Текст книги "Сумерки божков"

Автор книги: Александр Амфитеатров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

– Позволите просить вас винцом?

Профессор строго смотрит на него сквозь очки.

– То есть вы, по вашему милому купеческому обыкновению, собираетесь душить меня шампанским? Нет-с, не позволю.

– Помилуйте! – даже обиделся и как бы ужаснулся Сила Кузьмич, – могу ли я допустить себе такое отсталое безобразие? Нонче и у нас в купечестве довольно глупая мода эта уже оставлена… Мы попросту – красненького выпьем, столового…

– Красненького – хорошо, – согласился профессор, – но только уж, пожалуйста, не выше трех рублей за бутылку. Потому что платить будем пополам. Дороже – мне не по средствам.

– Обижаете-с!

– Нет, батюшка, я на этот счет немец. Угощений – никаких. Принцип.

Сила Кузьмич уважительно склонил лысую главу свою.

– Принцип – всего дороже-с. Ежели принцип, не смею и возражать-с. Супротив принципу – никогда-с. У нашего полицеймейстера Брыкаева принцип, чтобы взятки брать: уважаю, даю-с. У вас, наоборот, принцип, чтобы даже глотка вина даром не выпить: уважаю, платите-с.

И моргнул услужающему:

– Подай нам, брат Семен, ординарцу… моего, знаешь?..

Принесли вино в графине. Профессор пьет и похваливает:

– Превосходное вино. Почем?

Сила Кузьмич отвечает с протяжностью.

– Рупь семь гривен…

– Быть не может?

– Человека спросите, если не верите.

И Семен поддакивает

– Так точно, как Сила Кузьмич изволят говорить: рупь семь гривен.

Профессор уж и в экстаз пришел:

– И вот, имея возможность пить за рубль семьдесят копеек этакий нектар – шальные люди еще тратят бешеные деньги на шампанское, мутон-ротшильды, шамбертэны там всякие?! ^[337]

Сила Кузьмич прихлебывал из стакана и говорил:

– Необразование.

Распили графин. Профессор уже сам предлагает:

– Не повторим ли?

– Почему же нет-с?

– Я, батенька, собственно говоря, не питух, да нельзя утерпеть: уж больно дешево и сердито.

Пообедали. Расплатились по-немецки, пришлось на каждого по 3 р. 50 копеек с «на-чаем». На прощанье Сила Кузьмич спрашивает:

– Угощать себя вы, профессор, не позволяете. Но – ежели протекцию маленькую – разрешите вам оказать?

– Смотря по тому, в чем…

– Невинная-с. Вам ординэр мой понравился. Семен, скажи там за кассою, чтобы, когда вот они – профессор – удостоят бывать у вас в лавочке вашей, то я приказываю – завсегда им на стол вот этот мой ординэр ставить…

С тех пор профессор повадился в ресторан с благоприятным ординаром частенько-таки – то вдвоем, то втроем с приятелями. Попивают ординэр Силы Кузьмича, восхищаются и не жалеют сильных слов – ругать безумных шалопаев и расточителей, которые швыряют деньги на шамбертэны и мутон-ротшильды. Лишь однажды вышла странная заковыка. Ужинал профессор с двумя знакомыми профессорскими же семьями после театра, а прислуживал в этот раз не Семен. Подал человек счет: восемьдесят четыре рубля. Недоумение.

– Это не нам.

– Никак нет-с, вам.

Недоумение переходит в ужас. Сотрапезники смотрят на Груздева подозрительно. Считают. Двадцать рублей восемьдесят копеек находят законными и резонными. Но откуда же взялось остальное?

– Батенька, – пыхтит на слугу красный Груздев, – вы тут черт знает чего нагородили! Вчетверо приписано!

– Помилуйте, – защищается слуга, – мы не можем ничего приписать: мы из буфета на марки берем, своими деньгами отвечаем. Счет составляет касса. А – как, стало быть, вы изволили выкушать четыре графина мутон-ротшильда, то эта марка у нас стоит семнадцать рублей бутылка. Извольте взглянуть по карте.

Профессор совсем опешил, а сотрапезники, кто бледнея, кто краснея, смотрели на него уже без всяких подозрений, но просто-напросто зверями, как на изверга, жулика, предателя.

