Текст книги "Человек и пустыня"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)
Однажды в октябрьский сумрачный вечер Виктор Иванович в окно увидел: по улице бежит народ. Он послал горничную узнать, что такое. Горничная вернулась в тревоге:
– Народ забастовку делает!
Виктор Иванович поспешно оделся, вышел на улицу. Народ бежал куда-то к Садовой. Вдали, в лиловых сумерках, чернела толпа, переливаясь. Над толпой плыли два темных флага на высоких палках. Немногие голоса пели в первых рядах толпы совсем незнакомую буйную песню. Виктор Иванович увидел студента Панова и, действуя локтями, пробрался к нему, на ходу взял его под руку. Панов пел. У него было какое-то новое, горячее лицо, он закивал Андронову головой, а песни не прервал. Виктор Иванович хотел спросить, что за толпа, куда идут, но не спросил, просто пошел под руку с Пановым неизвестно куда. Толпа с Садовой повернула на Московскую. Со всех ближних улиц к ней бежали люди. У общественного собрания остановились все, на балконе замаячил кто-то. В наступающей темноте уже нельзя было разобрать, кто. Только слышались горячие голоса:
– Ныне радостный день, граждане! В России наконец конституция!
Толпа громоносно заревела «ура». Отдельные голоса выкрикивали:
– Песню! Песню!
И сперва только немногие, потом вся толпа единодушно, артельно запела: «Солнце всходит и заходит».
И раньше в городе пели эту песню: в пьяном виде босяки пели на берегу Волги, пели студенты на своих вечеринках, пели ребятишки на улицах. А почему-то с особенной силой эта песня зазвучала ныне, в этот вечер, новый и странный.
Панов жужжал над ухом:
– Приходите завтра с утра. Будет большое торжество.
Наутро на Соборную площадь собралась тысячная толпа, одетая по-праздничному. Виктор Иванович пришел вместе с Елизаветой Васильевной, с отцом и тестем. Они стояли на ближнем тротуаре, через головы посматривая туда, в средину толпы, где кто-то что-то кричал. Юркий человек, рыженький, с подстриженными усами, зубной врач Левкин, вырвался из толпы и тоненьким голоском закричал направо и налево: «Поздравляю!» – и замахал кепкой. Иногда он подходил к кому-нибудь, подавал руку, лез целоваться. Торопливо семеня коротенькими ножками, он быстро подошел к Андроновым, закричал: «Поздравляю!», поднялся на цыпочки, кольнул своими колючими усами в губы Виктора Ивановича, потом потянулся к Василию Севастьяновичу и Ивану Михайловичу, торопливо поцеловал их и шариком покатился дальше. Андроновы и Зеленов переглянулись возмущенно. Василий Севастьянович вынул платок, долго вытирал губы и бороду, ворча сердито:
– Кому радость, неизвестно, только вот этому зубодеру уже радость! А нам – поплевывай!
Иван Михайлович тоже вынул платок, утерся:
– Дьявол знает, что такое: скобленое рыло с поцелуями лезет.
Посмеиваясь, стояли долго, чего-то ждали. В толпе все кричали, иногда пели. Пошел дождь. Все стали расходиться.
Дома ждала телеграмма от Симы: «Поздравляю. Меня освободили. Ждите письма». Но это слово «поздравляю» почему-то напомнило зубного врача Левкина, его пронзительный дискант и его поцелуи.
Вечером в общественном собрании оркестр играл «Марсельезу». Адвокат Лунев – прохвост и жулик, что было известно всему городу, – произносил речь о новых задачах русского общества и о тех светлых путях, что теперь пролегали перед Россией. И его речь опять неприятно взволновала Виктора Ивановича: все, все, что происходит сейчас, – слишком велико и свято (так казалось), и нельзя, чтобы такие люди, как Левкин и Лунев прикасались к этому новому. Здесь же в клубе к Виктору Ивановичу подошел чиновник Александров, лохматый, черный верзила, бубукающим голосом проговорил:
– От имени нашей группы позвольте поблагодарить вас за все, что вы сделали для нас. С вашей помощью мы имели возможность распространять литературу. Мы надеемся, что и сейчас, когда так нужны силы и средства, вы не откажете нам помочь. Я знаю вашу родственницу, Серафиму Васильевну, она человек нашего склада. Она горячо рекомендовала обратиться именно к вам.
