Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 71 страниц)

В почтовом ящике

Не подумайте, что это какое-нибудь почтовое отделение, где нужно стоять с высунутым языком, ожидая, что кто-нибудь захочет приклеить марку и воспользуется его влажной поверхностью. Нет, это была серьезная военная организация, где разрабатывались телетайпы для армии. А чтобы не выдавать секрета, организация называлась «Почтовый ящик». Таких «ящиков» по стране были тысячи, и все знали, чем в них занимаются. Спросишь, бывало: «Как пройти к почтовому ящику № 31?» А тебе отвечают: «Это что, к авиазаводу?» И т. д.

Начальник отдела, куда я устраивался, по фамилии Мхитаров, хитрый армянин, тщательно выведывал у меня, почему я не поехал по распределению. Ответ выглядел убедительно: «А кому охота в марганцовую шахту лезть?». Диплом был «красный» – с отличием, и Мхитаров взял меня, но осторожно назначил зарплату всего в 80 рублей.

«Проявишь себя – повысим!» – резюмировал он.

Я соглашался – выбора-то не было! 80 рублей – это около 25 бутылок водки, то есть что-то около 80 долларов получалось по покупательной способности. Но мне нужно было 100 рублей, и я начал «проявлять себя», хотя мне и предложили месячишко осмотреться и привыкнуть.

Я спустился в цех и осмотрел производство, поговорил с мастерами. Узнал у Мхитарова о недостатках изделия. Тот стал перечислять их, но потом пытливо посмотрел на меня и спросил:

«Хочешь задачу, которую никто не может решить, даже я сам? Решишь, тут же на сто рублей переведу. Не можем аппарат на госиспытания выставить из-за этого!».

И он рассказал мне о самом крупном пороке тбилисского телетайпа. Дело в том, что телетайп печатал по принципу печатной машинки, там так же протягивалась красящая лента, причем протягивалась она ненормально быстро. Привод был от единственного торчащего поблизости вала, на который был насажен кулачок-эксцентрик, как на распределительном валу двигателя, если так понятнее. А толкал этот кулачок рычаг с маленьким роликом, раза в три меньше по размерам, чем сам кулачок. Толкнет – лента протянется; но толкал-то он очень часто, так как вал вращался быстро. А понизить его обороты не было никакой возможности – не ставить же редуктор, там места не было вообще никакого. Да и новых деталей не добавишь – их номенклатуру нельзя увеличивать. Вот как хочешь, так и крутись, а обеспечь скорость протяжки ленты в 2–3 раза медленнее, не добавляя ничего! «Это задачка потрудней теоремы Ферма!» – глубокомысленно заметил Мхитаров.

У меня мелькнула остроумная идея, но я все-таки переспросил Мхитарова:

– Точно дадите сто рублей в месяц, если докажу эту теорему Ферма?

Честное слово, при свидетелях говорю! – и он, подозвав к себе ведущего конструктора Хагагордяна и старшего инженера Тертеряна, еще раз пообещал мне прибавку при них.

Надо сказать, что в отделе, где начальником был Мхитаров, инженеры были все армяне. Не всем это нравилось, например, начальнику предприятия – грузину Нижарадзе, да и самим работникам это было не по душе. Нет, не то, что все вокруг были армяне, а то, что они сами были этой национальности.

Дело в том, что родившиеся и выросшие в Тбилиси армяне (а их было более половины всего населения Тбилиси тех годов) считали себя грузинами, но фамилия-то выдавала их происхождение. Сколько я знал людей по фамилии Мхитаришвили, Тертерашвили, Саркисашвили и других, фамилии которых имели армянский корень и грузинское окончание. Тот же Мхитаров – это Мхитарян, но переделанный под русского, если переделывать под грузина – будет Мхитаришвили. Тертерян – от армянского слова «Тертер» – «священник»; фамилия Тертерашвили нереальна, как, например, «Рабинов». Рабин, раввин – это еврейский священник, русское окончание «ов» к нему так же нелепо, как и грузинское «швили» к армянскому священнику – «тертеру».