– Что вы врете, батенька? – разразился Груздев, – во сне вы, что ли, бредите? Я не заказывал вам никакого мутон-ротшильда… Не идиот я и не саврас без узды, чтобы пить ваши дурацкие мутон-ротшильды. Это вино мне всегда подают здесь по рублю семидесяти копеек…

Слуга сделал большущие глаза:

– Это? Не может того быть-с.

– Как? – возопил Груздев, уже в полном бешенстве. – Что же – я, профессор Груздев, лгать вам стану? Вы смеете – мне в глаза? Это дерзкий обман! наглость! грабиловка! жульничество! Распорядителя сюда! хозяина!

Пришел распорядитель, узнал Груздева, выслушал претензию, посмотрел счет, обратил на несчастного официанта бесстрастно-внушительные очи и произнес с вескостью:

– Вы, Трифон, болван. На первый раз я вас только штрафую, а в другой раз будете уволены… Столы смешали. Разве это ихний счет? Это – кабинетский, из четвертого номера…

И рассыпался в извинениях. Груздев торжествовал. На радостях рассеянного недоразумения компания распила еще графина два.

Столь усиленное истребление таинственного ординара, однако, смутило ресторан подозрением, не превышает ли профессор своего кредитива. Поэтому в первый же раз, когда Сила Кузьмич опять заехал в ресторан, распорядитель решился осведомиться: как их степенство изволят приказать впредь – продолжать или прекратить?

Сила осклабился.

– Аль уж больно здорово хлещет?

– Как воду-с.

– Например?

– Уже за двадцать семь бутылок счет отправлен вам в контору.

– Чисто! – ухмыльнулся Сила.

– Четыреста тринадцать рубликов-с.

– С гривенником, – поправил Сила. – Или гривенник уважения мне делаете?

– Шутить изволите, Сила Кузьмич… Смеем ли мы?

Сила вздохнул.

– Ну, до трех дюжин отвечаю – идет. Пущай профессор побалуется. Человек ученый-с. А после – шабаш: скажите ему, что ординар такой был, да весь вышел. Сила, мол, Кузьмич намедни сам его выпил, а вам теперь советует пить понтэ-канэ. ^[338]

Но были у Силы выходки и совсем в другом роде.

Приехал он на торжественный литературный обед, осмотрел публику – и вдруг видит у закуски внушительную, но неожиданную фигуру местного публициста-реакционера, столп того самого «Обуха», в редакции которого Сергей Аристонов побил окна. Последовал обычный кивок распорядителю.

– Сколько персон?

– Тридцать-с.

– По скольку?

– По пяти-с.

– С тебя по семи с полтиной. Разницу взыщу.

Повернулся и уехал.

А из ближайшего затем своего счета преспокойно вычел семьдесят пять рублей «штрафных», – и никакие уговоры на него не воздействовали.

– Зачем пущаете сволочь?

– Чем же ресторан виноват, Сила Кузьмич? Разве мы приглашаем гостей на обеды? Спрашивайте с устроителей.

– Желаете-с учить меня, с кого что спрашивать? Ноги моей у вас не будет-с.

– Сила Кузьмич! благодетель! Смеем ли мы?

Устроителей же обеда Сила тоже покарал особым образом. На обеде было решено учредить городской клуб литературного объединения, причем рассчитывали деньгами на первый подъем позаимствоваться у Силы Кузьмича: он на подобные начинания был отзывчив. Хлебенный не дал ни копейки, но подарил для украшения будущего клуба дорогое чучело пятнистой гиены:

– Пущай с Ермилкою единится… в самый раз-с!

Прочел Сила Кузьмич в газетах, будто некий крез американский нарочно уклонился от уплаты судебных издержек по проигранному процессу и преднамеренно довел один из своих дворцов до описи чрез судебного пристава – лишь затем, чтобы узнать в точности все, что именно у него есть во дворце этом. Силе Кузьмичу понравилась американская шутка. Он захотел повторить ее на собственном своем имуществе.

