Текст книги "Человек и пустыня"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)
Накануне, как поехать, отец говорил с ним, точно с большим, не улыбаясь:
– Приучайся! Пройдет лет десять – все твое будет. Учись править.
– Почему десять, папа?
– Може, раньше. Смерть неизвестно когда приходит.
Мать была здесь, заахала:
– Будет уж тебе, Иван Михалыч, пустяки городить!
– Да, это ты верно! Я и сам умирать не хочу. Ну, готовым быть надо. Кто что знает? Никто. Пусть он приучается.
От хутора к хутору, мягкими степными дорогами, среди полей зеленых… Галчонок задорно пофыркивает, тянет просторы, а воздух синь, звенят неуемно жаворонки, в логах, видать, перелетают лениво косокрылые дрофы.
Витька думает:
«Вот бы ружье!»
В стороне – широкие ветлы, за ними – крыши: хутор.
– Витька! – кричит отец из коляски. – Постой-ка! Не заехать ли к Зеленовым?
Витька пугается.
Там намекнут, там подумают, потому что уже не раз, бывало, намекали про эту проклятую Лизку.
– Не надо, папа! Скоро доедем.
– Доедем? Еще десять верст. А Зеленовы здесь все лето проводят. Ольга Петровна здесь, и Лизавета здесь. Може, и самого Василия Севастьяныча застанем.
– Не надо, папа!
Витька вполглаза смотрит на отца. У того под усами дрожит улыбка и в глазах – плутовство. И Храпон нагнулся, спина наклонилась, и будто смеется спина-то.
– Да ты что упираешься? Аль брезгуешь?
«У, застрелить бы эту Лизку, чтоб не было ее на свете, не было бы сраму такого!»
– У меня дела там, заедем.
Ясно, отец смеется.
– А-а, так?..
Витька вдруг выпрямился в седле, поднял нагайку.
– Как хочешь. Раз дела – поезжай. Я один дорогу найду до нашего хутора.
Галчонок повернулся на месте и рысью от коляски – враз. Сзади смех дребезжащий. Слыхать, и Храпон смеется.
– Постой! Тебе говорю, постой!
Витька скачет во весь мах мимо ненавистного хутора. И не смотрит. Ему чудятся за деревьями чьи-то наблюдающие глаза (чьи?), и эти глаза знают, почему он скачет.
Версты две отъехал, тогда оглянулся. Коляска ехала по дороге, как маленькая темная букашка, хутор миновала.
Витька поехал шагом.
– А чего я стыжусь? Жильян бы не стыдился. Ведь ходил он играть на волынке под окна Дерюшетты.
Витька засвистал, загарцевал, дожидаясь отца. Он теперь готов посмотреть прямо.
– Ты чего, чудак, ускакал?
– Я не хочу к ним.
– Он невесты испугался, – засмеялся угрюмо Храпон.
– Ну, ты, Храпон, помалкивай! Не твое дело, чего я испугался.
Витька весь ощерился.
– Ого, уж орать? А ты на Храпона-то не ори! Он ведь, сынок, правду говорит.
– Знамо, испугался, – дразнил Храпон.
Вот бы поднять нагайку и огреть этого мужлана по шее! Он и не стал бы больше разговаривать.
И слава богу, что на хуторе событие: пали три коровы. Отец заорал, затопал ногами:
– Гнать вас, чертей, дармоедов! Смотреть не умеете!
И сразу забыли про Зеленовых.
А когда обходили загоны, Витька видел, как отец стукнул по подбородку работника Никишку. У того дернулась голова. Чуть спустя Никишка плевал, стараясь делать плевки незаметными, плевал кровью. Было стыдно смотреть на него. Витька не смотрел, но думал:
«Так и надо! Недоглядел – и сдохла скотина. Жильян вот так же надавал бы оплеух мужику: не мори скотину!»
Вечером, перед сном, когда остались в избе одни, а в сенях улегся Храпон (Витька знал: у Храпона в мешке револьвер), отец говорил:
– А ведь дедка твой правду сказал: не надо тех привечать, кто любит мягко спать да сладко есть. Вот еще тогда он приметил. Поглядел я – ни к шутам хозяйство. Прогнать придется. Дармоед!
А за окнами кто-то ходил, будто подслушивал и готовился. Витька ждал: придут, нападут. Надо бы отцу помолчать: они ведь двое только (ну, Храпон еще), а работников на хуторе много, приказчик с ними, и все они разбойники. Отец, как назло:
– Чуть недоглядишь, все навыворот пойдет. Эх, народ! Дубить его еще века цельные. Под носом не видят ничего, ленивы, хоть руки об него оббей. Вот, гляди, Витька! Хочешь богатым быть, везде свой глаз суй. Ни одному дьяволу не верь! Только сам.
