Текст книги "Человек и пустыня"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
Большая работа «Торгового дома» пришла со снегом, с морозами – с зимним путем. Ежедневно в контору рассыльный приносил десятка четыре телеграмм – из всего края, от Перми до Царицына. И кучи писем и пакетов – иногда в серых самодельных конвертах. Василий Севастьянович и Иван Михайлович вдвоем разбирали, отвечали. Когда они совещались, лица у обоих были как у заговорщиков. Василий Севастьянович сам писал ответы – почерком, похожим на музыкальные ноты. Виктор Иванович в скупку не вмешивался. Он был занят заволжскими хуторами: проектировал засевы селекционным зерном, новые запашки «на пласты», новые оросительные пруды. С агрономом Рублевым вдвоем они составляли проекты. Всю пшеницу с хуторских земель собирали теперь балаковские и воскресенские амбары, чтобы с весной баржами двинуть к Петербургу и дальше за границу.
Банки открыли «Торговому дому» неограниченный кредит. И порой, слушая разговор отца и тестя, Виктор Иванович думал, что теперь у них в руках в самом деле весь край.
Семья слаживалась все крепче. Старики Зеленовы после отъезда Симы на курсы в Петербург целыми днями были у Андроновых.
– Скучновато стало у нас, – бубнил Василий Севастьянович. – Хотя бы внуков, что ли, поделить! А то дом у нас как казарма стал, пустой.
– Нет уж, сватушка, делить нельзя, а вот вы к нам переселяйтесь.
– И то верно. Галчата эти – с ними будто веселей.
Виктор Иванович, прислушиваясь из своего кабинета, как шумел дом, посмеивался про себя. Шумел, шумел, точно река весной, – множество воды и множество силы.
Комнаты в левой половине дома, где прежде в двух жила прислуга, а в других трех лежала старая мебель и сундуки, похожие на баржи, – эти комнаты открыли, отремонтировали. Сам Иван Михайлович и Ксения Григорьевна переселились сюда, и Зеленовы тоже сюда. Всеми одиннадцатью комнатами жил теперь дом, и в мезонине еще дети с нянькой и гувернанткой.
Елизавета Васильевна сама теперь вела дом по своему вкусу. В зале появились картины хороших художников, старинная мебель, цветы, рояль, две старинные небольшие люстры, света в залу лилось масса – во все восемь окон. Дверь на балкон не была замазана всю зиму. Днем, вечером, ночью Виктор Иванович выходил, одетый в шубу, гулял по балкону мимо окон, а белая Волга и белые заволжские дали простирались внизу, и дым маленьких деревянных домиков поднимался к студеному небу. По ночам в домиках светились робкие огни и стояла тишина оглушающая. Лишь когда-когда пролает собака.
С весной обе семьи – Андроновы и Зеленовы – перебрались на дачу, в дедов сад на речку Саргу. Старый дом, построенный еще помещиком, был оправлен, выкрашен в голубой цвет, загремел детскими голосами.
Сарга текла самой серединой сада. На ней были устроены новые запруды, выложенные по берегам белым камнем. По углам запруд – голубые клетки для лебедей. Зарями, когда только-только всходило солнце, лебеди выплывали на пруд, кричали громко и призывно. Их крик далеко разносился по саду и по Волге.
Одетый в просторный костюм из белой фланели, с лохматым купальным полотенцем на плече, Виктор Иванович вышел на террасу. Песчаный берег вдали за Волгой светился золотом… Золото под солнцем! Весь сад был полон росы. Голубые тени протянулись от гор.
Виктор Иванович прошел по дорожке сада к Волге: там возле высокого мелового берега стояла на канатах белая купальня. Он разделся в купальне, отворил дверь, что на стрежень, бросился в воду. Рыбаки вдали плыли в лодке, распустив сети. Волга вся светилась ослепляющим светом. Течение подхватило его, понесло. Он плыл бодро, широко махая руками, крупный и сильный. Саженях в двадцати от берега он остановился, положив руки на воду, раз за разом окунаясь с головой, фыркал, и сердце у него крепко стучало. На берегу он заметил белую фигуру: от дома к берегу шла гувернантка – тоже с полотенцем на плече. Он поплыл к купальне, не спеша вылез. Тело, взбодренное холодной водой, все зарозовело, от него пошел тонкий пар. Он проделал гимнастику: приседал, выбрасывая руки, ноги. Мускулы ходили вольно под напряженной тонкой кожей, и, еще раз окунувшись в воду, он оделся и пошел из купальни. Француженка сидела на скамейке на берегу.