Выбрал маленькую и безобидную, но бесспорную денежную претензию к себе и уперся платить. Однако ошибся в расчетах. Русский судебный пристав оказался слишком ленив или слишком не формалист, чтобы следовать примеру своего американского коллеги. Он просто опечатал в конюшне Силы Кузьмича два стойла с выездными жеребцами и прекратил опись, так как – по оценке истца – стоимость описанного имущества значительно превысила сумму иска. Сила Кузьмич почесал лысину, и – рассмеялся:

– По-американски оно, может быть, и умно, но по-русски вышло преглупо-с, – заявил он, расплатился и зазвал судебного пристава обедать.

Что за человек был Сила Кузьмич Хлебенный в нутре своем, это в конце концов даже и для ближних его было темно, как вода в облаках небесных. Для внешнего мира он был плотно заштукатурен смесью самодурства и юродивства, которою вообще любят замазывать свой настоящий облик русские, не совсем обыкновенные люди, – одинаково, и в нищенском рубище, и в миллионах. А с именем Силы Кузьмича Хлебенного молва людская связывала столько легенд, полных вспышек характера, ума и таланта, – словно молний из огромной серой тучи, – что можно было подозревать в нем не только не совсем обыкновенного, но даже и совсем необыкновенного человека. Имя свое носил он недаром и десятки раз доказывал, что, действительно, таится в нем сила – и сила гордая, упрямая, полная ярких чувств и своеобразной, дикой красоты.

– Тебе бы, Сила Кузьмич, не купцом Хлебенным, а купцом Калашниковым зваться! – говаривал ему Берлога, сохранявший с ним дружество, несмотря на давнее жестокое горе, которое пережил Сила Кузьмич, когда этот самый Берлога отнял у него Елену Сергеевну.

Сила Кузьмич вытирал лысину красным фуляром и вопрошал с загадочною иронией, которая неизменно отравляла своим дурашливым и оскорбительным ядом большинство его слов:

– Разве похож-с? Так вот вы, когда поете Калашникова, мною гримировались бы? Жаль только-с: опера-то скверная-c…

– Ну, брат Сила, с лица-то и фигуры, ты, извини меня, больше на йоркшира откормленного смахиваешь… А вот дух в тебе чуется мне действительно этакий… понимаешь?..

Не шутку шутить, не людей смешить

К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, —

Вышел я на страшный бой, на последний бой!

^[340]

– Скажите-с, какие страсти-с!.. Теперича, стало быть, так мы с вами это и поделим-с: кому – йоркширское лицо, но калашниковский дух-с, а кому – калашниковское лицо, но дух…

Берлога хватал его в объятия, трепал, обнимал, целовал:

– Сила! ты меня поддел!

А Сила наблюдал его с каким-то влюбленным презрением и сопел, сквозь жиры свои, утираясь красным фуляром:

– Отстань… упаточил… Невидаль, подумаешь: мудрено тебя поддеть!

– Эх, Сила! Опоздал ты родиться!

– Да уж не знаю-с, опоздал ли, поспешил ли, а только, что, пожалуй, ты прав: действительно, не ко времени-с… Как-то… не то-с!

– При царе Алексее Михайловиче какой бы из тебя Стенька Разин вышел! ^[341]

Сила Кузьмич улыбался, утирался фуляром и говорил:

– Стенькою Разиным нас, волжан, не оконфузишь… В каком же русском человеке-с нет кусочка – от Стеньки Рази-на-с? Я с генерал-губернатором нашим однажды о русском человеке беседовал… по душам-с… Умное слово от старика слышал-с.

– Да – ну?!

– И очень. По его мнению, у русского человека только и есть на выбор две стоящие дороги: либо в генерал-губернаторы, либо – Стенька Разин-с.

– Мысль!

– И цельная, сударь ты мой. «Верьте, – говорит, – Сила Кузьмич, почтеннейший, – даже о самом себе вам скажу: не будь я генерал-губернатором, то желал бы быть Стенькою Разиным… Ибо, – говорит, – когда в корпусе был, то большие задатки к тому чувствовал… Что меня пороли за то, и пересказать вам не могу, – говорит».

Берлога хохотал. Сила Кузьмич прихлебывал свое неизменное красненькое и говорил:

– Я же, ежели угодно вам знать-с, скажу тебе, Андрей Викторович, что, может быть, даже и большинство горестей наших российских оттого происходит, что мы, россияне, пути-то эти – выборы свои – перепутали.

