Текст книги "Человек и пустыня"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)
Около полудня было, отряд переправился за Урал, на «бухарский» берег. Потянулись луга с ериками и озерами, потом зажелтели барханы – песчаные холмы, нанесенные ветрами из далеких пустынь. На барханах гордо качался кияк – степной камыш. Дорога едва намечалась по лугам и между барханами – так мало по ней ездили в эти бунтующие годы. Виктор Иванович все оглядывался: на город, на кладбище, где теперь возле ограды – братская могила. Чаще пошли барханы. Город спрятался за ними. Разъезды – конные красноармейцы – ехали справа, слева, впереди верстах в двух. Нигде во всей степи не было видно ничего живого. Только желтые барханы, кияк на них, и лишь в долинах кое-где глядел голубой глаз маленького озера и густо зеленела трава. Отряд пехоты шел впереди – медленно, без шума, без песен. Обоз развернулся длинной лентой. За обозом шло прикрытие – рота пехоты и десятка три всадников. Колеса вязли в песке. С каждого бархана Виктор Иванович оглядывался – все хотел увидеть город. Уже вечерело, длинные тени побежали от барханов, от всадников, от обоза. Виктор Иванович оглянулся. Солнце стояло совсем низко, вот-вот заденет за край земли. Оно закатывалось как раз за далеким, невидимым городом, позади обоза. Степь закраснела вся, будто на нее брызнули кровью. А кругом было тихо, так тихо, что слыхать было, как вполголоса лениво разговаривали между собой красноармейцы позади обоза. Скрипели телеги, пофыркивали лошади.
Перевалили бугры, стали спускаться в долину. Внезапно сзади где-то далеко грянул выстрел. Весь отряд – вся эта тысяча людей – разом оглянулся. Дорога позади была пуста. Потом из-за большого бархана вдруг выскочил один всадник, другой, третий – во весь опор понеслись к отряду. Солнце осветило их сзади, и всадники на момент казались великанами. Великаны неслись прямо на отряд. Отряд остановился, ждал… Нетерпеливые голоса заорали навстречу:
– Что такое? Что случилось?
И эти дикие голоса в мертвой вечерней степи были ужасны. В напряженной тишине было слыхать, как букают копыта их лошадей по мягкой дороге. Сотней глоток отряд заорал:
– Да что такое, черт вас возьми?!
Два передних всадника промчались мимо молча. У них не было фуражек, их вытаращенные глаза казались безумными. Лишь третий всадник на скаку крикнул:
– Бе-гут!
И разом во всем отряде заговорили, закричали:
– Бегут! Бегут!
– Кто бежит?
Раздались резкие крики команды:
– В цепь стройся! В ружье! Артиллерия, на правый фланг!
Армейцы побежали в хвост отряда, держа винтовки наперевес. Лошади испуганно запрядали ушами. На дальнем бархане показалась вереница голых людей. Голые бежали один за другим, бежали, размахивая руками, будто танцевали чудовищный танец. Солнце освещало их сзади. Они казались огромными, как ветряные мельницы, машущие крыльями. Руки их казались многосаженными, ноги охватывали по целой версте. Один голый великан пробежал через бархан, другой, третий, пятый, десятый… В обозе кто-то пронзительно закричал: «А-а-а!» И весь отряд – будто по сигналу – бросился врассыпную. Затрещали телеги, ахнули выстрелы, взбешенные лошади понеслись в степь… Виктор Иванович дал лошади волю. Она помчалась прочь от дороги, перегоняя другие телеги, перегоняя бегущих людей…
Чтобы облегчить лошадь, он сбросил четыре мешка с телеги. Лошадь ускорила прыть. Позади раздались выстрелы. Кто-то дико кричал. Но вот смолкли сначала крики, потом выстрелы. Виктор Иванович, давая лошади волю, незаметно правил ею за барханы, извилистыми долинами, чтобы скорее скрыться с глаз. Он боялся погони. Погони не было. Ночь выручала. Она надвигалась черная как сажа, степная зауральская ночь. Лошадь храпела, задыхалась и от пены стала сивой. Виктор Иванович, заехав за высокий сырт, наконец остановил ее, огладил, успокоил, распряг, снял хомут и шлею, заговорил ласково. Лошадь все косила круглыми от ужаса глазами, дрожала. Пена кусками падала с ее губ. Далеко позади опять раздался выстрел. Лошадь опять фыркнула, заперебирала ногами, готовая скакать. Виктор Иванович торопливо осмотрел телегу, выбирая, нельзя ли чего захватить с собою. Телега была нагружена овсом и караваями печеного хлеба. Он отсыпал в торбу овса, положил в мешок целый хлеб, из брезентовой покрышки сделал толстый потник, сел верхом и неторопливо поехал степью, стараясь держать к западу. Ночь уже заволокла все небо и всю землю. Степь молчала. Лишь перекликались степные кулики. Переспелая трава пахла в ночи удушливо, и ее знакомый запах успокаивал, как родной. Звезды на черном небе прядали ресницами.
