Текст книги "Человек и пустыня"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)
ЧЕЛОВЕК И ПУСТЫНЯ
Роман
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯМаленький был Витька. Сколько? Лет восемь, не больше. Ходил он летним днем с дедом по саду, а дед говорил:
– Ты еще неразумный, внучек мой! Ты еще много чего не знаешь. Видишь вон гору? Ты думаешь, это – гора?
Витька храбро ответил:
– Гора.
Дед хитро прищурил глаз и щелкнул языком.
– Эге! Нет, миляк, это не гора, это – змеева голова.
У Витьки глаза округлели, вырастая: видал он змей (на Кривом озере ужей сколько хочешь), маленькие они, а тут одна голова – целая гора.
– Да, брат, большущий был змей – сорок верст длины, так врастяжку и лежал вдоль самой Волги. А пришел тот змей из Заволжья, – видишь вон? Оттуда.
Поднял клюку дед, показал вдоль дорожки, где в самом конце видать синеватую широченную Волгу, а за ней еле-еле мельтешат кусточки на том берегу.
– Пустыня-матушка прислала змея свой покой стеречь, никого не пускать с полуночной стороны, потому что предсказано было ей: завоюет тебя человек, что придет от полуночи.
О, как чудесно поверить в этого змея, в живую, думающую пустыню, в человека, который придет от полуночи. И слушать жадно сказ про них; слушать, раскрыв рот, чтобы ни единое слово, даже самое маленькое, самое юркое, не проскочило бы мимо. А дед такой торжественный, – говорит и серебряную аршинную бороду поглаживает:
– Ни прохода, ни проезда не было по Волге тогда. Чуть кто покажет нос, змей вскинется и проглотит сразу. Не только человеку аль птице, – рыбе не было проходу. Вот в этих местах вся Волга пустой стала, века целые пустой лежала. Ну, потом пробил час: пришел богатырь русский и отрубил змею голову, а самого змея в куски иссек. Голова-то ишь куда отскочила! А тулово – вон оно, зачинается возле нашего сада.
И дед – клюкой в белую гору, что как раз за забором сада. Витьке хоть задохнуться впору.
– А потом, дедушка?
– Ну, что ж потом? Вот голова закаменела и тулово закаменело – горами стали. Змеевы горы теперь прозываются. И некому защищать пустыню. Пришел человек с полуночной стороны, дороги провел, хуторов настроил, села да деревни пошли – любо-дорого смотреть. И почти всё, брат, на моей памяти. Завоевали матушку-пустыню мы.
– И ты воевал?
– А как же? И я воевал. Победили, разделили. Вот теперь отец твой воюет, а придет время – ты воевать будешь. Мы – Андроновы, нам туда все пути.
А-а, мы – Андроновы. Бывало, дед приедет домой из Заволжья, шумный такой, оручий, схватит Витьку на руки, зачнет носить по комнатам, зачнет качать да бородой щекотать.
– Ты чей? – спросит.
Витька уже знает, как надо сказать.
– Я – Андронов, Виктор Иванович.
Загрохочет дед, бородища заколыхается, глаза станут звездочками:
– Зернышко ты мое…
А мама ходит за дедом, руки растопырит: боится, как бы дед не уронил Витьку…
Теперь уж не берет дед Витьку на руки. Где же! Витька большой. Вон лицо-то у него какое круглое, с пристальными глазами, смотрит на деда не мигаючи.
– Дедушка, почему ты теперь не воюешь?
Дед потемнел сразу.
– Отвоевал, внучек, отвоевал! Пора на покой, о душе подумать.
Помолчал, погладил задумчиво бороду, заговорил, будто сам с собой:
– Ох, чуют кости старые: смерть идет, суд последний близится, а на суде на том дашь ответ за всякое слово праздное. А сколько их было на веку долгом – слов праздных? Много, прости господи!
И уж совсем про себя:
– Исчезе в болезнех живот мой, и лета моя в воздыханиях. Молись, молись, Михайло, молись за род весь свой – андроновский.
Витька, вдруг притихший, молча идет рядом с дедушкой; ребячьим сердцем он чует: задел деда за живое за что-то. Слыхал Витька, дома не раз говорили: грехи дедушка замаливает, все ему дружки-приятели были – и табашники, и бритоусцы, и щепотники, и рыла скобленые – вино, пиво с ними пивал, на гулимонах гуливал. А ныне – и поясница болит, и о грехах гребтится.