– То есть?

– Да – иному бы распрекрасно было в Стеньках Разиных орудовать, а он, глядь, в генерал-губернаторы затесался. Другому любое бы дело – в генерал-губернаторах сидеть, ан в Стеньки Разины идти приходится.

– Ну а как же сам-то ты, Сила?

– Что же я-с? Человек не молодой-с. Живем-с. Не горюем-с.

– Однако ты ни по той, ни по другой линии не вышел: ни Стенька Разин, ни генерал-губернатор.

Сила Кузьмич Хлебенный загадочно щурился и еще загадочнее произносил:

– Да ведь ежели кто – ни по одной-с, тот, может быть, по обеим-с?

Этот человек любил и умел брать власть. Вернее сказать, – всякое общественное или даже просто коммерческое, промышленное дело, к которому он прикасался, не замедляло превращаться в местную силу с организацией властною и зубатою, – в своего рода автономию, не гонящуюся за юридическим признанием, потому что ей довольно своей фактической победы. Влияние и обаяние Силы Кузьмича Хлебенного было громадно не только в городе, но и во всей области. Официальная власть искала с ним союза в самые трудные, серьезнейшие минуты, которые переживал край. Ни для кого не было тайной, что лет пятнадцать тому назад – в жестокие беспорядки, вызванные голодом и холерою, Сила Кузьмич, еще молодой человек, – ему тогда и сорока лет не было, – оказался негласным диктатором области. Пред ним совершенно стушевался тогдашний начальник края. Он обратился в пешку, безропотно утверждавшую все, чего Сила Кузьмич желал и требовал, и в одном лишь Силе Кузьмиче свое спасение чаявшую. Генерал-губернатор только подписывал да конфирмовал, но от Силы выходили предписания и циркуляры. Сила двигал войска, Сила сменял и отдавал под суд чиновников, Сила наполнил тюрьмы арестованными, Сила направлял экзекуции. Диктатор он был крутой, жестокий. Несколько смертных казней того времени городская молва приписывала исключительно его настоянию, но наверное того никто не знал. Спрашивали его самого. Сила утирался фуляром и отвечал двусмысленными афоризмами – вроде:

– Который человек влюбляется в виселицу, тот на ней и будет-с…

– Было бы на чем повесить человека, а за что – всегда найдется…

Однажды на журфиксе у генерал-губернатора зашла речь о смертной казни, которая тогда была еще большою редкостью в России, о тяжкой нравственной ответственности, принимаемой на себя администратором, когда он утверждал смертный приговор. ^[342]

– А, должно быть-с, это очень интересное чувство – подписывать смертный приговор? – задумчиво произнес Сила Кузьмич.

Внук мужика и сын раскольника, он сохранил наследственную ненависть к дворянам и духовенству. Промышленник и торговый человек сильной воли и широкой инициативы, он скоро разочаровался в союзах капитала с бюрократией, запрезирал всякое начальство и ушел – понемногу перелился – в либеральную фронду. Пристал было к земству и вцепился в идею всесословного сплочения. Но – пришла пора искусственных подъемов промышленности, оргия спешного заводостроительства и торжествующего протекционизма Сила призадумался и, отвернувшись от земства как великой безнадежности, нащупал новый путь: принялся исподволь организовывать именитое купечество в капиталистическую оппозицию. Как раз приближалось столетие торговой фирмы Хлебенных. В связи с недавними услугами Силы Кузьмича по укрощению беспорядков, правительство желало наградить его дарующим дворянство Владимирским крестом. Сила Кузьмич демонстративно отказался:

– Купцом я родился, купцом и помру-с.

Отказ этот долго был притчею во языцех. В Петербурге поморщились, но во всероссийском именитом купечестве Сила Кузьмич стал излюбленным велик-человеком. Выбрали его председателем биржевого комитета. И это спокойное учреждение в руках Силы Кузьмича не замедлило сделаться для министерства финансов страшилищем каким-то. Кредитов он не просил, а требовал, – а, когда отказывали, грозил. Указания принимал к сведению, но не к исполнению, ни даже к руководству. Проекты свои осуществлял без отсрочек, а к утверждению представлял post factum ^[343] либо вовсе не представлял. Дерзил и бесцеремонно ставил на вид: не мы для вас, а вы для нас. Накопил сотни поводов для формальной подсудимости, но в ус себе не дул, сознавая себя фактическою силою, которую тронуть – «себе в убыток».