Виктор Иванович раскланялся:
– Бон матен, мад-зель!
– Бон матен, мсье! – ответила гувернантка. Все лицо у ней осветилось белым светом ее зубов, и по ее походке было видно, что она чуть-чуть смущена этой встречей – мужчина из купальни, она в купальню.
Закрывая за собой дверь, француженка быстрым взглядом посмотрела на него, как он – большой и белый – поднимался вверх по тропинке.
А вдали, между деревьями, мелькнуло белое. Это шла Елизавета Васильевна, улыбающаяся, розовая, большая и тоже с простыней на плече.
– Ты уже искупался?
Розовые тени играли на ее лице и на груди. Он осмотрел ее быстрым и жадным взглядом.
– Я сейчас приду, я быстро.
Она пошла. Он долго смотрел ей вслед.
А на террасе Василий Севастьянович и Иван Михайлович уже пили чай и тихо разговаривали. В саду звонко пели птицы. Виктор Иванович ловко придвинул стул, сел.
– Ты едешь сегодня в контору? – спросил Иван Михайлович.
– Сегодня не поеду: незачем.
Старики оба украдкой осмотрели его, его белый костюм… Под террасой затопала лошадь. Старики неторопливо пошли вниз.
На террасу вошла Соня. Щеки у ней были розовые, в непроснувшихся, будто насильно раскрытых глазах глядело любопытство.
– Папа! – воскликнула она и хлопнула в ладоши.
Виктор Иванович усадил ее на колени. Тотчас явились Ваня и Вася – оба с деревянными ружьями, в плисовых коротких штанах. Они еще на лестнице о чем-то поспорили и, войдя на террасу, подрались. Бабушки обе сразу – Ксения Григорьевна и Ольга Петровна – закричали на них, принялись разнимать. Внизу хлопали дверями, в саду пели поденщицы – пронзительными голосами.
К обеду приехал Василий Севастьянович и с ним Сима, только что вернувшаяся из Петербурга.
– Сима приехала! Сима! – зашумели в доме.
Высокая, с гладкой прической рядком, большеглазая, свободная в движениях, энергичная, она вся была как задор. Ксения Григорьевна всплеснула руками:
– Батюшки мои! Красавица-то какая из тебя вышла! Симка! Детушка моя!
Сима ответила, смеясь:
– Ну, какая красавица? Вы, тетя Ксена, не видали настоящих красавиц.
– Ну-ну, матушка, Лиза до замужества была хороша, а ты еще лучше. Теперь хоть на улицу не выходи, – женихи стадом за тобой побегут…
Захохотали все, и Сима громче всех. Племянники висли у Симы на руках, Соня все хотела уцепиться за черную ленту, что была в косе. Обедали шумно, небывало шумно.
Иван Михайлович спросил:
– Ну, что слышно в политике?
И Сима – смеющаяся, беспечная – сразу стала серьезной:
– На Казанской площади собрались студенты. Красный флаг. Полиция. Казаки. Бить! А студенты и курсистки: «Долой правительство!»
Она говорила громко, глаза у ней потемнели, и лицо стало задорным. И было видать: эти случаи – петербургские – доставляли ей и большое удовольствие, и какую-то горечь.
Все слушали ее тревожно.
– Вон они какие дела. А, батюшки! Чем все это кончится?
– Ну, девка, смотри! – остерегающе сказала Ольга Петровна. – Походит нагайка и по твоим плечам.
Сима глянула на нее через плечо, задорно:
– И пусть походит! Но такой подлости терпеть нельзя. Все министры у нас канальи.
– Тсс! – замахал испуганно Василий Севастьянович. – Тсс! Опомнись! Что ты? В тюрьму захотела?
А Виктор Иванович и Елизавета Васильевна улыбались сдержанно – от слов Симы дуло весенним буйным ветром.
