Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 71 страниц)

Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву, рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоем с Тамарой, а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву.

Когда поезд медленно отходил с перрона, а я все смотрел в окно на остающуюся там Тамару, и меня от волнения повело. Но состояние было знакомым, я мобилизовался и выстоял.

– Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский – сильно, пламенно и нежно? – удивленно прошептал я сам себе. – Сбылась мечта… – я хотел добавить «идиота», но задумался, так ли это? – Конечно, идиота, а кто же кроме него мог так просто, за здорово живешь, уехать из Москвы в Тбилиси, потеряв право приехать сюда обратно?

И твердо, решительно сказал себе: «Да, да – сбылась мечта идиота!

Глава 7. Добрый город

У дяди нашего героя – писателя Георгия Гулиа есть повесть «Весна в Сакене», за которую он получил Сталинскую премию. Главный герой этой повести

– абхаз по имени Смел (смелый, значит!), и живет он в абхазском селе Сакен. А потом этот Смел переезжает в Москву и про себя называет ее «Добрый город». И новая повесть Георгия Гулиа так и названа – «Добрый город».

Для самого писателя Москва оказалась действительно добрым городом, как и для другого абхаза-писателя – Фазиля Искандера. Недаром абхазы так тяготеют к России, что все просят – возьми, Россия, нас к себе! А Россия все не берет, да не берет. Вот и приходиться бежать сюда по одному!

Особенно нравилось моему другу в дядиных повестях то место, где Смел и его русская девушка, гуляют поздно ночью вокруг Кремля и видят, что там светится только одно маленькое окошко. Не иначе, Сталин находится в этой комнате и работает там даже тогда, когда вся страна спокойно спит. Как нравилось нашему герою это место в повести, как он его перечитывал, пуская при этом сентиментальную слезу! И думал – неужели он, как Смел, когда-нибудь возьмет под руки красивую русскую девушку и будет ночами гулять с ней вокруг Кремля?

Что ж, теперь он, как «дважды москвич Советского Союза» мог делать это смело и заслужено. Да, звание это далось ему немалой кровью! Надо зарабатывать гордое звание москвича, а не то, что – родился в Москве сам собой, без всякого труда, и считаешься москвичом!

Это звание можно сравнить разве только с аналогичным гордым званием «дважды еврей Советского Союза». Звание такое получали те евреи, которые непродуманно, или, поддавшись вражеской агитации, соблазну, уезжали из СССР в Израиль. А, намучившись там, хлебнув полную чашу горя и страданий, снова с неимоверными трудностями возвращаются обратно на родную советскую землю, и, обнимая, целуя ее, произносят почти как Сципион Африканский: «Россия, я держу тебя в своих руках!». Что ж – и Сципион, и они оказались провидцами…

Прессу всей страны обошла тогда фотография пожилого еврея – Иуды Лазаретного, вернувшегося с исторической родины на советскую, и, лежа на взлетно-посадочной полосе, целующего бетон родного аэропорта.

Ну, хватит о грустном! Для моего друга все складывается прекрасно и радужно – любимый город, молодая жена, перспективная работа, верные друзья! Но это становится подозрительным, когда все так хорошо. Что ж, послушаем, что сам герой думает об этом…

Женушкины нравы

Подъезжая к Москве, я воспринимал все станции и полустанки, которые поезд пренебрежительно проходил без остановки, как свои, родные, подмосковные. Вот Текстильщики, а близ них – Кузьминки, где я месяц назад так опасно для здоровья погулял. А вот, мы проезжаем мостик через Яузу, откуда видна церковь Мартина Исповедника, где я как сутенер, караулил хитроумную путану Ленку. От этой церкви три минуты хода до моего нынешнего дома, вот даже видна высоченная труба от котельной в уже «нашем» доме!

Поезд подходит к Курскому вокзалу, но ни Мони, ни Оли не видно, хотя обещали, гады, встретить. «Начинаются сюрпризы!» – подумал я, и, вздохнув, вышел из вагона.

