Текст книги "Человек и пустыня"

Автор книги: Александр Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

 
Зачем ты, безумная, губишь
Того, кто увлекся тобой?
Ужели меня ты не любишь?
Не любишь, так бог же с тобой.
 

Едва вывернувшись из-за угла, Иван оборвал песню и трубным голосом заорал:

– Матрена-а! Иду-у-у-у! Встречай гостя дорогого!

Сидящие на скамейке заговорили возмущенно:

– Гость дорогой, дьявол тебя задави! Такого бы гостя поганым кнутом отстегать.

Матрена тотчас встала и заговорила дрожащим голосом:

– Мы с голоду дохнем, а он каждый день пьян.

– Все, поди, пропил? – вздохнула соседка.

– А то как же? Неушто домой принесет?

– Матрена! Иду-у! – кричал Иван. – Куда спряталась?

И обругался так, что листья на вязу задрожали.

Семка – единственный Иванов сын, – услышав отцов голос, уже бросил игру, подбежал к матери. У него заблестели глаза и сами собой сжались кулаки. Он знал, что сейчас будет, и, как рассерженный зверок, смотрел навстречу отцу. Матрена нырнула в калитку, «подальше от греха». Иван враскачку подошел к дому и стащил с себя картуз, здороваясь:

– Мир вашему сиденью!

– Поди-ка, добро пожаловать, – со старинной утонченной вежливостью ответило ему несколько голосов.

Само собой, все знали: через минуту будет бой, крики, плач, но нельзя не ответить добрым словом на уставное доброе слово.

Иван вытаращил пьяные глаза, отыскивая Матрену.

– А где… моя-то?.. – прохрипел он и обозвал Матрену позорным словом.

Вдруг петушиный мальчишеский голос раздался от калитки:

– Ну, ты, дурак!..

Все, кто сидел на скамейках, встрепенулись и замерли. Иван повернул пьяное лицо к калитке. Семка стоял там со сжатыми кулаками. Иван минуту смотрел на него, чуть покачиваясь, и… разом рассмеялся самым веселым пьяным смехом:

– Ай да наследничек! Это ты меня? Отца? Законного отца так? Ну-ка, поди сюда! Поди, тебе говорю! Ну?

– Знамо, дурак, коли так ругаешь маманьку! – опять по-петушиному прокричал Семка.

Иван широко шагнул к нему. Семка тотчас исчез во дворе. Через минуту со двора – из квартиры Острогоровых – послышался треск и звон и отчаянно закричала Матрена:

– Что ты делаешь, окаянный?

Толпой решетовцы повалили во двор любоваться Ивановыми подвигами. Иван ломал табуретки, скамьи, стол и выбрасывал в окно, из которого уже успел высадить раму.

– Батюшки! Помогите! Не дайте все сгубить! – вопила Матрена.

А с крыши сарая раздавался голос Семки:

– Дядя Илья! Дядя Андрей! Дайте ему! Дайте ему взбучку!

Доломав и выбросив все, что можно было сломать, Иван деловито вышел во двор. Матрена опять исчезла где-то в темных углах двора. А Семка с крыши вопил:

– Вот подожди, я вырасту. Я тебе намну бока!

Зарычав, Иван схватил отломанную ножку стола и пустил ее в Семку. Сын успел спрятаться за конек крыши.

– Иван Степаныч, брось! Ты же его убьешь! – принялись уговаривать Ивана печник Селиванов и кровельщик Молодцов.

– И убью! И отвечать не буду. Кто я ему? Отец? А он меня какими словами?

Обеспокоенный шумом, на двор пришел сам хозяин дома Решетов – старик в очках, известных среди жильцов под именем «бараньих гляделок».

– Эт-та что? – сухим тенорком закричал он, и реденькая его бородка судорожно задрожала. – Эт-та что? Иван Острогоров опять шумит? Ай-ай, какое беспокойство добрым людям. Придется позвать Кузьмича.

Иван полез на Решетова с кулаками, тот, отмахиваясь суковатой палкой, убежал на улицу. А через полчаса усмирять пьяного буяна пришел постовой Кузьмич – детина такого же роста, как Иван.

– Пойдем, Ваня, – сказал Кузьмич тихим голосом и взял Ивана за руку. – Пойдем ко мне в гости.

Иван отмахнулся, встал в боевую позу.