Чутко слушая, время от времени останавливая лошадь, Виктор Иванович шагом продвигался вперед. Порой он въезжал на барханы, спускался в низины. Про себя он высчитывал, сколько отряд мог за день пройти от города. Выходило – немного. К утру нужно бы добраться до реки… Лошадь осторожно фыркала, вынюхивая землю, шла бодро. Вдали завиднелся неясный свет, точно розовая полоска. Виктор Иванович направил лошадь туда. Он стал еще осторожнее. Он ехал долго. Светлая полоска росла медленно, становилась пятном. А огня все еще не было видно. Дорога пошла в низину, потом опять на бархан. Послышались неясные звуки. Перед самым хребтом он слез с лошади, осторожно накинул ей обрывок брезента на морду, чтобы она не фыркнула, не заржала, и в поводу повел за собой. За барханом, на склоне, горел костер. И тени мелькали возле костра, и слышались гортанные голоса киргизов. «Свои или красные? Киргизы – значит, свои, белые». Кто-то пошел от костра в степь за топливом – сухой травой, запел гортанно киргизскую плясовую «Айда быллым» и оборвал. Стоя возле лошади и держа ее за шею, Виктор Иванович раздумывал: идти к ним или нет? Киргиз, что ходил в степь, подошел к костру, бросил охапку сухой травы в огонь и опять запел что-то… что-то знакомое. Что? Киргиз пел неуверенно, робко, должно быть, для него мотив был еще новым. Виктор Иванович напряженно вслушивался, припоминал. И – точно его толкнул кто – он сразу прянул к лошади, резко повернул ее и поспешно повел от бархана в долину, прочь от костра. Киргиз пел «Интернационал». Тоска, как нож, полоснула по сердцу. Взбираясь на лошадь, Виктор Иванович чувствовал, как у него дрожали руки. Он долго ехал степью, оглядываясь. Огонь опять превратился в пятно, потом в белую черточку, потом исчез совсем. Ночь стала черней, чем прежде. Лишь звезды – горох на черной дороге – сияли, и по ним Виктор Иванович правил путь.
К утру в воздухе повеяло речной тяжелой сыростью. Впереди по долинам белел туман. Там виднелись озера. «Скоро река. Слава богу». Он погнал лошадь скорее, хотел до света пробраться в таловые заросли, что росли по берегам Урала, – там можно будет спрятаться и высмотреть. Вот уже обрывы. Лошадь умерила шаг. Виктор Иванович направил ее под обрыв к кустам. Вдруг справа мелькнуло что-то черное, затопали копыта, в момент кругом запрыгало, зафыркало, дохнуло шумно, – пять всадников окружили Виктора Ивановича. Двое схватили лошадь под уздцы – справа и слева, – а другие за руки, за плечи, пригибали к лошадиному хребту. Грубый голос, от которого несло спиртом, спросил:
– Стой! Чей такой? Откуда?
И по голосу, и еще по манере хватать пленного Виктор Иванович узнал: это казаки-разведчики. Он снял картуз, перекрестился широким староверским крестом. Перекрестился не только от радости, перекрестился, чтобы без лишних слов казаки знали, кто он. Казаки опустили руки. Но двое все еще держали за узду.
– Откуда, дед? Как попал сюда?
– Ведите в штаб, братцы! У меня важные вести для начальства.
Все же – по своей манере – казаки обыскали его, и только после обыска повели в штаб. И опять Виктор Иванович увидел знакомое: казачьи офицеры в штабе были пьяны. И горечь и уныние захватили его. «Разве могут победить пьяницы?» Офицерам он доставил удовольствие, рассказал, как отряд красных бежал от десятка голых людей. Все – и пожилые и молодые – хохотали, радовались, ругались, как будто в этом мелком случае им чудилась победа.