– В России конституции нет-с, – хвалился Сила Кузьмич, утираясь фуляром, – так мы у себя в городе свою маленькую завели-с… местную-с… про собственный обиход-с. По состоянию-с, понимаете-с: крохотную… купеческую… третьей гильдии-с. Однако, помогат!

Всемогущий министр в официальной аудиенции принял Силу с ледяною вежливостью.

– К сожалению, должен сообщить вам, что правительство недовольно деятельностью вашего биржевого комитета. Если его направление будет идти вразрез с планами министерства, местная промышленность рискует лишиться долгосрочных кредитов в Государственном банке.

Сила Кузьмич беспечно заиграл своими татарскими глазами.

– Ваше высокопревосходительство, местная промышленность – это я-с!

Министр сконфузился.

«Вот скотина, – подумал он, – не мог обойтись без того, чтобы не поставить точку на і…»

Вслух же возразил сухо:

– Мы имеем в виду не личности, но, как я уже сказал вам, весь объем местной промышленности.

Сила Кузьмич утерся фуляром.

– В таком разе, – превесело запыхтел он, – верьте моему слову, ваше высокопревосходительство: «весь объем местной промышленности» немедленно остановит свои станки…

Министр, всю свою карьеру сделавший на игре искусным превращением государственного социализма в бюрократические скандалы, осекся, сдался, начал торговаться. Кредиты были даны.

Генерал-губернаторы Силу ненавидели. Один даже с тем и ехал в область:

– Скручу Хлебенного и его шайку.

На первых же порах вышло у них столкновение. Власть потребовала от именитого купечества крупных пожертвований на патриотические цели. Именитое купечество «приняло к сведению» и… осталось глухо. Последовало жесточайшее объяснение с Силою Хлебенным.

– Ваш биржевой комитет – крамольный. В нем сидят ненавистники своего отечества… Я вымету их вон.

– Ваше превосходительство, не извольте-с обижать за-напрасно-с. Мы своему отечеству слуги верные-с. Ежели потребно, готовы жертвовать хоть вдесятеро.

– В таком случае, потрудитесь немедленно распределить взносы.

– С удовольствием, ваше превосходительство, но – потрудитесь переменить приемный комитет.

– Милостивый государь! Известно ли вам, что приемный комитет состоит под личным моим председательством?

Сила на сей неотразимый аргумент только вздохнул с соболезнованием:

– Как же неизвестно? Уж мы и то – вот как сожалеем, ваше превосходительство, что вы попустили себе вовлечься в этакое предприятие. Конечно, ваше превосходительство– человек у нас новый…

– Не извольте учить меня! Я призвал вас не для того, чтобы давать мне уроки!

– Как можно, ваше превосходительство, возьмусь ли я давать вам уроки? Лучше от всего своего отступиться, чем подобный риск на себя принять.

Его превосходительство выпучило глаза, не зная, как понять двусмысленную фразу Хлебенного: вдохновлена ли она почтительным ужасом к величию власти генерал-губернаторской, или же, наоборот, презренный купчина дерзнул намекнуть, будто учить его превосходительство – предприятие столь же безнадежное, как, например, лечить мертвого?

«Не смеет!» – самоутешительно решил генерал, однако заговорил, хотя по-прежнему гневно и сухо, но уже много тише:

– Приемный комитет пользуется совершенным моим доверием.

– Но, к сожалению, он не пользуется доверием общества. То-то вот и доказываю вашему превосходительству, что вы у нас человек новый. Перемените комитет, в один день соберем десятки, сотни тысяч. Но этому нынешнему комитету я первый, ваше превосходительство, медного гроша не дам…

– Потрудитесь формулировать прямо и ясно: что вы имеете против этих людей?

– Ничего я лично против них не имею, ваше превосходительство, но только – очень уж воры.

У генерал-губернатора даже губы побелели.

– А знаете ли вы, – сказал он глухим голосом, уставляясь глазами, огромными, как оловянные ложки, прямо в узенькие глазки Силы Кузьмича, – знаете ли вы, сударь, что я могу вас – прямо вот из этого кабинета – отправить в городскую тюрьму?