– Ты что? Ты полтинники пришел зашибать? А? Полтинники? – заорал он.

– Пойдем-ка, пойдем, – цеплялся Кузьмич, – меня не трогай. Ни-ни! Ты знаешь, я – власть. За меня ответ строгий. Я тебя, Ваня, люблю. Ты малый хороший, но в пьяном виде больно шумишь, и я должен тебя наставлять на ум.

Иван орал, махал кулаками. А Кузьмич говорил тихо и в конце концов увел Ивана.

– Ишь, пьян-пьян, а ведь ни разу Кузьмича не ударил. Знает, что ответ будет строгий, – сказал печник Селиванов.

– Известно, пьян-пьян, а об угол головой не ударится, – согласился кровельщик Молодцов, – полтинники, говорит, пришел зашибать. Конечно, Решетов Кузьмичу пожертвует полтинник, а потом накинет на Ивана.

Решетовцы, тихо разговаривая, стали расходиться по своим углам. А Матрена и Семка собирали во дворе изломанную мебелишку и бросали ее назад в разбитое окно. И оба ревели…

Вот так и жили. У Матрены, кроме Семки, еще были дети, незаметно рождались и незаметно умирали в первые недели после рождения. И когда умирали, Матрена скупо плакала и сквозь слезы говорила:

– Бог прибрал от нашей жизни.

Чтобы не умереть с Семкой с голоду, Матрена кидалась на всякий грошовый заработок. Летом она выгружала из баржей соль, доски, сортовое железо, а зимой ходила по богатым соседям мыть полы и полоскать белье. В свое время она попыталась отдать Семку в приходское училище, и у Семки ничего было пошли дела, – хорошо стал учиться, но осенью Иван утащил и пропил Семкино пальтишко и башмаки, купленные Матреной на свои деньги.

Так Семка и отстал от ученья.

В двенадцать лет он уже ходил с матерью выгружать соль, «работал не хуже любой бабы», как говорила о нем Матрена. Был он крепкий, задорный, смелый. Зимой, когда кунавинские ребята устраивали драки с гордеевскими, Семка кидался в самую гущу. Была у него белая баранья шапка, и гордеевские прозвали его «Белой шапкой».

– Держись, ребята. Белая шапка идет!

С ним плечо в плечо становился Никита Расторгуев – тоже малый усадистый, кулаками молотил вроде кувалдами. И еще Колька Смирнов – верткий, живой, быстрый. Втроем они так нажимали на гордеевских, что под ногами снег таял.

В шестнадцать лет Семка выглядел таким же длинным и плечистым, как папаша, и был принят в артель грузчиков. Может быть, он так же стал бы пить, как пил его отец и пили все грузчики, потому что какой же он в артели товарищ, если бы не пил? Но тут грянула война, и жизнь стала решительно меняться. С войной «прикрыли винопольку», грузчики стали пить столярный лак, политуру и денатурат.

Как-то проходя по Нижнему базару мимо дегтярной лавки, Иван увидел у двери бак с керосином, взял фунтовый черпак, зачерпнул керосину и выпил… В лавке захохотали, стали отпускать соленые шутки. Какой-то дурак дал Ивану незажженную папиросу и спички:

– Закуривай, дядя!

Иван поднес зажженную спичку к бороде, борода вспыхнула – и обожженного Ивана на легковом извозчике полицейский повез в больницу.

Когда через полмесяца Иван появился на пристанях, его мало кто узнавал: он был безбород, худ и желт, как яичница. В полмесяца он постарел на десять лет и работал куда хуже прежнего.

– Вот… сдохну скоро, все нутрё не годится, – пожаловался как-то отец.

– А кто виноват? Сам грешил, сам и кайся, – жестко, без всякой жалости сказала Матрена.

– Да-а! Са-ам! Много ты понимаешь! – забормотал Иван.

– А кто же? Я, что ли, вливала тебе вино в глотку всю твою жизнь? Сам, поди, лакал.

Иван посмотрел на нее свирепо. Прежде Матрена от такого взгляда заметалась бы, как мышь, а сейчас просто посмотрела на него через плечо, не вынимая рук из деревянного корыта, в котором она стирала тряпки. Иван подавленно молчал. Ему хотелось кричать и спорить: не только он виноват, что жизнь его пропала «не за понюх табаку».