Двенадцать минут пешком – и я у «себя» дома. Открываю одну дверь, другую – пусто. Даже бабка – «коммунистка» не выглянула. Сажусь на стул, жду сюрпризов. И вдруг – с топотом, громкими восклицаниями и хлопаньем дверей, в комнату врываются мои «родственнички» – Оля и Моня. Оля кидается мне на шею, наносит множественные поцелуи, Моня тоже целует меня в щечку…Опоздали, оказывается, к приходу поезда. Я даже не спросил, ночевал ли Моня здесь у Оли. Какое теперь это имеет значение? Я – среди своих, меня любят, чего же еще надо?

Оля нашла, что я совсем не изменился – лицо ровное, речь нормальная, рука работает, как положено. Мы позавтракали, и я, оставив моих «голубков» дома, пошел устраиваться на работу.

Встретился с Хохловым, он провел меня на кафедру. Оказывается, там работает легендарная личность – Владимир Оттович Шмидт – сын знаменитого ученого и полярника Отто Юльевича Шмидта. Как я потом узнал, Владимир Оттович родился в Кремле, дружил в детстве с Василием Сталиным; между играми забегал в квартиру к Сталиным, где встречался с Иосифом Виссарионовичем.

Заведующим кафедрой тоже был знаменитый человек – Главный Конструктор ЗИЛа профессор Кригер Анатолий Маврикиевич. Правда, в своих вояжах между Токио и Парижем он редко бывал в Москве, а уж на кафедре – тем более. Но его обязанности бодро и бесплатно исполнял известный военный конструктор – профессор Сергей Федорович Комисарик. Работал на кафедре и бывший ректор Завода-ВТУЗа, известный двигателист, профессор Лызо Александр Павлович, по прозвищу «папа Лызо». Вот куда устроил меня на работу Хохлов!

Священный трепет охватывал сперва меня, когда я заходил на кафедру. А потом привык – все мы люди! Даже бесил Владимира Оттовича своими потертыми джинсами, бородой и волосами до плеч. Как-то он даже бегал за мной вокруг стола с тортом, как в какой-нибудь кинокомедии. И у меня на Таганке он побывал, провожая как-то подвыпившего профессора, то есть меня, домой.

Мой бывший студент Ося Юдовский поступил в аспирантуру ИМАШ, и часто бывал у нас дома. Я предпочитаю работать со своими учениками дома, они становятся настоящими членами моей семьи. Иногда даже и «сменщиками».

Уехав как-то уже из Москвы в Курск на выходные дни к Тамаре Федоровне, я оставил Осю у себя дома. В понедельник утром, приехав домой, я застал Осю с закатанными штанинами за уборкой квартиры. Посуда вся была перемыта, пол в комнате блестел. В холодильнике (который я уже успел купить, как приехал) – запас продуктов. «Неужели Оля становится настоящей хозяйкой?» – удивился я. Но Оля с серьезным видом лежала в постели, накрывшись одеялом до подбородка, и курила.

Оля приказала Осе выйти на кухню и попросила меня присесть, мрачно пояснив:

– Чтобы ты не упал, когда услышишь новость!

Я тут же присел, и Оля медленно, цедя каждое слово и затягиваясь дымом, покаялась мне, что переспала с Осей.

– Ты же знаешь – я долго не могу без мужика! – без комплексов призналась мне молодая жена, – а он как раз был дома. Сопротивлялся долго! – затянувшись сигаретой, добавила Оля, – Но он мне не понравился, и это произошло только раз!

Я вызвал из кухни Осю. Он понял, что мне все известно, и, войдя в комнату, упал на колени и стал истово, как монах, креститься. Не часто увидишь еврея, крестящегося на коленях – я невольно рассмеялся.

– Простите, Нурбей Владимирович, я не виноват! – каялся Ося.

– Я понимаю, тебя изнасиловали! – съехидничал я.

– Всего один раз, – чуть ни плакал Ося, – а потом два дня мне твердили, какое я ничтожество по сравнению с вами! Но я перемыл все полы, в том числе в прихожей и на кухне, готовлю обеды, мою посуду, бегаю за сигаретами. Оля уже два дня не встает – я кормлю ее с ложечки в постели!

– Врешь! – перебила его до того молчащая Оля, – врешь, я вставала! В туалет ты, что ли, за меня ходил! – искренне обиделась Оля.

