Текст книги "Человек и пустыня"

Автор книги: Александр Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

ЛЕГЕНДА

Это было вечером, осенью, на Онеге. Старик с клочкастой сивой бородой наклонил голову, запел. На его широком лбу задрожали морщины, борода пошла волнами.

«Далеко-далеко, за бурливым океаном, за снегами вечными, за льдами, за туманами и морозами, лежит голубой рай. Реки в раю текут шелковые, лебеди по ним плавают белые, дворцы там стоят хрустальные, все алмазами усыпаны…»

Старик закрыл глаза, весь отдался видению и долго-долго водил нас по сказочной стране.

Я видел, как у моего товарища-художника закрывались глаза, – должно быть, он так же, как я, хотел уйти от этих рыжих стен стариковской избушки, уйти в райскую страну.

Около полуночи мы пошли в соседнюю деревню на ночлег. Ощупью мы шли по тропинке над обрывом реки. Онега шумела на камнях. Ущербленная луна поднялась над пиками столетних елей.

Художник задумчиво сказал:

– Много лет я изучаю Север, и меня поражает одна странность: во всех сказаниях и легендах повторяется одно и то же описание рая. Почему это? Поморы и норвежцы, лопари и ненцы – все одинаково говорят о сказочной стране…

И, подражая старику сказателю, художник нараспев прочел:

– Далеко-далеко, за бурливым океаном, за снегами вечными, за льдами…

О, Север, Север! Подумать о нем: все сурово на Севере. Эти вечные льды, непроглядные туманы, ошеломляющая тьма полугодовой ночи – и страшнейшая борьба каждого за свою жизнь. Там все построено на взаимном истреблении: мойва пожирает моллюсков, треска и семга пожирают мойву, тюлень пожирает треску и семгу, белый медведь пожирает тюленя.

Поморы и норвежцы на утлых суденышках плывут через океан туда, к вечным льдам. В океане их треплет свирепый шторм. Темно-зеленые волны бросают суденышки, как скорлупу… И не на северных ли морях создалась поговорка: «Кто на море не бывал, тот богу не маливался».

У кромки вечных льдов смелые зверобои оставляют суда и пешком бродят вокруг по льдам, охотятся на тюленей, моржей, белых медведей.

Что же, разве видят они голубой рай в этой ледяной стране?

Наш ледокол забрался далеко в вечные льды. Никогда ни одно судно не забиралось сюда. И в те часы, когда солнце ярчайшим светом заливало всю ледяную равнину кругом, я невольно вспоминал о приполярном рае. Льды, всюду ослепляющие льды. Кое-где вода чернела в трещинах, молчаливые птицы летали над льдами. Иногда виднелось на льду черное пятно – тюлень. Иногда желтоватое живое пятнышко двигалось вдали – то брел по льду белый медведь. Над медведем кружились чайки. Холодно кругом, холодно.

Нет рая здесь!

И вот однажды в утренние ранние часы, когда все было полно ледяного сверкания, к нашему кораблю подошел большой белый медведь. Его уже давно заметил штурман с капитанского мостика и сказал о нем охотникам. Охотники торопливо вооружились винтовками, встали вдоль борта, приготовились стрелять. Медведь неторопливо шел к кораблю, не чуя беды. Он подходил все ближе и ближе. У него был такой вид, что вот-вот сейчас он придет на борт и сердито спросит: «Кто вы такие? Откуда прибыли? Какое имели право забираться сюда?»

Охотники ждали его, дрожа от нетерпения. Каждому хотелось выстрелить первому. Каждый надеялся, что именно его пуля убьет страшного зверя.

Медведь был еще далеко, когда грянул нетерпеливый выстрел. Медведь остановился, удивленно поднял голову. Тогда разом грянул десяток выстрелов, и какая-то пуля задела медведя. Он медлительным прыжком качнулся в сторону, повернулся и побежал прочь от корабля, и было видно, как широкая красная полоса потянулась по его следу. Охотники пустили целую тучу пуль вслед медведю, пули подстегивали медведя, но он не падал, бежал еще прытче и скоро скрылся в ропаках и торосах. Охотники – смущенные и опозоренные – принялись ругать друг друга, – это было забавное зрелище для всех, кто не стрелял.