Наш старший инженер Тертерян, как выпивал, плакал и жаловался, что жить не может с такой фамилией – даже грузинское окончание не поможет!

– А ты женись на грузинке и возьми ее фамилию, так ведь разрешено! – как-то посоветовал ему я.

Бедный Тертерян был поражен легкостью разрешения этой проблемы. Он даже поцеловал меня за мудрый совет и налил стакан водки. Так вот, я представил Мхитарову такое доказательство «теоремы Ферма», что он тоже расцеловал меня, правда, стакана не налил. Но тут же попросил написать меня заявление о прибавке зарплаты и завизировал его.

В чем же заключалось доказательство «теоремы Ферма»? Я просто переставил местами кулачок и ролик: маленький ролик я надел на приводной вал, а кулачок – на рычаг. Ролик должен был сделать около трех оборотов, пока кулачок обернется один раз и толкнет рычаг, протягивающий ленту. Скорость ленты убавилась втрое. Такого решения, когда ведущим является ролик, а ведомым – кулачок, не описано ни в каких справочниках по кулачковым передачам – вот конструкторы и не знали, как поступать.

Новый вариант лентопротяжки был тут же изготовлен, и телетайп пошел на госиспытания в модернезированном виде. А Мхитаров еще раз сделал мне доброе дело, выручил в серьезной ситуации.

Как-то мне понадобились латунные прутки определенного диаметра, но я нигде их не мог достать. А на работе, то есть в п/я 66, такие были. Вынести что-нибудь из военной организации – уголовное дело. Но я решился – просунул себе в брюки и под пиджак два прутка, концы вставил под носки в туфли и пошел в конце рабочего дня на проходную. Шел, правда, не очень нормально – ноги-то не сгибались! И вот меня по дороге догоняет Мхитаров, дружески берет под руку и чувствует – под пиджаком пруток. Пощупал с другого бока – другой пруток.

Ты что, в тюрьму захотел? – бледнея, спросил меня Мхитаров, но так как дело было уже в проходной и нас толкали сзади, взял меня за локоть и, подталкивая, провел через проходную.

Его знали все вахтеры и отдали под козырек. Уже на улице Мхитаров серьезно предупредил меня, чтобы это было в последний раз. По крайней мере, в данной организации.

Кроме лентопротяжки я сделал еще несколько более мелких усовершенствований в конструкцию телетайпа – уменьшил маховый момент фрикционной муфты, перенес в удобное место стробоскопические метки для определения скорости ее вращения, не буду перечислять больше, так что разницу в окладе, я, думаю, окупил.

Но после достижения своей цели – ста рублей в месяц, охота к работе прошла. И я стал делать другие изобретения, за которые Мхитаров меня бы не похвалил. Прежде всего, я изобрел «мхитароскоп». В бюро, где я сидел, было еще человек пятнадцать конструкторов среднего звена. Работать они не очень любили, но в картишки перекинуться на работе, были непрочь. А женщины предпочитали вязать спицами. Я же делал эскизы не совсем относящиеся к телетайпу, а скорее к скреперу. Но хитрый Мхитаров обычно тихо крался по коридору, а затем стремглав врывался в дверь нашего бюро, ловя нерадивых сотрудников за посторонними занятиями. Выставить же дежурного за дверь мы не могли – нас тут же разоблачили бы.

Но под потолком бюро было маленькое вентиляционное отверстие, куда я вставил старое зеркало заднего вида от автомобиля, без металлической оправы, разумеется. Выделялся дежурный, который из комнаты снизу смотрел в зеркало, названное «мхитароскопом», и видел все, что происходило в коридоре.

Забавно было наблюдать, как Мхитаров на цыпочках крался вдоль коридора, а потом врывался в комнату, где все были заняты своими прямыми делами. Дошло до того, что он вызвал меня к себе в кабинет и расспросил, что бы такое могло значить. И я, не смущаясь, поведал ему, что предупредил сотрудников, которые занимались посторонними делами: дескать, я все расскажу Мхитарову, так как многим обязан ему и, кроме того, болею за свою организацию.