– Ну и жена мне попалась! – в очередной раз изумился я, – выходит, если ее кормить в постели, ничего не заставлять делать, и сексуально «обслуживать», то она будет вставать разве только в туалет! – А если… – Нет, хватит плодить лежачих больных! – решил я и стянул с Оли одеяло. – А ну, вставай, бездельница, лентяйка, а, кроме того, и сама знаешь кто! Не то надаю сейчас подзатыльников по-кавказски!

Ворча, как маленькая росомаха, Оля поднялась и вместе с Осей приготовила завтрак. Пока я ел, она играла на гитаре и пела сочиненную ею же песню на английском языке.

– А ты говоришь, что я бездельничала! – сердито оправдывалась Оля, – я текст и музыку сочиняла!

Песня была действительно приятной на слух, не понял, правда, о чем она. О чем-то очень сложном и непонятном для простого русского человека.

После этого случая Ося бывал у нас лишь эпизодически, когда я приглашал. Работать «по науке» мы стали в ИМАШе или у меня на кафедре.

Но Олины сюрпризы продолжались.

Однажды, придя домой после занятий еще днем, я увидел в гостях у моей жены незнакомую, совершенно юную девушку с яркой еврейской внешностью. На шее у нее висела цепочка с магендовидом – на это в те годы мало кто решался. Оля с этой «аидиш киндер» («еврейским ребенком») пила сухое вино. Одна пустая бутылка уже лежала на полу, другая была чуть почата.

Я быстренько присоединился к девичьей компании и стал наверстывать упущенное. Вдруг «аидиш киндер» встает, подходит неверной походкой ко мне и шепчет, улыбаясь: «Дядя, я тебя хочу!»

Вытаращив глаза, я взглянул на Олю. Та мрачно сидела молча и, наконец, процедила:

– Я не возражаю, я же виновата перед тобой!

– Не бойся, дядя, я – совершеннолетняя, могу паспорт показать! – так же завлекательно улыбаясь, продолжает «аидиш киндер».

На какую-то секунду я чуть не подался соблазну, но, решив, что так сразу не стоит делать из дома бордель, я предложил ей:

А не хочешь ли ты молодого аида, моего аспиранта? Гениальный парень! – рекламнул я Осю.

– Мы все гениальные! – парировала «аидиш киндер», – что ж, зови!

Я выскочил на улицу, позвонил по автомату в ИМАШ. К счастью, Ося оказался на месте. Через четверть часа он прибыл к нам, причем уже с бутылкой. Я стал рядом с Осей, обнял его за плечи и гордо провозгласил:

– Цвэймэ михитунэм («два друга» на идиш)!

«Аидиш киндер» расхохоталась.

– Ты произнес это как негр по-китайски! Знаешь, есть грубоватая поговорка на идиш: «Майнэ поц ун дайнэ пунэм – цвэймэ михитунэм!» («Мой «хвостик» и твой лоб – два друга!»). Не отсюда ли ты взял свое выражение?

Я согласился, что именно отсюда. Элик часто использовал эту поговорку, и я захотел блеснуть своим знанием идиш перед юной еврейкой. Мы сели выпивать вместе, и я подвинулся поближе к Оле. Чувствуя, что разговор у молодых не клеится, я буквально прижался к жене. «Аидиш киндер», пошатываясь, снова подошла ко мне, и, взяв меня за руки, призналась:

– Дядя, а я все равно хочу тебя!

– Девочка, – чуть ли ни в истерике вскричал я, – у меня молодая жена, не совращай меня, пожалуйста! Наш пророк Моше (Моисей) за это не похвалил бы!

Авторитет Моше подействовал, и «аидиш киндер», взяв за руку виновато улыбавшегося Осю, вышла с ним за дверь.

– Оля, ты брось у меня, вернее, у себя, бардаки устраивать! – строго предупредил я жену.

– Я же не для себя – для тебя стараюсь! – самоотверженно заявила Оля, – но если не хочешь – больше не повторится. Клянусь!

– Заклялась хрюшка… – еще раз подумал я, и, конечно же, оказался прав.