Я вышел на лед, чтобы посмотреть медвежий след. Крови на льду было много, ярко-красной, артериальной крови. Я решил: медведь ранен серьезно. Вероятно, он убежал за ближние ропаки, там лег издыхать. Я вернулся на корабль, взял винтовку, патроны, опять пошел на лед. У штормтрапа меня догнал летчик Сергеев.

– Куда?

– Посмотрю, далеко ли убежал медведь.

– Подождите, я пойду с вами.

Через минуту он с винтовкой в руке уже спускался по штормтрапу на лед. Через поле, возле которого стоял наш корабль, мы прошли быстро. Вот первые ропаки. Мирными бугорками они поднялись справа и слева. Медвежий след все с такими же ярко-красными отпечатками крови шел между ними.

За первыми ропаками мы нашли новое поле. Медведь пересек его из угла в угол. На поле уже были лужицы воды из тающего снега. Мы знали: это вода проедает толстый полярный лед, уходит вниз. В этих лужицах есть промоины, в них легко провалиться, погибнуть. Я вынул из кармана веревку, один конец привязал к левой руке, другой дал Сергееву.

Так, связанные, саженях в пяти друг от друга, мы пошли по следу. Веревка тонкой змейкой ползла между нами. Если провалюсь под лед я, мой товарищ вытащит меня. Если провалится он, я его вытащу.

За полем опять встали ропаки и торосы. Мы шли словно по разрушенному городу с белыми, изломанными стендами. Высокие льдины иногда преграждали путь. Идешь вот прямо, будто выхода нет, все кругом нагромождено, но медвежий след вел переходами самыми удобными. Медведь инстинктом чуял путь. Огромные лапы его оставляли на снегу след, похожий на большие фаянсовые блюда. Крови стало меньше, но все же красной цепочкой она блестела на белейшем снегу.

Солнце сияло. Кругом было тихо. Мы все еще надеялись, что медведь где-то здесь, за ропаками, лежит, дожидается нас. Мы шли настороженно. Сколько шли, час или больше? В охотничьем увлечении мы не замечали ни времени, ни пути. Уже давно наш корабль скрылся из глаз. Вдруг что-то неясное мелькнуло впереди. Это был медведь. Мы с новой силой побежали вперед по его следу. Снег шуршал под нашими ногами, лед кругом был весь взломан, уже не было не только полей, но даже маленьких полянок, – мы прыгали со льдины на льдину. Однажды я прыгнул, поскользнулся и по грудь ушел в воду. Сердце замерло. Ледяные струи побежали по всему телу. Сергеев потянул веревку, привязанную к моей левой руке, я быстро выбрался на льдину.

Я не мог бежать, высокие сапоги полны были воды.

Поспешно сбросил их, вылил воду, снова обулся, – на это пошло, может быть, минуты две, но за эти две минуты Сергеев раз сорок повторил:

– Скорей, скорей!

Мы побежали дальше. Медведь опять мелькнул за ропаками, точно дразнил нас. Он, как крючками, когтями зацеплялся за вершину льдины и легко перелезал через нее. Мы с трудом карабкались за ним. С высокого тороса вдали было видно широкое разводье. Голубой рекой оно протянулось вправо и влево. Медведь подходил к разводью.

Шириной оно было сажен сто. Скоро мы тоже подошли к нему. Медведя уже не было. На том берегу на снегу виднелись синеватые пятна, царапины и дальше следы – медведь переплыл, ушел. Вправо и влево разводье уходило широчайшей рекой – его не обойти. Разочарованные, мы остановились. Я сбросил кожаное пальто на лед, снял шапку, сел, положив винтовку рядом с собой.

Сергеев тоже поднялся на торос, разделся, разостлал пальто.

Мы молча оглядывали разводье, небо, льды кругом… И вот, когда с меня мало-помалу схлынул свирепый охотничий задор, я вдруг увидел перед собой картину, которая мне будет памятна до смерти.