– Все равно невозможно так править страной, – важно и вместе с мальчишеским задором сказала Сима.
– Вот тебя не спросили, как править! – раздраженно пробурчал Василий Севастьянович, и лицо у него стало свекольным, точно понахмурилась туча перед грозой.
Елизавета Васильевна испугалась тучи – отец сейчас закричит, поспешно спросила, чтобы переменить разговор:
– Сколько раз ты была в Мариинке?
– Только два раза и была. «Вий» видела…
– А говорят в Петербурге о новом святом – Серафиме? – спросил Виктор Иванович.
Сима, смеясь, вытерла рот салфеткой:
– Как же не говорят? Даже песенки поют.
И она пропела тонким голоском:
По России прошел слух:
Новый наш святой протух…
Все захохотали.
– Да уж, откроют мощи! – укоризненно покачал головой Иван Михайлович.
– Святой, с полочки снятой, – оживленно заговорила Ксения Григорьевна. – Намедни к нам приходила богомолка, в Сарове была. «Все, говорит, есть: и келейка, и сенцы, и у-бор-на-я». Ей-богу! Это у святого-то! У-бор-на-я!
– Мама, ты против церкви говоришь, – строго-шутливо сказал Виктор Иванович. – Смотри, не посадили бы тебя в тюрьму, как агитаторшу.
– Будете сидеть вместе с Симой, – подхватил Василий Севастьянович.
– И пусть посадят! Пусть! Только я никогда не признаю Серафима святым. Как это у святого – уборная?
– Ой, последние времена приходят, – вздохнула Ольга Петровна, – последние!
– Ну, до последних времен еще далеко, – с вызовом ответила Сима. – А что действительно для нашего правительства последние времена приходят – это верно.
– Да замолчишь ты? – опять нахмурился Василий Севастьянович.
– Чего молчать? Зачем молчать? Я убеждена, что наше правительство пляшет на вулкане.
– И пусть пляшет, а тебя это не касается. Ты знай молчи!
Он бы поверил, Виктор Иванович, поверил Симе: «Правительство пляшет на вулкане», но у Симы все было задор, мальчишество, именно мальчишество, а не молодость, – вся она была неосновательная. Однако ее слова странно тревожили, как тревожили когда-то слова Токо-токо. Основательны слова Симы? Неосновательны: Симе некуда девать силы, она и шебаршит. Но и свой опыт надо сюда же… проверить надо. Со старообрядцами, конечно, поступают дико и глупо, здесь и говорить нечего. Печать? Печать задушена. Не печатай, не говори… Но социалисты? Сима через два слова в третье говорит о социалистах. Виктор Иванович расспрашивал настойчиво, думал, примерял к жизни, как он знал жизнь. И морщился, недоумевая: как можно быть социалистом?
Республика? Понятно. Свободы? Понятно. Неизвестно, нужна ли республика, но свобода нужна. Ясно.
Через неделю по приезде Симы, утром, Виктор Иванович с отцом поехал в контору. Едва они вошли, Василий Севастьянович таинственно поманил их к себе за стеклянную перегородку.
– Поглядите-ка, господа политики, какую нам конфету ныне поднесли!
Он сердито, тычком подал Виктору Ивановичу телеграмму. Виктор Иванович прочел:
«Вчера вечером арестован Заборский. Телеграфируйте, как быть».
Телеграмма была из Симбирска.
– Кто такой Заборский? – спросил Виктор Иванович.
– Кто?.. Известно кто: ваш любимчик Токо-токо! Все ты виноват, Иван Михайлович! Я говорил: не надо политикана брать.
– Чем же я виноват? Человек Токо-токо – лучше не надо: и разумный и честный.
– Вот сиди теперь с честностью-то! На носу скупка, надо все подытожить, а тут ищи-свищи! Да еще неизвестно, не запутает ли нас в свое дело!..
В этот день за обедом, ибо обед был всегда временем встреч всех со всеми сразу, в этот день за обедом в саду на Сарге все говорили сдержанно, небывало строго, потому что в первый раз так плотно подошла тревога. Ксения Григорьевна все стонала и все допытывала:
– За что же арестовали? Хороший такой человек…
Василий Севастьянович бурчал сердито:
– Известно, за что: за политику. Надо было этого ждать. Язык у него точно хвост овечий: туда-сюда, туда-сюда. Про царя, как про кучера Ермошку, говорил.