Прошло месяца два, за которые я все пытался приучить Олю к женственности. Заставлял ее красить губы, подводить глаза, ухаживать за волосами, носить женскую одежду, а не джинсы с «гренадерским» ботинками. Оля долго чертыхалась, спотыкаясь на каблуках, или попадая тушью в глаза, но эту пару месяцев она выглядела отлично. Тушь и тени выгодно подчеркивали ее большие глаза, помада – полные, красивой формы губы, ровные белые зубы. Отросшие волосы украсила модная прическа, платье и туфли на каблуках «вытянули» карманную фигурку вверх и придали ей девичью стройность. Особенно тяжело давалась мне борьба с курением: я доставал ей антиникотиновые жвачки и пластыри, воровал у нее из карманов сигареты и спички.

На какой-то момент мне показалось, что я заставил ее стать женщиной, но все рухнуло сразу. Оля как-то заявилась опять в прежнем виде и с сигаретой в зубах. А на мой (простите за каламбур!) немой вопрос она мрачно ответила: «если я не нравлюсь тебе такой, можешь разводиться. Но ломать себя я больше не могу. Не вышло из тебя Пигмалиона!».

Хорошо хоть приучил ее сдавать белье в стирку. А то раньше она просто выкидывала грязное белье и покупала новое. Естественно, свое «исподнее», да и ее тоже, стирал я. Она считала стирку занятием, не достойным себя.

По вечерам у нас часто бывали гости. Приходили, в основном, театральные приятели Оли. Она почти в каждом театре была «своей» и знала многих известных актеров. Как-то к нам в гости нагрянула компания молодых актеров с театра на Таганке. Не смущаясь нашей коммуналкой, они быстро расставили бутылки на столе. Оля сняла со стены гитару и принялась петь свои песни. Я был зол на шумную компанию и, подвыпив, начал щедро материться. Вдруг один из актеров, усатый и похожий на грузина, спрашивает меня:

– Тебя как зовут?

Так как я был при бороде, то ответил:

– Называй меня Хоттабыч!

– Послушай, Похабыч, ты поменьше бы матюгаться не мог? – нарочито вежливо попросил меня «грузин».

– Называй меня правильно – Хоттабыч! – потребовал я.

– Перестань матюгаться – буду, а пока ты и есть Похабыч! – не сдавался «грузин». Его поддержали и другие, в том числе Оля.

Я, ворча: «ходют тут всякие», пошел на уступки «народу» и по мере сил, прекратил материться. А потом, когда актеры ушли, Оля рассказала мне, что тот «грузин», с которым я препирался, был известным актером Леонидом Филатовым.

– Это – большой талант, он и стихи пишет, ты о нем еще услышишь! – пообещала мне Оля.

А вот насчет бардака на дому, Оля свою клятву свою, конечно же, не сдержала. Однажды заявляется вечером вместе с необыкновенной подругой – великаншей двух с лишним метров ростом. Когда они вошли в дверь, я решил, что или одна – на ходулях, или другая – на корточках. Припомнился рисунок из пособия по кинологии: «Сенбернар и тойтерьер». Или из истории кино: «Пат и Паташон». Девушка была в брюках и обтянутой кофте, круглолицая синеглазая шатенка. Имя – до боли знакомое – Тамара.

– Я привела тебе самую высокую красавицу Москвы! – гордо провозгласила Оля, – рост Петра Первого – два метра два сантиметра!

Тамара-каланча, как я ее сразу же прозвал про себя, поразила мое воображение – такой высокой девушки в моем «послужном списке» не было. Я уже немного «принял на грудь» и тут же попросил Олю пройти между ногами у Тамары. Великанша расставила ноги, совсем как Колосс Родосский, а Оля слегка пригнувшись, «проплыла» у нее между ног, как корабли между ногами Колосса. Мы выпили, вернее, добавили, потому что все были уже «хороши». Вдруг Оля вызывает меня на кухню, якобы, помочь ей.

– Хочешь, Тамара останется, а я уйду на ночь к тете? – с горящими от авантюризма глазами, спрашивает Оля. – Ты ей понравился, она останется, если я уйду, мы договорились! – быстро прошептала мне на ухо женушка.

– Оля, для чего ты делаешь это? Мне непонятны твои поступки! – недоумевал я.

– Я тебя люблю и хочу, чтобы тебе было хорошо! – обосновала свой поступок Оля, и, поцеловав меня, выскочила за дверь.