Сила Кузьмич утерся фуляром.

– Настолько знаю, ваше превосходительство, – возразил он спокойно, – что, едучи к вам, даже распоряжение управляющему оставил. Ежели, мол, его превосходительство меня арестуют, в ту же минуту шабаш производство – запирай фабрики и стоп все станки!

Лицо генерал-губернатора вытянулось в пол-аршина, а Сила Кузьмич невинно пояснил:

– Потому что, ваше превосходительство, я рассуждаю, как коммерсант: уж какое же будет мое производство, если хозяин сядет в острог? Не коммерция, но одно разорение. Чем в убыток-то себе канителиться, лучше прикрыть… конечно, что на фабриках у меня сейчас числится рабочих до сорока тысяч, а вокруг них кормится – может быть – не одна сотня тысяч человек…

Получить от Хлебенного в наследство сорок тысяч безработных прямым числом и сотни тысяч голодных числом косвенным генерал-губернатор не пожелал. Сила Кузьмич уехал полным победителем.

В городе по этому поводу было немалое ликование. Сила Кузьмич опять попал в герои и на долгое время остался как бы символом обывательской оппозиций. Спрашивали его:

– И как вы, Сила Кузьмич, не обробели с этаким – прости, Господи, – чертом столь бесстрашно разговаривать?

Сила Кузьмич скромно ухмылялся:

– Сызмальства у меня, братец ты мой, привычка: молод был – на медведя с рогатиною ходил…

Другой помпадур, в подобном же случае, вздумал чересчур поднять свой генеральский голос. ^[344]

– Ваше превосходительство, – спокойно остановил его Сила, – не извольте на меня кричать. Я боюсь…

Помпадур, зарвавшись в нахрапе, вместо того еще повысил бас свой тона на два.

– Ваше превосходительство, я уже просил вас: пожалуйста, не кричите на меня, – я очень вас боюсь…

Помпадур, в самозабвении, пустил уже громовые раскаты.

– Ваше превосходительство! – заорал тогда благим матом и Сила. – Я себя не помню от страха! Извольте говорить со мною тихо! А не то – я окошко вышибу и к улице – «караул» закричу!!!

Помпадур – будто его свинчаткою по темени стукнуло – лишился на минуту дара слова. В сверкающих глазах красного, потного Силы он прочитал решительную готовность проделать скандал, которым грозит, во всей полности. Картина, что глава купеческого сословия, архимиллионер и первый во всей области землевладелец высунется из разбитого окна в генерал-губернаторском кабинете и будет вопить «караул», как будто генерал-губернатор его бьет или режет, – его превосходительству совсем не улыбнулась. Он смеялся, пошутил что-то в любезно-извинительном духе насчет своей военной горячности и нервности почтеннейшего Силы Кузьмича и заговорил прилично. А Сила Кузьмич утирался фуляром и юродски отдувался:

– Напугали же вы меня, ваше превосходительство! Еще бы немного, – право слово, хотел «караул» кричать!

Популярность Хлебенного в обществе была весьма широка. Интеллигенция льнула к нему нежно и раболепно, как к щедрому меценату и сильному прогрессисту-сочувствен-нику. Купечество его побаивалось, как властного самодура, но боготворило, как «своего». Бюрократия шипела на него тысячами змей, откровенно почитая его, в самом деле, каким-то современным аватаром Стеньки Разина. Но вдруг – Хлебенный как будто охладел ко всему тому… Отказался от общественных должностей, стал уединяться, читал какие-то книжки, которые тщательно прятал от своих домашних, часами сидел в задумчивости, вздыхал, утирался фуляром, бормотал:

– Не то-с!

– Что – не то, удивительный ты человек?

– Все не то-с… Все, что мы, например, делаем…

– Ты, – в газетах пишут, – из биржевого комитета ушел?

– Да-с… ни к чему-с… не то-с!

– Как же? А идея твоя – сплотить капиталистическую буржуазию? а мечты о купеческой конституции? а организация сословия в оппозиционное большинство?

Сила Кузьмич сплевывал на сторону и откровенно заявлял:

– Нешто-с из дерма-с конфекты-с делают-с?

