Текст книги "Человек и пустыня"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)
Пушечные выстрелы все гремели из города. Бой шел уже на горах. Видать было с этого берега Волги, как по горам, быстро пустеющим, кое-где бегали люди в одиночку и цепями. По большой дороге скакала кавалерия. Маленькие, точно игрушечные, кони четко виднелись на белой меловой дороге.
На окраине города, у острога, поднялся второй высокий столб дыма: там тоже начался пожар. И оба столба, медленно поворачиваясь, тянулись прямо к небу, точно дым кадильниц в тихом храме. На небе дым расстилался облаком – неподвижным, плотным, темно-серым. Облако росло, крышей закрывало город. Здесь, на этом берегу Волги, в толпе заплакали женщины:
– Пропал теперь город, сожгут натло́!
Виктор Иванович отошел в сторону от дороги, от толпы, стоял под столетним осокорем, посматривая то на город, то на мещан, стоявших и бродивших на берегу. В бессилии он сцепил руки, сцепил зубы, весь напрягся, пронзенный одной мыслью: «Что же теперь делать?»
Солнце уже передвинулось к дальним горам. Раскаты выстрелов все удалялись. Пожар в городе стал затихать. Нужно было искать приюта, искать выхода. Народ уходил по луговой дороге от Волги в глубь лугов – к Плеханам, к Бителяку, к дальним селам. Крики на берегу усилились. Уже кто-то кричал:
– Чего там? Вернуться надо! Авось не звери, такие же люди: не съедят. Мы не купцы какие, с нас взятки гладки!
Когда мещане проходили мимо Виктора Ивановича, они смотрели на него подозрительно и будто сердито, и от этих взглядов Виктору Ивановичу было не по себе. Он дождался заката солнца – от Волги потянуло сыростью и мраком – и не торопясь пошел по дороге к Плеханам. Сколько раз он этой дорогой проезжал на своих лошадях! Ныне вот он даже без узелка, будто прогуливаясь, шел между этих знакомых озер, заросших по берегам лозинами и осокой. Он прошел через мостик у луговой караулки. Здесь лагерем расположились беглецы, кипятили чай, жгли костры. В темноте лица казались красными. И опять слыхать было – плакали женщины и дети и грубо ругались мужики. От караулки до села Плеханы дорога шла чистым лугом, в траве били коростели и перепела. Какая-то птица пролетела над темным озером, крикнула пронзительно. Звезды зажглись зеленые, голубые, весь воздух был полон запахом трав. Виктор Иванович один-одинешенек шел по пустой дороге.
В Плеханах знакомый мужик Василий Пантюхин долго опрашивал его через запертые ворота: кто? откуда? И не мог поверить Василий Пантюхин, что здесь, у ворот, стоит и стучится Виктор Иванович Андронов, именитый купец, миллионщик. Поверив, Пантюхин отпер ворота, вышел, стал удивляться вслух:
– Ай, батюшки, до чего довели! Да пожалуйте, Виктор Иванович! Господи, да что это будет?
А за плечами Пантюхина мелькала женская фигура, и тоже послышались вздохи и ахи.
– До чего довели! Батюшки!
Через темные сени они вошли в дом. В большой комнате, чуть освещенной лампочкой-моргасиком, густо пахло овчинами, хлебом, полынью. Полынь была разбросана кустиками по полу – от блох. На полу, на ватоле, спали дети Пантюхина – трое. Часы уныло постукивали. Виктору Ивановичу стало не по себе: вот у мужика Пантюхина есть свой угол, а он, миллионер Андронов, изгнан из своего дома. Он нетерпеливо сказал:
– Ты скажи мне, Василий, можешь ты отвезти меня сейчас в Маяньгу?
Пантюхин почесал нерешительно затылок, передернул плечами: должно быть, не решался отказаться и в то же время боялся ехать. А его жена поспешно прикрепляла занавески к окнам, чтобы не увидели с улицы, что вот у них, у Пантюхиных, сейчас сидит купец Андронов.
– Что ж, перед утрием, пожалуй, можно, – согласился наконец Пантюхин. – Вот как побелеет, так и поедем. А сейчас и не видать ничего. Пожалуй, в трясину залезешь. Да и недоброго человека встретишь…
Жена Пантюхина – бойкая, низенького роста, катавшаяся шариком по избе: от окна к окну, от кровати к двери, – откликнулась тотчас:
– Знамо, поспите. Куда ехать на ночь глядя? Этак в беду попадешь! Вот я разберу вам нашу постель.