От сына от родного со снохой вот сюда в сад убежал, за четыре версты от города, зиму и лето здесь живет, постится, молится, душу спасает.
Сад большой-большой. Речка Сарга через самую середку бежит – лентой светлой. Одним краем сад в берег Волги уперся, другим – кустарником и вишней – владимировкой и марелью – чуть забрался на белую гору… А это не гора – змеево тулово, что богатырь рассек.
В саду белый двухэтажный дом с широкой террасой, крыша на дому ярко-зеленая, и кругом дома – высокие липы, от старости уже дуплистые. За домом, по взгорью, между кудрявых яблонь с выбеленными стволами, стоят ульи темными монахами, и дед целый день, бывало, ходит между ними с непокрытой головой, в длинном черном кафтане-сорокосборке, ходит шарящей походкой и поет тихонько «Отверзу уста моя». В дому у деда две комнаты в нижнем этаже, в комнатах – чистота, вязаные дорожки на полах, картинки по стенам: «Жизнь праведника и жизнь грешника», «Страшный суд», «Ступени человеческой жизни»; а передний угол в большой комнате весь заставлен темными иконами, и перед ними три лампы горят неугасимо. Аналойчик перед иконами, на нем – толстейшая книга в кожаном переплете, закладки разноцветные в книге – утром и вечером и середь дня дед торжественно, нараспев читает каноны, кланяется в землю, кланяется и кряхтит…
На стене – тоже в большой комнате – висят огромные старинные часы с полупудовыми гирями на тонких бечевках. Часы медленно, по-стариковски говорят: чи-чи-чи – и по-стариковски же через каждый час кашляют.
А живет с дедом работник Филипп, малость помоложе да пошустрей деда, однако седой весь, и тоже о спасении своей души думает: с лестовкой у пояса так и ходит, дрова ли рубить пойдет, за водой ли на речку Саргу, – без лестовки ни шагу.
Так и жили два старика – спасали душу – в саду, на речке на Сарге, в том самом саду, про который сам дед говорил: «Место райское». И дед и Филипп ходят в сорокосборках – сорок сборок в талии, – одежде праведных, в сапогах высоких, потому что грех выпускать брюки на улицу. Оба – с седыми бородами во всю грудь и оба мудрые, потому что оба доподлинно знают и могут рассказать Витьке, где живут волки и медведи; могут сказать, в каких горах, в каком месте клады зарыты и почему золотые яблоки растут только в раю. У деда есть книги толстые-претолстые в кожаных переплетах, от книг пахнет воском и ладаном, а в книгах этих картинки: красивые ворота с резными столбами да завитушками, а за воротами – большущий сад, на яблонях – яблоки золотые и птицы с голубыми хвостами.
Не из этих ли книг дед узнал про волков и медведей, про клады заколдованные и про змея?
Вдвоем ходят по саду – дед и Витька, ходят по дорожкам, усыпанным золотым песком, и говорят. Или выйдут на берег – там белые и серые камни. Волга широкая и вся светится; по Волге пароход бежит, дым распустил хвостом длинным; плот плывет, – видать, как над самой водой люди по бревнам похаживают или в кружок усядутся, обедают. А то песни поют.
Стоят долго; дед держит Витьку за руку, не позволяет бегать по берегу:
– Побежишь да утонешь!
Дед большой, как черный столб, а Витька маленький, в беленькой рубашечке, с русыми волосами до плеч. Отсюда, с берега, все горы – вот на ладони; горы, что протянулись вниз от Андронова сада, вдоль Волги, нависли над самой водой, ярами стоят, а по их макушкам – деревья зеленые, издали словно травка.
– Эти горы, дедушка?
– Эти, миляк! Вот эти самые Змеевы горы и есть.
Потом опять пойдут в сад. Вон, видать, ходят по саду, там, далеко, девки и бабы, ими командует садовник Софрон, что живет в синем домике в углу сада. А дедушка, как увидит, девки, бабы идут, сейчас в сторону.
Не раз Витька просил:
– Дедушка, пойдем к ним!
Хотелось ему посмотреть, как там работают, а дед угрюмо:
– Не к чему это. Пусть они там, а мы – здесь. Баба мысли разбивает.
И хочется узнать Витьке, как там баба мысли разбивает, но деда не переспоришь: тянет к пчельнику, в гору, где бабы редко бывают.
С горя побежит Витька от деда, запрыгает на одной ножке, запляшет. А дед опять каргой закаркает:
– Витька, не пляши! Грех!
– Грех?