Гладкая, словно отполированная поверхность полярной реки светилась под солнцем нежным светом. Она походила на тончайший голубой шелк. Блестящие льдины тихо плыли по этой голубой реке – льдины самой неожиданной, самой причудливой формы, точно сказочные райские птицы. Оба берега изрезаны бухтами, заливами, трещинами. Высокие ледяные башни, стены, переходы и арки нависли над водой и справа и слева. В льдинах виднелись пещеры, гроты, окна, пронизанные голубым светом. Вершины льдины светились разноцветными огнями, точно лежали там огромные бриллианты. Все было полно молчания.

Мы сидели неподвижно. Мы будто забыли, что на нас мокрая, оледенелая одежда. Притихшие, очарованные, мы заговорили почему-то шепотом:

– Как хорошо!

Вдруг на том берегу разводья из-за льдины Показалась голова. Что такое? Мы всмотрелись. На нас глядел медведь, тот самый, за которым мы гнались. Удивленные, мы поднялись и захохотали – так смешна была эта выглядывающая медвежья голова. Нам уже не хотелось стрелять.

Мы, охотники, бежали за ним сюда, до этой волшебной реки, теперь нам пора вернуться. Мы оделись, взяли винтовки, пошли назад.

Медведь позади поднялся на высокий ропак. Встав на задние лапы, он смотрел нам вслед, ему, должно быть, хотелось знать, что за двуногие звери приходили сюда. Мы оглядывались на медведя, все дальше и дальше уходили назад к кораблю, к обыденному, к жизни. И тут я вспомнил старика сказателя:

«Далеко-далеко, за бурливым океаном, за снегами вечными, за льдинами, за туманами, лежит голубой рай…»

1930

ВОЛЧЬЯ НОЧЬ

I

Кто-то стукнул в окно. Катерина с ребенком на руках прильнула лбом к самому стеклу. Перед окном стояли четверо – неясных в сумерках и дожде. Двое завернули чапаны подолами на голову, маячили, будто придорожные столбы, под крышей лица белели, как иконы. У переднего, что стоял ближе всех к окну, борода была во весь чапан. Катерина не узнала никого.

– Кто тама? – спросила она, чтобы хоть по голосу узнать.

– Дома, что ли, Лукьян-то?

– Нету его. В сельсовете. Вы туда толкнитесь.

– Да нам сказали, будто сейчас домой он будет. Мы подождем. Отопри, Катерина, мы у тебя перебудем, пока придет. Нам не рука опять по грязи идти версту.

– Никак, Макар Спиридоныч? Что ж, заходите. Дверь не заперта.

Катерина быстро положила ребенка на кровать, выбежала в сенцы неслышными шагами, отодвинула засов и опять неслышными шагами вернулась в избу, взяла ребенка на руки: ей хотелось скрыть от этих людей, что она боится, целый день сидит на запоре.

Уже сумерки надвинулись густые, углы избы и пол потонули во мраке. Лишь окна белели неясными пятнами. Мужики черными медведями влезли в избу, – топоча лаптями и сапогами, покрякивая, шумно отряхивая воду с чапанов.

– Еще здравствуйте! – проговорил Макар. – Никак, одна днюешь?

Катерина спиной прислонилась к кровати с ребенком на руках, прижимала его крепко к груди, словно хотела усмирить сердце, что колотилось, как пойманная синица.

– Одна… с кем же мне? – глухо ответила она.

– Так, так. В такую грязь кому охота по гостям ходить? Мы вот и не пришли бы, да нужно. Когда Лукьян-то придет?

– Да вы сейчас сами сказывали: придет скоро. Аль это неправда?

– А, да, придет, придет. Нам у сельсовета сказали, будто домой он пошел. Завернул, поди, куда-нибудь.

– Кто сказал?

– Я уж и забыл кто. Будто Мокей. А может, и не Мокей.

– Что же, садитесь, в ногах правды нет.

– Это правильно, в ногах правды нет. Да ныне, положим, ее нигде нет, правды-то. А сесть можно.