– Что же, вы думаете, теперь все хорошо пойдет? Все успокоится?
– О нет! Вот именно теперь начнется настоящая борьба! Мы получили свободу слова, и мы скажем народу, что такое царь и правительство.
– Значит, успокоения не будет?
– До успокоения еще очень далеко. А разве вы нуждаетесь в успокоении? – удивился Александров. И в углах его губ мелькнула ехидная улыбка. Виктор Иванович оборвал разговор.
И верно, наутро телеграммы принесли весть: в Москве и Петербурге, в Одессе и Варшаве и по всей России, точно по сигналу, начались погромы. Петербургский градоначальник Трепов щегольнул фразой: «Приказываю патронов не жалеть», и должно быть подражая ему, цветогорский полицмейстер Пружков расклеил приказ по всему городу:
«Запрещаю всякие собрания и шествия, а в случае таковых – приму меры».
В уезде вспыхнули беспорядки. Крестьяне громили помещиков, жгли усадьбы. По ночам небо над дальними горами полыхало красным заревом. Гостиницы во всем городе были забиты помещичьими семьями. В дом Зеленовых приехал Иван Иванович Сенотов, владелец куриловского имения, друг и приятель Василия Севастьяновича. В первый же день по приезде он обедал у Андроновых и, точно набатный колокол ночью, зазвонил мрачно:
– Пропала Россия! Теперь мужичишки не дадут жить никому, всю культуру метлой сметут. Вот помяните мое слово. Если бы нашелся покупатель, я не задумался бы: сейчас бы продал имение.
Василий Севастьянович почему-то многозначительно переглянулся с Иваном Михайловичем, потрогал обеими руками бороду – признак самого сильного волнения – и нерешительно сказал:
– А что же! Если ты продаешь, Иван Иванович, то мы, пожалуй, купим.
Сенотов откинулся на спинку стула, побледнел и решительно, изменившимся голосом сказал:
– Что ж, покупай! Плати сейчас деньги. Брошу все, уеду с женой в Петербург… Пропади все пропадом!
Василий Севастьянович протянул Сенотову руку, хлопнул.
– О подробностях сговоримся завтра. Ладно?
– Ладно. Завтра.
– Так смотри же, не отказывайся от своего слова!
– Не беспокойся. От своего слова не откажусь, – сказал Сенотов.
Большой и важный, он пошел к двери. Василий Севастьянович торопливо провожал его, проводил, вернулся и потом, смеясь, заговорил:
– Как барина-то мужики напугали: места не найдет себе!
Иван Михайлович спросил:
– А ты на самом деле купишь?
– Чего же глядеть? Конечно, куплю! Он теперь за четверть цены отдаст. Человека только испугать, а то он ни перед чем не постоит… А ведь и другие, пожалуй, будут продавать. Что ж, посмотрим! С хлебом заминка, с хуторами заминка – авось здесь пойдет. Не только нам за Волгу лезть – и здесь можно попробовать. Имение хорошее, я его знаю. Хе-хе! Вот бы захватить! Нет, а ты слышал, что он говорит? Будто нам всем беда!
– Это он зря говорит. Беда господам, а до нас не дойдет. Мы, купцы, люди вольные, нас не укусишь.
– Гляди, Василий Севастьянович, вольные ли?
– А ты, Витя, что думаешь? По-твоему как?
– По-моему, не следовало бы с этой землей связываться. Здесь тесно: мужик мужику наступает на ногу. Я думаю, что помещичьи усадьбы доживают последние дни. А наш путь – за Волгу, на борьбу с пустыней. Там и просторы и богатства.
– Ну, ну, тебя тоже, должно быть, испугали мужики.
Василий Севастьянович забегал, заторопился, словно нашел себе новое, очень занятное дело. Он сам решил поехать посмотреть сенотовское имение.
– Я его знаю: четыре года назад я ночевал там, а все же посмотреть надо. Теперь время не такое. Вроде пожара у господ помещиков. Может быть, там одни рожки да ножки остались.
