еще есть и letzte?

Pахе. Если бы Елена Сергеевна даже отказалась и возвратила партию, мы не имеем певица ее заменять. На кого ти можешь предложить Маргарита Трентская? На Матвеева? На твоя Настя? Lächerlich! ^[69]

Берлога. Вот еще великое несчастье нашего дела, Мориц. Двенадцать лет ему минуло, а работаем-то по-прежнему все мы, да мы – одни, те самые, которые положили начало… Леля, ты, я, Кереметев, Мешканов, Поджио, Маша Юлович, Саня Светлицкая, Ромка Фюрст. Я сейчас, как поднимался по лестнице, афишу «Фауста» видел^[70]. Ведь это же ужас! Как только еще публика к нам ходит? Пустыня! Бездарности с трубными голосами, крохотные комнатные дарованьица без голосов. Нам нет смены, мы в рамках, у нас нет выбора.

Pахе. Артистические, как по-русску? – Gestirne? ^[71] – не рождаются каждый день.

Берлога. Нет, Мориц. К нам приходили талантливые силы. Я могу напомнить тебе много имен. Но – приходили, не получали работы, уставали быть школьниками, скучали и уходили… Мы не умели, мы не хотели их удержать.

Pахе. Lieber ^[72] Андрюша, что же мы можем делать с публикум? Он не хочет другой баритон, как ты, другой сопран, как Елена Сергеевна. Большие деревья убивают своей тенью молодой… м-м-м… Gebüsch… ^[73] кустаркин! Я люблю искусство и желаю ему идти immer ^[74] вперед, но мы не можем снимать с себя свои штаны, чтобы обращать unser Opernhaus в ein Conservatorium…’ Und du auch…^[75] Ти тоже есть весьма виноватий.

Берлога. Я?! Ново!

Pахе. Ти – наше солнце, ти – наш любовь, ти – наше… сукр… сукр… Teufel!..^[76] наше сокровищнице. Ти вистроил весь наш репертуар. Ти – душа дела. Теперь припоминай себе немножко, пожалуйста, was fur eine ^[77] морда ти показал мне всякий раз, когда я давал тебе другая примадонна, а не Елена Сергеевна?

Берлога. Да, – если она на сцене понимает меня как никто? Если она своею холодною, умною, внимательною мыслью ловит налету каждую мою мысль, каждую мою интонацию, каждое намерение жеста и голоса? Елена Сергеевна, когда мы вместе на сцене, – мое второе «я». Мы с нею в дуэте, как парные лошади в дышле: на унос! Она меня дополняет и вдохновляет. Она досказывает недоговоренное мною, я – ею…