Мхитаров как-то недоверчиво посмотрел на меня, похлопал по плечу, и сказал:

– Скоро у нас в бюро появится новый ведущий инженер!

– Благодарю за доверие, – отвечал я, скромно потупясь.

Наступил декабрь, скоро мне нужно было увольняться и ехать в Москву в аспирантуру. Мне было стыдно перед Мхитаровым, но я успокаивал себя тем, что кое-что все-таки сделал для предприятия. И для трудящихся – изобрел «мхитароскоп».

Но еще одно полезное для трудящихся дело я успел-таки сделать в п/я 66. Кто не знает, что такое табельная система пропусков, поясню, что в проходной у нас висел плоский ящик с пронумерованными крючками в нем. Приходя на работу, мы вешали свой табельный номерок на нужный крючок и проходили. А в 8 часов утра ящик запирался сетчатой крышкой на замок. Раньше в крышке было стекло, но его разбили, пришлось заменить металлической сеткой, через которую было видно, чьи крючки пустые. Но опоздавшие отгибали крышку и все-таки вешали свои номерки, несмотря на истошные крики табельщицы Этери.

И вот, наступил черный день для трудящихся п/я 66. В проходной установили автомат, куда мы должны были совать специальные картонки, и он на них проставлял время: если до 8 часов – синими чернилами, а опоздавшим – красными. После этого трудящийся проходил во внутренний двор проходной.

Народ взвыл – обмануть или уговорить автомат было невозможно. И народ, в лице своего представителя Тертеряна, обратился ко мне, как к народному умельцу, с просьбой – испортить автомат. Проходя через него, я заметил, что сверху на коробе автомата имеются вентиляционные отверстия, видимо, для охлаждения электрической аппаратуры.

План был готов. Наутро в проходной стихийно возник затор – у кого-то застревала карточка или не нравилось время, пробитое на ней, но так или иначе Этери была втянута в полемику с сотрудниками нашего бюро. А тем временем я незаметно залил в вентиляционные отверстия пузырек серной кислоты, не забыв вытереть тряпкой пролитые капли. Дело было сделано – автомат перестал работать навсегда!

А под самый Новый Год я сильно простудился и заболел. Мне дали бюллетень, и мое заявление об уходе с работы в связи с поступлением в аспирантуру отнесла в отдел кадров жена, вместе с копией извещения о поступлении. С работы меня освободили, и у меня на руках была трудовая книжка со справкой о размере получаемой зарплаты.

Ребята из бюро рассказывали мне, что Мхитаров в связи с моим уходом устроил собрание в бюро и сказал, что надо внимательнее присматриваться к поступающим на работу – для чего они идут работать в наш почтовый ящик. И все возмущался:

– Надо же – грузин, а нас, армян, перехитрил!

Влюбленный грузчик

К середине января я снова в моей любимой «Пожарке», но уже в другой комнате – вместе с тремя аспирантами. Так получилось, и видимо не случайно, что мы все четверо оказались выпускниками одного и того же института в Тбилиси, только мои коллеги были старше меня. Вадим Корольков был самым старшим – ему было под тридцать пять – предельный возраст для поступления в дневную аспирантуру; двое других – Володя Кафка и Хазрет Шазо (кабардинец по-национальности) – помоложе, но тоже существенно старше меня. Ведь я поступал без трудового стажа!

Нам было что вспомнить – Тбилиси, институт, преподавателей; в случае чего мы могли поговорить и по-грузински. К слову замечу, что аспирант следующего года приема – Саша Лисицын, тоже был выпускником нашего института; он быстро стал директором крупнейшего научно-исследовательского института ВНИИЖТа, при котором и была наша аспирантура. К сожалению, его уже нет с нами.