Наутро к крыльцу подали большую кибитку с кожаным верхом, с кожаным запоном. Ольга Петровна и Ксения Григорьевна уговаривали его: «Не зря ли едешь?» Василий Севастьянович настоял на своем. Он обещался прожить в имении два-три дня, чтобы посмотреть все досконально, но вернулся на другой же день к вечеру, бледный, с круглыми от ужаса глазами. Встревоженной толпой его окружила вся семья. В столовой он сел, отдуваясь, так, в шубе, в шапке, на всех смотрел долго, будто не верил, что он наконец среди своих. Его со всех сторон спрашивали: «Что с тобой?» Василий Севастьянович махнул рукой, сказал вполголоса:
– Ну, братцы, не чаял с вами свидеться! Не мужики, а звери. Убили было меня. Узнали, что я приехал смотреть, хочу купить, сразу во всех деревнях зашумели. Гляжу, по всем дорогам со всех сторон бегут… Спасибо, вовремя ускакал. До самой Плетневки за мной гнались. Вот тебе и свобода! Вот тебе и конституция! Нет, тут чего-то не так. Мужичишки прямо с ума сошли.
Иван Михайлович хмуро забубнил:
– Не только мужичишки с ума сходят. Гляди, рабочие-то с ножом к горлу пристают, требуют прибавки и у Залогина, и у Гильдебранда, и у Мальцева, и на цементном, везде как с ума сошли, грозят. Когда это было?
Виктор Иванович, смеясь, смотрел на обоих.
– Вот, папаша, я говорил вам: не стоит связываться с местной землей. Наша земля – за Волгой. Здесь сплошь бунтуют – там тихо.
Василий Севастьянович покорным тоном сказал:
– Да, пожалуй, ты прав: связался я напрасно.
А господа помещики, прознав, что Зеленов покупает имение у Сенотова, со всех сторон потянулись к нему. Те, кто помельче, приходили в дом сами или в контору, а богатые да гонористые вызывали его к себе. Даже сам его сиятельство граф Куродавлев приглашал. Василий Севастьянович больше из любопытства, чем из желания купить, ездил к графу, вернулся, весь переполненный веселым смехом:
– Не только меня испугали. И его сиятельство не может опомниться от страха!
И опять, как припев, повторил:
– Вот тебе и свобода! Вот тебе и конституция! Не житье, а малина!
Он теперь уже успокоился и уже со смехом вспоминал о своей неудачной поездке, выкапывая все новые и новые подробности:
– Приезжаю. Мужичишка немудрящий меня встретил. Говорю: «Хочу покупать имение». Мужичишка сразу на дыбы: «Как покупать? А мы собирались взять имение за себя». Ну и не сказал больше ничего. Потом смотрю: забегал, засуетился. Я, конечно, еду к дому, а мужик тем временем в село, и вот, ну прямо как по телеграфу: сразу все узнали. Да в имение! Да со всех сторон! Да с кольями! Вот тебе и свобода! Вот тебе и конституция!
Как-то утром Василий Севастьянович написал целую груду телеграмм – своих обычных – в Бирск, в Уфу, в Бугуруслан, в Кукарку, в Покровск, в Уральск: «Скупайте по таким-то ценам, берите больше, перевел столько-то». С этой грудой конторский мальчишка пошел на почту, вернулся через полчаса, криво усмехаясь, весь переполненный сдержанной радостью:
– Василий Севастьянович, телеграммы не принимают.
Василий Севастьянович повернулся, даже кресло под ним запищало:
– Что такое?
– Не принимают. Чиновники забастовали.
Ругаясь, Василий Севастьянович побежал в дом, быстро оделся, приказал заложить лошадь, сам поскакал на почту. Правда, чиновники забастовали. Они толпой стояли за перегородкой, ничего не делая, сдержанно-молчаливые, с решительными и вместе виноватыми лицами. Василий Севастьянович позвал знакомого помощника начальника почты:
– Что это у вас, батенька? Неужели и вы?
Помощник лукаво усмехнулся в седую бороду:
– Представьте, и мы.
Василий Севастьянович развел руками:
– Вы? Да сколько же вас? Пятнадцать человек? И вы задерживаете жизнь целого города? Вы же подумайте, Николай Афанасьевич, вот я посылаю сегодня тридцать телеграмм, у меня же неотложное дело, а вы бастуете. Ведь это же убытки для меня!
Помощник пожал плечами.
– Что ж делать?
– Как что делать? Работать надо.