– Это они от нас бежали. Даже штаны бросили.
– Как мы понажали. Они наутек, за реку!..
И среди их шумной радости был только один Виктор Иванович полон безнадежности и отчаяния. Его обнимали, ему предлагали выпить за победу, за единую великую Россию и великого государя. Он пригубливал стакан, чтоб не обидеть, а сам едва сдерживал злобу и был готов вспыхнуть и бить и ругать этих дураков, украшенных золотыми погонами…
Его с торжеством отправили с «бухарского» берега на горный, правый. «Там ваш отряд стоит». Когда его посадили в лодку и повезли и офицеры, провожавшие, закричали «ура», замахали ему фуражками, он улыбался им, а сам думал: «Не утопиться ли?» И эта мысль – о самоубийстве – второй раз за всю жизнь пришла к нему…
Он ее поспешно прогнал. «Терпи!» Но уже одно ее появление точно вскрыло глубокую рану в его душе.
По пустому разгромленному городу он ходил из края в край, отыскивая цветогорский отряд. Встречные казаки и русские смотрели на него подозрительно: «Что за старик?» Киргизы не понимали его вопросов. Случайно он подошел к кладбищу, к могиле, где схоронил сына. Свежий холм уже обсох, земля посерела, и сухая пыль под ветром вилась струйками.
Только к вечеру он нашел палатки цветогорского отряда. В отряде остались только пять офицеров. Было несколько новых лиц, был бобовский богатей Щипков, старичище саженного роста, и его три сына – здоровенные красные парни, был поп Успенский, был учитель Саранцев, когда-то щеголеватый, ныне растрепанный, измученный, похожий на бандита. Опять всю хозяйственную часть передали Виктору Ивановичу: верблюдов, повозки, кошмы, хлеб. Всего было много, можно было радоваться. Но радости у Виктора Ивановича не было. Он чувствовал: что-то в самом деле оборвалось. Но что?
На рассвете следующего дня двинулись вдоль реки, вверх, к Уральску. По дорогам заскрипели обозы. В степи скакали конные. По реке плыли каяки. По бокам дорог валялись человечьи и конские трупы, и трудно было дышать от смрада. Не верилось, что вот эта копошащаяся страшная масса, пахнущая падалью, покрытая обрывками одежды, еще недавно была человеком, сотворенным «по образу и подобию божию». Трупы наводили страх на лошадей и верблюдов и уныние – на людей. Вороны, коршуны и беркуты кружились над трупами. Отряд шел молча. И Виктор Иванович, угнетенный до последней степени, искоса, мельком смотрел на эти трупы. И думы, словно расплавленный свинец, жгли мозг. О-о, есть о чем подумать на этой пустой дороге!
«Россия? Россия потеряна вот на этих дорогах».
«Зрю тебя безгласну и бездыханну, во прах поверженну!»
«По капелькам собиралось богатство, а растрачено рекой, морем».
Сыропятов подъезжал к Виктору Ивановичу, пытался советоваться. Но получал ответы односложные. Он всмотрелся пристально в лицо Виктора Ивановича, что-то заметил, отъехал, чтобы больше не возвращаться.
Вечером далеко впереди грохнуло орудие, но никто в отряде не заспешил на помощь туда, вперед, где начинался бой.
«Верит ли кто-нибудь в победу?» – подумал Виктор Иванович и вдруг поднял голову.
«Что такое? Ага, вот оно где!»
Он понял: он больше не верил, и в этом вся его червоточина. Все безнадежно! Да, да, да, да. Он ранен: он не верит в победу. Даже легкораненому кажется, что сражение проиграно. Вот где корень…
«Деньги потерять – ничего не потерять. Время потерять – много потерять. Веру потерять – все потерять».
«Что ж, все потеряно?»
«Но не с большевиками же Россия?!»
«А может быть, с большевиками? Кто это знает?»
– Стой! На-зад!
Эти крики, похожие на стон, зародились впереди, где шло сражение, полились по всему обозу, по всему отряду.
Цветогорские ребята заулюлюкали, возчики заругались, остервенело колотили лошадей и верблюдов. Казалось: вот-вот они прорвутся, с ругательствами бросятся на командиров, на Виктора Ивановича. Киргизы закричали, засвистели насмешливо. Будто все над кем-то злорадствуют. Над кем? Может быть, над собой? Может быть, они тоже ни во что не верят?..