С моими друзьями – Серафимом, Володей Ломовым, Лукьянычем, я связи не терял, часто заходил к ним в гости. Штангу я перетащил в свою новую комнату, но обыграть кого-нибудь уже почти не удавалось – все обо всем были наслышаны. Я продолжел по утрам ходить на Опытный завод, а потом в лабораторию. Кроме того, посещал занятия по английскому языку и философии, необходимые для сдачи кандидатского минимума.

С выпивкой дела стали похуже. Коллеги-аспиранты были по моим понятиям трезвенниками, а в комнату Серафима каждый раз заходить было неудобно. Зато я сблизился с Володей Ломовым, тоже не дураком выпить, а, к тому же, каждый вечер мы ходили «кадрить» девушек в парк города Бабушкина.

Ездили мы на электричке – «трехвагонке», которую уже ликвидировали. Она соединяла станции Лосиноостровская и Бескудниково. Нам со станции Институт Пути до Лосинки ехать было недалеко – всего четыре километра, но поезд тащился минут десять, с промежуточной станцией Дзержинская, которую называли обычно Облаевкой, потому, что там поезд облаивали десятки бродячих собак.

Успехов на женском фронте у нас почти не было, потому, что мы перед заходом в парк обычно «брали на грудь», и дело кончалось либо дракой у танцплощадки, либо сном на скамейке с последующим ночным возвращением домой «по шпалам». Володя жил в своей комнате с женой Таней и маленьким сыном Игорьком. Таня не жаловала меня, как очередного друга-алкаша ее мужа. К тому же мы тащили из дома закуску, которой нам обычно нехватало.

И вдруг мне неожиданно повезло. Утром, идя на Опытный завод, я всегда проходил мимо магазина типа сельмага, где продавалось почти все – начиная от водки и заканчивая посудой и телогрейками. И однажды вижу – внизу у магазина стоит грузовик ГАЗ-51, груженый ящиками с водкой и консервами, а вокруг него бегает запыхавшаяся молодая женщина. Она рванулась ко мне и просит:

Парень, помоги разгрузить машину, хорошо заплачу, грузчик запил, собака!

Я никуда не спешил и перетащил ящики в магазин. Женщина, оказавшаяся директором магазина – Валей, как она сама представилась, дала мне за это две бутылки «Московской особой», и попросила иногда помогать ей. Раза два в неделю по утрам приходит машина и каждый раз – трудности с разгрузкой – грузчика не найдешь. На полную ставку брать – работы не найдется, а на эпизодическую никто не соглашается.

Я подумал и согласился. «За» было несколько доводов – во-первых, труда мне это не составляло, и я никуда особенно не спешил по утрам. Во-вторых – две бутылки водки бесплатно на улице не валяются. А еще эта Валя мне понравилась – интересная крепышка-блондинка, смотрит прямо в глаза, да и говорит без экивоков. Называет кошку кошкой, как говорит директор Нифонтов.

Валя попросила меня только отдавать ей бутылочный «бой», желательно с пробкой; пробки в ту пору были алюминиевыми колпачками.

– Ты пробку-то не срывай, а покрути немного и она сама спадет. А потом, как выпил, разбей бутылку, а пробку надень на горлышко и завальцуй хоть ключом или ножичком! – учила она меня. – А я спишу бутылки как транспортный «бой». И тебе будет хорошо – и мне!

Как-то Валя спросила меня, почему я живу в «Пожарке» и чем, вообще, занимаюсь. Я и объяснил ей, как мог, что учусь, дескать, в аспирантуре, науку делаю, а через три года защищу диссертацию и буду кандидатом наук.

– Врешь ты все, – прямо заявила Валя, – если ты ученый, то почему ладони как у слесаря, да и сила такая, что машину за десять минут разгружаешь?

– Да потому, что я – спортсмен-штангист, повезло вам с грузчиком! – смеясь, ответил я.

– И сколько ты будешь получать, когда защитишь свою диссертацию? – без обиняков спросила Валя.

– Ну, смотря, кем работать буду. Зав. лабораторией, например, в ЦНИИСе четыреста рублей получает.