– На том свете плясуны будут повешены за пуп. Видал на картинке? Вот и тебя так!
А, за пуп? Не распляшешься! О, дедушка знает все! За пуп? Это страшно!
Вот солнце передвинулось, стало спускаться с небушка к горе (а это не гора, а змеево тулово), Фимка кричит где-то за деревьями:
– Витенька-а, домой пора!
– Вишь, Фимка зовет тебя. Идем, брат, чай пить. Потом к матери поедешь.
Витьке не хочется к матери: у деда лучше, но знает: домой ехать надо. Вот и сама Фимка – здоровая такая, с красными ручищами, как грабли, а в пазухе у ней будто два арбуза спрятаны.
– Ехать надо, Михайло Петрович, барыня заругаются, ежели опозднимся.
Дед отвернулся недовольный, не смотрит на Фимку, ворчит:
– Барыня… опозднимся.
А Фимке – ровно с гуся вода.
– Храпон уже лошадь запрег, поедем скорей, Витенька! – говорит она весело.
– Подождешь! Сперва Витька чаю напьется, – перебивает ее дед. – Идем, Витька!
Вдвоем поднимаются они на верхнюю террасу по скрипучим ступеням, а там, на столе, на белой скатерти уже фырком фырчит самовар и среди тарелок с булками и печеньями стоит розовое блюдо с медом.
Филипп не спеша ходит около стола с лестовкой в руке. Увидал хозяина – лестовку к поясу, заулыбался навстречу Витьке:
– Пожалуйте, заждались.
С террасы всю Волгу видать – зарумянилась она перед вечером. И почти под берегом, совсем недалеко от сада, идет большущий пароход с красной полосой на трубе.
– Вот как мы нынче загулялись!.. Уже самолет идет, – говорит дедушка.
– Да, нынче вы что-то заговорились. Уж и девки кончили работу.
И тихонько, по-стариковски они говорят о чем-то. А Витька, вдруг притихший (может быть, уставший), смотрит молча на Волгу, на дальние горы, за которые уже вот-вот закатится солнце.
– Дедушка, а пароходы тогда как?
– Когда?
– Когда змей был.
– Не было. Пароходов не было. Пароходы вовсе недавно. Я еще помню, как первый пароход пошел здесь, а мы тогда боялись ездить на нем, все думали: бесовская сила в нем работает. Бывало, пароход идет сам по себе, а мы на лодке плюх да плюх – сами по себе.
– Лодка – дело верное, – вмешался Филипп, – на лодке сам Исус Христос со учениками плавал.
– Так-то так. Ну, все-таки на пароходе не в пример скорее. И притом же, поглядел я: на кажном пароходе – иконы. Никола милостивый – уж это обязательно…
– Почему же змей пароход не съел?
– А-а, какой ты дурачок! Я же говорю, пароход – это недавно. А змей – и не помнит никто, когда змей был.
Сад уже затемнел. Стало слышнее, как журчит вода в Сарге, птички запели по-вечернему грустно, дальний берег Волги туманится. Слышно, как внизу, за домом, нетерпеливо стучит копытами запряженная лошадь. Комары тоскливо запели над ухом. А Фимка снизу зовет:
– Скоро ли, Витенька? Мамаша ругаться будут.
– Успеешь, – говорит лениво дед, – ну, ты, впрочем, пей скорей.
Витька ложкой ест мед, чаю пьет немножко, и вот уже чувствует: все у него стало сладко – и во рту, и внутри.
– Будет!
– Напился? Ну, собирайся. Фимка, Витенька готов.
Фимка, скрипя ступенями, поднимается на террасу, торопится, надевает пальто на Витьку.
– Стой-ка, сейчас записку напишу отцу. Филипп, принеси бумагу и перо!
Дед надел страшные очки, взял перо, прицелился, задвигал губами, бородой, – начал писать. И все – Фимка, Филипп, Витька – замерли, точно боялись спугнуть духа.
– На, отдай Ивану, – подает дедушка Фимке записку.
И Фимка уже громко говорит Витьке:
– Прощайся с дедушкой!
Витька обнимает дедушку, целует, путается лицом в его большой бороде. А внизу, возле террасы, гремит пролетка. Кучер Храпон – молодой смешливый парень – едва сдерживает застоявшуюся лошадь. Витька бежит к пролетке, сам садится, Фимка лезет за ним, – пролетка вся покряхтывает, когда лезет на нее здоровущая Фимка.
– Трогай, Храпон. С богом!