В словах Макара была очесливость, а в голосе иголки. Катерина затревожилась: «Зачем пришли? Кто такие?» Она силилась разобрать в темноте, что за люди пришли, – и, кроме Макара-кожевника, никого не могла узнать. И по-деревенски прямо она спросила:

– Чтой-то я не разберу, кто с тобой пришел, Макар Спиридоныч.

– Ай не узнала? Это Силантий Ерофеич. Богатым ему быть.

– Да будет тебе, Макар, беду-то на мою голову накликать, – тенорком пропел Силантии, – бо-га-тым! Ныне богатому со свету беги.

– Хе-хе. Перевернулась жизнь. Это я так сказал, по старой памяти. Ныне надо говорить: «Не узнал, бедным быть». Вот будет к месту.

«Зачем пришли?» – опять тревожно подумала Катерина.

– Ишь до каких Лукьяна-то нету. Что ж он, кажний день так?

– Почесть кажний день поздно вертается. Бывает, и перед утром приходит.

– Знамо, дела-а, – опять пропел Силантии. – Ныне у таких, как Лукьян, только и дела. Башка. Первый человек на селе. А мы что? Мы в сторонке, нам знай молчи.

Те двое, что сидели у двери, – черные, не разобрать кто, – задвигались, закашляли, и кашель у них был такой, будто они кашлем хотели что-то сказать.

– Ты говоришь, перед утром приходит иной раз?

– Перед утром. Жду, жду, петухи другой раз пропоют, а его нет.

– И боишься, поди?

– Да ведь как не бояться-то? Все теперь на него лают. Все злобятся. Молю-прошу: «Брось будоражить. Аль тебе больше других надо?» Так нет, одно свое…

– Буеристый он у тебя. Ни свою, ни чужую голову не жалеет.

– Боюсь, как бы беды не случилось. Убьют, как в Литовке Васякина убили.

– Ну, это, положим, ты зря говоришь. Кто решится его убить? Всякому своя жизнь дорога. За Васякина двоих расстреляли. Жена, слышь, опознала, кто убил.

Один из черных кашлянул протяжно, и в его кашле Катерина услышала смех. «Высматривать пришли. Не убить ли собираются?» Она вспомнила: Макар-кожевник и Силантий больше года не разговаривали с ее мужем, после той бучи, когда Лукьян описал их как богатеев и отобрал хлеб…

– Хорошо ли вы… живете-то, Макар Спиридоныч? – спросила она, чувствуя, как слабеют от страха ее руки.

– Да ведь, ежели правду сказать, мы живем, как начальство велит.

– Хе-хе, – дребезжащим смехом засмеялся Силантий, – какая наша жизнь? Работать на других, а спать на себя – вот и весь сказ.

Черный у двери снова кашлянул протяжно.

– Что-то темно. Аль у тебя, Катерина, лампы нету?

Катерина дернулась было – хотела зажечь лампу, но тут же подумала, что при свете эти люди все высмотрят, и опять осталась стоять у кровати, покачивая ребенка.

– Народ-то теперь какой стал? Все лают, все грызутся…

– Да, это ты правильно, – подтвердил Макар, – народ изсвободился. Ныне никто никому не уважит.

Силантий стал закуривать. Закурив, он высоко поднял зажженную спичку, чтобы осветить избу. Но спичка скоро погасла. Черный опять кашлянул.

– Да ты бы зажгла лампу, Катерина. Что в темноте сидеть?

– У меня спиц нету, – с трудом ответила Катерина.

– А у нас-то на что? – с готовностью воскликнул Макар. – Давай-ка я зажгу. Где у тебя лампа-то?

Катерина молча положила ребенка на кровать, протянула руку к стене – там на гвоздике висела лампа.

Макар зажег спичку, встал возле Катерины. Длинный язык огня с копотью на конце поднялся от фитиля. Катерина привернула фитиль, надела стекло. Шорох толкнул ее посмотреть назад. Она обернулась. Оба черных – молодые незнакомые парни – приподнялись со скамьи и круглыми блестящими глазами осматривали избу. Они быстро, воровски посмотрели на окно и кровать и переглянулись. Задрожавшими руками Катерина повесила на гвоздик лампу. Когда она опять оглянулась, парни сидели, опустив головы, смотрели исподлобья. Ребенок заверещал на кровати. Катерина взяла его на руки.