В комнатке было душно, жарко. А отец все говорил, и казалось: жар идет из его рта, от раскаленных слов.
Так вот на каждом хуторе отец орал, стучал ногами, сыпал зуботычины. А Витька ждал: кто же даст сдачи отцу? Стыдно было: бьет больших. И страшно чуть. Но никто никакой сдачи. Все этакие испуганные, с заискивающими улыбками… Вот тебе разбойники! Может быть, это только в речах – разбойники, а на деле – куры?
Когда объехали хутора, вернулись в Цветогорье, мать кудахтала, радовалась, Витька почуял себя большим.
Мать:
– Милый ты мой, сыночек ты мой!
А Витька:
– Будет тебе, мама!
Ему совестно было. Что он, маленький – целовать его при всех? Ну, поздоровались, и будет. А то…
– Сейчас я. Вот дело справлю…
Отец мигал левым глазом, хохотал беззвучно.
– А сынок-то у меня! Гляди, не чмокун, целоваться не любит. Герой!
И по плечу мать – щелк!
– Всю дорогу верхом. Хо-зяин растет!
– Не сглазь, старик!
– А-а, сглазь! Чего ты с бабьими глупостями лезешь? Разве такого сглазишь?
Витька обошел комнаты. Как потускнели они и какими маленькими стали! К шири, просторам привык глаз – и все здесь съежилось, было странно. А сладкие материны слова после отцовских криков были приторны. Хотелось хмурить брови и говорить басом.
Вышел опять в столовую, где мать сидела с отцом, и отец уже второй пот пускал: пил чай – ворот расстегнут, волосатая грудь виднеется; от пота волосы стали вроде вороньего крыла.
Мать не удержалась – к Витьке, целовать.
А тот холодно отвертывался от ищущих губ. Хотелось ему вытереть платком щеку возле уха, где мать поцеловала.
Подумал:
«Да что за нежности, ей-богу?»
Но не сказал: еще робость была с матерью. Лишь басом, сурово:
– А когда, папа, на мельницу?
Он с удовольствием увидел, как испугалась мать.
– Опять уедешь?
– А как же? Дело. Нужно.
Отец счастливо засмеялся.
– Ну уж, не пущу! – решительно сказала мать.
Витька холодно посмотрел на нее.
– Как это не пустишь?
– Очень просто: сиди дома.
Витька презрительно засмеялся:
– Вот новости!
Мать чуть не заплакала. Тут и отец вмешался:
– Посмотрю я, Витька, на тебя, очень ты шикуешь. Мать, знамо, соскучилась. Ты не больно спесь напускай на себя.
Витька покраснел.
– Да что же я? Я так. Ты ж сам говорил мне: дела. Ну, так напрасно чего сидеть?
Витька помнил: Жильян был всегда суров.
Конец лета – жнитво и уборка – он прожил на хуторе за Маяньгой; мать была с ним (привязалась): приехала вместе с отцом, но тот прожил три дня, собрался на дальние хутора. И, уезжая, говорил Витьке при матери:
– Ну, сынок, гляди в оба! Ты остаешься вместо меня.
Витька еще вырос на целый вершок.
«Вместо меня!»
Это говорит отец – Иван Михайлович Андронов. Как не закружиться голове? И закружилась. Когда жнецы пришли жаловаться: «Голодом морит нас, идол проклятущий, в солонине черви по пальцу!» – и стояли злые, с тоской в глазах, Витька закричал на приказчика, на приказчика Василия Мироновича, как на жулика последнего:
– Выдай им хорошей солонины!
Приказчик ушам не поверил. Должно, думал: «Уже лает, щенок?»
А сам говорил:
– Нельзя-с, Виктор Иванович, народ и это сожрет. Чего ему сделается? Привыкнет.
Бабы орали:
– Да ведь червяки-то по пальцу! Сам жри, толстопузый охальник!
Приказчик презрительно кривил губы.
– Поглядела бы в пузе-то у себя: там червяки не по пальцу, а по сажени целой… Дура!
Но Витька настаивал:
– Выдай!
Тогда приказчик сходил к хозяйке – Витькиной матери. И та, как узнала про червей по пальцу, сказала:
– Выдай хорошей…
– Слушаю, Ксения Григорьевна, воля ваша, ну, только я не в ответе. Приедет Иван Михайлович, он все разберет.