Повернули и, подгоняемые надвигающейся стрельбой, поспешно поскакали назад, в степь, в неизвестность…
Так началась в жизни Виктора Ивановича новая полоса: без веры.
Отряд отступал, наступал, вступал в мелкие стычки, снова отступал. Все жили в постоянной тревоге. Иногда целыми неделями стояли на месте, спали, иногда неделями двигались по степи. Два раза с громадными трудностями переправлялись через реку. По нескольку раз проходили через одни и те же места, через станицы, например, и каждый раз становилось яснее, что смерть крепко захватила край: станицы умирали на глазах, как, впрочем, умирал и отряд. Кто бы ни отступал – белые, красные, – старались все уничтожить на своем пути, все опустошить. И там, где были цветущие хутора, вот на глазах туда приходило запустение…
А осень надвигалась неуклонно. Ночи стали ледяные. Для костров не хватало бурьяна. Каждый вечер к Виктору Ивановичу приставали солдаты и офицеры – требовали кошм. В начале сентября отряд под давлением красных переправился на левый берег реки, в низовья, где еще сохранились лодки и паром.
На рассвете застучали топоры. Топоры долбили дно парома, вода фонтанами забила в пробоины, и паром неторопливо стал погружаться, делался все меньше и ленивее. Виктор Иванович приказал:
– Довольно! Вылезайте!
Четыре дружинника с топорами выпрыгнули на берег. У ближнего Виктор Иванович взял топор и сам – точно не доверял никому, – сам ударил по канату раз и два. Канат свистнул разрубленными концами и, как змея, зашипел, упал в воду.
Дело было сделано, но никто не крикнул радостно. Минуту стояли молча, посматривая, как расходилась волна от упавшего каната и как затонувший паром, медленно повертываясь, стал отплывать от берега.
Виктор Иванович ближе всех стоял к воде. Высокий, седобородый, в расстегнутой серой поддевке, в сером картузе, он казался богатырем перед этими затощавшими дружинниками и казаками. Он все еще держал в руке топор. Дружинники и казаки переглянулись, пошли прочь от реки на яр. Виктор Иванович стоял. Хмурые брови спустились, спрятали глаза. Потом сразу он повернулся, точно толкнул его кто, и широкими энергичными шагами пошел на яр и крикнул уже бодро вслед дружинникам:
– Эй, ребята, чей топор?
Напрасно позвал: никто не оглянулся, все уходили поспешно.
У тарантаса на яру ждали два верховых киргиза, поп Успенский, тоже верхом, – все с синими лицами от бессонной ночи и от этого холодного осеннего утра. Возница накинул шинель на голову, будто гриб врос в передок тарантаса.
– Рубят, а у меня от каждого удара сердце кровью захлебывается, – сказал поп Успенский, пока Виктор Иванович залезал в тарантас. – Ведь теперь что? Куда теперь с этой стороны денемся? Азия! Неизвестность!
«Зачем он это говорит?» – досадливо подумал Виктор Иванович. Он сердито посмотрел на попа, тронул возницу за плечо, приказал:
– Поезжай!
Тарантас покатил. Дорога была мягкая, ровная – дорога в степных просторах, где, куда ни глянь, только бурая равнина, а над равниной, далеко впереди, бледная осенняя заря, полузакрывшаяся разорванными облаками.
Наискось, правее зари, уходила дорога. По ней двигались ржавые пятна – отряды дружинников, киргизов, казаков. А степь была совсем пустая. Лишь мертвые стояли колючки кое-где да бурый типчак торчал мертво. Совсем небольшие барханы грядами поднимались там и здесь, барханы, похожие на желтоватую опухоль.
Поп Успенский скакал рядом с тарантасом и все пытался заговорить. Ему было не по себе.
– Прежде говорили: «Сжег за собой все корабли…» А мы… вот утопили свой паром. Теперь и вернуться бы, но не вернешься.
– Вернемся, бог даст, – тряхнул головой Виктор Иванович, – не навек же идем в эту пустыню.
– А может быть, и навек! Для кого как!
– Это верно. Никто не знает, где ждет его смерть.
Поп открыл рот – хотел еще что-то сказать, но не сказал, не нашел слов, которые были бы так же значительны, как смерть. Так ехали молча.