Она поспешно стащила подушки, покрывало с парадной постели, подушки взбила горой, перебрасывая их с руки на руку. На полу поднялась девочка – с темными всклокоченными волосами, руки тонкие, как веточки, – большими испуганными глазами смотрела на Виктора Ивановича.
– Пожалуйте! Ложитесь! – сказала жена Пантюхина.
– Пожалуйте! Пожалуйте! – тотчас повторил сам Пантюхин.
Виктор Иванович снял сапоги, лег. Пантюхин тотчас потушил лампочку. В темноте слышался шепот, возня. Виктор Иванович не мог заснуть: лежал, слушал, ждал, не пропустить бы рассвета. По улице, под окном, кто-то прошел три раза. Слышались неясные тревожные голоса. За стеной захлопал крыльями петух и запел оглушающе. Окно забелело. Виктор Иванович повернулся на скрипучей кровати. Тотчас с пола послышался голос Пантюхина:
– Не спите, Виктор Иванович?
– Не сплю. Светает. Надо ехать.
– Что ж, поедемте. Все равно не уснешь! Заботы что блохи: спать не дают.
Скорехонько запряг Пантюхин лошадь в телегу, доверху наложил сена, жена Пантюхина принесла пеструю ватолу, прикрыли сено, отворили ворота. Рассвет уже протянул голубые руки от востока, точно благословлял землю. Все луга были полны тонкого тумана. Небо серебрилось. Ленивые цапли, протянув назад длинные ноги, летели низко-низко над лугами и кричали пронзительно.
С поднятым воротником, надвинув на лоб фуражку, Виктор Иванович ехал до самой Маяньги – все двенадцать верст. Приехали, когда уже встало солнце. Виктор Иванович расплатился с Пантюхиным и, расплачиваясь, намекнул ему:
– Ты в случае, если кто встретит или спросит обо мне, так ты не видал и не слыхал.
Пантюхин хитро улыбнулся:
– Да что вы! Я, чай, понимаю. Я – стреляный волк.
На хуторе все было цело: и лошади, и дорожный тарантас, и большой запас хлеба в амбаре. Четыре работника-годовика все такие же были почтительные, будто ничего не случилось. И это немного успокаивало, рождало уверенность.
Приказчик Павлушка – жуликоватый (это Виктор Иванович знал), подвижной, почтительный – сейчас же очистил для Виктора Ивановича лучшую комнату, устроил кровать, стол. Все это с прибаутками, весело:
– Хоть не такие хоромы, как у вас в Цветогорье были, а жить неплохо можно. По прошествии времени повернется все назад. Покуда можно потерпеть.
Виктор Иванович послал работника Семена на дорогу, к Волге, разузнать, что и как, не появились ли красные уже на этой стороне. На хуторе он решил прожить, пока будет можно. Здесь легко можно было спрятаться даже в самый последний момент – если бы вот пришли сейчас красноармейцы сюда, – можно уйти в таловые заросли, а в талах ищи-свищи!
Семен оделся, как дальний странник – с холщовым мешком за плечами, с палкой в руках, – ушел на дорогу. Он пробыл до вечера, вернулся уже в сумерки.
На эту сторону Волги красные не переправлялись. Много мещан поехало назад в город и уже увели все лодки.
– Говорят, будто ничего: особой беды красные никому не делают.
Ходил Семен и на другой день, и на третий. На лошади сам Павлушка подвозил его почти к самой Дынной пристани, откуда рукой подать до Цветогорья. Семен выведывал, возвращался. Уже стала ходить до города перевозная лодка. Семен ездил в Цветогорье, узнал: весь город заполнен красными, красных много, горами они идут вверх, к Сызрани. Собираются переправиться сюда, на луговой берег, захватить немецкие колонии, недавно восставшие.
Павлушка, слушая Семеновы слова, хлопал себя руками, говорил фальшивым голосом:
– И откуда столько народа берется? Бьют, бьют, а их все больше и больше прибавляется!
И Виктору Ивановичу казалось, что в самом деле яростные людские потоки били откуда-то из Центральной России – из Рязани, Калуги, Москвы, от Саратова вверх по Волге и в Заволжье били, будто неземная сила где-то развернулась и неудержимо лилась сюда.