– К сожалению, ничем не могу помочь вам.
– Тогда я на вас жаловаться буду! Не бессудная же у нас земля!
Старик помощник сразу стал очень вежливым:
– Воля ваша. Жалуйтесь.
Домой вернулся Василий Севастьянович вне себя от гнева. Он бурно ходил по конторе, кричал:
– Вот оно! Дожили! Дождались! Ежели бы я не был старовером, я бы сейчас же стал черносотенником. Палку на этих хамов надо. Чиновники! Государственные орлы на лбу и на пуговицах носят, а сами дьявол знает что делают.
Виктор Иванович смотрел на тестя насмешливо. Да, начались дела странные! Последний месяц Виктор Иванович все больше уходил в молчаливость, в одиночество, на все смотрел пытливо, не зная, к чему примкнуть. Он теперь уже ни с кем не спорил, будто шел шарящей походкой, как человек, заблудившийся в темноте. Из Москвы от Ивана Саввича он получил письмо: «Записывайтесь в нашу торгово-промышленную партию, мы защищаем промышленность и прогресс». При письме была длинная печатная программа, вся переполненная очень туманными выражениями. Виктор Иванович ответил: «Готов. Скажите, что делать, как приступить к работе?» С ним происходило небывалое: он опять бы хотел, чтобы его, как в дни детства, кто-то взял под свое покровительство и руководство и повел его по этим непонятным, смутным, спутанным временам.
Дома жизнь шла по-будничному, лениво, по порядку, когда-то заведенному раз навсегда. Дом был полон народа, полон детскими криками, женскими хлопотами, обычными, будничными, но тревога уже доходила и сюда. Ксения Григорьевна каждый день во время обеда рассказывала, что говорилось на кухне, куда опять стали заходить странники и юродивые.
– Антихрист появился, ходит из города в город, только пока о себе не говорит, высматривает.
– Японцы наняли белых арапов воевать с Россией.
– В Нагибовке корова отелилась – теленок-то с человечьей головой, говорит: «Пропали все! Пропали!»
Ее слова были нелепы – все знали их нелепость, – и все-таки слова удваивали тревогу. Никому не хотелось ничего делать, опускались руки.
Лишь Иван Михайлович и Василий Севастьянович эту зиму были заняты постройкой колокольни у староверской церкви. Они часто уезжали на постройку, дома иногда спорили между собой, где купить лес, кирпич, кому заказать колокол, и часто жаловались на рабочих: работают из рук вон плохо. Василий Севастьянович со священником Ларивоном ездил в Саратов за колоколом. Приехал возмущенный.
– Натерпелись же мы, когда сдавали колокол на железную дорогу! Невозможно сказать. Одни только смехи. Какой-нибудь стрелочник и тот говорит: «Бога скоро отменим, а вы все с колоколами возитесь». Вот вам и свобода! Вот вам и конституция!
А газеты тревожно звонили: начался бунт во флоте, в Саратове убит генерал-губернатор, приехавший усмирять непокорную губернию. Убила его женщина, и женщина не назвала себя. У Андроновых гадали: «Не Сима ли?» В середине декабря пришли вести о восстаний в Москве. Это событие совсем сломило покой. Уже не было сил сидеть дома, ждать, хотелось как можно скорее узнать, что там. Виктор Иванович каждый день ездил сам на станцию, чтобы скорее получить газеты, потому что был не в силах дождаться почты. Раз, подъезжая к вокзалу, он увидел толпу, окруженную жандармами и полицейскими. Он присмотрелся: жандармы и полицейские вели человек десять реалистов в форменных шинелях, в фуражках с гербами. Реалисты все, как на подбор маленькие, важничающие карапузы лет по двенадцати. И было странно видеть, что их ведут усатые жандармы и бородатые полицейские.
– Что такое? Почему арестовали?
Из толпы взрослых, стоявших в стороне, смеясь, кто-то ответил:
– В Москву собрались восстание поддерживать. У всех отобрали револьверы. Должно быть, у папаш украли. Вояки какие нашлись!
Через три дня после этого по городу распространились слухи: какой-то мальчуган вечером стрелял в полицмейстера, ранил его и благополучно скрылся. Полицмейстер Пружков развесил по всему городу объявления и провозгласил, что с преступниками он будет расправляться самым решительным образом.