Задние возы надвинулись. Возчики – молодые неизвестные мужики из неизвестных сел и деревень – сидели, скукожившись, на мешках овса, хлеба, на ящиках патронов, на кипах шинелей и кошм. На иных возах виднелись сундуки – темно-красные и зеленые, обитые полосками белой и желтой жести, те самые сундуки, в которых хранят добро по селам и деревням. Тарантас все обгонял возы. Возчики равнодушно посматривали на Виктора Ивановича, на попа Успенского, и при виде попа, скачущего верхом на лошади, никто теперь не улыбался, как было прежде. По бокам обоза ехали верховые казаки, ссутулившись, будто равнодушные ко всему на свете. Виктор Иванович, проезжая, осматривал всех – возчиков, казаков, возы. Казаки почти сплошь были бородачи, много стариков. И эти бороды – рыжие, темные и седые – напоминали, что разорвалось единое: брат пошел на брата, молодежь вся у красных, а пожилые вот в этом отряде, где по вечерам поют: «Боже, царя храни!»
…Обоз прервался. Большое стадо верблюдов брело по дороге и степью вдоль дороги. Киргизы в остроконечных малахаях и полосатых (очень рваных) халатах ехали справа, слева и сзади – тоже на верблюдах – и криками и кнутами подгоняли стадо.
Верблюды шагали широко, равномерно, и только по тому, как далеко они вытянули длинную шею, можно было знать, что верблюды уже утомлены. Их горбы, точно пустые мешки, склонялись на бок, тощие животы были подтянуты, ноги казались длиннее. Большие печальные глаза их смотрели тревожно.
Жеребец Цыганок (его Андронов выменял у казака недавно), привязанный к задку тарантаса, поднял голову, насторожил уши: он еще не привык к верблюдам.
Тарантас взял влево, обогнал стадо. На фурах и полуфурках ехала пулеметная команда. Зеленые острые морды пулеметов смотрели во все стороны. И два орудия замешались здесь же – по мягкой дороге ползли без грома и лязга. Возле орудий на белой лошади ехал Сыропятов.
Он оглянулся, увидел Андронова, подъехал к нему.
– Все сделали?
– Все.
– Затонул?
– Затонул. Уплыл. Канат обрубили.
– А бударки?
– Лодки и бударки порубили еще с вечера.
Они говорили отрывисто, как люди, понимающие друг друга с полуслова. Но вмешался поп Успенский:
– Я говорил, надо бы с собой бударки взять. Сухие доски для костров пригодились бы.
Ему не ответили – ни Андронов, ни Сыропятов – и даже не посмотрели на него. Поп поднес руку ко рту, смущенно кашлянул. Так ехали: тарантас в средине, справа на белой лошади Сыропятов – в серой шинели, с золотыми погонами, в высокой шапке с кокардой, слева поп Успенский на рыжей лошади – весь встрепанный. Его волосы, как пряди мочалы, трепались по плечам.
– Куда же теперь? – вполголоса спросил Виктор Иванович, повернув лицо к Сыропятову.
Сыропятов тоже вполголоса ответил:
– Будем пробираться в Туркестан.
Виктор Иванович нахмурился. Он прикинул в уме весь долгий путь от реки Урал по безводным и бесплодным степям до Туркестана, прикинул свои запасы и сказал Сыропятову совсем уже тихонько:
– Это – смерть.
Сыропятов оглянулся через плечо. Морщины прошли по его лбу от переносья вверх, глаза сердито потемнели.
– Смерть? – вызывающе спросил он. – А позади не смерть? Может быть, пробьемся, перезимуем, весной опять начнем борьбу. А если вернуться, конец теперь же, вот сейчас.
Он посмотрел на Андронова дерзко, и казалось: он был готов идти на бой даже со своими. Виктор Иванович отвернулся. «Что теперь говорить?» Он поник… он поник весь – седой, замученный, опустил голову, смотрел невидящими глазами на дно тарантаса, где под ногами валялась сенная труха. Сыропятов ударил шпорами лошадь, поскакал прочь вдоль отряда. Поп Успенский забормотал:
– В Туркестан? Далеконько. Найдем ли воды? Впрочем, вода будет, вон она, тучка-то, совсем по-зимнему глядит. Вот-вот снежок грянет. Вода будет. А вот насчет дровец плохо. Пожалуй, померзнем. Говорил я: надо взять бударки – изруби и жги. Всегда тепло.