Я зашел в комнату и сообщил Тамаре, что Оля ушла к тете. Тамара засмеялась и лицо у нее зарделось. Мы выпили с ней за любовь и поцеловались. Пришлось опять вспоминать старика Ги де Мопассана.

Тамара Ивановна, что из Мамонтовки, любила говорить, что постель всех уравнивает. Я очень боялся, что не слажу с Тамарой-каланчей, как какой-нибудь мопс с московской сторожевой. Но гениальная Тамара Ивановна опять оказалась права – в постели мы с великаншей оказались действительно равны. В самые ответственные «рабочие» моменты губы наши были математически точно друг пред другом. Оказывается, весь рост человека – в ногах. Длинные ноги – большой рост. Поэтому, если ноги убрать – в стороны, а лучше – вообще задрать вверх, то дама-великанша – прекрасная пара даже для коротышки. Великий коротышка, завсегдатай Мулен Руж – Тулуз Лотрек, говорят, тоже так считал.

Но утром, встретившись с Олей, я велел ей побожиться, что баб больше она мне приводить не будет.

– Мне с лихвой хватает и тебя, пока, по крайней мере! – честно признался я жене.

– Договорились, заметано! – быстро согласилась Оля, – баб больше не будет!

Недели две мы прожили спокойно: гостей было не так уж много, и Оля никак не «чудила». И вот, однажды вечером приходит она под ручку с незнакомым мужиком. Оба чего-то улыбаются. Я здороваюсь, вежливо приглашаю гостя за стол, ставлю бутылку.

– Вова, – представился мне смазливый блондин лет тридцати пяти, – доцент института иностранных языков имени…Да не все ли равно, чьего имени? Очень, очень рад с тобой познакомиться! – и улыбается белоснежной улыбкой.

Оля тихо хихикает. Вова присел рядом со мной, взял стакан и попросил:

– Называй меня, пожалуйста, тоже на «ты»! И давай выпьем на брудершафт за это!

Мы, скрестив руки, выпили, и Вова взасос поцеловал меня в губы. Я, вытаращив глаза, смотрю то на Олю, то на Вову, ничего не понимая. Оля почти давится от скрытого смеха. Вова нежно погладил меня по бороде и сладко прошептал:

– Какой красивый мальчик, я просто влюбился!

– Ребята, тут что-то не так, – недоуменно пробормотал я, вы что – пьяны, или дурите меня?

– Все путем, – вдруг вступила Оля, – ты же сам просил больше тебе баб не приводить, вот я и привела красивого мужика! Чем он тебе не нравится?

– На предмет чего? – поинтересовался я, – и кто кого должен трахать, тоже поясните, пожалуйста!

– Ну, зачем же так грубо! – застеснялся Вова, – и что за слово «трахать», разве в этом смысл отношений! А почему нельзя любить друг друга, как друзья, как родные души? Нурбеша, – ласково назвал меня Вова, – давай станем друзьями! Разве это плохо? – Вова, говоря эти слова, нежно поглаживал мне руку, преданно заглядывая в глаза.

– Нурбеша – это ново! – заметил я, – ну, давай дружить, если хочешь, только не лапай меня, жена ведь смотрит, ревновать будет! Ну, что ж, тяпнем за вечную дружбу!

И мы «тяпнули». Потом еще. Водка кончилась и Вова побежал в магазин.

Оля была возбуждена и страшно довольна. Пока Вова бегал в магазин, Оля горячо убеждала меня:

– Это нечто новое, сейчас вся творческая элита не отвергает это! Не обижай человека, он очень одинок, а трахаться совсем не обязательно!

Прибежал Вова, принес литровку виски. Мы выпили за творческую элиту, за любовь до брака… и так далее, потом просто бормотали: «Бум!». Меня повело, хватаясь за все, я поковылял к кровати и рухнул. Вова продолжил тосты с Олей…

Я проснулся часов в шесть утра – захотелось пить. Я заметил, что лежу поверх одеяла, а рядом лежит что-то непонятное, тоже одетое. Батюшки-светы, да это же мужик белобрысый! Откуда он здесь, да и где я сам?