В эти дни к Виктору Ивановичу еще раз приходил чиновник Александров, туманными фразами сказал, что необходимы деньги для очень большого, важного дела. Виктор Иванович дал две сотни.
Потом приходил рыжий студент (Виктор Иванович так и не узнал его фамилии), а со студентом – зубной врач Левкин, тот самый, что бегал по толпе в дни октябрьского торжества и целовался со всеми. Виктор Иванович дал и этим, но дал со странным, холодным, брезгливым чувством, и уже меньше дал, чем прежде. И через день после этого Виктор Иванович получил письмо от полицмейстера Пружкова: «Прошу явиться в полицейское управление для переговоров по делу, касающемуся вас лично». Немного удивленный, Виктор Иванович посоветовался с отцом и тестем:
– Что такое? Ехать ли?
Иван Михайлович говорил, что ехать не надо: чего с ним, солдафоном, разговаривать? Но Василий Севастьянович настоял:
– Поезжай. Надо узнать. Может быть, против тебя что-нибудь затеяли.
Виктор Иванович поехал. С брезгливой миной, громко стуча калошами и палкой, он прошел по заплеванным, пропитанным гнусным табачным запахом полицейским помещениям, где было множество полицейских и стражников, прошел в кабинет к Пружкову. Пружков – седоватый старик с прической ежиком – принял его, стоя за широким столом, запруженным бумагами. Он не подал руки, не попросил садиться, и Виктор Иванович, как был, в шубе и с палкой, остановился у другой стороны стола, лицом к лицу с Пружковым. Пружков заговорил скрипучим, отрывистым голосом:
– Я вызвал вас по совершенно конфиденциальному делу. Мне стало известно, что вы даете деньги на революцию.
Виктор Иванович на всякий случай сделал удивленное лицо:
– То есть как?
– Прошу вас не отказываться. Вы дали деньги социал-революционерам. Вы дали деньги социал-демократам. Это мне известно доподлинно. Вы, купцы, с ума сходите. В Москве Морозов дал три миллиона на восстание, а здесь даете вы. Мы вас защищаем, а вы помогаете своим же врагам. Властью, данной мне свыше, я приказываю вам немедленно прекратить ваши выдачи, в противном случае я приму надлежащие меры.
– Какие же это меры? – вызывающе спросил Виктор Иванович.
– Там мы посмотрим, какие!
Виктор Иванович взбесился:
– Пожалуйста, прошу не учить меня! И не грозить! Пользуйтесь вашими шпионскими сведениями, как вам угодно, а ко мне лезть не смейте! Если вы позволите еще раз меня вызвать и говорить со мной таким тоном, я тоже приму свои меры. Вы не с первым встречным разговариваете!
Он повернулся, быстро пошел вон, не слушая, что за его спиной хрипел Пружков.
Весь тот вечер он ходил по дому вне себя от ярости. Из полицейского управления прискакал верховой с запиской к Ивану Михайловичу и к Василию Севастьяновичу. Полицмейстер вызывал их. Старики поехали. Вернулись тоже сердитые.
– Ну, Витя, надо дело улаживать. Оказывается, он все знает, кому сколько ты давал. Хочет жаловаться губернатору. Ведь неприятность может быть.
Виктор Иванович сказал вызывающе:
– Что ж, пускай выходит неприятность, а я еще больше буду давать на революцию, чтобы только не было Пружковых.
И первый раз за много лет старики смотрели на Виктора Ивановича укоризненно, осуждая, не соглашались, уговаривали:
– Ну, ну, ты брось! Надо, чтобы все по-мирному. Ты не забудь, времена-то какие.
На святках, как обычно, был студенческий вечер. Студенческая депутация с особой настойчивостью звала на этот вечер Виктора Ивановича и Елизавету Васильевну. Говорили: они гордятся, что в среде старых цветогорских студентов стоит имя Виктора Ивановича. Андроновы поехали. Виктора Ивановича встретили овациями. Оркестр заиграл «Марсельезу». Вдруг из соседней комнаты вышел Пружков в полной форме, гремя шпорами и шашкой, подошел сбоку к Виктору Ивановичу и прошипел ему на ухо:
– Поздравляю вас!