– Сам… сам, – бормотал он, мучительно отыскивая, кто же в конце концов виноват.

К зиме Иван поправился. Однако прежняя сила к нему не вернулась. И он думал – виноваты тут новые порядки, запрещающие продажу водки: если бы ему пить столько же, как прежде, он был бы такой же сильный.

Месяцы и годы потянулась война. Мобилизации хлестали страну. Жизнь на Волге постепенно стала путаться. Не только молодые грузчики, но и пожилые уходили – угонялись на войну. Волга безлюдела. Пароходы подвозили к Нижнему запасных солдат, которые отсюда отправлялись дальше, на фронт, по железной дороге. Солдатские песни звучали грустно, как плач. И уже никто не верил в победу.

Когда в марте семнадцатого года докатилась в Нижний весть о революции и десятитысячной толпой сормовичи пришли с завода на Благовещенскую площадь – Семка Острогоров был в самой гуще толпы.

Он смотрел кругом точно проснувшийся. Что такое?

По какому случаю радуется весь народ? С восторгом и злорадством он смотрел, как по улицам вели арестованных полицейских и жандармов, вчера еще всесильных людей. Семен крикнул:

– Бей полицию!

На него оглянулись и остановили:

– Зачем бить? Их надо судить судом, а не самосудом.

В порту начались митинги. В длинных темных амбарах собирались грузчики. На первых порах речи им не давались:

– Это… как теперь… значит, мы вроде свободные граждане… то вот, значит, говори, ребята, как оно теперь и что.

«Ребята» – бородатые, огромные мужичищи, – как немые, беспомощно оглядывали друг друга:

– Вот ба… насчет прибавки. Хлеб-то стал дороже, а хуже. И морковь взять… ведь гривенник за штуку просят. Это думать надо!

– Верно! Давай прибавку!

Робкие митинги первых дней очень скоро сменились бурными собраниями вместе с судовладельцами.

Судовладельцы метались, как крысы, которым наступили на хвост, и сыпали словами, точно горохом:

– Да что вы, ребятушки, прибавки да прибавки? Это же разор всему судоходству. Кто нам будет кладь сдавать?

А здоровенные грузчики требовали:

– Прибавку давай!

Иван говорил дома, смеясь:

– Вот достукались жизни! Умирать не надо. Только выпивки маловато – самогон один…

А Семка хмурился и все оглядывался, не понимая, что кругом происходит. Он замкнулся, заугрюмел. Ему теперь шел двадцатый год, и мать собиралась его женить, советовалась с соседками, а те льстиво говорили:

– Такому молодцу невестушку можно подобрать первый сорт.

Раз вечером Семка пришел домой сердитый, – мать захотела развеселить его и заговорила о хваленой невестушке. Семка посмотрел на мать и сказал небывало грубо:

– А ну их, твоих невестушек.

Мать от испуга уронила блюдо.

– Да это что с тобой, бессовестный? Матери такие слова?

Семка махнул рукой.

– Учила бы ты меня, когда надо было. А бабу себе я и сам найду.

– Как учила? Ты про чего говоришь?

Угрюмо и зло Семен сказал:

– Хожу как дурак. Люди про книжки говорят, про газеты. А я всему чужой. Ну? Даже читать вы меня не научили. Тоже родители называются!

– Ай, батюшки! Ай, родимые! Да нешто я тому виной? Не виновата я, прости Христа ради. Я тебе для училища башмаки купила, а отец пропил.

– Дать бы этому отцу раза́ хорошего! – пробурчал Семка, и лицо у него стало жестоким.

Мать даже испугалась: «Пожалуй, отколотит отца, не дай бог!» Когда отец пришел, Семка поспешно оделся и ушел, не сказав ни слова.

В августе в Нижнем Новгороде произошли крупные события: восстал местный запасный полк под влиянием работы большевистских агитаторов, отказался идти на фронт, требуя отправки буржуазно-помещичьих сынков, которые «работали на оборону». Временное правительство послало для усмирения из Москвы юнкеров. Полк приготовился к бою. Весь город был в страхе. Ждали, что юнкера начнут стрелять из пушек по кремлю. Солдаты раздавали винтовки всем, кто согласен пойти «против господ». У кремлевского арсенала толпились рабочие-сормовичи и курбатовцы, грузчики и Семка с ними. Тут он впервые взял винтовку. В решительный день, когда юнкера на броневиках подъехали к городу, Семка вместе с солдатами и рабочими пошел их встречать. Юнкера были сломлены в один час и обезоружены. Их повели в город по мосту. Увидев близко сытые господские лица, аккуратные фуражки, новые шинели и блестящие сапоги, Семка вдруг озлился, сунул свою винтовку товарищу и начал бить юнкеров кулаками. Его удержали. Свои кричали на Семена сердито, хоть иногда и смеялись. Парень с дерзкими серыми глазами крепко взял его за руку, отвел в сторону:

– Подожди, товарищ, успокойся.