Витька из-за деревьев в последний раз смотрит на дедушку. Дед, черный, стоит на террасе, улыбается. У ворот сада пролетка перегоняет толпу девок и баб. Со смехом и шутками они сторонятся, что-то кричат Храпону. А тот, лихо зыкнув, ударил Карька вожжами, и пролетка понеслась по мягкой дороге вдоль яра.
Солнце уже закатилось, небо над горой покраснело, горит пожаром. Волга темнеет, туманится. Витька прижимается к Фимкину горячему боку. Птичка сидит на сухой высокой ветке, поет печально. Дорога идет круто вверх, на яр. Храпон пускает лошадь шагом. Слыхать, как сзади, далеко, поют девки. В песке тихонько шуршат колеса. На яру светлее. Волга внизу. Темно там. Вот около города зажглись огни. А здесь еще видать горы. Витька вспоминает змея, богатыря, пустыню. И ему чуть страшно. И крепче он прижимается к Фимке.
И каждый раз, как побывает Витька у деда, утром и встать бы, а глаза слипаются и голову не поднимешь.
– Вставай, Витенька, вставай, мальчик золотой! – воркует над кроватью знакомый голос.
Витька чуть приоткрыл глаза, глянул и опять закрыл беспомощно. Бабушка! Это бабушка воркует. Наклонилась, улыбается, зовет:
– Вставай!
Одеяло теребит, тянет с Витьки.
– Бабушка, я сейчас!.. Еще хочу, – бормочет Витька.
– Устал вчера, горюшечко? Не надо бы так допоздна у дедушки сидеть. Легко ли? Приехали совсем темно. Ну, полежи еще немножечко, полежи!
И не утерпела: наклонилась, поцеловала Витьку в щеку – розовую, належенную во сне.
– Я сейчас, бабушка! – просит Витька.
Ему досадно, что бабушка пристала, и хочется утереть поцелованную щеку. Он приоткрыл глаза. Бабушкина голова в белом платке отодвинулась.
«Это не гора, а змеева голова», – вспоминает Витька и с удивлением открывает глаза, чтобы еще глянуть на голову.
Нет, гора не такая!
И разом опять: живая, думающая пустыня, змей, Волга, богатырь, что пришел от полуночи.
Пропал сон. Но скорей-скорей с головой под одеяло, будто спит, и – ни гугу. Бабушка не тронет, подумает: Витька спит. Можно полежать, раз вчера были у дедушки. Чу! Скрипнула ступенька на лестнице, открылась дверь, и шепот:
– Еще спит?
– Спит. Пусть его. Устал. Что-то вы вчера так поздно приехали? Разве можно так?
– Да не пускал дедушка. Хоть Храпона спросите. Совсем темно, а они все по саду гуляют.
А, это Фимка! Вот так утром всегда: когда ни проснешься, всегда они две стоят возле кровати, шепчутся. И, сколько помнит себя Витька, каждое утро бабушка с этой песенкой:
– Вставай, Витенька, вставай, миленок!
И поднимет. Со смехом, с шутками, с поцелуями, а поднимет – тут хоть ревом реви. Почнет приговаривать:
– Кто рано встает, тому бог подает. Ранняя птичка носок прочищает, а поздняя – глаза продирает.
Витьке – эх, поспать бы! А бабушка тянет с кровати, поет:
Права ножка.
Лева ножка,
Поднимайтесь
Понемножку.
Трет, бывало, Витька кулачком глаза, куксится, готовый зареветь, а бабушка уже другую песню поет:
Вставай раньше,
Умывайся,
Полотенцем утирайся,
Богу молися,
Христу поклонися.
Христовы-то ножки
Бегут по дорожке.
Витька глубже забирается под одеяло, с головой прячется. Раздевает его бабушка, стаскивает все, холодными руками ловит его за голые ножки, и оба смеются. У бабушки все лицо дряхлыми морщинами излучилось. На висках ямы – и там морщинки.
– Ох, да что это мы? Лба не перекрестили, нача́л не положили, а уж за смеханьки да хаханьки? Ну-ка, вставай, вставай! Давай я тебе рубашку надену.
Одевает, умывает Витьку, ставит на молитву, а потом ведет вниз, в столовую, где на столе уже тихонько ворчит самовар. Бабушка любит, чтобы самовар бурлил во всю прыть, чтобы над ним клубами пар поднимался.
– Митревна, подложи-ка уголек! – кричит она в кухню.