И Ксения Григорьевна не знала, как быть: боялась вмешаться в мужское дело. И только Витька настойчиво кричал:
– Без разговоров! Выдать сейчас же!
И глаза у него были круглые, а возле крыльев носа дрожали две морщинки, как у отца, когда он рассердится.
Витька видел: когда бабы и мужики увозили пахучую солонину (чуть лучше той), они смотрели на него заискивающими глазами.
– Спасибо тебе, лебедик, выручил. А то живоглот маханом кормит…
А дня через два приехал отец, долго ходил с приказчиком, разговаривал тихонько, тот объяснял что-то и разводил руками… Отец позвал Витьку.
– Ты велел выдать мясо?
Витька не смутился. Пристально ударил глазами в глаза отцу:
– Велел.
Отец покрутил пальцами бороду.
– Съели бы!
– Папа, там черви по пальцу!
– Ну, для мужичьего брюха червяк – не помеха.
– Они кричали, папа!
– Кричали? Так ты что ж? Крику испугался или пожалел их?
Витька подумал:
– Кричали так, думал: побьют приказчика.
Отец глянул тучей.
– А-а, так ты крику испугался? Ну, это, брат, дело последнее, чтобы хамьего крику бояться. Слышишь, чтоб в другой раз ты не смел мешаться! Я думал, ты пожалел. А ты – эх, шалаш! Разве можно бояться? Покажи им страх – они тебе сапоги на голову. С мужиком один разговор: по башке плетью, кулаком в зубы.
Витька слушал. «Как Жильян бы здесь?» Жильян – тоже оплеуху?..
День и два ходил чуть смущенный. Понимал свою ошибку. «Пусть черви по пальцу…»
Отец смотрел на него пристально, будто с недоверием. И Витька это понимал.
Но день, еще день, еще – забылось внешне. Опять отец хохотал, хлопал по плечу. А Витька помнил: «Червяк – не помеха».
Он объезжал вместе с отцом широкие поля, во все стороны от Маяньги, – Витька верхом, отец в пролетке, – смотрели, чистожином ли жнут, не потеряно ли много колоса. И порой орал звонко, по-отцовски:
– Эй, бабы, жните чище!
А приказчику с десятским указывал:
– Вот у того верха плохо жнут, колосьев набросано много.
И приказчик сжимал плеть, шел к «тому верху»…
Моряк – Жильян – Витька, море – пустыня – хутора, борьба – война – победа, – вот зацепка для Витькиных дум и помыслов.
Осенью – сентябрь звенящий шел – отец говорил как-то вечером:
– Учись, брат, изо всех жил! Ты теперь видишь, какая путина перед тобой.
У Витьки плотнее складывались губы. И чувствовал он, как под серой ученической блузой у него сжимаются мускулы.
Борьба!
И с наслаждением, с восторгом он копил в своей просторной голове, что слышать доводилось об этой борьбе.
Раз историк на уроке заговорил о Змеевых горах – горах, что от Андронова сада начинаются.
– Еще Адам Олеарий в начале семнадцатого века записал легенду: лежал змей вдоль Волги, сторожил покой пустыни, потом пришел богатырь с запада…
Витька вспыхнул гордостью:
– Мой дед мне рассказывал, когда я был маленьким…
– Вот сколько лет легенде!
Может быть, правда, пустыня боялась? Посылала змея?
– И пришел человек с запада и отрубил змею голову…
«Мы – Андроновы, наши пути – туда».
– Плескалось море. Ушло. Вот откуда пески и солончаки. Пришли кочевники: скифы и татары, киргизы, башкиры – верные дети пустыни. Но пришел человек с запада и – поставил первый забор. Забор в пустыне. Какими ветрами не валила его пустыня! Какими песками не засыпала! Забор стоял. А от забора начинается культура.
«Это мой дед поставил забор».
Он представлял деда, как помнил: в черном длиннополом кафтане, с седой бородой, мечущейся по ветру. Дед идет по пустыне и ставит первый забор.
Началась борьба с кочевниками.
О, Витька слышал, и сколько раз слышал, и читал сколько!
В просторах – курганы древние, у Синих гор, у подножья – семь в ряд: стоят как шиханы. То скифы бились насмерть с монголами, монголы с татарами, с киргизами, с калмыками. Из далекой Азии, откуда сейчас лишь ветры буйные дуют, ветром когда-то шли орды одна за другою. В курганах костей груды – это след борьбы. Они – дети пустыни, дети просторов; они ссорились между собою, забыли про человека с запада, про врага главного.