Виктор Иванович прожил в Маяньге неделю, выжидая, что будет, присматриваясь. В последние дни Павлушка с ним стал уже не такой почтительный и все уговаривал:
– Вам бы, государь мой, в Самару двинуть, прямо бы степью. За первый бы сорт долетели. А? Правду говорю.
– Нет, это не пойдет. Я здесь останусь. Не могу ни дела своего оставить, ни дома.
– Какие же теперь дела? Дела теперь – только спасай себя. Все разверзлось, все сокрушилось. Видать, шурган по всей по русской земле пошел. Теперь как надо? Затулись в нору какую и жди. Я так полагаю, многим гробовой час спеет, потому что сарынь идет. Глядите! Все галахи, все бездомники, вся дубинщина теперь власть взяла. Сарынь идет – черный люд. Теперь все сокрушит, все взбаламутит.
– А ты думаешь, все взбаламутит?
– А как вы думали? Все до дна взбаламутит. Я думаю, потом муть годами будет отстаиваться, да не знаю, отстоится ли.
И Семен тут заговорил:
– Вот поиграли в разбойничков, побаловались, ан баловство-то нас по загорбку теперь трах да трах!
– Что ты болтаешь? В каких разбойничков? – строго повернулся Павлушка к Семену.
– А вот в Пугача поиграли, в Разина, в Редедю. У нас на Волге разбойники первые люди были. По песням-то ай не помнишь? «Господа разбойнички». Каждый мальчишка про их сколько сказок скажет – в рыдван не повьешь. Ерои наши. Вот теперь и гляди, всыпят эти ерои-то, всыпят и правому и виноватому, и бедному и богатому. Все заплачут.
– Ну, ты, Семен, не каркай! – поморщился Виктор Иванович.
– А чего мне каркать?
Тут опять Павлушка вмешался:
– А и правда, что ему каркать? Он правильно говорит. Вы, Виктор Иванович, все-таки нас послушайте.
– Да, да, – кивал головой Семен. – Ты нас послушай. Я вот в два раза тебя старше, – хоть ты там в академиях обучался да по заграницам ездил, а жизнь знаешь меньше мово. Останешься здесь – несдобровать тебе.
В тот же вечер Семен поймал Виктора Ивановича одного на берегу Иргиза, зашептал:
– Сказать тебе хочу чевой-то.
Он оглянулся, нет ли кого вблизи, еще понизил голос:
– Вчерась под вечер иду, а Мишка со Степкой о чем-то разговаривают. Слышу, Степка говорит: «Сообщить надо. Сообщить, что сюда приехал». «Ах, думаю, негодники, ведь это про Виктора Ивановича!» А нынче под утро слышу: скачет лошадь к нам степью. Я выхожу: «Кто приехал?» А Степка отвечает: «Никто». – «Лошадь скакала сейчас». – «Иль почудилось тебе? Все лошади дома на месте стоят». Я зашел в конюшню, гляжу – правда: лошади на месте, только одна в мыле вся. «А это, – спрашиваю, – кто же на ней ездил?» – «Никто не ездил, это ее домовой треплет». Так я и не дознался. Но только чует мое сердце: все бросят тебя на вей-ветер. Помяни мое слово: бросят!
Семен, по-старчески шамкая, поднимался на носки – хотел сказать в самое ухо, и Виктор Иванович почувствовал, как от этих слов, точно от лютого мороза, все у него похолодело в груди и в животе, и волчья тоска сжала сердце.
– Ага! Так? Что ж, поглядим! Я подумаю.
Он поспешно ушел один на край хутора, где серыми хоромами еще стояли стога. Запах сухой травы и прели тянул со степи. Горизонт тонул в мышастом тумане. На темнеющем небе зажигались звезды. Костров нигде не было. Степь была пуста и безнадежно уныла. «Сарынь идет. Не нынче завтра загудят все дороги, так загудят, как никогда не гудели! Мне нет здесь места». Плутоватое лицо Павлушки вдруг встало перед глазами, и вспомнились слова: «Кому-то спеет гробовой час». Виктор Иванович нетерпеливо передернул плечами, выпрямился: «Ну нет, до гробового часа далеко!» Он повернул к хутору, широкими шагами прошел прямо в дом, вызвал Павлушку, властно приказал:
– Ну-ка, сейчас же запряги тройку лошадей в тарантас.
Павлушка встрепенулся:
– Уезжаете?
– Уезжаю.