Осмотревшись, я понял, что нахожусь в своей койке в комнате на Таганке. Где же Оля? Обернувшись, я увидел Олю, тоже одетую, на тахте, которая служила нам тайным ложем до женитьбы. Я перелез через мужика и, выпив воды, сдвинул Олю к стенке и лег с ней. Постепенно стала приходить память, и я припомнил вчерашний вечер. Растолкав Олю, я приказал ей рассказать все, как было.

– Ничего не было, выпили вы с Вовой, ну и завалились на койку вместе. Не бойся, вы оба заснули мгновенно, оба одетые, так что ничего и быть не могло! Вова – хохмач и хороший парень, не обижай его, как проснется! А теперь поспим немного, голова болит! – попросила Оля.

У меня самого раскалывалась голова, и я заснул. Утром Вова заспешил на свои занятия, и Оля его проводила. Я притворился спящим. Вова поцеловал меня в щечку, Олю тоже, и ушел.

Занятий у меня сегодня не было, и я решил выспаться. Мы разделись и перешли на широкую постель. Оля стала приставать.

– Или ты больше не будешь спаривать меня с бабами, мужиками, животными, растениями, или я не буду подаваться на твои приставания, то бишь – на любовь! – предупредил я Олю.

Оля клятвенно обещала не спаривать меня больше ни с кем, и я подался на ее приставания, то бишь – на любовь.

Тамара-«маленькая»

Вот, рассказываю я про нашу с Олей веселую жизнь, а как же Моня? Ведь он все это дело с моей и Олиной женитьбой затевал, как ширму для своих хитрых целей. Но Оля стала избегать встреч с Моней, и если и встречались с ним, то только в моем присутствии. Причем держала она его в «черном теле». А Моня смотрел на нее, моргал, и чуть ни плакал.

Однажды он осмелился перечить ей в чем-то. Оля вспылила и отчитала его:

– Как смеешь ты, несчастный кандидат наук, спорить с профессоршей? – И это было сказано без тени юмора.

Или как-то Моня разлил в комнате какую-то жидкость – чай там, или кофе. Оля тут же принялась отчитывать его за неряшливость. Она, дескать, день и ночь блюдет чистоту жилья, а Моня только и «гадит» вокруг себя. Да, да, именно так и сказала – «гадит»!

Бедный Моня разорвал на себе белую рубашку (хорошо, что полетели только пуговицы!) и с истеричными причитаниями стал подтирать ею пол. Я отчитал Олю, заставил ее пришить пуговицы «взад» и выстирать рубашку.

Был теплый апрель. Я вечером, в первый раз после зимы, открыл окно и стряхнул вниз пыль с карниза. И из-под окна метнулась чья-то фигура.

– Моня! – разглядел я, – Моня, что ты здесь делаешь? Но Моня стоял неподвижно у дерева посреди двора.

Я выбежал во двор и подошел к Моне. Он стоял у дерева с отсутствующим выражением лица, а из глаз его капали слезы.

– Моня, ты что, пьян? – спросил я. Но тот только молча покачал головой. Я затащил его в комнату. Мы с Олей тормошили его, замучили его вопросами, но Моня не отвечал. Пытался улыбнуться сквозь слезы, но глаза все равно оставались печальными.

– Развожусь с Капой! – наконец выдавил он из себя, – не могу больше жить с ней. Я ночами стою у вас под окном, слушаю все ваши разговоры. Я знаю, что вы живете друг с другом как муж с женой и обманываете меня. Когда вечером вы задергиваете штору, я становлюсь на ящик и подсматриваю за вами в щелку. А зайти не могу – стыдно!

Я слушал моего друга, не зная, что и отвечать ему. Оля гладила его по голове и целовала в лицо, плача при этом. Индийский фильм, да и только! Оставалось разве только запеть всем вместе: «Дуниа, а-а-а!» и заплясать босиком.

Но мы не стали этого делать, а «врезали» водки. Русские же мы, в конце концов – и я, и Моня – карайлар, и француженка Оля! На ночь мы Моню не отпустили. Я хотел, было, лечь на узенькую тахту, наше первое ложе, по-дружбе уступив свое место Моне, но Оля запротестовала, и предложила улечься втроем на наше брачное ложе. Тогда мы с Моней оба замотали головами.