– Ну, как сказать! – стремительно вмешалась Сима. – Неизвестно еще, кто выше: кучер Ермошка или царь.
Все поглядели на Симу большими глазами. Виктор Иванович наклонился низко над тарелкой. Сима перестала есть, вызывающе глядела на всех, и во всей ее фигуре была дерзость.
– Что ты, дура? – вполголоса крикнул Василий Севастьянович и почему-то оглянулся по сторонам. – Опомнись!
– Позвольте, папаша, зачем ругаться? – Сима строго поглядела на Василия Севастьяновича. – Разве я неправильно говорю? За что вашего Токо-токо арестовали? За его убеждения. Подождите, и вас арестуют, и вас заставят ходить в господствующую церковь… «А, – скажут, – кулугуры? Вот мы вас!»
Она подняла левую руку и погрозила пальцем:
– Вот мы вас!
– А при чем здесь царь? Царь ни при чем.
– Как ни при чем? Плох хозяин, плохи и приказчики. Если бы вы знали, что говорят про царя в Петербурге…
Василий Севастьянович махнул рукой:
– Ну и пусть говорят, только ты молчи.
– Ой, смотри, девка, обрежут тебе язык! – погрозила Ксения Григорьевна.
– Или на мельнице смелют, вот как Василия Медведева смололи, – подтвердила Ольга Петровна.
– Пусть режут, пусть мелют. Но разве можно терпеть такое издевательство? Вы самая опора государства – староверы, а с вами, как с преступниками, обращаются. На что это похоже?
– Смелют! Смелют тебя на мельнице, Серафима, помяни мое слово! – простонала Ксения Григорьевна.
Сима презрительно усмехнулась, низко наклонилась над тарелкой.
После обеда Виктор Иванович подхватил Симу под руку, повел ее с террасы в сад.
– Ты скажи мне, что с тобой? Почему ты бунтуешь?
– Знаешь, Витя? Надоела мне такая жизнь.
– Да… Но про царя… Ты ведь понимаешь: наши старики пугаются таких слов.
– Один мой папашенька пугается. А остальные сочувствуют. Ты ведь, кажется, меня понимаешь?
– Я, конечно, понимаю. Но надо…
Он замялся.
– Надо помягче стелить? – скривилась Сима.
– Не то. Но кучера Ермошку и царя сравнивать не следует.
– Я и не сравниваю. Зачем обижать кучера Ермолая? Он умнее царя.
– Но, но, но…
– Да, да! Ты не усмехайся.
– Да что, у тебя какие-нибудь факты есть?
– Конечно, есть…
И горячо и запальчиво она рассказала все то, что слышала о царе в столичных студенческих кружках. Князь Тенищев учредил высшее учебное заведение в Петербурге, министры утвердили, а царь написал на докладе: «Такие заведения неудобно устраивать в населенных местах».
– Ты подумай! – воскликнула Сима. – Ты подумай: «Неудобно в населенных местах»! Разве не дурак? Или: смоленское земство постановляет ввести всеобщее обучение, а царь пишет: «Не дело земства обучать народ».
Виктор Иванович шел опустив голову, раздумывая. Сима потрясала руками и головой и говорила, говорила возмущенно и задорно.
– Это надо обдумать, – тихо сказал Виктор Иванович.
– Обдумывать нечего. Все уже обдумано.
– Чего же вы все добиваетесь?
– Как чего? Конечно, конституции.
И опять, как фейерверк, Сима заговорила о конституции: хорошо будет жить, если придут гражданские свободы.
– Тогда необычайно расцветет духовная жизнь народа! – воскликнула она.
Вышли на берег Волги – к самой воде. Оба минутку молча смотрели, как передвигается ее бесконечная сверкающая гладь. Это вечное, непобедимое движение возбудило, как всегда, и подзадорило их. Виктор Иванович выпрямился, повел плечами, будто собрался бороться. Сима забралась на большой камень, и, размахивая руками, принялась читать стихи.
– Пусть сильнее грянет буря! – выкрикнула она.