– На Самару?
– На Самару.
И час спустя Семен повез его на тарантасе во тьму, в ночь. К Самаре надо было ехать через село Еланку. Приказчик Павлушка и работники Мишка и Степан вышли провожать. Перед тем, как сесть в тарантас, Виктор Иванович сказал строго:
– Ну, ребята, глядите! Я все на вас оставляю. Вы в ответе. Не всегда же будут хозяевами галахи. Придет и настоящая власть. Если что вы растратите – я вас найду. Поняли? Ну, а теперь до свидания! Трогай, Семен!
Они поскакали еланской дорогой, на Самару, но на второй версте Виктор Иванович приказал Семену остановиться, вылез из тарантаса, прошел в темноте шагов сорок обратно по дороге и долго стоял и слушал, не скачет ли кто за ними от хутора. Степь молчала. Бескровные бледные звезды усеяли все небо. Тишина стояла чуткая от земли до неба. Погони не было. Виктор Иванович пошел назад к тарантасу и властно приказал Семену:
– Поедем на Красную Балку. Ты знаешь дорогу?
Семен ворчнул:
– Ну как не знать? Сколько раз езживал?
– Так вот. Правь туда.
Семен осторожно повернул лошадей, поехал долом прямо через луг. Вода хлюпала у лошадей под ногами, тарантас в канавках подпрыгивал. На взлобке нашли торную дорогу. Семен подобрал вожжи, тихонько свистнул. Лошади понеслись, мягко стуча по степной, непыленой дороге. Мягкий ночной ветер подул в лицо. «Пусть сарынь идет, мы поборемся и с сарынью!»
А степь была все прежняя, вот такая, какой много лет назад знал ее Виктор Иванович. Все так же ширококрылые беркуты плавали под самым небом или темными неподвижными фигурами сидели на курганах. Уже утром попался волк. Он выбежал к самой дороге из оврага, смотрел на проезжих. Семен свистнул. Волк убежал. В бурьянах по сторонам дороги, точно бараны, паслись стада серых дроф, над дальними озерами вились утки. Нужно было проезжать через немецкие хутора и через русское село. У въезда в село толпился народ.
– Стой! Кто такой будешь? Никак, Виктор Иванович Андронов?
– Он самый.
– А-а-а! – удивленно пронеслось по народу. – Куда едете? Что в городу-то?
– В город пришли большевики. Все забрали. Все на свой лад строят…
Его слова встретили кривыми улыбками. Он сердцем чуял, что и здесь начался какой-то сдвиг, что люди, пожалуй, с радостью думают о его несчастье. А-а, так и есть: радуются! Молодой мужик весело сказал:
– Насыпали блох за ворот!
И засмеялся раскатисто.
Красная Балка была в стороне от проезжей дороги. Работников здесь было совсем мало – только старики и приказчик Спиридоныч, присланный из Цветогорья недавно. Встретили его низкими поклонами, забегали, засуетились.
– Пока поживу у вас, – сказал им Виктор Иванович. – Посмотрим, что будет.
В эти дни, особенно вот за эту длинную дорогу, он уже обдумал и уже решил, как будет действовать. Отсюда, с Красной Балки, он будет собирать сведения, где остались белые отряды, воюющие с красными, если можно – соберет их вместе, сорганизует, а если они сорганизованы, он просто примкнет к ним, а там; глядишь, и мужики опомнятся. Большевикам придет конец.
Каждый день из Красной Балки в село Еланку и на Бобовы хутора и назад к Волге, к хуторам, уезжали верхами три старика работника, узнавали, где что делается. Уже по хуторам ходили слухи: цветогорский отряд возвращается назад, идет и горами, и луговым берегом, нынче завтра будет возле Цветогорья. И тогда… Что тогда? Тогда – горе большевикам.
Виктор Иванович оживился. Эти слухи его подбодрили небывало – он опять стал энергичным, деятельным, будто проснулся от тревожного сна, а утро такое ясное-ясное, – работа зовет, во всем теле холодок и бодрость.
Из Красной Балки он съездил на Бобовы хутора к знакомому богатому крестьянину Ивану Ивановичу Липкину – тому самому, что прежде держал на Бобовых хуторах большую ссыпку.