Виктор Иванович, будто не замечая Пружкова, кланялся аплодирующим студентам. Тогда Пружков поднял руку и закричал оркестру:
– Прошу прекратить и разойтись немедленно!
Из той же двери, из боковой комнаты, заполняя зал, тотчас гужом потянулись полицейские и принялись вытеснять толпу. Елизавета Васильевна крепко взяла мужа под руку, решительно, с необыкновенной твердостью повела назад к двери, к выходу. Она видела: Виктор Иванович весь дрожал от бешенства. Она боялась его выходок. А в зале позади них что-то кричали студенты и полицмейстер. По лестнице вниз и вверх бежали молодые люди с растерянными и озлобленными лицами.
На другой день к Виктору Ивановичу приезжал поп Ларивон, будто поговорить по церковным делам, но о церкви сказал лишь две-три фразы и затем с наивной прямотой указал:
– Что это ты, Виктор Иванович, вяжешься с этими бунтовщиками?
– А вы, отец Ларивон, откуда знаете?
– Слухом земля полнится. Во всем городе о тебе говорят. Будто твоими деньгами вся революция в Цветогорье стоит. Нехорошо! Гляди, как бы беды не было.
Виктор Иванович нахмурился:
– Чего же вы хотите?
– Сторониться бы тебе надо этих смутьянов. Гляди, табашник Левкин целоваться лезет. К кому? К тебе, к именитейшему купцу…
– Не в Левкине, батюшка, дело. Дело в целой России. Нельзя терпеть, чтобы нами управляли Пружковы да безгубый чиновник, о котором я вам говорил. У меня дрожь в пятках появляется, когда я думаю о них.
– Что ж, ты за смутьянов?
– Конечно нет! Эти погромы, выстрелы, кровь, – я против. И в делах застой. А только где выход?
Отец Ларивон все качал лохматой головой, все упрямился:
– Все равно как-нибудь по-божьи бы надо. Тихо, смирно. А от смутьянов подальше.
В феврале началась подготовка к выборам в Государственную думу. В общественном собрании бывали митинги. Адвокат Лунев говорил зажигающие речи, всем все обещал. Оба Андронова и Зеленов два раза ездили на митинги. Василий Севастьянович возмущался:
– Адвокат все может наобещать. У него что? У него совесть купленная, а язык без костей. Обещает, чтобы рабочие работали восемь часов да чтобы всякую одежу да обужу им шили на хозяйский счет… Разве можно? Ему, голоштаннику, все равно, лишь бы в думу пролезть. Дешевый народ эти балаболки с политикой. А нам потом отдувайся. Нет, нам не с руки с ними. Они в наш карман заглядывают.
И Виктор Иванович насторожился: да, не с руки.
Однажды студент Панов, прощаясь после обеда, почему-то таинственно сказал ему:
– Завтра мы собираемся к вам.
– Что такое?
– Там узнаете.
И ушел качающейся походкой, которую особенно не любил у него Виктор Иванович.
На следующий день пришли трое: семинарист, почтовый чиновник и сам Панов, все в форменных фуражках. Здороваясь, семинарист назвал себя Гололобовым, почтовый чиновник – Васильевым. Они важно уселись, и Васильев торопливо заговорил:
– Нам известно, что вы очень энергично поддерживаете революцию. Мы решили обратиться к вам. Не будете ли вы так любезны подписаться?
Он вынул из кармана мелко сложенный лист, развернул, подал Виктору Ивановичу. Внизу листа синела круглая печать «Социалисты-революционеры-максималисты».
– Это что?
– Наш подписной лист.
– Вы хотите, чтобы я расписался на вашем листе?
– Можно и не расписываться, только отметьте, сколько вы жертвуете.
У почтового чиновника было задорное лицо. Он держался независимо, словно он требовал, а не просил. Виктор Иванович неприятно поморщился.
– А какие цели преследует ваша группа?
Семинарист стал разъяснять тоном учителя, разговаривающего с учеником:
– Группа максималистов преследует самые широкие цели: вся земля должна перейти к крестьянам, а фабрики и заводы – к рабочим.
– Ах, вот как? Это дело новое. Что ж, и много вас таких, с такими целями?
– Да, конечно! Наши группы имеются уже во всех городах.
– Д куда же денутся хозяева заводов и фабрик?
– Хозяева могут поступить в качестве служащих и рабочих на те же заводы.