– Что там говорить, батюшка? На весь путь дров не напасешься! Тысячи верст идти – это вы представляете?
Андронов задвигался энергично, решительно приказал вознице:
– Трогай!
Они поскакали вдоль отряда. Поп Успенский, нелепо подпрыгивая, скакал за тарантасом, стараясь не отстать…
День шел тусклый. Сзади все наплывали облака, погоняемые холодным ветром. Они неслись низко, вдали волочились по самой земле, закрывая дорогу.
Голова отряда пропадала, скрытая ползучими туманами. Здесь – в голове – ехали доброконные казаки и киргизы, а за ними толпой шли пешие – русские и немного казаков, все пестро и грязно одетые, в стоптанных сапогах, с винтовками, беспорядочно торчавшими во все стороны. Там и здесь, точно бугры в поле, поднимались над толпой верблюды и лошади и телеги, груженные вещами и людьми. Крик верблюдов, отрывистая брань возчиков, пыхтение лошадей рождали шум недобрый. В двух-трех местах маячили офицеры – в серых шинелях с золотыми погонами, в серых папахах. Они ехали верхом или в тарантасах.
Андронов догнал передние ряды. Поп Успенский потрухивал за ним. Широкая фура, запряженная парой, ползла впереди всех телег. Крепкий большой старик правил лошадьми. Андронов поехал рядом с фурой. Старик оглянулся на него и посветлел весь – заулыбался.
– Устроили?
– Устроил.
– Не догонят?
– Посмотрим.
Старик понизил голос:
– Пожалуй, плохо.
– Хорошего мало. Но что делать?
Они долгими взглядами посмотрели друг на друга, как старые заговорщики. Лошади фыркали, позади кричали верблюды, ругались погонщики и возчики.
Андронов разложил карту на коленях, вынул часы, сверился.
– Сейчас бы нужно быть стоянке.
– Поселок, что ли?
– Целая станица. Должно быть, вот за той горой.
Он подозвал киргиза, показал вперед – на дальние барханы, спросил!
– Чуйрак там?
Киргиз помотал головой, осклабился.
– Нет Чуйрак. Феклист там.
– Ага, Феклистовский поселок. Понимаю. Посмотрим.
Казаки и солдаты, шедшие вблизи, заговорили:
– Стоянка, стоянка!
Сыропятов на белой лошади проскакал вперед. Разведчики уже маячили на дальних барханах.
– Стоянка! – пронеслось по всей цепи.
И весь отряд сразу повеселел, оживился. Даже верблюды прибавили шагу.
Старик на фуре погнал лошадей. Поп Успенский крикнул:
– Дедушка Щипков! Вы мне квартирку-то потеплее отведите!
И засмеялся. Старик оглянулся, кивнул головой.
Поскакали казаки – эти всегда впереди – к добыче и к теплу. Поп Успенский тоже поскакал – нелепо запрыгал в седле. Но выехали на бархан – дальше равнина была все такой же пустой: нигде ни домов, ни деревьев. Только серые пятна виднелись справа. Разведчики уже подходили к ним.
Киргиз наклонился к Андронову, говорил оживленно, и его белые зубы хищно мелькали:
– Была станица. Нет станицы. Горел станица.
И по цепи – от передних до задних рядов – прошло, как ропот:
– Станица сгорела.
Эту ночь ночевали на развалинах. В степи еще можно было собрать сухую траву. Жгли траву. Под кучами глины и кирпичей, оставшихся от стен, нашли кое-где деревянные полы. Вытаскивали доски: жгли. С возов сняли все кошмы и всю одежду. Кутались. Дождь пошел с вечера – мелкий, холодный, нудный. К утру он стал мешаться со снегом.
И на рассвете труба играла долго-долго – поднимала отряд. У людей были синие лица, лошади дрожали мелкой дрожью, скрючились, казались лохматыми. Но двигались покорно. Только верблюды упрямо противились. Еще перед светом, когда уже потухали костры, а люди спали, верблюды жадно потянулись к теплу, к любимой золе. Они ложились брюхом в горячую золу, где еще поблескивали огоньки. Они отталкивали один другого, кричали пронзительными тонкими голосами… Их трудно было поднять. Их долго и злобно били.
Проскакал на белой лошади Сыропятов.