А Митревна знает свое дело. Она уже готова. Идет к столу с лотком, полным золотых углей, и сыплет их в самовар. Витька уже развеселился, ему хочется схватить уголек. Он рвется к самовару, поднимается на стуле, протягивает руки.
– Ай, обожжешься! – пугаются и в один голос кричат и бабушка и Митревна. – Фа-фа-фа!..
Витька отдергивает поспешно руки и тоже:
– Фа-фа-фа!
А сзади кто-то обцепил его руками.
– Опять балуешь? Ах, разбойник!
Мама! Витька весь к ней, лицом к ее груди…
Пьют чай долго, только втроем – мама, бабушка и Витька, потому что дедушка и папа с утра, чем свет, уже уехали. Приедут только к обеду, повертятся, опять уедут – и уже до самого вечера.
Напился чаю Витька, бежит на балкон. Широкий балкон с толстой балюстрадой висит над садом. Как далеко видно с него! Прямо под балконом – сад, весь зеленый, а дальше – Волга, широкая, голубая, серебряные блестки играют на ней – будто смеются. Далеко-далеко чернеют кустики. Витька уже знает: там загадочная «та сторона». Сверху идет белый пароход. Когда идет от белой дальней горы, он совсем маленький – с комара. Потом становится больше, больше. Вдруг белое живое облачко пара появляется над ним – и грянет рев: ту-ту-у!..
Витька топает ножками в восторге, хохочет и сам дудит:
– Ту-ту-у-у-у!..
А пароход заворачивает к пристаням, взбудораживает серебряную Волгу темными, змеистыми, ленивыми волнами. Выходит бабушка на балкон.
– Ага, пароход пришел?
Она тоже радуется и этому дню, и пароходу, и солнышку. Глядит на Витьку, смеется.
– Бабушка, пароход?
– Да, да, милый, пароход.
Но лицо у бабушки озабоченно. Уходит она с балкона, кричит уже в комнате:
– Смотри, не упади, Витенька! Бух… Фимка, посмотри за Витей!
И на балконе появляется Фимка – краснощекая, с большими красноватыми руками, смешливая. Витька любит ее. Фимка умеет хорошо бегать, Витька ловит ее, а Фимка – от него. Оба смеются… Потом собираются, идут в сад под деревья, на песочек… Хорошо в саду! Пестрый сад, везде дорожки, пруды, мостики. Высокой плотной стеной отгорожен он и от улицы, и от других садов. Только в одном месте – решетчатые железные ворота. Здесь часто останавливаются рваные мальчики, с завистью смотрят в сад, смотрят, как Витька играет здесь один. Иногда бородатое лицо мелькнет.
Зеленые и белые беседки в саду. А пруды устроены один выше другого, и вода светлым ручейком всегда выливается из одного пруда в другой. Аллейки всюду, клумбы, деревья диковинные. А наверху, на яру, где стоит дом, два кедра раскидистых. И все стены дома закрыты высокими липами, сиренью да акациями.
От пруда к пруду, по дорожкам, бежать, бежать. Ласково светит солнышко, трогает Витькины щеки так нежно – нежнее, чем бабушка. Тени шевелятся на дорожках, на поверхности пруда. Грачи возятся на больших осокорях, что вон вдоль забора у Волги, бабочки летают. Пройдет по Волге пароход, застучит колесами и заревет страшно.
Весь день, бывало, бегает Витька по саду, рвет траву, играет с Фимкой в прятки. Вдруг над садом зычный крик:
– Витя-а!
Глядь, на балконе, там далеко, стоит отец, зовет. На белой каменной стене, между белыми колоннами, резко виднеется его черная фигура.
– Папа, папа приехал! Зовет. Иди скорее! – испуганно бормочет Фимка и, схватив Витьку за руку, тащит к дому.
– Папа, папа, папа! – смеется Витька.
– Витя-а! – кричит отец.
– А ну откликнись, откликнись! Кричи: «Папа!», – говорит Фимка.
– Папа! – во весь голос кричит Витька.
– Витя-а! Сынок! – зыкает отец.
И через минуту он – черный, бородатый, большой – бежит навстречу сыну, хватает его на руки, несет к дому, в столовую, где уже накрывают стол. Раскачивая на руках Витьку, отец несет его к столу, целует, щекочет длинной бородой. А там уже мама, бабушка, дедушка, тоже смеются. Принесли, дымящийся суп.
– Садитесь, садитесь, – торопит мама, – будет вам!
Папа ставит Витьку на пол.