Виктор Иванович рассмеялся, посмотрел на Панова.
– Это занимательно, Николай Иванович, и вы разделяете эти взгляды?
Панов пробасил:
– Вполне разделяю.
– Но я, к сожалению, ваших взглядов не разделяю. Я несколько иначе смотрю и на прогресс и на задачи революции и помочь вам ни материально, ни морально, конечно, не могу. Я думаю, что вы идете по ложному пути. Вы люди молодые, а лезете разбираться в таких вопросах, которые вам, по-моему, не по плечу.
Семинарист нахмурился:
– То есть как не по плечу? Вы уж будьте любезны держаться в границах. Вы нам просто скажите: жертвуете вы или нет?
– Я вам просто и говорю: не жертвую.
– Ага! Не жертвуете? Ну что ж, тогда до свиданья! Мы посмотрим!
Они ушли, не прощаясь, громко стуча ногами, хлопнули дверью. А дня через два Виктор Иванович получил по почте письмо:
«Мы требуем, чтобы вы положили в городском саду, в дупле старого дуба, что у фонтана, пятьсот рублей. В случае вашего отказа предупреждаем: последствия для вас могут быть очень печальны».
Виктор Иванович пожал плечами, бросил письмо в корзину под стол. А через неделю еще письмо:
«Вторично требуем от вас. Теперь уже тысячу рублей. Деньги переслать до востребования на имя Николая Ивановича Каргина в местную почтовую контору».
Панов в эти дни не показывался – сказался больным. Виктор Иванович послал кучера Храпона за ним. Панов пришел. Виктор Иванович запер в кабинете дверь и спросил:
– Николай Иванович, что значат ваши письма с угрозой?
Панов уклончиво ответил:
– Я не уполномочен вести переговоры.
– Да, но вы-то участвуете в этом?
– Это неизвестно, участвую ли?
– Смотрите, Николай Иванович, как бы нам с вами не пришлось поссориться.
Панов поднялся и с угрозой сказал:
– Смотрите, как бы вам, Виктор Иванович, не пришлось раскаиваться.
– Что вы предполагаете сделать?
– Там увидите.
Через неделю Виктор Иванович получил еще письмо и еще.
Уже переселились на дачу. Виктор Иванович ежедневно ездил в город, иногда возвращался поздно. Как-то в конторе ему подали письмо в черной рамке.
В конверте был смертный приговор, череп с двумя скрещивающимися костями. Письмо отравило весь рабочий день: «Эти дураки могут выкинуть какую-нибудь глупость». С тяжелым чувством Виктор Иванович возвращался вечером из конторы домой в сад.
За городом, как раз у мостика через речку Малыковку, дорога огибала глинистую скалу, изрезанную оврагами. Под скалой был молодой лесок. Проезжая мимо этого моста, Храпон всегда настороженно правил лошадьми, будто готовился скакать. Виктор Иванович спрашивал:
– Ты что, Храпон?
И Храпон вполголоса бормотал:
– Не люблю я этого места. Самое воровское. Здесь четыре раза нападали на проезжих.
И в этот вечер, проезжая возле леска, Виктор Иванович насторожился, сам точно ждал, что из оврага или из-за деревьев выскочат грабители и нападут. Но проехали благополучно. И в следующий вечер опять ждал, и опять ничего не случилось.