«Пусть сильнее грянет буря, – про себя повторил Виктор Иванович, – А ведь хорошо! Впрочем… зачем Симе буря?»
Сзади, за загородкой сада, зазвучали голоса. На берег шла Елизавета Васильевна – в белом платье со множеством сборок, точно белое облако. С ней ребята. Увидев отца, Ваня и Вася, запыхавшиеся, розовые, размахивая деревянными ружьями, помчались по тропинке. Вдали за ними изо всех сил поспешала француженка. Оба схватили отца за пиджак, закричали:
– Я первый! Я первый!
Этот задор, и взволнованные лица, и бегущая француженка, и Волга точно толкнули Виктора Ивановича. Он засмеялся:
– Пусть сильнее грянет буря! Сима! Лиза! Верно ведь? Пусть сильнее грянет буря!
Сима звонко засмеялась. Елизавета Васильевна посмотрела на нее с удивлением, не понимая, о какой буре разговор.
– Ей-богу, все вы какие-то странные стали! – сказала она. – Говорите полусловами, непонятно. Не заговорщики ли вы?
– Может быть, заговорщики!
Лето выдалось ядреное – с громами, дождями, большим солнышком. Урожай пришел полновесный, и телеграммы о нем шли в Цветогорье со всего Поволжья. Казалось, сдержанная радость дрожит в самом воздухе, потому что радовались все – мужики, купцы, мещане: урожай-батюшка всему голова. Василий Севастьянович подобрел, сыпал прибаутками. Контора не запиралась круглые сутки. В четыре часа утра Зеленов уже был на месте, распечатывал телеграммы, сам писал ответ тут же, корявым почерком: «Покупай не торопясь, давай, как дают другие». Или энергично: «Перевели пятнадцать тысяч. Покупай скорей». Или хитро: «Давай четь копейки больше других, покупай веселее».
Иван Михайлович и Виктор Иванович приезжали в контору позднее. Они возились с хуторскими приказчиками и доверенными. В это лето Виктор Иванович дважды ездил на хутор Красная Балка, где Рублев соорудил две новые плотины на оврагах. Овраги – прежде сухие, с изъязвленными глинистыми берегами – теперь скрылись под водой. Воды было много – целые озера. Заволжье дохнуло урожаем крупным, какие бывают раз в десять лет. Огромная мощная машина «Торговый дом Андроновы и Зеленов» работала со всем напряжением.
Уже шел август, сытый, яркий, с необыкновенно высоким небом, ослепительным солнцем. Тысячные стаи скворцов осыпали поля, живой мелькающей сетью перелетали Волгу. Вечерами и ночами рев парохода долго изливался в горах. Волга была тихая, ласковая, утомленная жарким летом. Стальная вода тихонько ластилась к желтым просторным пескам. На баржах и пароходах, идущих снизу, ярусами желтели золотые дыни и серебристо-желтые арбузы.
На скамье, что у калитки к Волге, сидели двое: Виктор Иванович и Сима. Они ходили далеко вдоль Змеевых гор, их ботинки запылились белой меловой пылью. Они говорили уже утомленно.
– Осень! Смотри, как потемнела зелень!
Это сказала Сима и крепко и нервно потерла руки.
– Да. Вяз уже потерял половину листьев.
– Скоро Петербург. Опять кружки, сходки, разговоры. Хорошо!
– В Москве, пожалуй, лучше…
– Ну нет! Москва – большая деревня. Там все до смешного напоминает деревню. Там извозчики, дожидаясь седоков, поют: «Отверзу уста моя».
– Нет, Сима, ты напрасно. Извозчики действительно поют молитвы, а все же основное русское – в Москве. Вот увидишь, что скажет Москва в будущем. Самые большие события всегда были и будут в Москве.
Сима подернула плечами, скривила презрительно губы:
– А ты, Витя, все про русское говоришь. Кто же теперь так говорит? Русский – синоним насилия и невежества. Мне порой стыдно за себя за то, что я русская.
– Ну-ну-ну! Может быть, ты посоветуешь в немцы записаться?
Смеясь, они препирались.
– Завтра! Завтра на пароход до Саратова и оттуда – в Питер.