Липкин встретил Андронова низкими поклоанми, льстивыми словами. По поклонам и улыбке было видать: приезд миллионера польстил ему. Дом Липкина – самый большой дом на Бобовых хуторах – был весь закрыт зеленью, гулкий, просторный, с ярко выкрашенными желтыми полами, с дорожками через все комнаты. Две черноглазые красивые девушки, круглые, полные, как мешки, всклень насыпанные пшеницей, сидели в комнате, куда Липкин ввел Андронова. Девушки тотчас встали, поздоровались с гостем, выжидательно глянули на отца.
– Что глядите? – шумно закричал Липкин. – Это Виктор Иванович Андронов – царь наших краев. Хе-хе! Идите-ка, прикажите самовар поставить!
Девушки вышли. Виктор Иванович сказал, устало усаживаясь на деревянный желтый диван и оглядывая свои запыленные сапоги и помятый пиджак:
– Хорош царь наших краев!
– А что? – с готовностью, очень поспешно воскликнул Липкин. – Кто здесь сильнее вас?
– Да вот объявились. Видите? Я места не нахожу себе – прячусь по хуторам… царь-то. Сарынь оказалась сильнее.
Лицо Липкина – полное, заросшее черным волосом – сразу потемнело.
– А вы думаете, это надолго? Я тоже ночи не сплю, жду беды.
– Не знаю, надолго ли. По-моему, это от нас зависит. Я и приехал сюда, чтобы сговориться, собрать силы, вместе ударить.
Лицо Липкина перекосилось, дрогнуло. Угодливость сразу исчезла. Липкин вне себя поднялся – огромным, злым столбом.
– У нас тоже появились большевики. У нас, на Бобовых! А? Растерзать бы такую сволочь!
И тут Виктор Иванович увидел: остра ненависть к большевикам у этого столбоподобного мужичища.
– Вчера прискакал из Балакова наш паренек. Ходит там слушок: сын ваш сильно действует.
Виктор Иванович отшатнулся, поднял левую руку, будто защищаясь от удара.
– Сын? Какой?
– Да уж не знаю, какой. Андронов, слышь. А какой – не знаю.
– А ну-ка, нельзя ли позвать этого паренька?
– Почему же нельзя? Можно! Я сейчас.
Липкин поспешно вышел из комнаты. Виктор Иванович нетерпеливо встал. «Сын? Уж не Иван ли опомнился?»
Виктор Иванович нетерпеливо заходил по комнате. Ему хотелось самому побежать вслед за Липкиным – узнать скорее. Но понимал он: нельзя терять достоинства. Липкин вернулся скоро, и с ним – парень лет двадцати, бойкий, вошел и развязно подал руку Виктору Ивановичу, как равному.
– Как же! Андронов там крушит большевиков!
– Да какой Андронов-то?
– А я не знаю, какой! Говорят, офицер Андронов, а какой – неизвестно.
– Да ты сам-то его видел?
– Знамо, видел, как вот вас – рукой протянуть.
– Какой он из себя?
– Черненькие усы…
– А-а, Вася!.. Но как он мог попасть в Самару? Странно!
– Ну, вот видите? Я говорил. Наша берет! – закричал Липкин. – Надо своих сзывать, потолковать надо…
Часа два спустя у Липкина было совещание. Пришли Щипковы – отец и три сына, – все крепкие, огромные, как степные быки, с упрямством и злобой в глазах, пришел поп Колоротин, бывший волостной старшина Зимницын.
– Чевой-то мы здесь? – закричал Зимницын, не здороваясь ни с кем. – Давайте сельский сход собьем. Без сходу невозможно.
Сбил, завихрил всех, шумный и расторопный, и все тотчас пошли к сельскому правлению, приказали звонить в колокол, сбивать народ на сход. И получасу не прошло – густая толпа шумела у сельского правления.
– Которые ежели большевики, убивать на месте.
– Верно! Собаке собачья смерть! Они во Христа не веровают.
– От Уральска казаки идут. Они им насыпят по первое число!
– И чехи в Самаре встали… Гляди, кругом бьют большевиков.
– Слыхать, будто еланские мужики дружину снарядили.
– Верно, снарядили. Помогать надо.
Виктор Иванович стоял на крыльце правления и, как самую приятную музыку, слушал эти хмельные от злобы речи. Утром отряд человек в сто на телегах поехал в Еланку, – все с винтовками. Из Еланки проехали до Волги. Большевиков нигде не было, в Заволжье еще было безвластье. Виктор Иванович из Еланки поспешно проехал на Маяньгу. Странное чувство теперь захватило его, когда он подъезжал к своим хуторам. То и боязнь была: вот выскочат из куста люди с ружьями, заорут: «А-а, вот он! Держи!», и жалость к себе, своей нарушенной жизни, и злоба была упорная, от которой туго сжималось сердце, хотелось драться, кричать.