– Вставай!
Обошел всю стоянку Виктор Иванович, смотрел, не бросил ли кто кошм, одежды, мешков с провизией. Он приказал все собрать и положить на телеги.
И старик Щипков ему помогал.
Кое-где дымились костры и походные кухни – торопливо пили чай, завтракали. А дождь все моросил… Кошма, повешенная на скрепленных винтовках, плохо защищала от ветра.
Еще заиграла труба:
– Стройся!
Конные киргизы и казаки уже двигались по дороге. Последним со стоянки выехал Виктор Иванович, и рядом с ним – неизменный поп Успенский, покрывшийся поверх черной рясы серой солдатской шинелью.
Ждали: скоро будет киргизское кочевье – мазанки и колодцы. Пришли к кочевью около полудня. Колодцы были засыпаны, а от мазанок остались лишь кучи мокрой серой глины. Здесь уже не нашли ни сухой травы, ни куска дерева, и кто-то сообразил: походные кухни затопили сломанными телегами.
Андронов ехал в хвосте отряда, мокрая дорога уже была разбита – тарантас двигался трудно. Андронов пересел на жеребца Цыганка, поехал верхом рядом с попом Успенским.
Ночь опять провели на развалинах – кирпичи, глина, засыпанные колодцы. Дождя не было. Тучи поредели, проглянули звезды, к утру все небо очистилось, и на полыни, на жухлой траве забелел тощий иней. Мокрые кошмы и мокрые палатки задубели, их трудно было свернуть.
Отряд теперь вели киргизы – от кочевья к кочевью, от развалин к развалинам.
Весь день – это уже на шестой день похода – поп Успенский был возбужден. Он говорил много, он смеялся, он пытался петь. Раз он запел во весь голос: «Отверзу уста моя…» И оборвал, минуту думал о чем-то, потом повернулся к Андронову, – лицо у него было горячее, взволнованное, – заговорил с необыкновенной радостью:
– Через месяц введение. На утрене запоют катавасию «Христос рождается, славите». Вот всегда жду этого вечера. Запоют, а у меня слезы. Будто опять я мальчишка! Хорошо!
И голосом необычайно высоким – должно быть, подражал мальчишкам – запел: «Христос рождается». Ближние дружинники и казаки оглянулись. Лица у всех хмурые… Андронов слышал – дружинник проворчал:
– Лампадное масло кипятится. Не к добру!
Кто-то в толпе нехотя засмеялся. А поп пел, пел, подняв лицо к небу.
И только вечером, ложась спать, уже укутанный в кошму, он вдруг поднял голову и сказал Андронову:
– А знаете, Виктор Иванович, меня ведь знобит. Боюсь, не заболеть бы.
– Не болейте, батюшка! В пустыне без доктора, без фельдшера и лекарств болеть совсем плохо. У нас даже бинтов нет…
– И бинтов нет? – испуганно спросил Успенский, как будто ему непременно нужны были бинты.
– Нет почти.
Успенский уткнулся лицом в землю, пробормотал глухо:
– Да, это плохо.
Утром он уже с трудом поднялся на лошадь. Он очень долго прилаживал сумку к седлу. Лицо у него было воспаленное. И не проехали двух верст – он запел, засмеялся. Андронов пристально посмотрел на него.
– Батюшка, что с вами?
Поп, будто его толкнул кто, перестал петь, долго и пристально смотрел на Андронова, не узнавая, потом повернул лошадь и поехал в степь, прочь от дороги.
– Стой! Куда? – закричал Виктор Иванович. – Асак, догони, верни!
Киргиз пригнулся к седлу, гикнул, помчался за попом, схватил лошадь за узду, привел. Поп сидел безучастно, опустил руки. Голова у него моталась из стороны в сторону. Его сняли с лошади, положили в рыдван, набитый сеном. Когда его клали, он вырывался, замахал руками, закричал:
– Братцы! За Русь! За Русь!
И добавил гнусное ругательство.
Пока укладывали – отстали. Отряд ушел вперед. Погнали лошадей изо всех сил. Рыдван задергался, закачался. Поп на момент поднялся – страшный, со спутанными волосами, вывалянный в сене, – заорал бессмысленно:
– Вот они! Держи!
В отряде заговорили: «Поп заболел». И на белой лошади прискакал Сыропятов.
– Что с ним?