Он пришел и поставил забор. Тогда киргизы, башкиры и татары, сарты – все на него, человека с забором. И была борьба насмерть.
Захватят – уведут в плен.
Захватят – сожгут на костре.
Захватят – привяжут одну ногу к одной лошади, другую к другой и разорвут.
Захватят – выколют глаза и отрежут уши.
Захватят – отрежут язык, отрубят ступни по щиколотку.
– Не ходи в наши края!
А он шел упорно, не боясь никаких мук. И сам жестоко расправлялся, если попадались. Конокрадов и убийц живьем сжигали в стогах сена, убивали «миром», в лютые зимы сажали в амбары – морозили, как бабы морозят тараканов.
Вот недавно отец рассказывал:
– Еду, а из озера ноги торчат, к колу привязанные. Догоняю – немцы в фуре. Спрашиваю: «Вы?» А они смеются и: «Найн». Э, чего там «найн»! Бояться нечего: люди свои… «Конокрад? – спрашиваю. – Лошадки воровал?» – «Найн, баба резаль». Ну вот, это понятно! Раз бабу зарезал – туда и дорога! Баба в степи, пожалуй, дороже скотины.
Витька добыл широченную карту Нижнего Заволжья, земель уральских и аральских, повесил над столом у себя. Занимался ли, читал ли книгу – откинуться на спинку стула, глянуть и разом вспомнить Синие горы, непыленые степные дороги, крик дергунов в траве и перепелов и белую церковь на горизонте… А пустыня – где же? Она отодвинулась.
Придет отец, этаким плутовским взглядом глянет на карту, засмеется:
– Свое царство обозреваешь? А ну-ну, где наши хутора?
– Вот смотри, вот Чалыкла, здесь наша Меженевка. А вот Караман – видишь? Вот Красная Балка, вот ссыпки, вот Ковыли: я сам отметил. А это вот железная дорога пройдет новая.
– А это что червяком вьется?
– Иргиз. Вот на нем и наша Маяньга.
– Ишь, сразу как на ладони!
Помолчал, погладил бороду.
– Да, пустыня была – мы завладели. Вот и чугунка пойдет. А то, бывало, верблюды, лошади, быки тянутся по степи, а снег по брюхо. Хохлы, казаки, мужики – народ новый пошел здесь. Немцы еще…
– Папа, ты любишь немцев?
– Не люблю, сынок! Немцы только себе хороши. А до других им, что до прошлогоднего снега. Не соседский народ, не компанейский. Землю самую хорошую занимают и работают ничего, а вот не лежит к ним душа. Полтораста годов на нашей земле живут – ни сами не разбогатели, ни другим пользы от них никакой. Даже русскому языку за это время не научились, вроде за каменной стеной живут. Как зима – так гурьбами по миру к нам же идут. «Милостинка, Криста рати». Не люблю!
– А хохлы, папа?
– У, это народ старательный. И чистяки. А вот казачишки по Уралу, глядел я, – лентяи несусветные. Пороть бы надо!..
Витька задумчиво глядел на карту. Полосами: по Волге – немцы, по Уралу – казаки, и ни тех, ни других отец не жалует.
И мать вот, как говорит про немцев, сейчас губы брезгливо сожмет.
– И утром и вечером ноют: тню-тню-тню…
– Это зачем?
– Богу так чудно молятся.
Бабы-приживалки – они всегда возле матери – брезгливо сморщатся, поплюют.
– Ух, пакости дьяволовы! Уж чего – трубку не выпускают изо рта.
Верно, это и Витька заметил: трубка с вонючим каучуковым длинным чубуком всегда во рту торчит. Даже зуб – передний резец – нарочно ножом вырезан, чтоб чубук лучше держался.
– Тню-тню-тню!..
– Ну, мать, ты уж очень! Все же народ трудовой. Видала, как работают? Больше лошадей! И непьющие. Ежели пьют, так без шуму и бойла.
– Не-ет, наши русские лучше!
– Не знаю, у немцев в избе чистота, ковер постелен, а у наших коровы в избе.
– А по миру к нам!
– Ну, это же не все, чать…
– Тню-тню-тню!..
Это молитва.
Жалко, что у Жильяна нет про то ничего, как относиться к немцам…
Уже пятый класс. Уже на выросте. И отец стал звать Витьку Виктором, – жизнь идет.