– Ну, помолимся, сынок!
Все встают, оборачиваются лицом к иконам, и на минуту у всех лица становятся суровыми, неприятными. Долго крестятся, бормочут молитвы. Крестится и Витька. А потом садятся за стол, и опять отец и все – добрые и ласковые, и незаметно, что сейчас папа сердито разговаривал с сердитым богом. Развертывает папа салфетку, крякает: видать, хочет сказать что-то, а молчит.
– Грех за обедом говорить.
Поговорить бы! Витьке хочется рассказать отцу, дедушке, что он сегодня видел.
– Молчи, молчи, Витенька, – певуче-ласково говорит бабушка, – есть надо молча.
И молчат. Весь обед молчат.
И, только пообедав и помолившись, опять все становятся и шумными и веселыми. Но дед спешит, папа спешит – они «соснут полчаса» и опять куда-то пропадут из дома.
А Витька опять в сад, на солнышко.
Весь день хорошо дела идут, только вот вечером, бывало, обязательно неприятность: бабушка заставляет Витьку долго молиться перед сном.
– Вставай, Витенька, помолись боженьке, начал положи. Поклонись богородице, святителям!
Это хуже ножа острого. Бывало, протянет Витька недовольным голосом:
– Не хочу!
Потому что и устал он за день, и поужинал сейчас так, что живот вроде арбуза стал, – тяжело Витьке.
– Не хочу!
– Нельзя, нельзя, миленький! Боженька побьет, в огонь посадит, ушко отрежет. Надо молиться!
Что ж, как ни отбивайся, а правда в огне сидеть неприятно или чтоб ухо отрезали.
– Ну, складывай крестик! Давай сюда пальчики!
Возьмет бабушка Витькины пухленькие пальчики, сложит их.
– Вот так! Эти два вместе прямо держи, а эти вот три к ладонке прислони. По-старинному молись, по-хорошему, как дедушка твой молится, папа, мама, я молюсь. Вот есть нечестивцы, которые щепотью молятся. Щепотники. Не бери с них обыку!
И бабушка левой рукой – обязательно левой, бесовской, чтобы не осквернить правую – Христову руку, – покажет, как молятся щепотники.
Сама сложит Витьке пальчики. И только отнимет свою руку, а Витькины пальчики разошлись коряжкою.
– Бабушка, гляди!
– Ах, господи!.. А ты держи их, чтобы не расходились. Ну, клади на головку. Говори: господи…
– Господи.
– Исусь Христе.
– Сюсехристе.
– Сыне божий.
– Бабушка, опять…
– Что ты?
Сует ей Витька свою руку с растопыренными пальчиками к глазам.
– Опять!
– Да что же ты их не держишь? Держи!..
Ну, раз, два, три – так, а потом научился капельный Витька пальчики держать. Этак, может быть, через неделю, через месяц. Научился сам и «Исусову» молитву читать. Встанет перед темным ликом иконы и откатает: «Господисусехристесынбожепомилуйнас».
Так, одним словом, подряд от начала до конца. Что оно и к чему, Витька не понимает. Так, какая-то неприятная тягота.
Хорошо, что коротко! Сразу скажешь, перекрестишься и бух в постельку. Спи!
Но потом стало труднее. Заставила бабушка «Богородицу» читать, потом «Достойну», а потом и до «Отче наш» дошли. Сперва-то в охотку.
– Богородице дево, радуйся, обрадованная…
А потом ох как надоело!..
С этими молитвами и первый страх родился перед отцом, и перед бабушкой, и перед мамой. Хорошо помнит Витька этот темный вечер. Не по себе было. Хотелось спать.
– Иди, молись, – позвала бабушка.
Перекрестился Витька, прочел «Исусову».
– Все!
– Как это все? А «Богородицу»?
– Не хочу «Богородицу»!
– Как не хочешь? – испугалась бабушка. – Нельзя, нельзя, читай!
Лицо у нее стало строгим, будто с кучером Петром говорит, когда Петр пьяный напьется.
– Читай, тебе говорю!
Ее строгое лицо еще больше раздражило Витьку.
– Не хочу, не буду!
– Что ж, я в постель не пущу. Иди на холод, там ночуешь.
Витька лезет в кровать, а бабушка не пускает.
– Прочти «Богородицу», потом и ляжешь.
– Не хочу!
– А я тебе велю. Читай!..
– Не хочу!
– Читай, тебе говорю!
Лицо у бабушки стало страшным: рот открылся, и зуб завиднелся – желтый и длинный, как палец.