– Как успокоиться? Они на нас пушками да пулеметами, а мы успокойся?! – кричал Семка.

Парень отвел его дальше, принялся расспрашивать, кто он, где он живет…

К вечеру Семен вернулся домой радостный: в нем бродили задор и дерзость, потому что он узнал, как надо держать винтовку. В ту исключительную осень судоходство на Волге спуталось еще задолго до конца навигации. Судовладельцы отказывались платить команде и грузчикам, пытались пораньше увести свои суда куда-нибудь в тихие гавани, вроде Василёва, Алексеевки, Балакова. Солдаты, покинувшие фронт, захватывали пароходы и силой заставляли команду плыть от города к городу. Работы в нижегородском порту прекратились. Грузчики ходили без дела. Казалось, Волга умирает.

Однажды в осенний вечер Семен возвращался домой. Нудный дождь поливал пустую грязную улицу. Вдали в сумерках виднелось кладбище с голыми деревьями. Вороны летели из города ночевать на кладбище, и ветер задирал их перья. Мокрый и раздраженный, Семен лениво шел домой.

С утра бродя по пристаням, он вымок и теперь злился неизвестно на что. Он плохо понимал, что делается кругом. Каждый день у грузчиков закипали споры почти до драки: «Не было революции – была у нас работа. А теперь вот у вокзала стойте, как нищие на паперти, – не дадут ли пассажиры чемоданчик отнести?»

Переваливаясь, ощущая непомерную тяжесть, Семка шел злой, как волк. Из-за угла вывернулся быстрый человек и разом остановился перед Семеном, будто на столб натолкнулся.

– Ба! Здорово, товарищ!

Семен присмотрелся. Это был тот самый, сероглазый, что когда-то после стычки с юнкерами расспрашивал его, кто он и где живет.

– Вот тебя мне и надо.

Он глядел в лицо Семену открыто, весело, и Семен улыбнулся впервые за день.

Парень заговорил о буржуях, о господах, спросил, согласен ли Семен взяться за винтовку.

– Мы собираем отряды Красной гвардии. Ты хочешь записаться?

И Семен ответил стремительно:

– Конечно, хочу!

Они быстро пошли назад, к ярмарке, и теперь Семен шел легко и весело.

В маленькой гостинице, каких бесчисленное множество было на ярмарке, шла запись в Красную гвардию. Сероглазый познакомил Семена с черненьким бойким товарищем в матросской форменке.

– Острогоров? Подожди… Острогоров, Острогоров… что-то фамилия очень знакомая. Это не родственники тебе грузчики Острогоровы?

– Я сам грузчик. И отец у меня грузчик. И дед был грузчиком.

– А-а, ну теперь знаю! – прервал черный. – Потомственный почетный пролетарий. Очень приятно… Так это твой отец пронес колокол в двадцать пять пудов целую четверть версты?

– Он его из трюма один вынес.

– А это нешто труднее?

– Знамо, труднее. Попробуй-ка по трапу подняться…

Черненький посмотрел на Семеновы плечи, на кулачищи и засмеялся. Потом он торопливо записал что-то карандашом в ученическую тетрадку.

– Ты приходи сюда к нам… каждый день. Мы подробнее с тобой поговорим. Может быть, тебе доведется взять груз потяжелее колокола…

Семен отошел от стола, остановился у стены, присматриваясь. В комнате толпилось десятка два матросов и рабочих. Молодой мужик с рыжей бородкой, в лаптях, что-то шепотом говорил трем солдатам. Все были сдержанными, эта сдержанность не понравилась Семену: он ждал, что здесь будет буйно и весело, как в ватаге Степана Разина, – о чем поется в старинных волжских песнях. А тут тихо, сурово… Он насторожился. Сероглазого не было в комнате, а чернявый усердно писал. Семену стало не по себе, и, никому не говоря ни слова, он ушел. «Вот они какие… большевики. С ними надо с опаской».