– Да это чьи же парни-то? – грубо спросила она. – Я их чтой-то не знаю.

– А они тоже по делу к Лукьяну пришли.

– Долгонько что-то его нет, – хрипло сказал парень, – а нам-то недосуг. Может, в Совет сходим, там увидим?

– Что ж, пойдемте в Совет. Чего зря сидеть здесь?

Они поднялись, все четверо, размашисто надели шапки. Катерина опять заметила: парни цепко осматривают избу.

– Ну, прощай, Катерина!

– Прощайте!

– Ночь-то, ночь-то, самая волчья: ветер да темь, – сказал Макар и угрюмо усмехнулся.

– Верно! Самая волчья, – откликнулся парень уже в сенях.

Собака во дворе коротко и злобно пролаяла. Калитка хлопнула. Катерина, заперев сени, вернулась в избу и вслух пробормотала:

– Что ж это будет-то?

II

Ребенок верещал надоедливо. Катерина положила его в зыбку, надвинула басовики на ноги, накинула чапан на голову, вышла, чтобы закрыть окна. Ветер окреп. Он хлопал доской на крыше, порывисто ломил в ворота и забор, хлестал дождем со всех сторон. Собака выскочила из-под чеченька, повизжала, покружилась, пытаясь облапить; Катерина захватила из сеней два соломенных заслона, вынесла на улицу. Улица была темная, пустая. Сквозь дождь светился маленький огонек у Савоськиных – через двор. Другие избы стояли мертвые.

«Ветер да темь – волчья ночь», – вспомнила Катерина Макаровы слова. Ей стало жутко. Ветер рвал сзади юбку и чапан – а казалось: кто-то злой хватает холодными руками. Она загородила заслонами оба оконца с улицы, вошла на двор, где под ногами опять завертелась собака; Катерина вытащила из сеней еще соломенный заслон, приставила его к окошку, что глядело на двор. Ветер сердито пошелестел соломой, Катерина двинула заслон глубже в окно – до самого стекла, плотно утыкала солому рукой и, громко хлопнув сенной дверью, вошла в избу. Стуком она хотела прогнать страх.

Ребенок надсаживался в крике, лицо у него стало чугунным.

– А, паралик тебя разбей! – крикнула Катерина и вытащила ребенка из зыбки. – Ну, что ты орешь? Аль режут тебя? Молчи!

Она широкими взмахами (туда-сюда, туда-сюда) принялась укачивать ребенка на руках. Ребенок засопел, замолчал. Сразу стало тихо. Катерина прислушалась. На крыше и за стенами свистело, хлопало. Тонкий голос в трубе пел длинную, нудную песню – то утихал, то усиливался. Катерина глянула на пол – там еще чернели пятна грязи, притащенной мужиками на ногах, – и эти пятна, и плач ветра в трубе будто грозили. Она подумала о вечерах, о днях и ночах, что проводит теперь одна в избе, – и ей стало жутко. Качая ребенка, она прошлась от кровати к двери и назад, сказала вслух:

– Какая это жизнь? По этой жизни мальчишку только жалко, а то бы хоть сейчас помереть.

В окне зашумела солома, по крыше стукнуло. Во дворе залаяла собака, – сначала сердито, потом сразу взвизгнула радостно. И щеколда в сенях забарабанила торопливым стуком.

«Он!» – обрадовалась Катерина и выбежала в сени.

– Ты, Лукьян?

– Я.

Не затворяя дверь, она вернулась в избу. Ее лицо посветлело, но когда вошел вслед за ней Лукьян, она опять нахмурилась, отвернулась недовольно.

Лукьян молча повесил на гвоздь мокрый пиджак и шапку, сел на лавку у двери, стал стаскивать с себя сапоги. Он мельком глянул на жену и тут же заметил, что она недовольна.

– Что, аль на тебе черти ездили, Катерина?

– Еще не знаю, на ком ездили. Не на тебе ли?

– Аль что случилось?