Колька Пронин начал мазать свои волосы фиксатуаром, и еще человек пять за ним, пока инспектор не погрозил карцером. И перед зеркалом в коридоре нет-нет и бросят тайный взгляд: красив ли я? И руки, глядишь, вымыты чистым-чисто. Бляха на поясе блестит, блуза складочками собрана на спине, а на груди и на животе – ни одной складочки. И в разговорах замелькало слово «девчонки», и уже без презрения, как это было прежде, вот с полгода-год назад. Полкласса записалось к учителю танцев, что приходил два раза в неделю – по вторникам и пятницам – после четвертого урока. Витька попробовал танцевать – чудно что-то, вроде стыдно; потоптался, бросил. А девчонки? И для него это слово вдруг обрело новый смысл. Все шутят, говорят о них как-то намеками, с улыбками. Тут задумаешься! Сначала немного непонятно:
– Почему все об одном?
Даже скромница Колоярцев, даже горбун Мурылев, даже Ванька Краснов – лентяй, надоеда, ходит всегда вразвалку, ноги везет, словно сто лет ему, – а тоже и они:
– Девчонки!..
И Жильян вот. Жильян имел Дерюшетту. Пусть Дерюшетта принесла ему смерть, но любил он ее и только ради нее совершил свой подвиг – победил море, победил чудовище, – ради нее. И потерять Дерюшетту – значит умереть.
Что же, Дерюшетта у каждого?
Какая же она, вот его, Витькина, Дерюшетта? Он думал мучительно, и в думах сладко томилось тело. Дерюшетта!
На улицах он украдкой, по-воровски, всматривался в лица гимназисток, таких загадочных и недоступных. Искал Дерюшетту. И чувствовал себя смущенно, связанно. И мучительно думал:
«Кто же полюбит такого хмурого, большелобого, с суровым лицом?»
Реалисты готовились к декабрьскому ученическому вечеру, на который каждый мог пригласить знакомую гимназистку.
Пронин и Смирнов были избраны распорядителями от класса, им инспектор передал билеты. И вот Пронин, громко так, при всем классе:
– Авинов, ты берешь?
– Андронов, ты берешь?
Витька вдруг покраснел малиной и ответил басом:
– Беру.
Товарищи захохотали.
– Ну, как же? Обязательно берет! У него зазноба.
– Никакой зазнобы нет. Я двоюродной сестре отдам.
– Врет! Ей-богу, врет! У него нет двоюродной сестры. Врет!..
Виктор вспыхнул:
– Не ваше дело! Кому хочу, тому и отдам. Балбесы.
– А вот мы поглядим на твою двоюродную сестру.
– И поглядите.
Момент – у него блеснула мысль отказаться от билета: зачем он? – но взял.
И вот – вечер мук, дни мук, дум.
Дерюшетта, где ты?
Он – Жильян – не имеет своей Дерюшетты. Его имя никто никогда не писал на снегу пальцем, не смотрел на него с лукавой улыбкой. О, Жильян, жить тебе, бороться только ради Дерюшетты. Но где она, кто она?
В эти дни – немногие до вечера – он почуял страшную пустоту. Нет Дерюшетты. Лиза Зеленова? О ней он думал с ненавистью, помнил ее белые вихры, розовый язык, дразнящийся, года два назад видел ее на улице: она в гимназическом платьице шла через мостовую – тонконогая, голенастая, костлявая, лопатки вздымали платье. Она была выше его. Вихры белые спрятаны были под коричневой шляпкой. Ну какая это Дерюшетта? Вспомнит Виктор о ней – у него под ложечкой похолодеет от смущения и ненависти.
– Ты, Виктор, не захворал?
Отец смотрел на него с тревогой.
– Нет, папа, я здоров.
– Словно ты бледнеть стал эти дни.
Тут мама на выручку:
– Уж ты, отец, не накличь болезнь, с тебя хватит. Отчего ему болеть? Еда у нас, слава тебе, господи…
– У, гусыня, тебе бы только еда! Не в еде дело бывает.
– Нет, папа, я здоров.
И покраснел. Если бы папа да мама узнали, что мучает Витьку!
Нет, нет, нет Дерюшетты!
И час или два спустя – в этот вечер – Витька, запершись в комнате (а никогда не запирался), открыл последнюю страницу общей тетради и написал:
Я здесь один, я в мире целом,
Никто не вспомнит обо мне,
Ничьи глаза меня не приветят,
Никто не улыбнется мне.
Слезы закапали на страницы тетради, на руки, все странно зарябило, – ой, сколько лет Витька не плакал! – пятнами мокрыми расплылись по бумаге. Это были стихи, полные отчаяния. О, Дерюшетта, где ты?