Однако утром на другой день он опять пришел и тут увидел: все будто переродилось – все возбуждены и говорливы.

Сероглазый пробежал мимо с револьвером у пояса и на бегу крикнул Семену:

– Слыхал? В Петрограде началось!

И скрылся в соседней комнате. «Что началось?» Семен прислушался, о чем говорят. В Москве из пушек стреляют. Офицеры и юнкера заперлись в кремле.

И точно кто толкнул его в спину, он шагнул к тем, кто говорил, и спросил властно:

– А мы… поедем?

– Куда?

– В Москву. Юнкерей бить?

– Нет, мы должны здесь приготовиться. Разве ты не слыхал? Здесь тоже собираются буржуи выступить.

– Ага. И у нас? А мы что?

– Вот и думаем, как с ними поговорить.

– Что же думать? За манишку их да под ноготь.

Кругом засмеялись.

– Верно, товарищ! За манишку!

Кто-то хотел хлопнуть его по плечу, но до плеча не дотянулся, хлопнул по руке.

– А ты уже винтовку взял?

И сразу будто заборы упали – все заговорили с Семеном, шутливо, с прибаутками:

– Такому богатырю на одну руку сто юнкеров подавай.

Уже через полчаса, с винтовкой на плече, подпоясанный новеньким солдатским ремнем, на котором висели патронные сумки, Семен шагал в толпе красногвардейцев из Кунавина в город. И знакомое чувство решительности и задора захватило его от маковки до пят.

В этот вечер он не вернулся домой ночевать. И не возвращался… вплоть до двадцать второго года, когда кончились все фронты, а красноармейцы были отпущены по домам. Буйным и вместе твердым шагом прошел он по всем фронтам. За четыре с половиной года побывал он и в Сибири, и на Украине, и в Крыму, и на Кавказе… Оглушительно пел он тогда простую, но победную песню:

 
Мы сме-е-ло в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе-е-е за это!
 

В конце голодного двадцать первого года он полтора месяца валялся в тифу в лазарете маленького украинского городка, – вышел из лазарета худой, высокий, костлявый… Тут его потянуло домой, к себе на Волгу.

Миллионы тогда было таких, как Семен, – смелых, решительных, но незаметных героев, которые на своих плечах несли великие пролетарские походы и их славу, а после походов вернулись к своему прежнему труду – спокойно и незаметно.

Четыре с половиной года Семен не был дома, а эти годы и для него, и для отца с матерью были как десятки лет. После долгих блужданий по Кунавину (теперь пригород стали называть Канавино) он наконец вошел во двор дома, где, как ему указали, жили Острогоровы.

В пустом дворе седой, согнутый старик разбивал колуном винную сорокаведерную бочку. Семен крикнул:

– Здорово, дедушка! Не здесь ли живут Острогоровы?

Старик обернулся. У него были очень широкие плечи, седая смятая борода закрывала лицо.

– Эва, дедушка! Да нешто я тебе дедушка? – сказал он и бросил колун.

– Тятя! – испугался Семен.

– Кхе-кхе… Знамо, тятя! Аль уж я так постарел?

С крыльца сбежала Матрена, закричала на весь двор:

– Семушка! Родной мой! А я уж и не чаяла тебя в живых видать.

Матрена изменилась мало, все такая же была высокая и костлявая. Со скупой суровостью все трое – очень непривычные к ласкам – поздоровались. Матрена всплакнула и сквозь слезы позвала:

– Чего же мы стоим на дворе? Пойдемте в избу.

Иван поднял колун и, выпрямляясь, закряхтел, как дряхлый старик.

В комнате было так же пусто, как бывало, но на полу лежала дорожка, сотканная из тряпок, и Семен вспомнил, что, когда он был маленький, мать часто ткала такие дорожки и продавала на базаре. Бывало, пьяный отец рвал их в клочья. Это воспоминание больно кольнуло, и Семен уже грубовато, обычным голосом спросил:

– Ну, как живете-то?

– Да ведь живем, – вздохнула Матрена и запнулась.

А Иван многословно, монотонным голосом начал рассказывать, что дела повсеместно сократились. «Волга будто не живая», только и заработки, что у вокзала.

– Силов-то прежних нет, – вздохнула Матрена.

– Колотье у меня во всем теле, – пожаловался Иван, – теперь пять пудов насилу подымаю.

– А ты-то что такой худой? – спросила Матрена сына и опять заплакала. – И покормить-то тебя нечем, горе мое горькое! Вот отец разобьет бочку, печь затоплю, сварю картошки. Вчера в Совете бочку дали на дрова. Через всю улицу так и катили ее вдвоем. Живем трудно…

Семен нахмурился. Он видел: старики в самом деле живут плохо.

На другой день Семен пошел в город, в Совет «требовать работы», вернулся только к вечеру, угрюмый. Матрена сразу заметила его сдвинутые брови.

– Аль не дали?

– Дали. Буду старостой над сторожами на ярмарке. Жалованье положили. Паек будет.

Матрена обрадовалась: сторожа на ярмарке хорошо живут, потому что воруют доски, двери, окна, оконные стекла – продают мужикам. Такое воровство не считалось за кражу.

– Говори слава богу! – весело сказала она.

– Вот знал бы грамоту, меня бы на хорошее место поставили, – угрюмо забурчал он. – А то… старший сторож… только.

Мать мельком поглядела на отца. Тот виновато отвернулся. Мать вздохнула:

– Дружок твой Колька Смирнов – самоучка, а теперь за писаря живет в пристанской конторе. Умный-разумный парень… только одна беда – большевик.

Семен засмеялся:

– Умный-разумный, хоть и большевик?

– Да, хороший парень, – просто ответила Матрена, не понявшая, почему Семен засмеялся.

На новой своей работе Семен оказался очень деятельным. Обыватели в этот год уже оправились от разрухи военного коммунизма и принялись чинить обветшалые дома и строить новые. Ярмарка для них была местом добычи строительных материалов. Сторожа, соблазненные подачками, «отпускали» им и доски, и стекло, и кровельное железо, сорванное с крыш корпусов. Семен, как сокол на уток, налетал на сторожей:

– Воровать не позволю!

– Семен Иваныч! Да ведь добро-то купеческое. Аль ты за купцов стоишь? – вступали в спор с ним сторожа.

– Было купеческое, а теперь наше.

– А раз наше, бери и ты… и мы возьмем, сколько надо.

Семен неуклюже, но властно объяснял, почему нельзя брать, хотя это и наше.

– Вы свое государство обкрадываете. В одной Молитовке украли два миллиона пудов соли. Это как?

– А что ж нам, умирать с голоду? За соль мы хлеб покупали. Ты большевицку руку тянешь, а большевики сами говорят: при социализме бери, сколько тебе влезет.

Семен без дальних споров говорил:

– Вы вот что, граждане хорошие, идите-ка в контору, возьмите расчет. Нам таких ораторов не надо.

Сторожа-воры и через Матрену пробовали найти подход к Семену.

– Усовести ты его. Чего он так нос задирает! У такого доходного места стоит, а сам не берет и нам брать не дает.

Мать приступила было к Семену, а тот прямо закричал на нее:

– И ты за воров?

– Я не за воров, а только… ведь ты и сам таскал доски, когда мальчишкой был. Хорошо быть честным богатому, а у бедного какая честность?

– Старо, мать, старо! Теперь так не живут.

И обиженная Матрена потом говорила соседкам:

– Будто подменили его на этой проклятущей войне. Сладу с ним нет.

Два года Семен воевал на ярмарке. Бывало, в ночь-полночь посмотри, а он идет с берданкой за плечом: «Стой! Куда доску прешь?» В него даже стреляли два раза. Да такого не испугаешь. На фронтах всего видал.

Вскоре пронесся слух, что Семен стал похаживать в Молитовку к девке Марье Кувшиновой и хочет на ней жениться. Тут и сторожа, и Матрена обрадовались: женатому больше надо, его легче соблазнить. Действительно, Семен женился. Ждали перемены, а перемены не вышло, все такой же он был несговорчивый.

– Вот нашли чертушку! – ругались сторожа. – Наш брат Исакий, а сладу с ним нет.

В эти годы рядчики, собиравшие артель грузчиков, исчезли, как дым, а на их место появилось множество кооперативных артелей, где главными заправилами были ловкие, пронырливые дельцы. Дельцы обирали грузчиков не хуже былого рядчика. Грузчики иногда били их смертным боем, внушая таким способом честное отношение к делу. Проклиная дельцов, грузчики говорили:

– Хорошо бы Семку Острогорова назад перетянуть. Пускай бы у нас был артельным. Свой человек – не обманет.

И при встречах звали Семена:

– Идем к нам. Мы тебя батырем выберем.

А батырь – по-татарски богатырь – у грузчиков староста, начальник.

– Что ты, Семка, от фамильного дела отбился? Отец твой, дед твой славой славились по всей Волге.

«Ох уж эта мне их слава», – морщился Семен, но все-таки решил после раздумья и размышлений вернуться к своему фамильному делу.

Одна артель его звала – «иди к нам!», другая – «иди к нам!».

Семен пошел в артель, которая работала на Молитовке.

С приходом Семена на Молитовку круг его жизни как будто завершился: грузчиком был, грузчиком и остался, и будто не было ни его походов по фронтам, ни бездомных костров в Сибири, на Дону и Крыму, ни страданий невысказанных не было. Грузчики в эти годы – как самый отсталый народ – жили малоизменившейся жизнью. Весь рост страны, вся перестройка шли мимо них. То же было пьянство (уже от себя, не от рядчика), те же драки – сперва «на любака», потом в полную силу и злобу. Жили грузчики по сараям и на сушилках у молитовских мужиков. И та же былая жадность осталась при расчетах. Семен даже удивлялся, до чего не изменилась жизнь у грузчиков за эти годы. Будто остановилась на каком-то далеком времени. Изменения, которые понимали и чувствовали грузчики, – это восемь часов труда вместо прежних с трех утра до шести вечера. И это Семен считал очень большим делом. Он помнил, как изломанный и измолоченный долгой работой возвращался, бывало, домой. Тут действительно «с устатку выпить бы».

А ныне после восьмичасовой работы все время твое и праздник весь твой! Подымайся, держись, расти, учись… И Семен принялся учиться.

Сначала не по себе, неловко было ему: «Маленького не учили, а дылда вырос, сам пошел учиться». И еще: сидеть пришлось рядом с бабами да девками, что гурьбой пришли учиться. Чудно! И чтобы не очень стыдно и не очень скучно было, он и жену соблазнил учиться, – сынишку оставляли с бабкой – жениной матерью. И еще десяток грузчиков, помоложе, он уговорил пойти в школу.

Так тихо потянулась жизнь месяц за месяцем, год за годом.

Опять пошла молва об Острогорове по всей нижегородской пристани; острогоровская артель лучшая в порту – меньше пьют, не воруют, работают чисто… Грузчики сами набивались к нему: «Возьми нас к себе в артель. За тобой мы как за каменной стеной».

И Семен выбирал тех, кто был ему по сердцу.

Может быть, так оно и пошло бы – мирно, спокойно, обычно, без больших перемен. Мало ли честных жизней проходит незаметно?

Однажды к Семену на причал пришел его прежний товарищ Колька Смирнов – ныне Николай Иванович, помощник заведующего участком. Они вспомнили, как в детстве босоногими мальчишками бегали по ярмарке, поговорили о Никите Расторгуеве, что теперь работает горбачом в острогоровской артели, о теперешней жизни, о том, что на заводах стали работать по-новому, по-ударному.

– Я так понимаю, – сказал Смирнов, – ныне у нас новая волна революции поднялась: первая была, когда царя свергли, вторая – буржуя свергли, третья – фабрики и землю взяли, четвертая – кулака изгнали, пятая – вот теперь, когда на всех фабриках и заводах стали работать по-ударному. Как у вас, есть ударники?

– Как же, ударники есть, – криво усмехнулся Семен, – по бутылке ударяют очень даже хорошо.

– Нет, в самом деле? – поднял густые брови Смирнов.

– Какие ударники? Работают, как мой дед работал.

Семен пожаловался на грузчиков – народ отсталый: водку пьют, как прежде, и жен колотят, как отцы и деды колотили.

Смирнов нахмурился.

– Да. Я вот читал… В пятом году грузчики были самыми ярыми погромщиками. Сормовичей ловили на Балчуге, убивали. Ты, чай, помнишь? Торговцы угощали их водкой, а они громили.

– Теперь не то.