Сима смотрела весело, точно свет от нее исходил.
– А мне вот, – с трудом проговорил Виктор Иванович, – а мне вот как будто некуда ехать.
– Как некуда? Ты куда угодно можешь поехать. Кто тебе запретит?
– Нет, уж я здесь останусь. Только ты, пожалуйста, шли сюда хорошие вести.
– Постараюсь, – усмехнулась Сима, – за мной дело не станет.
Она поднялась.
– Ну, я пойду.
Виктор Иванович посмотрел ей вслед. Сима, вся подобранная, в белом изящном платье, сшитом столичной портнихой, пошла. И как будто зависть к ее увлечению и задору толкнула Виктора Ивановича. Он пошел назад к горам, вдоль Волги, уже совсем вечереющей – красные пятна горели на песках, а весь берег под горами стал фиолетовым. Эти смены света – от ярких к темным, сразу на огромных просторах – возбудили опять задор.
«А, посмотрим, что будет».
И ему захотелось что-то сделать – покричать, что ли? И неожиданно для себя он запел голосом сильным, диким:
– «Пусть сильнее грянет буря!»
И испуганно оглянулся: не слышит ли кто? Берег был пустынен, тих, темен.
«Зачем мне буря?»
Посмеиваясь над собой, он пошел обратно. Еще издали он услышал громкий говор на террасе.
Ольга Петровна, обычно тихая, кроткая, теперь сердито кричала:
– Что ты, девка? Сладу с тобой нет!
– Мамочка, да перестань же волноваться! Ну, что со мной может случиться?
– Вот не пустить бы тебя – за твои такие слова дерзкие. Воспитывали, воспитывали, холили, холили, а она сама в петлю лезет. На что похоже?
Виктор Иванович неслышными шагами пошел к террасе, встал у густого куста сирени. На террасе, над столом, горела большая лампа под белым абажуром, и в свету мелькали белые женщины. Сима стояла у стола.
– Не пустить бы! – опять настойчиво сказала Ольга Петровна.
– Мамочка, меня нельзя не пустить. Разве можно остановить жизнь?
– Вот-вот, причужай, причужай! Ей говоришь по-людски, а она бес ее знает на что поворачивает?
– Верно, Сима! – крикнул снизу Виктор Иванович и зашагал по лестнице. – Верно! Жизнь не остановишь. Дорогая мамаша, – обратился он к теще, – дорогая мамаша, перестаньте беспокоиться: чему должно быть, то и будет. Что там! Давайте хоть последний вечер проведем весело. Когда еще увидимся? Неизвестно…
И настойчиво сломал воркотню тещи, заговорил весело и бодро.
Приехали старики – Иван Михайлович и Зеленов, и все приглушенно, тихо заговорили все о том же, что всех беспокоило: «Вся жизнь скомкалась, затревожилась».
Сима была уже как равная, ее слушали: она больше всех знала.
На другой день на пристани, провожая, Виктор Иванович взял Симу под руку, провел на корму, заговорил вполголоса:
– Ей-богу, Сима, все это мне очень нравится. Я чувствую подъем, когда разговариваю с тобой. Но прошу тебя: будь осторожна.
– Ты не беспокойся, Витя! Если я попаду, то попаду по серьезному делу. По глупости мне не хочется себя тратить.
Подошла Елизавета Васильевна – большая, прекрасная, – заговорила с улыбкой:
– Можно подумать, что вы влюбленные: уединяетесь и говорите шепотом.
– Ты почти права, – улыбнулся Виктор Иванович, – я как раз и говорил Симе, как она мне нравится своей бесшабашностью.
– Сломит она себе шею.
– Авось не сломлю, – тряхнула Сима головой.
– Каждый раз, когда я прощаюсь с ней, мне все кажется, что я прощаюсь навсегда, – утомленно сказала Елизавета Васильевна.
Сима засмеялась, продекламировала:
– «Прощай, прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!»
Подошел пароход. С Симой простились тепло. Ольга Петровна заплакала. Долго махали платками Симе. Она все стояла на палубе, и платок в ее руке мелькал, будто белая птица.
– «Прощай, прощай», – глядя на взбудораженную воду, проговорил Виктор Иванович. – Как это дальше? «Прощай, прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!»