На столе лежал пригласительный билетик – словно паспорт Дерюшетты. Сквозь слезы глядел на него Витька. Вот паспорт есть, Дерюшетты нет.
Он задыхался, перо скакало по бумаге, слезы лились…
И, заглушая рыдания, он упал на диван.
И все дни потом он ходил вялый, ничто не было мило ему – ни книги, ни уроки, ни товарищи. В общей тетради, на последних страницах, прибавлялись все новые и новые стихи.
А в городе уже говорили про вечер. И папа узнал. За обедом раз, уже накануне вечера, посмеиваясь, спросил:
– Кому ж ты свой билет послал?
Ровно нож в Витькино сердце.
– Никому.
Мать сладко улыбнулась:
– Ты, Витенька, пошли Лизочке Зеленовой.
– Никому я не послал, я изорвал его.
Брови у отца далеко залетели на лоб – удивился.
– Изорвал?
– Да, изорвал.
Отец покачал головой сожалительно.
– Эх ты, верблюд!
Витька покраснел, уткнулся в тарелку, молчал. И после обеда сейчас же побежал в комнату и спрятал билет в старенький учебник географии Смирнова – часть первая, оставшийся еще от первого класса.
Но на вечере был. Все, все видел. Реалисты все в черных мундирах с золотыми пуговицами, тугими воротниками. И Витька был в мундире. А гимназистки – в белых передниках, обшитых кружевами, в коричневых платьицах, и епархиалки – в зеленых и бордовых платьях и в белом – такие недоступные, прекрасные. Пытливыми глазами Витька смотрел на них. Где Дерюшетта? А, вот эта белокурая, с толстой косой, румяными щеками. Из-за спин гостей, сидевших на стульях, он смотрел на нее. Шестиклассники, семиклассники читали стихи собственного изготовления, читали Пушкина и Лермонтова, один пиликал на скрипке, трое пели. Потом хор, потом струнный оркестр, но спроси Витьку – он не сказал бы, что было. Он видел только толстую косу, только пунцовые пухлые губы.
Кто она?
Говорили, что один билет послан дочери предводителя дворянства – князя Турусова. Может быть, это она, княжна Турусова – Дерюшетта?
Он думал мучительно.
В антракте публика задвигалась, все ходили по коридору и соседнему классу, очищенному от парт, гимназистки и епархиалки ходили и парами, и стаями. И она пошла с подругой. Что-то говорила и весело смеялась. Она была высокая, такая стройная. Дерюшетта!
И восторгом переполнилось сердце Витьки. Вот она, вот! Он влюбленными глазами следил за ней, за ее каждым шагом. Подошел Ванька Краснов, сунул Витьке кулаком в бок и спросил басом:
– Где твоя-то?
Витьку несказанно, невероятно оскорбил этот вопрос. И он резко сказал, почти крикнул:
– Пошел к черту!
– О, не хочешь сказать? А у меня нет, брат! Вот выпить бы! Наверху семиклассники устроили тайный буфет. Водку будут пить. Пойдем выпьем!
– Не хочу.
И рад был, когда Краснов отвязался.
После антракта опять пел хор, играли балалаечники. И после – танцы.
Витьке было неприятно, что Дерюшетта оживилась, лицо у нее стало таким счастливым…
Убрали стулья. Семиклассник Вехов захлопал в ладоши и закричал:
– Мсье, ангаже во дам!
Музыка заиграла вальс.
Пары закружились. О, если бы уменье и силы – подойти и попросить ее:
– Пожалуйста, можно вас на тур вальса?
Дерюшетта подождала, не пригласит ли ее кто. Витька видел, какими ожидающими глазами она смотрела на каждого кавалера, подходившего к гимназисткам. И ревность колола его сердце. Но не дождалась Дерюшетта, пошла танцевать с подругой. Витька задыхался от восторга. Он поместился в уголке, под часами, и смотрел оттуда не мигая.
Потом падекатр. И вот Витька с ужасом увидел: к Дерюшетте подошел шестиклассник Сафронов и пригласил ее… Она, счастливо улыбаясь, взяла его под руку. Они пошли. Сафронов в танце обнимал Дерюшетту. Свет померк. Угрюмо и зло смотрел Витька на них. Это была измена. Да! Сафронов довел Дерюшетту до места, посадил и, наклонившись, что-то говорил ей. И оба смеялись. Витьке стало душно. А, ты так?.. Все в нем заклокотало. Он готов был подойти к ним и дать Сафронову по уху. Он почуял, как под мундиром у него заходили мускулы. Но подлетел пятиклассник Гаврилов – Витька его считал дурачком – сказал что-то Дерюшетте, и они вдвоем понеслись в танце. А Сафронов, недолго думая, подхватил Дерюшеттину подругу.