Валя аж присвистнула, заметив, что эта зарплата побольше, чем у министра, опять обвинив меня во лжи.

– Валя, – говорю я ей, – телефон у вас в кабинете, наверное, есть, позвоните в отдел кадров ЦНИИСа и спросите, кем числится у них Гулиа и сколько получает кандидат наук!

– Слушай, Гулия (с ударением на «я»), – как-то вдруг задумчиво проговорила Валя, зашел бы ты ко мне в магазин после работы, часов в восемь. У меня кое-какие шмотки есть, отдам по своей цене! – она показала мне окошечко с решеткой, куда надо постучать, чтобы она вышла и открыла магазин.

Мы до семи работаем, но тут до полвосьмого продавцы крутятся, а к восьми никого не будет. Заходи!

Я еле дождался этих восьми часов, и парадно одетый, даже в галстуке, постучал в окошечко. Занавеска приоткрылась, мелькнуло Валино лицо, и занавеска прикрылась снова. Я пошел ко входу в магазин. Валя отперла замки изнутри, пустила меня и замкнула двери снова. Она была красиво приодета, накрашена и сильно надушена. Запах духов меня всегда брал за живое, а сейчас

– в пустом темном магазине с красивой женщиной рядом – особенно.

Валя провела меня в подсобку в подвальном этаже. Открыла обитую оцинкованным железом дверь и зажгла свет. Комнатка напоминала склад – на полу стояли ящики с дефицитными напитками – коньяком, «Охотничей» водкой, «Московской особой» 8-го цеха (так называемой «Кремлевской»), баночками икры, крабами, печенью трески. Из фруктов я заметил ананасы и плоды манго. На стенах висели дубленки, и в полиэтиленовых мешочках – меховые шапки. Я смотрел на все это, как в музее.

Валя подала мне синтетический (кажется трикотиновый) пуловер красного цвета и белую нейлоновую рубашку. Это в магазинах найти было трудно.

– Деньги после отдашь, когда примеришь, – заявила она, – а сейчас давай обмоем и твои обновки, и знакомство. Ведь ты меня до сих пор на «вы» называешь! Что я – старуха, что ли? Мне всего двадцать пять лет!

Я попытался, было, сказать, что не привык «тыкать» директорам, что я исправлюсь, но она открыла уже початую бутылку коньяка и разлила по рюмкам.

– Давай выпьем на «брудершафт», чтобы мы были друг с другом на «ты»! И даже тогда, когда ты будешь кандидатом наук, – добавила она. Мы чокнулись, скрестились руками и выпили. Потом, как положено, поцеловались. Я заметил, что поцелуй ее, был отнюдь не дружеским. Мы выпили еще, и еще раз на брудершафт, сильно задержавшись в поцелуе. Я обнял Валю и, заметив в углу комнаты какие-то ткани на полу, поволок ее туда.

– Ты что, ты что, – смеясь, говорила Валя – туда нельзя, ты же меня изваляешь всю – это мешки!

Валя быстро освободилась из моих объятий, погасила большой свет, оставив лампочку аварийного освещения. Потом, взяв меня за руку, подвела к письменному столу у стены, стала лицом к нему и наклонилась, положив локти на стол. Я стоял позади нее, ничего не понимая. Тогда она, тихо похохатывая, задрала себе юбку сзади и приспустила трусы.

– Теперь догадался? – проворковала она, обернувшись.

К своему стыду, догадался я только сейчас. Мой небольшой опыт сексуальной жизни не включал в себя такой удобной, естественной и практичной позы. В какой-то из «самиздатовских» книг по сексу еще в детстве я прочел, что единственно правильной позой при совокуплении является такая, когда «женщина лежит на спине, а мужчина – на ней, обернувшись к ней лицом. Все остальные позы – скотские и содомические». Ну, жена – ладно, она девушкой была, это я ее должен был учить, но Настя – неужели она тоже не знала этих милых, прекрасных и удобных «содомических» поз! Темнота, я темнота – двенадцать часов ночи – как любил говорить Лукьяныч!