– А ты думаешь, что навсегда? – спросила Елизавета Васильевна.
– Как знать? Посмотрим…
Через неделю Андроновы перебрались из сада в город. Подули сухие заволжские ветры – вестники осени. Горы забурели, леса и сады потухли. Пыль на дорогах взметывалась высоченными столбами. Волга потемнела, засиротелась, и уже не много народа толпилось на пристанях. По ночам ветер выл вокруг дома. А в доме уже топили печи. Виктор Иванович допоздна сидел в кабинете, читал, думал.
Разговор с Симой странно встревожил его. Что ему нужно еще? Цели, поставленные когда-то, достигнуты или достигаются. Богатства растут, семья создалась крепко – любящая жена, здоровые дети… И почет стучит в дверь. «Прощай, прощай! И если навсегда…» Чего не хватает? Странная эта Сима! Впрочем, не единым хлебом жив бывает человек. Не один ли только хлеб моя теперешняя жизнь? Нужна жизнь и для духа. Так, что ли? «И если навсегда, то навсегда прощай…»
Дни шли за днями, похожие один на другой, как равноценные монеты.
Однажды в пачке писем Виктор Иванович нашел письмо с адресом: «Цветогорье, купцу Виктору Ивановичу Андронову». Слово купцу было подчеркнуто толстой чертой и резнуло по сердцу обидой. Он сердито разорвал конверт. Выпала бумага, исписанная синими полупечатными буквами:
Ко всем!
Русь не шелохнется.
Русь – как убитая!
А загорелась в ней
Искра сокрытая,
Рать подымается —
Неисчислимая,
Сила в ней скажется
Несокрушимая.
«Широкой неустанной волной выносит жизнь на свои берега новые требования, новые запросы».
Виктор Иванович улыбнулся: прокламацию прислала Сима. Это она проказливо подчеркнула слово купец. И прокламация своим стилем была похожа на Симу – такая же порывистая:
«Ни полицейские запреты, ни административные потуги в виде арестов и обысков, ни нагайка, ни кулак полицейского, ни штык солдата не в силах сковать железным кольцом могучие ростки зародившейся новой жизни. Люди будут гибнуть, но идея будет жить…»
Виктор Иванович разом напружился, веселый холодок пробежал по его спине.
«Ведь сбирается русский народ и учится быть гражданином!..»
Резкие выпады против царя и правительства пугали и в то же время будили странный, почти радостный трепет.
Сунув прокламацию в книгу – на всякий случай, чтобы не видели лишние глаза, Виктор Иванович долго и взволнованно ходил по кабинету из угла в угол. И улыбался хитро в стриженую бородку.
Перед обедом пришли в кабинет тесть и отец – на минутку, вздохнуть. Виктор Иванович вытащил прокламацию, прочитал.
Василий Севастьянович сидел с выпученными глазами, красный. Иван Михайлович гладил бороду, и рука у него дрожала.
– Да ты что это, Витька, ай с ума сошел? У себя держишь такое.
– Получил сегодня по почте. Прямо из Питера.
– От кого?
– Не знаю. Без всякой записки.
– Не иначе как Сима!
– Это не важно, от кого. А важен дух-то… дух-то!
– Дух что и говорить! Дух – прямо не продохнешь. Здорово пущено. Сечь бы тех, кто сочиняет такие бумажки!
– Их и то секут. Разве не слыхали?
– Секут, да мало. Я бы эту Симку…
Тут вмешался Иван Михайлович:
– Ой, сват, хорошо ли будет? Вспомни-ка, сколь мук нам эти цари да министры дали! Двести лет мучаемся. А теперь вот… Как это там? «Загорелась в ней искра сокрытая».
– Нет, до какой дерзости народ дошел!
– Дойдешь, сват, если правители за горло схватили!
Они – оба здоровущие, толстые, как быки, – косо переглядывались, препирались слегка: один – колюче-испуганный и возмущенный, другой – взволнованный, ждущий. А Виктор Иванович посматривал на них и усмехался. Он плохо понимал, что с ним. Но ему нравилась эта тревога, это новое, что, чувствовалось, идет вот-вот.