«Так вот она какая, Дерюшетта?!»
Витька вспомнил Краснова: «Пойдем выпьем».
Он поспешно, невежливо толкая дам, мужчин, девиц, протолкался к выходу, долго ходил – почти бегал – по коридорам, отыскивая Краснова.
– Ты говорил, выпить можно. Давай!
– Нас не пускают, черти! Пятиклассникам, говорят, не давать.
– Как же? Я выпить хочу. Пожалуйста, Ванька, достань!
– Откуда же я достану?
– Я вот… десять рублей… Вот на, скажи, чтобы дали.
– Да ты что, сбесился? Идем лучше покурим.
– Покурим?
Витька момент подумал. Курить – грех страшнее в тысячу раз. Отец иногда выпивал, но курить – никогда. «Губы оторву, если закуришь».
– Идем!
Реалисты курили в уборной. Витька взял папиросу, весь будто пьяный от возбуждения. Дерюшетта! Дерюшетта! Зажег. Первая папироса в жизни. Он затянулся раз, другой…
– Ты через нос пускай.
Краснов показал, как пускать. Витька закашлялся. Все в нем вихрилось. Сердце ходило ходуном. Он рванул папиросу, бросил, растоптал.
– Давай еще!..
А Краснов рассуждающе:
– Ты зря папиросы не порть, они денег стоят.
Витька вынул кошелек и дал Краснову золотой.
– Купи на все!
Краснов захохотал.
– Дурак ты, Витька!
Чтобы достать кошелек, Витька расстегнул нижнюю пуговицу мундира. И не застегнул теперь. Стоял, курил, высоко задрав голову. А руки – обе – в карманах брюк. На него смотрели, смеялись.
– Что ты шикуешь? Смотри, Барабан придет.
– К черту Барабана! Я сам пойду к Барабану.
И так, с папиросой в зубах, руки в карманах, пошел Витька из уборной коридором… Он видел испуганные лица реалистов, Краснов дергал его за рукав:
– Что ты, дурак! Брось!..
Это только подбадривало Витьку. Он шел, пуская клубы дыма, широко и медленно шагал, руки в карманах. Мелькнули бородатые лица, и в них – удивление, почти ужас. Хорошо!.. Уже зал вот-вот, звуки музыки слышались. Витька видел: шепчутся кругом, ужасаясь. Хорошо!..
И вдруг – Барабан.
– Это что? Андронов! Это что?
И выхватил папиросу из Витькина рта и поспешно спрятал ее в рукав… И подхватил Витьку под руку, поспешно повел по коридору, зашипел прямо в ухо:
– Срамите училище, мальчишка!.. Завтра же вас исключат. А теперь – марш домой! Вон!
Сам провел до раздевальной, подождал, пока Витька надевал шинель, калоши.
«Ударить?»
Витька шел по темным, пустым улицам и горько плакал. И не закрывал лица. Дерюшетта! Дерюшетта! Не страшна была Барабанова угроза, страшна Дерюшеттина измена.
Прошел до Волги, на бульвар, что как раз на яру. Внизу, недалеко от берега, чернела полынья.
«Утопиться?»
Витька спустился на лед.
Полынья была черная, и теперь, когда Витька стал подходить к ней, показалась большой. Лед кругом, снег кругом – бледные во тьме и мертвые, а черная полынья оживала и оживала с каждым Витькиным шагом. Чуялось, там бурлит, идет непобедимая сила. И легкий шум был слышен у закрайков: вода тонкими зубами грызла лед, и лед похрустывал.
«Жильян утонул в море, я утону в Волге».
Завтра его будут искать. Где? Нет. Пропал. Подо льдом он – мертвый – поплывет мимо Змеевых гор, мимо Баронска, Саратова, Камышина, Царицына… в Каспий. Он представил карту над своим столом, Волга – граница пустыни… Отец будет плакать, мать будет плакать, будут искать и не найдут. Жильяна не нашли же в море… «Только чайки с тоскливыми криками носились над тем местом, где в волнах скрылась Жильянова голова». А здесь – тьма и чаек нет, никого нет, никто не узнает…
А если труп найдут? Тогда все училище пойдет за гробом. И, может быть, изменница Дерюшетта. На кресте сделают надпись: «Виктор Андронов, ученик пятого класса реального училища 15 лет от роду».