Валя оказалась женщиной, что надо. Да, до директоров всем нам только расти и расти! Так просто директорами, особенно магазинов не становятся! Тут нужна сноровка, ум, и главное – решительность и самостоятельность. Слюнтяи и интеллигенты директорами магазинов не бывают!

Я был наверху блаженства. Такая умная, в меру страстная и удобная женщина мне встретилась впервые. С ней было легко; что-то решать, предпринимать и думать было не обязательно. Тебе всегда выдавалась самая правильная в мире инструкция, как поступать.

Две секунды, два движения – и Валя снова одета и в порядке. Даже я отстал в приведении себя в нормальный вид.

– В девять машина придет, тебе уходить надо, – целуя меня, прошептала Валя, – я тебя выпущу. – Шмотки не забудь, – напомнила она, и вывела меня за дверь магазина. – Я тебя позову сама! – напоследок сказала Валя.

Я зашел за угол «Пожарки» и стал наблюдать за входом в магазин. В девять часов, действительно, приехала машина – ГАЗик, который тогда называли «козлом», с военными номерами. Валя вынесла из магазина две полные тяжелые сумки и передала их кому-то в машине. Затем села рядом с водителем и «козел» отъехал.

Два раза в неделю Валя по утрам звала меня на разгрузку машины. Те же два-три бутылки в обмен на «бой». Никакого намека на былую близость – я с ней опять на «вы». Только перед расставанием, передавая бутылки, Валя одними губами шептала: «В восемь постучишь в окошко!», и тут же заходила в магазин. Так продолжалось до самой весны, до таяния снегов, прилета птиц, подснежников, фиалок, ландышей и сирени. И в одну из интимных встреч в подсобке, когда у нас оставалось до девяти еще полчаса, Валя затеяла неожиданный разговор.

– Ты, я вижу, человек неженатый, – она хихикнула, – кольца нет, да и опыта тоже никакого. А ведь рано или поздно жениться-то надо! Я тоже – незамужняя, никто пока замуж не позвал. Да и я себя на помойке-то не нашла, за всякого охломона не пойду. А вот ты мне – по сердцу пришелся! Ты – не наглый, умный, что тебе говоришь, то ты и делаешь! Не глядишь, чего-бы хапнуть на халяву! Мы были бы отличной семьей – всем на зависть. Ну, будешь ты получать свои четыреста – но ведь и все. А у меня всегда будет еще «кое-что», и не меньше. Вот так будем жить – и Валя оттопырила вверх большой палец сжатой в кулак левой руки, а пальцами правой сделала такое движение, как будто посыпает солью кончик этого оттопыренного пальца.

Я такой жест видел впервые, видимо он означал, «очень, очень, хорошо!».

– Что скажешь? – Валя вопросительно посмотрела на меня.

Что мне было ей сказать? Я блудливо водил глазами «долу», не в силах взглянуть ей прямо в лицо, как это делала она, и говорил, что надо бы закончить учебу, защитить диссертацию, а какой я сейчас жених со ста рублями в месяц?

– Все понятно! – сказала Валя и выпроводила меня из магазина, как обычно.

Но тщетно я ждал по утрам ее озорного крика: – Гулия, Гулия! – она не звала меня больше. Я проследил, кто же разгружает ей машину по утрам, и увидел большого полного «дядю» в кепке. Видел я, как она передала ему две бутылки водки, и он ушел. А вечером машина пришла уже не в девять, а в восемь часов. Водитель заглушил двигатель, погасил огни, и, заперев дверцу, постучал в заветное окошко в магазине. Через минуту Валя отперла двери, пустила его внутрь, и, оглянувшись по сторонам, заперла двери снова.

Я постоял немного и пошел к себе в комнату.

– Что-то ты сегодня рановатого, да и грустный какой-то! – оторвавшись от работы, подозрительно проговорил Вадим. Я только вздохнул в ответ, и пошел в комнату Серафима, где раздавались громкие пьяные разговоры …