– Не хочу!
– Ах ты, пащенок!.. Вот я отца позову. Он тебя…
Бабушка на минуту ушла. А Витька стоял на коврике перед иконой, босиком, в одной рубашке ночной, без штанишек. Стоял, глаза стали большие, ждал, что будет. Бабушка вбежала, запыхавшись, а за ней – папа, хмурый, в одной жилетке, из-под которой белая рубаха, в валяных туфлях.
– Что такое?
– Не хочет молиться. Заставь его ты.
– Это что такое? Ты, брат, смотри! С тропы не сваливайся. Знай край, да не падай. Молись сейчас же!
Но Витька упрям.
– Не хочу!
– Как не хочешь, болван? Молись!
И отец свирепо дернул Витьку за руку, повертывая к иконе. Но Витька уже оскорблен.
– Не хочу!
– Ах, ты так? Где двухвостка-то? Подай-ка, бабушка, двухвостку!
А бабушка с полной готовностью побежала вниз, в большую комнату, и скоро-скоро возвратилась с коротенькой палкой, на конце которой прикреплены два узких, длинных ремешка – двухвостка. А за бабушкой, видать, поднимается по лестнице мама – у ней лицо недоброе. Отец взял двухвостку в руки.
– Молись!
– Не хочу!
Р-раз! Двухвостка больно обожгла Витькину спину. Впервые. Взвизгнул Витька. Отец опять замахнулся. Сквозь слезы увидел Витька, что лицо у отца стало свирепым, страшным. О-о!.. Бабушка! К бабушке бы… К маме бы… Но и у них обеих лица сердитые.
– Молись, негодяй!
– Молись, молись! – кричала бабушка. – Ну, помолись, Витенька!
– Молись! – стонала мама.
– Читай молитву! – ревел отец и держал двухвостку над Витькиной головой. И опять: р-раз!
– Да будет же, будет! – истерически закричала мама и вырвала Витьку из отцовских рук. Отец все еще пытался ударить, но мама и бабушка уже загораживали его, не дали.
– Будет, будет! Он сейчас помолится. Не бей!
А Витька дрожал, выл, прижимался к бабушке, хотел весь спрятаться в ее платье. О, как больно!..
– Ну, милый мой, ну, хороший, ну, помолись же!.. – стонала бабушка.
– Молись, Витенька! – плакала мама.
– Молись сейчас же! Запорю мерзавца! – ревел отец. – Молись!
– Ну, будет же, Иван! Он сейчас помолится. Молись, Витенька! Ну, оборотись к иконе… Читай за мной… «Богородице Дево, радуйся, обрадованная».
Сквозь рыдания, всем телом дожидаясь нового удара, весь дрожа, читал Витька «Богородицу»…
– Вот умница! – говорит бабушка. – Ну, будет плакать! Ступай, Иван, ступай! Витенька умницей будет. Он больше никогда не откажется молитву читать.
– Вот я посмотрю еще. У меня в другой раз не то будет, – погрозил отец и ушел.
А бабушка и мама ведут рыдающего Витьку в постельку, укладывают и целуют его, прижимают к груди.
– Будет же, будет, моя ягодка! – плачет мама. – Не плачь же! Будет. Испей водички!..
А Витька неутешно плачет. Что же это? Бог страшный, «в огонь посадит», «ушко отрежет». И отец страшный, с двухвосткой, бьет, если не молишься. Бабушка, мама тоже не заступаются… Вот они – бог, отец, бабушка, мама, – они все напали на маленького Витьку…
– Ах ты, господи! Надрывается-то как! Будет же, мой воробышек! Будет! Разве можно не молиться боженьке? – говорит бабушка, прикладывая свою руку к пылающему Витькиному лбу. – Нельзя, деточка! Бог накажет. И меня накажет. И отца накажет, если он не будет заставлять тебя молиться… И маму накажет: «Убей сына, аще он отпадет от господа, аще не хочешь свою душу погубити…» Несмышленыш еще ты. Или тебя научить, или самому погибнуть. Вот оно как! Ну, будет же, не плачь!
Бормочет бабушка тихонько, нежно, все стараются успокоить Витьку, а тот плачет безутешно.
Ночью у Витьки начался бред. Чудилось ему, что все обрушивается на него: и стены, и папа, и мама, и потолок, и бабушка. Еще какие-то люди пришли и – все на него. Он вскрикивает, вскакивает с постели.
– Бабушка, боюсь!