– Вероятно, тиф, – ответил Андронов.
– Тиф? А, черт! Теперь, пожалуй, начнется!
Он озабоченно посмотрел в рыдван, на закутанного попа.
– Еще есть больные?
– Есть еще двое. Вон их на той телеге везут, – ответил Ваня Щипков – младший сын старика Щипкова, самодельный фельдшер отряда.
– Тиф?
– Тиф! – весело, с готовностью ответил Ваня. – Еще вчера вечером положили.
Сыропятов тронул лошадь, отъехал.
– Ваня! – позвал Андронов. – Как же лечить-то?
– А никак не лечить, Виктор Иванович, положимся на природу. Лечить нечем.
– Ну, а заболел бы твой отец, братья… Что делал бы ты?
– Ничего, Виктор Иванович! Так бы вот положил и вез бы. В болезни сейчас всем честь одна. Будем кутать, будем беречь, авось…
Андронов нахмурился.
«Авось? Не далеко уедешь. Пропал поп!»
И странно: в этот день, проезжая на тарантасе вдоль отряда, он бессознательно все ждал: справа или слева выдвинется голова гнедой лошади и знакомый голос скажет что-нибудь очень знакомое, вроде:
– А погодка-то сегодня неважная, Виктор Иванович!
Нетерпеливо он повертывался, чтобы скорее отделаться от надоевшего ожидания. Никого! Степь влево все такая же пустая, бурая, мокрая. Облака вдали задевают за барханы, спешат, спешат куда-то. Бустылы черной полыни и чагира качаются под ветром. А справа шлепают по размятой дороге лошади, люди, верблюды, мокрые, измученные. Попа нет…
Умер поп через шесть дней, рано утром, когда отряд уже собрался в путь. Ваня Щипков и возчик Ермил отошли в сторону от стана – шагов на полсотню, начали рыть – очень поспешно – яму сбоку песчаного бугра. Песок смерзся и закорел сверху, откалывался кусками, а под корой опять рассыпался. И, осыпаясь с боков, заваливал яму.
А отряд уже пошел. Уже последние возы тронулись. Виктор Иванович нетерпеливо кричал:
– Скорей, ребята!
Втроем они принесли труп, завернутый в рясу, к яме, опустили. Андронов шагнул в яму, натянул рясу на мертвое лицо, укладывал удобнее голову, а Ермил тем уже временем сыпал песок на ноги… И все трое зарывали поспешно, точно убийцы жертву, боясь, что застанут. Поскакали прочь во всю прыть – Андронов и Ермил на тарантасе, Ваня на рыдване. Когда догнали отряд, Ваня вытащил из сена сумку, крикнул:
– Виктор Иванович, вот сумка осталась! Куда деть?
– Давай поглядим.
В сумке между смятым, ветхим бельем лежала библия маленького походного формата и записная книжка, вся исписанная. Андронов открыл библию наудачу: «По библии гадают». И тотчас же закрыл… «Надо сперва загадать. О чем? Выберемся или нет? Мы победим или красные? А ну…»
От этой мысли все в груди разом напряглось. Он прочитал: «И видеть небо ново и землю нову. Первое бо небо и первая земля приидоша…»
«Верно! Все новое! Вся жизнь по-новому».
«И рече сидящий на престоле: «Вот новое все творю». И глаголя: «Слова сии истина и верна суть».
«Нет, нет! Какая же это истина? Нет, тут что-то…»
Он недодумал.
«Новое? Какое это новое?»
В тот день умерло сразу трое: словно смерть попа Успенского была сигналом. В хвосте отряда тянулось уже больше двадцати рыдванов и повозок, на которых лежали больные. Больные кричали и смеялись. Возницы сидели понуро. И никого не было кругом – будто здоровые боялись подойти близко. Только Ваня Щипков крутился верхом на бойкой серой лошадке, заботливо заглядывал в повозки.
Утром потянул с юга теплый, мягкий ветер, разогнал тучи, глянуло солнышко, и отряд, обласканный теплом, оживился весь. Впереди – в самых передних рядах – даже запели: «Ревела буря, дождь шумел» – любимую песню уральцев. Это было странно всем – запели, это было диковинно. Но к вечеру опять похолодало. Ветер с востока задул резкий, поднял тучи песку – прямо в глаза. На верхушках барханов песок закрутился столбами, летел по дороге, как поземка.