– Поразглядел, значит, публику-то свою?

– Проверил-с… Ошибка моя была-с… Не то!

Интеллигентным идеологам, плясавшим около него, яко вокруг тельца златого, Сила давал много денег, но был с ними сдержан, осторожен, иногда даже холоден. В нем будто жила недоверчивость поколений в поддевке и сапогах бутылками к классу с двухсотлетней историей в немецком сюртуке и штиблетах. Из-за природного ума и хитрого юродивства было не разобрать: образован Сила или круглый невежда? По коммерческим своим делам ему смолоду пришлось часто и подолгу живать в Англии. Английским языком владел он очень хорошо и не скрывал того от знакомых, – но знал ли другие, неизвестно. Библиотек свою он держал под замком, не допускал в нее даже близких друзей. Читал охотно и много, но уединенно и – когда его спрашивали, что, – утирался фуляром и отвечал:

– Божественное-с. Как деды, так и мы-с. По сословию-с.

Постоянно менялись у Силы Кузьмича фавориты и фаворитки – случайные люди. Он привязывался то к талантливому литератору, то к энергичному земцу, то к вдохновенному сектанту, то к энтузиастке-сердобольнице какой-нибудь – на короткие сроки, но с пытливою страстностью, точно натуралист, обретший новый животный экземпляр, в котором ему чудятся еще не открытые данные, еще не изученные законы, способные сделать поворот в его науке или дать ей хоть толчок вперед. В подобных увлечениях Сила Кузьмич бывал широк беспримерно. По одному слову своих случайных людей он покрывал целые уезды школами, больницами, осушал болота, воздвигал обсерватории, учреждал стипендии, отправлял экскурсии в Камчатку или на Новую Землю, субсидировал бездоходные журналы и неидущие газеты, издавал многотомные сочинения, безнадежные к сбыту, основывал библиотеки и читальни, приобретал картины, статуи, кредитовал изобретения, театральные предприятия и всевозможные начинания искусства. Так продолжалось, покуда случайный человек не раскрывался ему весь до дна. И – в ту же минуту – становился он Силе Кузьмичу не нужен и неинтересен, словно найденный экземпляр обманул натуралиста, и тому теперь досадно, зачем он истратил столько времени, возясь с незначительным видоизменением обыкновеннейшей особи, которую случайный оптический обман показал ему за новую породу. И для разжалованного фаворита наглухо запирались и сердце, и карман Силы Хлебенного. Дон Жуан ди Маранья не переменил на веку своем столько любовных увлечений, сколько этот краснолицый, лысый, утирающийся фуляром Сила Кузьмич – увлечений людьми тех или других идей. В последнее время направление любопытств потянуло его в другую сторону.

– Рабочего человека узнать бы-с… – говорил он часто и с открытою тоскою.

– Будто ты, Сила Кузьмич, рабочих не знаешь? Весь век с ними возишься.

– Хозяйское знатье-с… А вот – как он сам по себе-с… внутре?

– Однако тебя считают чуть ли не первым на всю Россию знатоком рабочего быта? В комиссиях разных участвовать приглашают тебя, как сведущего человека, и мнения твои всегда бывают самые полезные…

– Чутьем действую-с. Нутро, значит, еще не вовсе позабыло, как дед рабочим был. Но знатья истинного – нет. Где же?.. Не то-с!.. И трудно-с, невозможно-с… Я хозяин, он рабочий, – как теперича, с какой стороны мне к нему по-дойти-с? Овраг-с!