– Нечего разврат устраивать! – авторитетно, по-профессорски заявил я, и предложил бросить монету. Но Моня уже стелил себе на узенькой тахте.

Ночью Оля была активнее обычного, и мне едва удавалось затыкать ей рот. Я заметил, что Моня не спит и внимательно наблюдает за нами.

– Вуайерист херов! – подумал я, но решил, что это безобиднейшее из половых извращений.

Моня поселился у нас. После работы он приходил к нам, и мы ужинали втроем. Иногда он просился немного полежать на широкой койке: бока, видите ли, он отлежал на узенькой. Ну и лежал он на нашем брачном ложе, пока мы сами не заваливались туда спать. Я заметил, что Моня обычно лежит, уткнувшись носом в подушку, вынюхивая что-то.

– Фетишист чертов! – заключил я и решил, что годится все, кроме садизма.

У Мони после смерти его отца осталась отличная двухкомнатная квартира у Филевского парка. Туда он перешел, уйдя от семьи. Но фактически с апреля он жил у нас с Олей.

А после майских праздников у нас на Таганке начался капитальный ремонт. Нас хотели отселить на край города, но мы не согласились. Формально мы продолжали жить в нашей квартире, а фактически перешли к Моне в Фили.

Бабку-«коммунистку» отселили в наш же дом, этажом выше, в пустующую комнату. Стало быть, в нашей квартире освободилась комната, и мы могли претендовать на нее. Моня первый «додул» до этого и вместе с Олей отправился в Райисполком требовать освободившуюся площадь. Мне было неудобно что-либо требовать от властей и я, отдав им паспорт, отказался идти вместе.

Олю и Моню подняли в Исполкоме на смех. Они сумели попасть к самому председателю, и тот заявил, что почти тридцать метров на двоих – это достаточно, ну а то, что муж – доктор наук и профессор – значения не имеет.

– А если бы он был токарем, то вы попросили бы отдельную комнату для станка? – осмеял их председатель.

Но Моня хорошо знал законы – ученым тогда полагалось дополнительно двадцать метров площади, причем неоплачиваемой. А главное то, что у него родственница – прокурор, и не простой, а бывший зам. Генерального.

Последовал прокурорский запрос в наш Райисполком, и нас через неделю срочно вызвали повесткой для получения ордера. Повестка начиналась так: «Поздравляем вас…».

Тогда уж я согласился пойти, забрать ордер – это можно! Но Моня на всякий случай сопровождал нас, чтобы мы чего-нибудь не «выкинули». Мы забрали ордер, расписались, сказали «спасибо» и ушли обмывать его к Моне.

Там у Мони не было, как у нас, двух коек в одной комнате. В большой комнате стояла широкая койка – на ней лежали мы, а в маленькой – узкая, там лежал Моня. А если честно, то первую половину ночи он не лежал, а стоял в дверном проеме, наблюдая за нами.

– Вуайерист чертов! – шипел я ему, зажимая рот Оле, чтобы она не визжала или стонала слишком громко, – драчмейстер херов! – пытался прогнать я его, замечая какие-то действия, несвойственные простому вуайеристу.

– Невозможно работать! – протестовал я, видя, что призрак Мони не пропадает из проема.

– Оставь его в покое! – шептала мне на ухо Оля, – тебе было бы лучше, если бы он приперся к нам третьим?

Я замотал головой, продолжая работать.

Хитрец Моня, задумав отвлечь меня от моей жены, стал, как это раньше делала Оля, приводить по вечерам к себе на квартиру дамочек. Боюсь, что это делалось с молчаливого согласия Оли. Что он говорил этим дамочкам, не знаю, но весь вечер он «сводил» меня с очередной гостьей. Иногда его затея удавалась, и я с гостьей оставался на ночь в одной комнате, а Моня с Олей, естественно, в другой. Мои попытки объединить всех «жильцов» квартиры в одном порыве в одной комнате и даже койке, отклика не получили. Вернее получили, но отклик был негативный.

Тогда я применил хитрость. Так как Моне я не мог запретить приглашать в его квартиру гостей, то я решил сильно снизить свою собственную котировку. Как только я слышал, что Моня пришел с очередной подругой, я спешно напяливал на себя пижаму его покойного отца, бывшего весьма полным человеком. На живот и на зад я подкладывал по малой подушке, на голову надевал ночной колпак, тоже принадлежавший отцу Мони.