А в субботу вечером, – это уже было на шестой день, – Виктор Иванович издали заметил, что возле деревьев стоят какие-то люди, что-то ждут. – Храпон пустил лошадь во весь мах, и тотчас резкие голоса закричали: «Стой, стой, будем стрелять!» Виктор Иванович толкнул Храпона в спину: «Гони!» Все кругом взметнулось в беге. Сзади ахнул выстрел, и Виктор Иванович услышал: что-то тяжело грохнуло в задок пролетки. Он весь сжался, втянул голову в плечи, колотил Храпона в спину, кричал: «Гони! Гони!» Когда прискакали в сад на Саргу, Храпон соскочил с пролетки, посмотрел. Задок весь был изрешечен, измят зарядом крупной дроби. Весь дом заахал, закричал. Храпона послали в ближние сады собирать народ. Виктор Иванович сам на лошади во главе толпы пустился к мостику на Малыковке ловить грабителей. У моста уже никого не было. Виктор Иванович поскакал в город в полицмейстеру. Он был взбешен и в бешенстве ничего не соображал. И, лишь подъехав к воротам полицейского управления, он сообразил, как будет смешон, если предстанет перед Пружковым в таком растрепанном и озлобленном виде и будет жаловаться и просить помощи, как будет торжествовать Пружков и будет издеваться. И, хлопнув кулаком Храпона по спине, Виктор Иванович закричал: «Назад домой!» Храпон, не расспрашивая, повернул лошадь, погнал вскачь назад, скакал до самого сада, где Виктора Ивановича ждали и отец и тесть, перепуганные до полусмерти. Виктор Иванович рассказал всем, кто стрелял, и вся семья решила: виноват Панов, на Панова надо пожаловаться, надо посадить его немедленно в тюрьму. В крике, в ненависти крутились все – кажется, сами бы повесили Панова. Василий Севастьянович собрался к полицмейстеру.
Елизавета Васильевна нерешительно сказала:
– И ведь нынче за такие дела вешают. Неужели и Панова повесят?
Василий Севастьянович сердито закричал:
– Повесят, повесят обязательно! И как не повесить за такое дело? Туда ему и дорога!
Его слова – такая уверенность – испугали женщин. Они сразу примолкли. Ольга Петровна забормотала:
– Да как же так? Вот он обедал с нами, и жил у нас, и Ванечку учил, и хороший такой человек был, а то вдруг повесят! И через нас же. Хорошо ли будет?
Она бормотала, как в бреду. Ксения Григорьевна покачала головой.
– Ой, нельзя ли не поднимать этого дела? Как бы его кровь на нас не пала. Просто надо ему погрозить: дескать, ежели и в другой раз, так мы пожалуемся. Пусть бережет свою голову.
И тут Иван Михайлович заговорил, раздумчиво растягивая слова:
– Ты ведь и сам виноват, Витя! Не нужно было связываться. Ты, гляди, больше двух тысяч рублей отдал. Кому? Зачем? Знамо, у людей аппетиты разыгрались: одним даешь, а другим отказываешь. Этим завидно. Уж не давать, так всем бы не давать. Такой ерунды не было бы.
Он еще понизил голос, говоря сдержанно:
– Ты вот подумай: начнутся суды, допросы, сразу выяснят, что ты и другим давал, а этим отказал, что они приходили к тебе, грозили тебе, а ты раньше об этом не говорил полиции. Нынче как? Нынче требуют: как только заметил, что человек неблагонадежный, так и донеси о нем. А у тебя вон куда свернуло дело! К тебе приходят с бумажками и присылают тебе письма, а ты об этом никому ничего, а вот уж когда с ножом к горлу, стрелять стали, тут ты и закричал «караул». Их-то будут судить… Знамо, их, может быть, и повесят, но и тебе-то придется туго.
– Не связывайся-ка ты, – простонала Ксения Григорьевна, – наденешь такую петлю на шею, что не дай бог!
– Что ж, по-твоему, простить? – сердито спросил Василий Севастьянович.
– Прощать не надо. Но только наказать не через полицию, а по-домашнему. Да чего, я сама с этим Пановым поговорю. Я завтра к нему поеду и поговорю, – сказала Елизавета Васильевна.
– А тебе бы, Витенька, на это время уехать куда-нибудь, – сказал Иван Михайлович. – Ты уедешь, успокоишься, и здесь все утихнет, и эти дураки опомнятся. А мы со всеми поговорим, и с Пановым с этим, и с семинаристом. Не послушают, так я сам съезжу к Пружкову, я уж найду, какие слова сказать.
Виктор Иванович молчал. У него как-то сразу осунулось лицо. Он скрипуче засмеялся, и его смех встревожил всех.
– Ты что?
– Да так. Я, пожалуй, готов кричать, как вы, папаша: «Вот она – свобода! Вот она – конституция!» Пожалуй, нам с революцией совсем не по пути.
– Ну да, ну да, я же говорил! Я же старый воробей! Я кое-что испытал, я знаю, чем пахнут люди. А ты что? Ты все по книжкам больше людей-то знаешь. Книжки не много скажут. Так как же, едешь завтра в Москву?
Виктор Иванович махнул рукой и улыбнулся:
