Текст книги "Человек и пустыня"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)
Уже на исходе октября – день стоял, разукрашенный первым снегом, – Иван Михайлович, вернувшись из «Биржи», сказал сыну:
– К тебе Волков и Мальков ныне прийти собираются. К ним кто-то из Нижнего приехал. Говорят, впятером придут. С попом Ларивоном. Толковать с тобой хотят. Надо будет их попочетней встретить.
И вечером пришли: хлеботорговец Волков, заводчик Мальков, староверский поп Ларивон, начетчик Никита и еще незнакомый седоголовый старик с темными блестящими глазами, – все в староверских кафтанах, в сапогах бутылками. Виктор Иванович вышел их встретить в переднюю, он был в сюртуке с шелковыми блестящими отворотами, в крахмальной рубашке – большой, стройный, важный. Поп Ларивон поликовался сперва с Иваном Михайловичем, потом с Виктором Ивановичем. И за ними все пятеро, по очереди. Ликовались церемонно и кланялись в пояс, по-старинному.
Волков наклонился к седоголовому старику, пальцем показал на Виктора Ивановича, пробасил льстиво:
– Вот он, надежа-то наша!
Старик закивал головой:
– Уж по обличью догадался. Как же, как же, знамо – надежа наша.
Церемонно кланяясь и уступая дорогу друг другу, обильно рассыпая слова, политые лестью, они прошли в залу. Здесь их встретили женщины – три хозяйки: парадно одетые, большие.
– Гости дорогие, милости просим!
И Василий Севастьянович шариком прикатился откуда-то из дальних комнат.
– Ба, дорогого народу-то сколько! Бог милости шлет.
Справились о здравии, о детушках, о делах. Дружно повздыхали все:
– События-то, события-то какие!
– Да, уж и не говорите. Отворотись да плюнь.
– Пропала Расея!
– Пропасть-то, положим, не пропала, а трудно ей. Это что и говорить: трудно.
– А ведь мы к тебе больше пришли, Виктор Иванович!
– Что ж, я очень рад, пожалуйте ко мне, чтоб удобнее было толковать.
Виктор Иванович провел всех в кабинет. Поп Ларивон, помолившись на Спас Ярое Око, заговорил неторопливо, бубукающим баском:
– К тебе с докукой, Виктор Иванович! Порадей миру.
Виктор Иванович поклонился:
– Миру всегда готов радеть.
– Вот отец-то… – Поп показал на незнакомого старика. – Это Евтихий Степанович из Нижнего. Ездит, стало быть, по всему нашему миру, путный народ собирает, чтоб к министру новому ходателями пошли. Про тебя везде говор. Ну, вот и решили мы просить.
– Уж ты, сынок, не откажись, – поклонился, вставая, Евтихий Степанович, – добрая молва про тебя идет. Нам только таких и надо теперь.
Виктор Иванович – точно его варом обдало – вспыхнул и, чтобы скрыть смущение, наклонил голову.
– Ты сможешь и поговорить, как надо, и ты известный человек – не какой-нибудь с пылу с жару.
Тут и Волков – огромный, горластый – загудел:
– Да, да, Витюша! Ты уж будь другом, не откажи! Когда все наши туда соберутся да понапрут на правителей, так правителям придется покряхтеть.
– Пора освободить нашу веру из-под немецкого сапога.
Бубнили все пятеро, голосами почтительными и вместе настойчивыми:
– Не откажи!
А Иван Михайлович самодовольно гладил бороду, смотрел на всех, посмеиваясь.
– О чем же будем просить? – проговорил наконец Виктор Иванович изменившимся голосом.
– Перво-наперво просить надо свободу веры, – прогудел поп.
– А я полагаю, и еще дело поважнее надо просить, – блеснув глазами, сказал Евтихий Степанович. – Надо просить, что все просят: конституцию.
Волков энергично махнул рукой, будто отрубил:
– Верно! Хоша я и не слыхал ничего хорошего про эту конституцию, но раз всем ее желательно, то и нам желательно. Намедни я был в земской управе, с Митрь Степановичем поговорил. «Без конституции, говорит, не обойтись. Только тогда и начнется жизнь».
– Сперва в Москве соберутся все, а потом уж в Петербург пойдут, – сказал Евтихий Степанович. – Большой силой пойдут. От всех городов уже есть. Только вот от вас…
Когда они ушли – после обильного ужина, – Виктор Иванович оделся потеплее и вышел на террасу. Пронзительный ветер дул из-за Волги. Кругом все белело во тьме. Волга шумела глухо, и слышался шорох молодых льдин. Виктор Иванович долго шагал из конца в конец террасы. Этот заиск, эти льстивые слова, что слышал он весь вечер, и, главное, этот выбор его депутатом, – горячей дрожью пронизало его. «Все политические деятели, даже самые большие, начинают вот так же, с маленького».
Все следующие дни он ездил по купцам-староверам, ездил вместе с попом Ларивоном, собирали подписи. И когда караковый андроновский рысак останавливался перед чьим-либо домом, в дому начиналась беготня и хозяева выплывали на крыльцо встретить столь почетного гостя.
На вокзале провожали Виктора Ивановича десятков пять – все тузы города. Ковровые и лакированные сани запрудили всю площадь перед вокзалом. Виктора Ивановича окружили плотной стеной, руки к нему тянулись со всех сторон. Волков – головой выше всех – гудел на всю платформу открыто:
– Гляди там, как лучше. Чтоб без дураков теперь! Довольно! Потерпели – и будет… Вот и от земства вчера из Саратова тоже делегаты поехали. Вы не одни теперь требуете. Все требуют…
А жандарм в белых нитяных перчатках стоял поодаль, тоскливо смотрел на шумевшую толпу.
Взволнованный проводами, Виктор Иванович долго стоял у окна в коридоре вагона. Мимо проносился лес, большая дорога, мужики и лошади на дороге, Родивонычев сад, тот самый сад, который, как ему казалось в детстве, лежит за горами, за долами, потом показалось село вдали, за селом – бесконечная пустая равнина, белая как мел, а на равнине – гора Видим, похожая на голубую шапку.
В соседнем купе, откуда густо тянуло табаком, два голоса разговаривали: один – грубо, хрипло, отрывисто, другой – почтительно, тенорком.
Грубый голос сказал:
– Я уверен, эта толпа недаром на вокзале была. Затеяли что-нибудь, подлецы!
– Совершенно верно. Я такого же мнения.
– Самые наши толстосумы, а смотрите: готовы революцию сделать. Я нюхом чую, чем здесь пахнет.
– Надо полагать.
– Ну что ж, пускай! Пускай делают! Придет момент – галахи разные пощупают их сундучки-то! Дураки, не понимают, что революция, если она случится, их тоже не погладит по головке, как и нас.
Виктор Иванович насторожился, прошел мимо открытой двери. В купе сидели уездный исправник Голоруков и молодой следователь в черной шинели с золотыми пуговицами. Исправник и следователь взглянули на Андронова, замолчали. Виктор Иванович вернулся. Дверь в купе уже была закрыта. Вся равнина за окном стала синей. Лишь гора Видим пылала пожаром.
– А вот мы посмотрим, – с задором, с угрозой вслух сказал Виктор Иванович, обращаясь к запертой двери купе, – посмотрим, кого погладят, а кого не погладят!
Около полуночи он пересел на узловой станции в скорый поезд Москва – Саратов. Постели были разложены, но пассажиры еще не заходили в купе, толпились в коридоре, говорили негромко – двое в форменных черных сюртуках, седоголовый полковник с красными лампасами, две дамы в серых одинаковых платьях.
Виктор Иванович позвал проводника, заставил его устроить постель. В купе никого не было.
– Что за собрание в коридоре?
Проводник почтительно засмеялся.
– Про Саратов все толкуют. Беда!
– А что случилось?
– Делегаты земские вчера уезжали. Ну, провожала их толпа, господа дворяне, чиновники, земцы и, конечно, рабочие и студенты были, и, конечно, запели «Марсельезу»…
– Даже «Марсельезу» пели?
– Так точно. И кричали еще: «Долой войну!»
Проводник еще что-то сказал, ушел, и по его почтительной спине было видно: он доволен. Виктор Иванович покачал головой, усмехнулся, тоже чем-то довольный.
В Москве, на Рогожском кладбище, он впервые увидел староверов, собравшихся со всех концов России. Их было человек пятьдесят. Пожилые, седобородые, все как на подбор крупные, в староверческих кафтанах, они казались непреоборимыми столпами. Служили молебен – в зимней церкви перед запечатанными алтарями. Потемневшие от времени сургучные печати зияли по-прежнему, точно раны на теле. К ним невольно тянулись глаза. Виктор Иванович вспомнил все до мелочей: когда-то, в дни студенчества, он приходил сюда с отцом – так же тогда зияли печати на дверях. Он вспомнил свое негодование, и вздохи отца, и слова дьякона Ивана Власова: «Эти печати не просто печати. Это знаки величайшего насилия над совестью…»
Он чуть пригнулся напряженно – готов был пойти на упорную борьбу.
Служил молебен тот же отец Иван Власов – ныне священник. Он возмужал, обородел, но в голосе и в глазах у него были все та же бодрость, и упорство, и вера.
Из церкви все вышли сдержанно – взволнованные, упорные, строгие. Виктор Иванович – внешне почтительный, потому что он был самый молодой, – дрожал от неистовой силы. Что такое? Их, коренных русских, так угнетают? Заставляют молиться перед запечатанными алтарями. А-а? Сама мощь – вот здесь, эти пятьдесят: Волга, Урал, Сибирь, Кубань – половина русских капиталов в их руках, а они вот молятся перед запечатанными алтарями, как нищие. Он выпрямился. Он готов был в эти минуты пойти на все, вплоть до… до смерти.
К нему подошел сам Иван Саввич Рыкунов, в шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке-боярке, в золотых очках – по виду барин, европеец.
– Виктор Иванович Андронов? Очень приятно! Покорнейше прошу пожаловать ко мне. Там потолкуем, как и что…
Он говорил, отчеканивая каждое слово, мягко, с простотой очень хорошо воспитанного человека. Он усадил Виктора Ивановича с собой в широкие лакированные сани. Пара серых лошадей во весь мах понесла их по московским улицам. Необъятный кучер с жирным трехъярусным затылком, подстриженным точно по линейке, сидел истуканом, покрикивал зычно: «Право держи!» Ветер рвал, метал, и от быстрой езды хотелось смеяться. Рыкунов ворковал над ухом:
– Вы, кажется, и в Америке побывали? Очень рад. Слухом земля полнится. Я очень доволен, что наконец и наше провинциальное купечество вступило на путь истинной культуры. Мы теперь близки к новому завоеванию.
«О каком завоевании он говорит? Пустыня? Борьба?»
– Вы сами изволите знать: тридцать, сорок лет назад незабвенной памяти Александр Николаевич Островский осмеивал грубые нравы наших родов. Теперь все насмешки – мимо цели…
Сани остановились у старинного особняка в переулке на Покровке. Швейцар в ливрее открыл зеркальную дверь. Мраморная лестница со статуями, зеленеющие пальмы, ковры, лепные потолки, масса света изумили Виктора Ивановича.
«Вот как надо жить!»
В гостиной возле стен стояли шкафы красного дерева с зеркальными стеклами. В шкафах – старинный фарфор, чашки, статуэтки, группы. Все сверкало, ласкало глаз.
А по лестнице уже поднимались – по двое и по трое – старики и старичищи в черных старомодных сюртуках и в староверских кафтанах.
Они с наивным, провинциальным удивлением смотрели на лепные потолки, на стены, на фарфор, крякали завистливо и говорили приглушенным голосом, как в церкви:
– Эк нагородил!
– Да, будто в царских покоях…
Иван Саввич рокочущим барским голосом возгласил:
– Господа, покорнейше прошу к столу!
Через большой двусветный зал прошли в столовую. Гостей встретила у дверей высокая дама в синем платье самого глубокого тона, белолицая, ослепительно красивая.
– Моя жена, – представил ее Иван Саввич.
– Милости прошу! – необыкновенным, как показалось Виктору Ивановичу, музыкальным голосом говорила дама каждому гостю, здороваясь. Виктор Иванович – один из всех – почтительно поцеловал ей руку.
Стол сверкал хрусталем, серебром, фарфором, скатертями. Священник – отец Иван Власов – прочитал молитву. Все сели, двигая стульями, ослепленные, связанные смущением. Множество лакеев забегало вокруг стола. Виктор Иванович сидел по левую руку от хозяйки. Наклонясь над тарелкой, он быстрым взглядом, искоса глядел, как двигались ее руки, ее грудь. И сознание, что среди всех обедающих он – самый молодой, почему-то задорило. После второго блюда Иван Саввич сказал, посмеиваясь:
– Кажется, мы можем приступить?
Гости загомонили:
– Ну да, хорошая еда хорошему разговору не помешает.
– Уши едой не заняты.
– Чего там время терять?
– Маргарита Семеновна нам разрешит?
– Пожалуйста!
– Я полагаю: нам прежде всего надо выработать адрес, – сказал Иван Саввич. – Мы переживаем такие дни, когда наша просьба наконец будет услышана. Новый министр, как вам известно, заявил, что в основу своей деятельности он кладет искренне-благожелательное и доверчивое отношение к общественным учреждениям и к населению вообще. Мы должны воспользоваться моментом и добиться, чтобы вековой гнет, тяготеющий над нами, был снят.
Он говорил долго и складно. Он помахивал серебряной вилкой в такт речи, и его слова казались круглыми, похожими на эти сладкие пышки, что лежали на блюдах перед каждым гостем. Все перестали есть, слушали напряженно. Лоб у толстого пароходчика Тюкова покрылся каплями пота. Отец Иван Власов опустил глаза, борода его колыхалась в улыбке. Виктор Иванович заметил: Маргарита Семеновна слушает мужа с восторгом. Потом говорил отец Иван Власов густым басом:
– Пора настала. «Толцыте и отверзится».
Владелец уральского железоделательного завода Харитонов – семидесятилетний старик с зеленой бородой – сказал умильно, с озябшей стариковской робостью:
– Почтительно просить надо. Припадем к стопам его величества, государя императора, и будем плакать и стенать: «Могуты нашей нет, ваше величество! Могуты нет!»
И еще и еще говорили. Маргарита Семеновна замирала, едва начинал говорить новый оратор, слушала, удерживая дыхание, если оратор говорил хорошо. У Виктора Ивановича судорожно билось сердце каждый раз, когда оратор кончал: он хотел бы сам просить слова. Это напряженное общее внимание, выпитое вино, а главное – внимание этой великолепнейшей женщины его волновали, толкали проявить себя.
– Прошу… мне… слово, – хриплым голосом наконец сказал он Ивану Саввичу. Он видел: Маргарита Семеновна посмотрела на него ласково и кивнула головой.
Он встал и, взволнованный до предела, несколько мгновений молчал. Тишина стала жуткой.
– Я, господа, к моему глубокому сожалению, со многим не согласен, что здесь говорилось. – В уме у него вихрем понеслись страницы журналов и прокламаций, что присылала ему Сима. – Достоуважаемый Иван Саввич возлагает много надежд на наше новое министерство. Но я боюсь, что это министерство будет лишь министерством приятных улыбок. И, кроме улыбок, мы от него не дождемся ничего. («Что я говорю? Не резко ли?» Он взглянул на Маргариту Семеновну: она напряженно улыбалась.) Я полагаю, что настала пора действовать решительно. Мы не просить должны, мы не припадать к чьим-то стопам должны, мы должны требовать! Подобно нашему священномученику протопопу Аввакуму, мы должны наконец возвысить свой негодующий голос, должны сказать, что таким путем русская жизнь идти дальше не может. Вот только сейчас мы все видели унижение наше, печати на алтарях наших храмов. Я не говорю о нашем прошлом: вы все знаете его лучше меня. Я не говорю о бесконечном ряде мучеников за нашу истинную веру – протопоп Аввакум и боярыня Морозова начали этот ряд, – а конец… мы не видим конца, ибо вот сейчас, когда мы сидим с вами за этим столом, наши отцы и братья по вере погибают в тюрьмах Суздальского монастыря.
Он говорил громко, он чувствовал на себе напряженные глаза Маргариты Семеновны, – глаза бодрили.
– Двести лет величайших мук! Мы – истинные строители страны, истинные проводники всечеловеческой культуры, – сколько унижений мы должны были вынести! Наша Выговская пустынь, наши скиты на Иргизе и на Керженце – кто их разрушил? В моем родном городе и сейчас стоит храм со спиленными крестами, заброшенный, оскверненный храм. Не в каждом ли городе такие же вехи на пути наших унижений? Наши прадеды, деды и отцы просили, припадали к стопам – и все осталось по-прежнему. Пора просьб и припаданий кончилась. С полным сознанием своей силы и своего человеческого достоинства мы должны требовать…
То бурное, что временами подступало к сердцу, теперь лилось вольно. Слова являлись откуда-то из самой глубины тела – коренные, кровные.
Когда он кончил, все момент сидели, будто ошарашенные. Иван Саввич быстро встал, широкими шагами подошел к Виктору Ивановичу, обнял.
– Благодарю вас! О, благодарю! – проговорил он, и за стеклами его очков блестели слезы.
Тогда начался круговорот: зашумели, поднялись, жали руки. Только Харитонов сидел неподвижно и покачивал головой. Маргарита Семеновна сказала вполголоса:
– Великолепная речь! Чудесно!
Все опять уселись. Встал Харитонов:
– А я так полагаю: молодой еще он, Андронов-то. А шебаршит. Хорошо ли выйдет? Глядите, отцы! Не попасть бы в яму!
Но все зашумели, замахали руками.
– Ну, что там! Ясное дело! Момент такой – молчать невозможно. Андронов верно говорит.
Без споров, только называя имена, выбрали десять депутатов в Петербург к министру. Рыкунова и Андронова назвали прежде всех.
Этот день был диковинный. Пять лет не приезжал Виктор Иванович в Петербург. Он помнил его чинным, с озабоченно бегущими людьми, с великанами городовыми на перекрестках Невского. А в этот день весь Невский был полон народа, толпа запрудила мостовую и тротуары, что-то ждала, глухо говорила, будто ворчала, как зверь. Там и здесь везде виднелась полиция: конная и пешая – группами. Конные наезжали на толпу, теснили ее на тротуар.
Окна гостиницы, где остановились делегаты, выходили на Невский. Рыкунов и Андронов остановились у окна. Люди, люди, люди, сотни тысяч людей, – яблоку негде упасть. Только перед полицейскими пестрели полоски мостовой: полицейские были точно острова в колыхающемся море.
Рыкунов взял под руку Виктора Ивановича, сказал, посмеиваясь:
– Как будто нам расчищают дорогу.
Виктор Иванович кивнул головой:
– Пожалуй! Это даст нам возможность говорить смелей. Что ж, выйдем на улицу, посмотрим? Надо узнать, в чем дело.
Рыкунов замялся:
– Я, собственно, не большой охотник до таких зрелищ. Стрелять будут.
– Стрелять? Я все-таки схожу. Смотрите, какая масса женщин! Даже они не боятся.
Виктор Иванович оделся и вышел. В каракулевой шапке с откинутыми вверх полями, в шубе, большой, важный, он вышел, опираясь на палку с серебряным набалдашником. На Невский уже не пропускали. Полиция стояла цепью. Кто-то сказал, что можно выйти через Литейный. Виктор Иванович пошел в обход. В подъездах ближних домов он увидел множество полицейских. На дворах цокали подковами полицейские и казачьи лошади. Все это задорило и бодрило, как мороз.
Через Литейный он вышел на Невский. И увидел: конные полицейские с белыми султанами на шапках били толпу. Толпа отбегала и тотчас волной приливала обратно. Раздавались резкие крики, топот, выстрелы. У ближнего тротуара полицейский два раза ударил шашкой женщину в шляпе. Женщина, нелепо махая руками, упала под ноги лошади. Виктор Иванович закричал: «Что вы делаете?» – поднял палку и, подражая полицейскому, замахал, полез через толпу туда, где упала женщина. Усатый толстейший городовой, такого же роста, как Виктор Иванович, схватил его за локоть, крепко сжал и проговорил в самое лицо:
– Не вмешивайтесь, господин! Не ваше дело!
– Женщину! Женщину убили! – закричал Виктор Иванович, вырывая у городового свою руку.
– Не вмешивайтесь, господин! Убили кого надо! – опять настойчиво проговорил городовой.
И Виктор Иванович почувствовал: его взяли уже двое под руки, повели, втиснули в толпу назад, за цепь полицейских.
– Это безобразие! Это возмутительно! – взывал Виктор Иванович и размахивал палкой над головами толпы. А цепь полицейских все настойчивей оттесняла народ дальше от Невского… Лишь издали было видно: по Невскому бегали черные люди взад-вперед, а за ними гонялись конные и пешие полицейские. И крики неслись, и гремели редкие выстрелы.
Упарившийся, как в бане, Виктор Иванович вылез из толпы на тротуар. Ему показалось: он взъерошен, надо оправиться. Он смущенно оглянулся. Здесь возмущения уже не было: стояли просто любопытные. Он прошел с полквартала, остановился. Пожилой чиновник в круглой шапке с кокардой дружелюбно улыбнулся ему.
– Вот они, японские-то деньги, что делают!
Виктор Иванович удивился:
– Какие японские деньги?
– А как же! Пять миллионов японцы прислали рабочим и: «Получайте! Только не работайте, не учитесь, бунтуйте». Они и бунтуют. А фронт гибнет. Польза нашему врагу.
– Что вы говорите? Не может быть!
– У нас самые точные сведения. Знают даже, кто привез деньги. Да вы посмотрите, кто бунтует: голытьба! Вот мы с вами не пойдем бунтовать!
«Что такое он бормочет? Не может быть!»
Он поспешно зашагал по улице. Мысль о японских деньгах уколола его. А если правда? Ему было уж стыдно, что вот он, Виктор Иванович Андронов, купец первой гильдии, миллионер, сейчас кричал во все горло на полицейских и махал палкой, как… как один из тех, кто… получил японские деньги. Он дошел до Невы. Он решил побывать у Симы. Через мост не пускали. Пришлось вернуться назад в гостиницу. Иван Саввич и отец Власов встретили его в зале:
– Ну что? Как?
– Бьют. Сам видел, как убили женщину.
– О-о, этого недоставало!
– Пускай бьют, пускай! – забурчал отец Власов. – «Аще не умерет, не возродится».
Виктору Ивановичу хотелось рассказать о японских деньгах, но… странное чувство мешало: неужели есть такие головы, что за японские деньги идут на смерть?
Вечером, когда на улицах утихло, он поехал на Петербургскую сторону к Симе. Извозчик все озирался.
– В беду не попасть бы! Утром возле самых саней – вот так – убило человека. Прямо в висок пуля. Хныкнул и лег – и готово. Тоже вот извозчика одного…
– А ты скорей поезжай, дядя!
– Гляди, народ-то все кучками, кучками. И полиции везде сколь…
Дом, где жила Сима, был необыкновенно мрачный – длинный, серый, сырой. Подниматься пришлось на шестой этаж, на лестнице пронзительно пахло кошками. Виктор Иванович задохнулся. Сима была дома. Она вышла в коридор. Глаза у ней были круглые и красные пятна рдели на щеках.
– Ты? Это ты? В такое время?
Она судорожно уцепила руку Виктора Ивановича, точно не верила глазам, и поспешно повела его по коридору, шепча горячечным шепотом:
– У меня гостья. Ранили сегодня. Ты молчи!
На кровати, разметавшись, лежала девушка с растрепанными черными волосами. Она попыталась подняться навстречу.
– Вы доктор? Наконец-то!
– Успокойся, Катя! – сказала Сима. – Доктор сейчас придет.
Девушка опять упала головой на подушку, отвернулась к стене.
– Ранили в плечо, – прошептала Сима.
– Почему же доктора нет?
– Послали за своим. Нельзя первого встречного. Скоро будет. Ты пришел очень кстати. Во-первых, дай денег, а во-вторых, сейчас же увези вот это.
Она пнула ногой в газетный тюк, лежавший на полу.
– Это что?
– Литература. Увези. У нас может быть обыск.
Она говорила властно, нетерпеливо, она торопила.
– Куда же я увезу? Я живу в гостинице.
– Вот и увези в гостиницу. У тебя, во всяком случае, обыска не будет. Миллионеров пока не обыскивают. А нас ты спасешь. Ну же, скорее! Дворник видел, как мы вели раненую. Боюсь, нагрянет полиция. Завтра я к тебе приду. Ты где остановился? А, знаю! Давай же деньги! Бери литературу!
Не решаясь отказаться (а очень хотелось отказаться), Виктор Иванович с тяжелым тюком в руке вышел на улицу. «Вот положение, дьявол возьми». Два дворника стояли у ворот. Они посмотрели на него, переглянулись. «Сейчас остановят». Он шел неторопливо, важно: «Скандал не скандал, а нести надо… Полицейские стоят. А, ничего не поделаешь!»
– Барин, пожалуйте! Прокачу! Куда прикажете?
И, всем телом чувствуя, что наступает спасение, Виктор Иванович голосом барственным, чуть-чуть подражая Ивану Саввичу, приказал извозчику:
– На Невский, угол Литейного.
Дорогой он все старался сделать беззаботное лицо, незаметно полами своей шубы прикрывал тюк, словно боялся, что полицейские заметят тюк даже через полость. Портье гостиницы внес тюк в номер. Виктор Иванович холодно и повелительно приказал поставить тюк у стола. Портье поставил, вышел. Виктор Иванович поспешно перетащил тюк за перегородку, к кровати, потом запер номер и спустился в ресторан, переполненный офицерами, декольтированными дамами, господами в сюртуках и фраках. За соседним столиком толстый генерал хриплым голосом говорил о японских деньгах. «Опять эти деньги. Нет дыма без огня! Неужели Сима тоже? Не на японские ли деньги отпечатана эта литература?»
Подошел Иван Саввич:
– Где вы были? Я уже забеспокоился. Пожалуйте ко мне! Надо будет потолковать.
У Ивана Саввича собрались все десять, писали, слегка спорили и, споря, все оборачивались к Виктору Ивановичу, ждали, что скажет он, столь красноречивый там, в Москве. А Виктор Иванович молчал или отвечал однословно. И все время его гвоздила мысль – о японских деньгах, о литературе, о Симе, о раненой черноволосой девице.
Улица уже была тиха, когда он пришел к себе. Лишь под окнами еще ездили конные – слыхать было, как цокали по торцам копыта.
Прием у министра был неожиданный. К делегации вышел не сам министр, а чиновник в синем сюртуке, с крестом на шее, с баками, похожими на две седые сосульки, с бритым подбородком, гладко причесанный. Скрипучим голосом, едва разжимая тонкие губы, он сказал:
– Господа! Ввиду исключительных событий его высокопревосходительство, господин министр внутренних дел, принять вас сегодня не может, несмотря на его крайнее желание. Господин министр поручил мне передать вам, что ходатайство ваше об отмене стеснений старообрядцам будет рассмотрено в самые ближайшие дни. Господин министр надеется, что вопрос будет разрешен в благоприятном для вас смысле. О том или ином постановлении министерство будет иметь честь вас уведомить. Что касается ваших верноподданнических чувств, то его высокопревосходительство повергнет их к стопам его императорского величества…
Чиновник говорил ровным скрипучим голосом, раз заученным тоном, и лицо у него было бесстрастное, как неживое, глаза уставились в одну точку поверх голов, будто говорила машина, а не человек. Иван Саввич издал носом неопределенный звук, хотел возразить. Кто-то позади крякнул. Чиновник поклонился, повернулся, ушел… Когда депутаты спускались с лестницы, – все с обиженными лицами, потому что не ждали такого приема, – депутат с Урала пробасил:
– Про какие это верноподданнические чувства он толковал?
– А в нашем адресе-то! Там есть… упоминается.
– Ишь ты, сволочь! Ему скажи «здравствуй», а он будет потом говорить, что ты целовал у него сапоги. Вот они, чиновники!
– Нет, господа, позвольте! – заговорил Виктор Иванович. – Это же… я не понимаю даже. Это же оскорбительно! Мы наткнулись на какую-то стену. Так невозможно!
Иван Саввич пожал плечами:
– Признаюсь, я тоже не ожидал. Но что делать?
– Они, вероятно, хотят, чтобы мы присоединились к тем, кто вчера кричал на Невском?
Возмущенно разговаривая, депутаты шли по улице, сани гуськом следовали за ними.
– Что ж, поедемте в гостиницу, обсудим. Теперь во всем городе идут съезды и совещания. Земцам запретили собираться, а они все-таки собираются.
И, спохватившись, Иван Саввич быстро заговорил:
– Я, пожалуй, съезжу в два-три места, понаведаюсь. А вечером, господа, мы опять соберемся у меня.
Он позвал своего извозчика, уехал. Делегаты, покашливая, боясь взглянуть один на другого, поехали в разные стороны. Виктор Иванович пешком вернулся в гостиницу. Его знобило от обиды.
В коридоре его ждала Сима в беличьей шубке с огромной муфтой, в серой шапочке.
– Сима, здравствуй! Рад тебя видеть. Представь, сейчас к министру ходили. Ну, и околпачили же нас! То есть никогда такой обиды я не испытал!
Сима радостно засмеялась:
– А вы что ждали? Вас медом кормить будут?
– Но это же возмутительно! – Он стоял перед ней огромный, говорил громко, во весь коридор. – Кто мы? Социалисты? Революционеры? Мы самые благонадежные люди, и вдруг какой-то безгубый чиновник говорит нам скрипучим голосом: «Его превосходительство принять вас не может…» Мы, представители пятнадцати миллионов русского народа…
– Ха-ха! Как я рада!
– Чему ж ты рада?
– Я рада, что вы, толстосумы, попадаете на одну полочку с нами, революционерами.
Виктор Иванович пристально посмотрел на нее. Задорная, оживленная, Сима все улыбалась, и в глазах у ней – больших, карих, смеющихся – плясали бесята.
– Ну, это вряд ли!.. Чтобы с вами?.. Нет, нет! Кстати, по городу говорят про деньги, полученные студентами и рабочими из Японии.
Сима нахмурилась.
– Ты уже слышал? Вот видишь, какую клевету пускают эти безгубые чиновники!
– А ты уверена: это клевета?
– А ты как думаешь?
– От чиновника я слышал. Потом от генерала…
– Потом от жандармов услышишь. Клевещут как раз люди известного сорта.
– Ну, перестанем об этом. Скажи, как твоя раненая подруга?
– Ничего, рану перевязали, поехала домой. А я к тебе. Ты, конечно, дашь еще мне денег.
– Денег – с удовольствием. Но только, пожалуйста, не заставляй меня возить твою литературу…
Они сошли вниз, в ресторан. Сима – в барежевом платье, подтянутая, ловкая – осмотрела блестящую толпу крашеных дам, офицеров, фраков, передернула плечами. Три офицера, сидевшие за ближним столиком, смотрели на нее пристально, один восхищенно прищурил глаза. Виктор Иванович провел Симу к столику у окна.
– Однако, горе горем, а эти живут, как всегда!
Сима незаметно кивнула головой на дам, на офицеров.
– Ну, будет, будет тебе! Ты лучше расскажи, что слышно.
– Что? Сегодня получено сообщение: порт-артурская эскадра погибла окончательно. Скоро Порт-Артур будет взят. Послезавтра будут судить Сазонова за убийство Плеве…
Она понизила голос, сказала с угрозой:
– Мы собираемся там побывать.
– Но чего вы добиваетесь?
– Мы добиваемся республики.
– Даже не конституции?
– Конституция при наших условиях мало что даст. Ограничить царя? Но у нас и без того царь ограниченный. – Она постучала пальцем себя по лбу.
Она говорила вполголоса, она не махала руками, как обычно, но ее глаза блестели остро, сердито. Виктор Иванович увидел в них фанатичное, что уже однажды видел в глазах Токо-токо.
Полчаса спустя, провожая ее (портье нес тюк с литературой), Виктор Иванович сказал:
– Ты береги себя, Сима! Помни, что у тебя есть мать, хотя и не родная, есть друзья. Не надо тратить себя напрасно.
– Не беспокойся, Витя, напрасно себя я не потрачу. Я тебе уже говорила. Если случится со мной что, знай…
Она махнула рукой, не договорила.
– Не увидимся, может быть. Прощай!
Она крепко, энергично пожала ему руку, пошла по лестнице вниз и на ходу застегивала перчатку.
Виктор Иванович смотрел ей вслед. Он чувствовал, как опять все в душе у него необыкновенно спуталось. В номере он сел в кресло у окна, развалился – точно расслабленный. С одной стороны, этот чиновник, – при мысли о нем у Виктора Ивановича холодело в груди от ненависти, – а с другой – беспокойная, бурная Сима… Он готов был идти на все, чтобы сломить эту силу – чиновника, силу черную, холодную. И в то же время Сима пугала.