А бабушка боялась еще больше. Подхватит Витьку, носит завернутого в одеяльце по спальне, качает, успокаивает.
– Не плачь, деточка, не плачь, птенчик мой! Господи, да что ж это? О, сила сильная, ветровая сила метельная, сойди, сила, на раба божьего Виктора, укрепи телеса его. Солнце-батюшка, сойди силой своей на Витеньку. Вода-матушка, омой, укрепи. Ангелы, архангелы, поддержите его, святители!
И сквозь сон и бред Витька видел, как у постели мелькали то мама, то испуганный, одетый в пестрый халат отец, хмурый, всклокоченный.
Но пришло утро, проснулся Витька с ясными глазками, и головка не болит, только немного бледный. Вышел с мамой в столовую, нарядно одетый, умытый, с причесанными рядком волосиками. А там за кипящим самоваром уже отец сидит, увидал сына – запел:
– А-а, Виктор Иванович, добро пожаловать, мое почтение!
И дедушка здесь сидит, улыбается.
Словно не было вчера ничего. Сбычился Витька, принахмурился, говорить не хочет.
– Ну, иди сюда, ну, здравствуй! – манит отец.
– Я с тобой не дружусь, – оттопыривая губы, говорит Витька.
– А, да ну тебя, да ну, что там! С кем не бывает? – смущенно говорит отец.
Он взял сына на руки, носит его, целует, щекочет, хочет развеселить. А Витька упирается в грудь ему руками, отталкивает:
– Не хочу!
А самому уже хочется смеяться. И не утерпел. Зазвенел, как серебряный колокольчик:
– Ха-ха-ха!
Заключен мир.
И отец рад. Смеется, глаза светятся, борода вся трепыхается в смехе.
– Дай же ему, мать, чаю.
– Витенька, поешь вареньица.
О, Витька любит варенье! Можно? Ложкой, ложкой его!
А все смотрят на него, смеются.
Отец весь день провозился с ним, будто работу забыл. Ездили кататься; и всё, что ни попросит Витька, папа тотчас исполнял.
– Папа, едем на Волгу!
Ехали на Волгу.
– Папа, я в лес хочу!
Ездили в лес, за три версты от города. Петра и лошадей замучили.
А Витька с той поры понял: и с отцом, и с бабушкой, и с мамой все можно сделать, все можно требовать, а вот как до бога – шабаш! Тут их верх. Молился Витька, читал «Богородицу» и «Достойну», и даже понравилось. Какие-то диковинные слова, что и в сказке не услышишь, а что они значат – не понять. Но от частого, годового повторения они врезались в память, и каждый раз, когда он читал их, они вызывали в маленькой головке одни и те же, всегда определенные картины.
– Богородице дево, радуйся, обрадованная, – бормочут губки.
А в голове картина: плывет по Волге плот, а на плоту ходят люди, стучат по бревнам топорами. Такова «Богородица».
Станет читать «Достойну» – и перед глазами у Витьки уже другое: большие-большие крендели, вроде тех, что висят над булочной Кекселя. Золотые они и крутятся. И крутятся до тех пор, пока Витька не скажет: «Тя величаем».
Скажет – тут крендели и пропали.
Это даже нравилось – каждый вечер вызывать и этот плот, и эти крендели. Но когда до «Отче наш», опять было плохо. Долго Витька учил непонятные слова, плакать сколько раз принимался, хотел увильнуть. Ничего не помогло! Так со слезами и учил. И в голове потому «Отче наш» сложилось в тяжкое. Станет читать, а перед глазами мохнатое появится, черное, злое, вроде большой собаки… Ух, страшно!..
– Не хочу «Отчу», – закапризит Витька.
– Читай, детка, читай! – просит бабушка.
– Не хочу!
Бабушка сразу становится строгая.
– А я папу позову.
И приходилось читать. Помнит Витька тот случай.
А раз совсем закапризничал. Все хорошо шло. И «Богородица», и «Достойна», а дошло до «Отче наш» – Витька повернулся к бабушке и, закинув руку за голову, сказал:
– Не хочу собаку-у!..
– Что ты? Какая собака?
– «Отче» – собака!..
Ахнула бабушка, задрожала и сейчас же за отцом.
И, должно быть, сразу ему многое сказала, потому что отец прибежал прямо с двухвосткой.
– А, ты над богом измываешься? Ах ты негодяй!..
Сняли с Витьки штанишки и взбететенили двухвосткой маленькие бедерки до красноты.