Катерина нагнулась над зыбкой, ничего не ответила. Лукьян в одних чулках подошел к столу, положил кипу бумаг, посмотрел на жену.

– Слышишь, што ль? Тебя спрашиваю.

– Со мной-то ничего не случилось. Да вот как бы с тобой чего не случилось, – запальчиво ответила Катерина, – Макара-то кожевника видел?

– Не видал. А зачем мне его видеть?

– Значит, нужно, ежели он к тебе приходил.

– Зачем?

– Да тебе лучше знать зачем.

Лукьян хмуро глянул в пол. Брови его сошлись над переносьем.

– Один приходил?

– С Силантием Ерофеевым…

– Ага, одного гнезда воры.

– И с ними два парня какие-то. Хотели в Совет пойти, тебя там отыскать. Так и думала: по дороге встренут тебя и пришибут.

– Да парни-то какие? – крикнул Лукьян.

– А я знаю? Никогда не видала их. Чужие чьи-то. Гляди, высматривать приходили. По твою голову.

– Ну, насчет моей головы, пожалуй, обожгутся. А все ж интересно, каки таки парни.

– Вот что я тебе скажу, Лукьян, – зачем ты смерть пытаешь? Всех ты рассердил. А люди с сердцов чего не наделают?

– Это не твое дело.

– Как это не мое? Тебя убьют, а я с кем останусь? Куда я пойду с дитем малым? Приходил поутру батюшка, – всегда шутит, всегда смеется, а ныне говорит: «Две лошади у меня сдохли от теперешней жизни, а я все живу. Пора и мне подыхать». Это как? Всем плохо, только тебе хорошо.

– Потерпеть надо, всем будет хорошо.

– Когда хорошо-то будет? Гляди, ты больше всех шумишь, больше всех кричишь, а у нас хоть бы жисть хорошая была, а то ни во дворе, ни в доме.

– Подожди, не все вдруг.

– Дождешься, пока ноги протянешь. Вот Мокей Семеныч человек-то какой был…

– Мокей был кулак. Он отжил свою жизнь. Да что с тобой говорить? Не хочешь понимать, и не понимай, твое дело.

Катерина обиделась. Она размашисто поклонилась Лукьяну в пояс, сказала насмешливо:

– Виновата, что для вас серовата.

Лукьян равнодушно откликнулся:

– Будет дурака валять. Давай ужинать.

Катерина молча положила на стол ковригу хлеба, порылась в печи, достала горшок, и в избе запахло прокисшей похлебкой. Стало опять слышно, как выл ветер, хлестал дождь в стены. Соломенный заслон в окне шевельнулся. Катерина испуганно остановилась. Лукьян спросил:

– Ты что?

– Будто в окно кто смотрит.

Лукьян пристально посмотрел на окно.

– Кому смотреть? Чудится тебе. Поздно уже – гляди, десятый час.

– Эка ветер какой. Правду Макар сказывал: волчья ночь.

– Макар? Надо будет с ним поговорить завтра, каких он парней приводил. И про волчью ночь эту…

– Эх, Лукьяша, прямо тебе говорю: боюсь я так жить. Ровно на войне какой. Пришли – на окна глядят, на кровать глядят. Не прицеливаются ли?

– Будет зря говорить. Какая война? Ежели Макар сбрехнул – и война? Ему отпор надо дать.

То, что муж говорил равнодушно, не ругался, успокоило Катерину, – она перестала прислушиваться к вою ветра и оглядываться на окна.

Она шариком забегала по избе, а ветер и дождь колотились в стены.

III

Перед сном, уж раздетый, Лукьян достал из-за печки топор, поставил его возле кровати, лег. Катерина еще говорила ему что-то, оглянулась, а Лукьян уже мирно похрапывал.

«Эк, умаялся! Воитель».