Из-за спины кучера он все заглядывал вперед, узнавал знакомые кусты. Вот за этой ветлой поворот. Оттуда будет виден и дом, и красная крыша мельницы. Он привстал, держась за плечо Семена. Да, видно и дом, и крышу. Так, не садясь, он подъехал к хутору. Ставни в дому были закрыты. Никого. Даже собаки не залаяли.
– Никого нет, – сказал Семен. – Гляди, замки везде.
Они вдвоем обошли двор, мельницу. Везде висели замки. Лошадей в конюшнях не было. У Виктора Ивановича сжалось злобно сердце: «Бросили! Никому ничего не нужно».
– Придется замки сломать. Бери-ка, Семен, топор, ломай! Посмотрим, что осталось…
Два дня Виктор Иванович прожил на этом хуторе. Из Еланки к нему наезжали мужики, сообщали: идут цветогорские отряды назад, идут луговой стороной Волги, скоро будут здесь. Немцы в колониях опять восстали. Надо только подождать.
Перед вечером – уже на второй день – за Иргизом послышались голоса. Насторожившийся Виктор Иванович вышел из дома, спрятался в кусты и, прячась, выжидал, когда появятся люди. За рекой зафыркали лошади, на берег выехали всадники: сначала три, потом еще семь. Передний сказал:
– Вот и наш хутор!
Виктор Иванович всмотрелся и разом прыгнул на берег, как молоденький, закричал во весь голос:
– Вася! Ты?
Передний всадник прикрыл ладонью глаза от солнца, всмотрелся, тоже крикнул громко:
– Папа!
И во весь мах погнал лошадь через реку, серебряные брызги полетели во все стороны, у берега он прыгнул на песок прежде, чем лошадь вышла из воды, обнял отца.
Виктор Иванович успел заметить: Вася похудел, лицо стало суровей, усы отросли, в глазах залегло упорство.
– Как ты попал в Самару?
– С Кавказа – на Москву, из Москвы – в Самару. Хотел домой проехать, а в Самаре встретил цветогорских: восстали…
– А мать-то… не встретил?
– Она куда-то уехала. Не мог узнать куда.
Через реку перебирались другие всадники, и торопливый семейный разговор оборвался.
До самой полуночи на хуторе шло совещание, как действовать. Василий Андронов сообщил: цветогорский отряд вернулся, к нему присоединилось немного казаков, присоединились зажиточные крестьяне из заволжских деревень и сел, к ним готовы присоединиться немцы, нужно было собраться и вернуться в Цветогорье – уничтожить красных. Виктору Ивановичу невыносимо теперь было сидеть, раз столько народа собралось против красных. Он сам вызвался поехать в Цветогорье, разведать, сколько там войск и как надо действовать. И была еще мысль: узнать, как и что теперь дома. Поздно вечером на другой день на лодке он поехал с двумя рыбаками по Иргизу. Иргиз за лето обмелел. На перекатах приходилось вылезать в воду, перетаскивать лодку. Говорили все время шепотом. Рыбаки явно трусили. Они говорили, что по Волге ходит катер, ловит лодки, убивает тех, кто пытается переправиться ночью. Виктор Иванович молчал. Волга в эту ночь на самом деле была пуста, только на баржах, что стояли вдали, у города, под бульваром, горели огни, и оттуда слышалась залихватская песня и звук гармоники: это гуляли красноармейцы. Город простирался темной лентой, нигде не было видно ни одного огня. Сырость и тьма нависли над всей Волгой и над берегами. Уключины тихо поскрипывали, весла падали в воду без всплеска. Часто рыбаки останавливались, слушали долго-долго.
Через час лодка пристала у пустого берега, ниже города, у Разбитного сада. Рыбаки, подъезжая, замолчали совсем. Пустой берег казался зловещим. Виктор Иванович молча вылез из лодки, остановился на пустом каменном берегу. Он едва услышал, как рыбаки оттолкнулись и поехали прочь, чуть поскрипывая уключинами. Он остался один на берегу в темноте. Он, как грабитель, стоял притаившись. Он усмехнулся: «Вот тебе первое лицо в городе!» Он вспомнил, что у него в кармане револьвер. Спотыкаясь о прибрежные камни, он поднялся на обрыв и почти ощупью пошел берегом. Где-то далеко в садах лаяли собаки. Лай радовал: значит, не вся жизнь умерла. Где-то за городом стреляли.