В таком карикатурном виде я и появлялся перед Мониной гостьей. Та, конечно, хваталась за сердце – видимо, Моня все-таки сообщал гостье, что ее приводят для знакомства с другом-спортсменом, молодым и красивым. Перед ней же представал толстый стареющий джентльмен с оттопыренным задом и толстым брюшком, причем уже в ночном колпаке.

Но если гостья даже после такого знакомства сразу же не убегала, я демонстративно выдергивал подушки и снимал колпак. Гостья была счастлива от такого преображения и уже точно оставалась на ночь. Однако, желая сохранить семью и оградить молодую жену от явного разврата, я все-таки уговорил Моню больше не приводить для меня дамочек. А для себя он и не хотел никого, потому, что любил Олю. Вот так мы и жили.

Между тем, в мае месяце у меня произошла встреча, сыгравшая решающую роль в моей жизни. Я всегда хотел иметь дома кошку, особенно сиамскую, просто мечтал об этом. Но куда бы я ее раньше привел? В общежитие – нельзя. К Тамаре Федоровне – тоже. А в моей квартире в Курске было не до этого – или скандалы, или пьянки, или криминальный интим. Наконец-то я заимел большую квартиру и настала пора заводить кошку.

В ИМАШе в соседней лаборатории работала женщина по имени Инна. Она общалась с Лорой и часто заходила в комнату, где бывал я. И когда речь зашла о кошке, Инна сообщила что, у ее подруги Тамары (меня насторожило это имя и, как оказалось, не зря!), как раз имеется породистая сиамская кошка. Кошку эту оставила Тамаре ее подруга, надолго уехавшая за рубеж работать. А создание это (имеется в виду кошка) беспокойное, за ней требуется тщательный уход. И Тамара хотела бы передать ее еще кому-нибудь «в хорошие руки». Инна созвонилась с Тамарой, которая работала в Президиуме Академии Наук СССР, и после работы мы пошли на встречу с ней. По дороге Инна рассказывала:

– Ты не думай, что если Тамара работает в таком месте, то она – академик или другой большой начальник. Она – сотрудница библиотеки, получает очень мало, живет с дочкой, и на кошку у нее денег не хватает. Правда, дочка живет у бабушки, а с мужем Тамара в разводе, так что тут у тебя может быть личный интерес и помимо кошки!

Инна рассказала, что Тамара по национальности болгарка, так как отец ее болгарин, хотя и москвич. Он тоже в разводе с матерью Тамары, в общем, коллектив в ее семье – женский.

Тут мы подошли к станции метро «Ленинский проспект», и у входа я увидел худенькую, небольшого роста девушку – смуглую, с темными волосами и глазами. «Точно – болгарка!» – подумал я и оказался прав – это действительно была Тамара. Губы у нее были полные, яркие, а форма глаз – «а ля Людовик 14». То есть такая, когда у носа углы глаз приподняты, а у висков – опущены, иными словами «раскосые наоборот».

Эта «мышка» подошла к нам и тоненьким детским голоском поздоровалась.

– Оля выглядит школьницей, но хоть голос имеет низкий, – подумал я, – а у этой, что внешность, что голос – начальная школа. И как такая может еще и дочку иметь, непонятно! Мы пошли по улице Вавилова и скоро подошли к дому Тамары. Жила она на четвертом этаже, лифта не было, потолки высоченные – аж запыхались, пока поднялись.

По дороге мы с Инной зашли в магазин и я, по ее совету, купил бутылку марочного коньяка. «Тамара пьет только хорошие коньяки!» – предупредила Инна.

Квартира оказалась коммунальной. Тамара жила ближе всех к входной двери, ее комната стеной выходила на лестничную клетку. Обстановка в комнате напомнила мне былую комнату Оли на Таганке. Присутствовал, правда, шкаф с дверцей, выпадающей каждый раз, когда его открывали.

Нас встретила красивая сиамская кошка; она промяукала пару раз басом и лениво пошла к кормушке, где лежало несколько небольших нетронутых рыбин. Кошка тосковала по хозяйке, почти не ела и вела себя беспокойно. Звали кошку Мелиской.