Она дружелюбно, долгим взглядом посмотрела на мужа. Лицо у Лукьяна было бледное, замученное. У ножки кровати поблескивал топор. Катерина нахмурилась, насторожилась. Она опять услыхала, как за стеной дико воет ветер. Поспешно убрав все со стола, она потушила лампу, разделась и легла на кровать. «У-ю! – выло за стеной. – У-ю!» «Хшш!» – шуршал дождь по соломе. Опять страх капля за каплей стал падать на сердце. Катерине представилось: вот они одни с Лукьяном, против них-то сколько? И в завываниях ветра она слышала угрозы, те, что уже слышала не раз от богатых мужиков. Власть бы им, они в мякину бы измололи Лукьяна. На память пришла ссора с Ванькой Косовым: «Ждет тебя, Лукьян, темная ночка. Сделаем мы тебе спину такой мягкой, как твое брюхо!» Выплыло из темноты Ванькино лицо, кривое от злобы. «Ую! ую!» – свистело и выло на крыше. Катерина закрылась с головой, чтобы не слышать воя, и сейчас же услыхала громкий собачий лай. Она отбросила одеяло. Во дворе лаял Бровко, лаял злобно, на чужого, но людских шагов не было слышно. Потом лай оборвался. «Прошли!» – решила Катерина и вздохнула протяжно, – как гора с плеч. Дрема подходила к ней неслышными шагами. Мужики со свистом и улюлюканьем потащили бревно в избу. «Ую! ую!» – кричали они. Бревно было длинное-длинное, уже протянулось через всю избу, а конца еще не было видно. «Батюшки, они окно разобьют!» – забеспокоилась Катерина и – проснулась. «Ую! ую!» – пело за стеной. Соломенный заслон в окне зашелестел. «Пришли!» – с ужасом подумала Катерина и всеми десятью пальцами уцепила Лукьяново плечо, сдавила что было силы.

– Лукьян! Проснись! Пришли! – зашептала она Лукьяну в ухо.

– А? Что? Не пройдет, – пробормотал Лукьян.

– Проснись же, пришли!

– Кто пришел?

– У окна стоят. Сейчас полезут.

Лукьян поднял голову, прислушался. За стеной чавкнула грязь, кто-то переступал с ноги на ногу. Соломенный заслон в окне шевельнулся. Лукьян вскочил с кровати, точно пружина, на полу чуть звякнул топор, зыбка заскрипела в кольцах, – должно быть, Лукьян сильно толкнул ее, – и ребенок пронзительно заплакал. Перепуганная его плачем, Катерина соскочила с кровати, обеими руками схватила зыбку за ремни и принялась качать изо всей силы взад – вперед, взад – вперед… Половица у стены скрипнула – Катерина догадалась: Лукьян стоит между окнами, ждет. Ребенок заорал сильнее, высоко подбрасываемый в зыбке. И сразу молния осветила избу, ахнул гром, страшная сила рванула зыбку в сторону. И опять сразу тьма. Ребенок зашипел, стал захлебываться. Катерина крикнула протяжно истошным голосом. Лукьян отозвался ревом, затопал босыми ногами у двери, потом в сенях, громко двинул засовом – и промчался двором мимо разбитого окна, крича во всю глотку.

– Держи-и-и!

Ветер прошел по избе – из отворенной двери и разбитого окна.

– Держи-и!

Лукьян мчал вдоль улицы с топором в руке, увязая босыми ногами по колено в грязь. Дождь бил его в лицо, в голову, в грудь.

– Держи-и!

А кругом – ни огонька. Избы стояли черные, небо и земля – черные. И черный ветер ломил, свистел. И ни звука нигде, сколько Лукьян ни прислушивался.

– Держи-и! – в последний раз прокричал он.

Собаки во дворах коротко пролаяли. Бегом Лукьян вернулся назад, промокший до волосинки, дрожащий, измазанный грязью выше колен, в холщовых портах и холщовой рубахе. В избе уже горел огонь. Катерина, со всклоченной головой, в одной посконной рубахе, босая, стояла в углу у печки и прижимала к груди ребенка, покачивала его. Голова ребенка истово болталась, как шар на веревочке. Кровь обильно стекала с его маленьких ножек прямо на посконную рубаху Катерины, а с рубахи на пол. Глаза у Катерины округлели, выросли безумно. Зыбка еще качалась, и кровь капала с нее на пол.

1930