Вдоль плетней, через которые тянулись вишневые ветки, Виктор Иванович пошел к Сарге. Он держал револьвер в руке, всякий момент готовый выстрелить. Он плутал долго, и ему было страшно, что все кругом мертво. А в эту пору, бывало, все переполнялось жизнью, потому что шла пора созреваний и каждый сад дышал густым яблоневым духом.
В каком-то саду пропел петух. Виктор Иванович наконец дошел до своего сада. Из-под горы от Волги тянуло сыростью. Сарга шумела. Он отворил ворота. Ему навстречу бросилась собака, залаяла. От волнения он забыл, как ее зовут. Он чмокал, посвистывал. Собака лаяла сильней. Наконец где-то хлопнула дверь, голос, охрипший со сна, спросил:
– Кто там?
Виктор Иванович негромко окрикнул:
– Это ты, Тимофей?
– Я. Что надо?
– Пойди сюда, уйми собаку!
Тимофей нерешительно подошел. Виктор Иванович только слышал его дрожащее дыхание.
– Кто такой? Что надо? – опять вполголоса спросил Тимофей.
– Это я, Тимофей, Виктор Иванович.
Тимофей задвигался быстро, принялся усмирять собаку. Собака взвизгнула: должно быть, Тимофей ударил ее ногой, и тогда Виктор Иванович схватил Тимофея за руку:
– Ну, говори, что дома?
– Да что ж дома? Дом занятой, никого там нет. И город почти пустой, только одни красные остались.
Тимофей зашептал:
– Вы в дачу не ходите: могут нагрянуть. Позапрошлой ночью уже были, все допрашивали меня, где вы. Я им сказал, что вы уехали в Самару. Пока вас искать не будут, а все же вам нельзя в дом. Я вас в малинник провожу.
Тимофей, невидимый в темноте, говорил почтительно, но говорил не по-старинному: у него было что-то новое, какие-то покровительственные ноты в голосе: дескать, попался, господин хороший? Но суетился Тимофей все так же. Он ходил в караулку. Видно было через окно, как там зажигали свет и метались тени.
– Есть, поди, хотите? Я вам хлеба принесу и молока. Баба велела угощать вас. Пейте, ешьте, а я пойду, выберу место в малиннике посуше, постелю постель.
В полусне, в полубреду Виктор Иванович сел на лавочку возле караулки. Он пробовал есть, но хлеб показался горьким. Он отложил его. Только выпил кружку молока. Кто-то рядом вкрадчивым голосом спросил:
– Може, еще хотите?
– Нет, больше не хочу. Кто это? Тимофеева жена? Воды мне принеси.
Через минуту из темноты протянулась жестяная кружка. Потом зашептал Тимофей:
– Пойдемте, все готово.
– А скажи, что в доме? В доме никого?
– В доме Храпон и Фима. Их тоже хотели выгнать. Все вещи разграбили. Окна которые выбиты. Беда!
Тимофей говорил блеющим голосом – будто радовался. Виктор Иванович вдруг почувствовал, как у него налились усталостью ноги, руки, все тело, стали слипаться глаза.
– Вот… я… сейчас посплю. Утром поговорим. Ты же смотри покарауль. Не спи!
– Ну, знамо, как можно спать? Вы ложитесь. Будьте спокойны. Давайте я вас укрою.
Он укрыл Виктора Ивановича пыльной ватолой и потным тулупом.
– Отдохните. Завтра все объяснится.
И Виктор Иванович сразу упал во тьму.
Он проснулся уже поздно утром. Солнце из-за высоких яблонь валило валом, острые золотые пики впивались в землю. Он встал быстро, решительно, осторожными шагами, высматривая из-за кустов, прошел к караулке. Справа белой громадой стоял дом с забитыми окнами. Тимофей и его жена ждали у порога, самовар кипел на крыльце. Но опять Виктора Ивановича не повели в избу, а повели в сарай, где был накрыт стол белым столешником: хлеб, молоко и в блюде – вишня.