Пятнадцать?
Витька удивился.
Только пятнадцать? Жильяну, когда утопился, было тридцать. Витька остановился удивленный. Что-то не так! Но сказал вслух:
– Ну, все равно!
Он обошел полынью, выбирая место, откуда бы броситься. «Только пятнадцать лет!» Теперь вода говорила громче, шла черная, как чернила, и лед под Витькиными ногами дрожал, словно палуба парохода. Не больше двух сажен осталось белой полосы – снега и льда – до черного закрайка. Лед дрожал сильнее. Витька оглянулся и увидел: его калоши оставляли черные следы, – уже вода выступает здесь на лед. Эти черные пятна вдруг испугали. Он сделал еще шаг, два. Нет, нет, страшно! Уйти? Он повернулся и провалился по колено; острый холод схватил его за ноги. Витька оперся руками в лед, чтобы вытащить ноги. Лед затрещал и опустился. Черная, страшная вода зашумела, захохотала, кинулась на Витьку. Кто-то в глубине рвал Витьку за ноги, за полы шинели, тянул под лед; все под его руками ползло, трещало, стало ломким. Витька закричал, не сознавая крика:
– А-а-а!..
И судорожно задергал ногами, как пловец, уцепился за край льда. Теперь вода заливала плечи, тянула вниз, жадно трепала шинель. Все тело загорелось, как обожженное. Витька судорожно цеплялся за лед, а вода тащила его вниз, рвала…
– А-а-а!..
Кругом было пусто. Отчаянным усилием он поднялся на лед по пояс, навалился на него грудью. И лед опять медленно стал опускаться. Витька продвинулся на него дальше, вода опять хлынула, все кругом задвигалось, затрещало. За что ни возьмешься, все стремительно плывет. Витька замахал руками, бился изо всех сил. Вот закраек, опять поднялся на него, судорожно расстегивая пуговицы шинели… Хотел расстегнуть крючок у ворота, не успел: опустился, поплыл.
– А-а-а!..
Это был третий крик, и никто его не услышал. Витька опять замахал руками – теперь труднее: тысячи чьих-то рук тащили вниз… Вот закраек, Витька навалился, ужом полез на лед, бултыхая ногами. Вот весь на льду, и ноги; лед трещит. Ужом, опираясь коленями и локтями, пополз он от этой полыньи. Шинель путала, тяжелая как броня. На льду уже снег. Витька хотел подняться, но снова провалился по колено. Лед кругом угрожающе, злобно затрещал. Тогда Витька, как зверь, лег на живот и пополз.
Он не помнил, как добрался до берега, как бегом бежал по пустым, темным улицам и заледенелые полы шинели звенели.
Дома давно спали, встала только Катя-кухарка, открыла дверь, ахнула, увидев Витьку в ледяной одежде. Но Витька схватил ее за руку:
– Молчи! Вот неси, суши. Чтоб мама, папа не видели. Слышишь?
Это был прежний Витька – вспыльчивый и властный: захочет чего, ему вынь-положь. Катя зашептала:
– Да где же это ты? Да, господи, да ведь это же ты простудишься! Да ведь этак умрешь! Ой, калош-то нет! Тебя бы спиртом смазать.
Вдруг он вспомнил: на «иордани» искупаются и – пьют водку.
– Дай мне водки. Выпью – пройдет!
Они стали как заговорщики. Витька в кухне снял шинель, ботинки, блузу.
Катя ужасалась:
– Все, все насквозь! Господи-батюшки!
От Витькиной кожи шел пар.
– И картуз, и картуз-то мокрый!
– Молчи! Давай переодеваться! Давай водку!..
На цыпочках они пошли через комнаты, мимо дверей спальни. Они думали: не услышат. Но из-за двери мамин голос:
– Пришел, что ли?
– Пришел, – твердо ответил Витька.
– Пришел, пришел, – пропела Катя, – слава богу, теперь спокойно почивайте…
За дверью забормотал что-то отец, но Витька и Катя за ним следом пронырнули в комнату. Над столом карта – Волга вьется… «Где бы я теперь был?»
– Давай вина!
Он весь горел от возбуждения, когда переодевался. Он не узнал своей кожи – она была вся в пупырях. Точно больной сон – растерявшееся лицо Кати, глаза полубезумные, тени на стене, водка, обжегшая горло.
– Молчи! Суши все, чтоб не узнали. Слышишь? Не говори.
Он бормотал, как в бреду, укладываясь под одеяло… А Катя качала головой и тоже что-то говорила, но что – Витька не понимал.