– Вот-с, – говорил он однажды Берлоге, – вот-с ты намедни стихи мне читал… о мужике… графа Алексея Толстого сочинение… ^[345] что, стало быть-с, будто бы «есть мужик и мужик: коли он не пропьет урожаю, я того мужика уважаю»… Я же того мнения-с: никакого мужика он не уважал-с – он, твой граф Алексей Толстой-с. А уж насчет тверезого мужика окончательно врал-с, ибо тот мужик, который урожай свой пропивает, для нашего брата, крупного землевладельца, в качестве дешевого кабальника, куда спорее-с… Это все равно-с, как мы, фабричные хозяева, рабочих в реестрах своих размечаем: хороший рабочий, дур-ной-с рабочий. Или тоже в зверинцах: этот лев – умный, а тот лев – глупый. Который о воле позабыл, породу свою смирил, у сторожа руки лижет, у публики подачек просит, укротителя на себе верхом возит, – словом, позволяет проделывать над собою всякое надругательство, льву несвойственное, тот лев – видите ли-с – умный. А ежели сохраняет любовь к свободе, ревет, мечется, на публику зубы скалит, сторожу, того гляди, голову оторвет, падали тухлой жрать не желает, а иной и вовсе есть и пить перестал, голодом уморить себя с тоски пробует, то подобного льва содержатели зверинцев почитают глупым-с. Ибо он сохраняет в себе льву свойственное и не хочет существовать хозяину своему – в профит и выгоду, но в ущерб и обиду своей львиной природе. Так что – понимаешь? – выходит: который лев – по-львиному дурак, тот для человека – подручный и умелый. Так и с рабочими. Ежели рабочий сам для себя враг – он для хозяина хорош, его хозяин возлюбит. А который сам себе врагом быть не желает, шкуру свою жалеет и человека в себе бережет, – такого рабочего для хозяина нет хуже, и хозяин ему враг. Как же, братец, нам в такой позиции милой друг дружку познавать-то? Так – сидим насупротив, смотримся из очей в очи да думаем: ах ты, распостылый! Только всего и знатья…

– Но ведь у тебя, Сила, на фабриках – говорят, не так?

– Стараюсь, чтобы было не так… да – что!.. Не то-с!

– У тебя там и школы, и больницы, и народный дом, и жилища усовершенствованные…

Сила утирался фуляром и говорил:

– Не то-с… Все равно что голодному – мармеладина в рот… Не то-с!

– Чего же тебе еще надо?

– То-то вот и говорю: кабы знатье-то!

– Ну, брат, это сказка про белого бычка!

А задумчивый Сила твердил:

– Что я рабочего своего лучше знаю, чем многие другие хозяева, с тем я, пожалуй, согласен-с. Да ведь – как знаю? Этак вон опять скажу, и содержатели зверинцев полагают, будто они своих зверей знают. А который из них в душе у своего зверя был? который в состоянии львиное сердце понять? мысли его прочитать? чувства его воспринять? К тому только и сводится знатье их, что столько-то раз в день накорми, да тогда-то из кишки водою облей, да – эйн, цвей, дрей… гоп!., через обруч!.. Один укротитель мне хвалился даже, будто звери его любят: «Верю им, – хвастает, – больше, чем детям родным». Я и говорю ему: «Отчего же вы, сэр, никогда не становитесь к ним спиною?..» А он в ответ: «Помилуйте! как можно? разорвут!..»

Сила вытирался фуляром. Берлога хохотал, но спорил:

– Однако тебя рабочие действительно любят?

Сила Кузьмич махал рукою.

– Эх!

– Сила! Ты нестерпимый скептик. Мало ли ты имел доказательств?..

– Эх! Ну за что им меня любить-с? За мармеладины мои? Это – все равно-с, как если бы лев возлюбил хозяина за то, что сторож его клетку чистит-с… Дудки-с! Где клетки-с, там о любви – напрасный разговор-с! Любить значит – знать-с. Стало быть, какая же любовь, если знатье немыслимо-с, и даже языка между нами общего нет? В том вся и любовь-с, что мысли свои взаимно скрывать и ухмыляться приятно друг другу обучились. Ну а спиною друг к другу стать, извини, не посмеем: неравно любитель-то – от большой любви – разорвет?..

– В любовь рабочих не веришь, а сам – как их любишь!

– Одному любить множество – не штука-с. Вот множеству одного любить – это вряд ли-с: мудрено. Не за что-с. Да и Бог весть, люблю ли я их еще-с? Может, люблю – как жареного карася в сметане: потому что вкусно его кушаю…

– Клевещешь на себя, брат Сила!

– Любовь-с и знание, по-моему, неразделимы-с. Прежде чем не узнаешь, – как любить? И сейчас я не то что люблю, а знания о них ищу. Потому что чутье мое меня к ним тянет, но знатья о них нет. Кабы какой человек принес мне рецепт, как рабочего человека познать, озолотил бы я его, братец ты мой…