Виктор Иванович сейчас же отправил Тимофея в дом за Храпоном. Храпон пришел скоро, одетый в потрепанный казинетовый пиджак.
– Что с тобою, Храпон? – воскликнул Виктор Иванович, здороваясь. – Ты сразу так постарел.
Храпон вдруг заплакал:
– Постареешь. Послал господь нечестивцев, весь дом заняли, кладовые обчистили, все пьют и едят, вроде как свое. Посуду тащат, самовары, лампы, одежу. Я было сперва на них: «Что вы, разбойники, делаете?» А они мне: «Молчи, старый хрен, мы тебе башку свернем!» Все пропало, Витенька, все! Елизавета-то Васильевна, когда уезжала, наказывала мне: «Гляди, Храпон, чтобы не было порчи или воровства». – «Ладно, говорю, матушка, ты сама меня знаешь, сыздетства я у Андроновых». Ну, уехали вы. Я притаился, запер все ворота, калитки – никого нет. А я жду. И сразу нагрянули сотней целой. Меня прочь прогнали, – так в углу двора и стоял, смотрел, как они хозяйствовали. Пришли ровно в казарму, в залу сена натащили, соломы, здесь и ночевали. Печки сперва дровами топили, а потом и до икон добрались, милостивого Спаса и то раскололи, в печку сунули.
– А в городе остался народ?
– И ни боже мой! Никого, пустой город: все убежали. Знамо, вот мещане остались, рабочие. Тем чего бояться? Терять нечего, ну, те остались.
Виктор Иванович не поверил. Он послал Тимофея в город с записками отыскивать Воронцовых, Злобиных, Скакаловых. Вот их силы теперь так нужны были в цветогорском отряде! Но Тимофей возвращался от всех с одним ответом: «Никого нет!»
До самого вечера Виктор Иванович оставался в саду, раздумывая, что делать. Неудержимая сила его тянула в город, и в то же время он понимал опасность, какой он подвергался, если бы в самом деле в город пошел.
В сумерках он переоделся в потертый пиджак Храпона, растрепал бороду, волосы, надел старый картуз, стоптанные Тимофеевы сапоги.
– Легко узнать меня? – спросил он Тимофея и Храпона.
– Трудненько, Виктор Иванович! Где же? То вы барин, а то галах.
По пустым улицам он прошел от окраин на Миллионную улицу, прошел мимо своего дома. Окна не светились, только там, где-то в средине, неясно бурчали голоса. Виктор Иванович прошел к берегу, до пристани. На берегу толпился народ. Какие-то темные люди переодевались: снимали свою рваную одежду, надевали все красноармейское. Белозубые парни, здоровые, задорные, бегали по берегу с винтовками, в зеленых гимнастерках. Возле пристани стоял пароход, с него неслись залихватские звуки гармоники: это красноармейцы собирались в поход. Виктор Иванович ходил по толпе, слушал, он не решался задать вопрос: куда идут, зачем? Он медленно, шарящей стариковской походкой бродил между суетящихся красноармейцев, слушал напряженно, не подавая вида. Никто не обратил на него внимания. Крикнут:
– Эй, берегись, старик!
И в сторону, в сторону. Для них – белозубых, румянеющих – этот большебородый был стариком… И услышал он торопливый разговор:
– Давай свинины купим.
– На кой? К немцам едем – там свиней сколько хошь.
– Угонят, убьют – не догонишь.
– Не убегут. Не успеют. Вот лучше вишни возьмем. Эй, тетка, почем вишни?..
Виктор Иванович выбрался из суетливой толпы, поспешно пошел назад к саду, из сада послал Тимофея отыскать рыбачью лодку, чтобы переправиться назад, на луговой берег. Темной ночью перебрались, и к утру уже были в Маяньге.
Цветогорский отряд два дня вел переговоры с немцами: надо объединиться, действовать вместе. Немцы требовали: пусть будет их начальник, пусть русские придут к ним, чтобы здесь, на их полях, дать сражение красным.
Виктор Иванович советовался с сыном: придется идти к ним. На третью ночь выступили в ближнюю колонию. Но колония на глазах отряда загорелась. Немцы на фурах, с семьями, с плачущими детьми, со скотом бежали в степь. Пока цветогорцы раздумывали, красные уже успели напасть, брали колонию за колонией, продвигаясь от Цветогорья луговой стороной вниз по Волге. Цветогорский отряд без боя повернул и пошел вглубь степей.