– Знаю. Да, вот что… ты бы повел своих грузчиков на собрание… говорят об ударниках, о соревновании. Ты сам-то, поди, уже был?

Семен смущенно усмехнулся.

– Не был!

– Да ты что, брат? Аль пружина ослабла? Забился в свою нору, как сыч в дупло. Так нельзя. На широкую воду плыви! Ну? Вся страна вроде как на гору поднимается, а ты – «не был». Отец-то у тебя что делает?

– А он в караульщики поступил. Теперь не пьет. Какая его жизнь? Стар, ноги запухают.

– Вот тебе! Непомерная сила была. А для чего истрачена? Нет, мы не должны так жить. Гляди-ка, гляди, что началось у нас на Волге. Пароход соревнуется с пароходом, приставь с пристанью.

Семен смотрел на приятеля и про себя посмеивался: такой же он остался, как в детстве, задорный, вроде воробья скачет: «чиль-чиль, чиль-чиль».

Эта встреча заставила его задуматься. Вечерами, читая свою водницкую газету, он видел: в газете много говорится об ударниках, о соревновании. Прежде он пропускал такие заметки, не читая, они не касались грузчиков.

«Новая волна революции…» Чудак!

Как-то вскоре после того, вечером, перед концом работы, начальник молитовского участка вызвал Семена к себе в контору. В конторе сидел молодой парень с черными блестящими глазами, в серой кепке и серой рубашке с мягким воротником. Был он щуплый и легкий.

– Вот это наш батырь Острогоров, – сказал парню начальник участка.

Парень встал навстречу Семену, протянул руку, засмеялся:

– Теперь батырей нет, теперь бригадиры. Так это ты, бригадир Острогоров? Очень хорошо. Я, значит, к тебе… как бригадир грузчиков с третьего участка, вызвать пришел тебя на соревнование… – Он заговорил бойко, будто вслух читал газету, и бойкое было во всей его поджарой фигуре, и в серой кепке, и в черных дерзких глазах.

«Ах, ты (Семен про себя обругался), тварь ты бесхвостая… да я тебя…»

Дерзкие слова обидели Семена. Он слушал, нахмурясь. Этот малец, надо полагать, пешком под стол ходил, когда Семен бился на фронтах гражданской войны.

– Так вот, товарищ Острогоров, мы и вызываем вас на соревнование. Принимает ваша бригада или нет?

– Принимаю, да, – глухо проговорил Семен, – сперва, знамо, я поговорю с товарищами… ну, думаю… они согласятся.

– Может быть, мы сейчас поговорим? Вместе бы?

– Конечно, конечно! Поговорить надо сейчас, – оживился начальник участка. – Созывай своих, Семен Иванович!

Семен вышел из конторы очень легкой и очень быстрой походкой, яростно ругаясь про себя. В этом вызове ему чудилось что-то обидное. Как? Ему? Этот… этот гвоздик?

В полутемном пакгаузе собрались все пятьдесят три грузчика – горбачи, выставщики, – вся Семенова артель. Юнец заговорил вольно, с вызовом. На него смотрели угрюмо:

– К чему оно нам, твое соревнование? Баловство? Мы и так работаем неплохо!

– А вот посмотрим, кто лучше! – грозился юнец.

– Кишка у тебя тонка. Ты гляди-ка, у нас какой батырь!

– А что, ребята, – сказал Семен, – нешто мы хуже их сработаем? Что они больно задорятся? Давайте-ка им нос утрем.

Так началась у грузчиков новая полоса жизни.

Через день очень робко водницкая газета написала про «бригаду Острогорова» – так теперь стали называть артель: «Бригада Острогорова включилась…»

Утром начальник участка принес газету на причал, где грузчики выкатывали из трюма баржи бочки с цементом.

– Видал? – отрывисто спросил начальник и подал Семену развернутую газету.

Семен снял голицы и взял газету. «Бри-га-да Ост-ро-го-ро-ва». У него перехватило дыхание. Вытаращенными глазами он поглядел на начальника. Лицо вытянулось, брови полезли на лоб.

– Это… это первый раз в жизни. Героем, можно сказать, на войне был, и то не печатали, а тут… Ух, елки зеленые! – сказал он.

Начальник засмеялся. «То-то, брат! Теперь гляди в оба!» И пошел прочь, припадая на левую ногу. Семен, размахивая газетой, как флагом, побежал на баржу.