Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 71 страниц)

Глава 3. Наука и жизнь

Вот и окончились «университеты» моего друга, будущего профессора механики. Но юность еще и не думала заканчиваться. Ведь согласно современным понятиям, юность – это период между отрочеством и зрелостью. А когда наступает зрелость? У иных она и вообще никогда не наступает – и живет такой человек всю жизнь «незрелым». Судя по всему, нашего героя тоже пока рановато считать зрелым. Зрелые люди солидны и таких «выкрутасов» не выделывают.

Так что, остается пока юность, и не так уж она и плоха! Но наступила пора как-то реализовывать знания, полученные в «университетах» – знания в науке, общении с друзьями и коллегами, противоположным полом, а проще говоря

– в любви. И лучше всего эти знания реализовывать, живя не под крылышком у родителей, а в общежитии, обыкновенном рабочем общежитии 60 —х годов прошлого века, и не в самой столице, а в провинциальном подмосковном городке Бабушкине. А что касается науки – то и здесь нашему герою повезет – он поступит в аспирантуру, где реализует свои научные знания. Таким образом, учась в аспирантуре и живя в рабочем общежитии, он убъет сразу двух зайцев – постигнет и науку и жизнь. Исходя из этого, новую часть нашего повествования мы так и назовем – «Наука и жизнь», несколько опасаясь, что известный журнал того же наименования сочтет это «заимствованием».

Манеру изложения оставляем прежней, со всей ответственностью, падающей на самого героя, являющегося, как и раньше, рассказчиком.

«Пожарка»

«Пожарка» – это общежитие, под которое приспособили здание бывшей пожарной части, даже с каланчой. Первый этаж был занят всевозможными бухгалтериями и канцеляриями, а второй этаж – рабочее общежитие. Коридорная система – справа четыре комнаты и туалет, а слева – пять комнат. В самом начале коридора у входа с лестницы – кухня с угольной печью, которая весь день топилась. На ней грелся бак с водой, и семейные готовили на ней еду. По утрам с 7 часов приходила сильная, костлявая и крикливая уборщица Маша, которая мыла полы во всех комнатах (кроме семейных).

Комендантом общежития была «диктаторша» Татьяна Павловна Мазина – моя будущая смертельная «врагиня».

Вот в это самое общежитие по указанию Федорова привела меня Мазина, выдала белье, выделила койку в предпоследней комнате слева, где проживали два пенсионера – Баранов Серафим Иванович, 1905 года рождения, и Рябоконь Дмитрий Лукьянович, 1900 года рождения. Третью койку занимал мужик, который в общежитии был только прописан, а жил у своей «бабы», четвертую же койку выделили мне.

Мазина успела предупредить меня, что в этой комнате протекает постоянная пьянка, и чтобы я поберегся. Когда я зашел в комнату, было часов 11 утра. Один из жильцов – «визави» с моей койкой – лежал, покрытый до шеи простыней, так что была видна одна лысая голова; второй же – в глубокой задумчивости сидел у окна.

Я положил белье на койку и поздоровался. Сидящий у окна встал, пошатываясь, подошел ко мне, церемонно протянул руку и представился: «Баранов Серафим Иванович – «дядя Сима» – восемьдесят седьмой апостол Бахуса!» Я не понял и поинтересовался, официальная ли это его должность, или общественная? «Официальная!» – строго заявил дядя Сима, но лежащий гражданин заулыбался, замахал руками, и простонародным говорком сообщил:

Врет все он, никакой он не апостол, а пенсионер обычный! Шутник только, ты сам скоро поймешь! А я – Дмитрий Лукьянович, но рабочие зовут меня просто «Лукьяныч».

– Ты с Лукьянычем будь осторожен, он полицаем работал у немцев, это – старый бродяга! – и дядя Сима, неожиданно резво подбежав к кровати Лукьяныча, сдернул с него простыню. Лукьяныч, оказавшийся под простыней совершенно одетым, вскочил и, указывая на дядю Симу обеими руками, забубнил:

– Вот дурной, пенсионер – а дурной, ну скажи, какой я полицай, ведь война давно кончилась, я пенсию получаю, живу с рабочими – какой же я полицай?

Дядя Сима схватил Лукьяныча за толстые щеки и затряс его голову так, что чуть не снес ее с шеи.

– Вот дурной, – что рабочий, – и Лукьяныч указал на меня, – подумает, а подумает, что ты с Кащенки!

Тут они схватились врукопашную, но я растащил их, и высказал, как потом оказалось, идиотскую мысль:

– Вы, наверное, не завтракали, может я забегу в магазин за тортом, чаю попьем!

Оба моих будущих «сожителя» весело расхохотались. Серафим подошел ко мне и спросил: «Как вас по имени – отчеству?»

– Нурбей Владимирович! – простодушно отвечал я.

Ну, вот что, Нурий Вольдемарович, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! – дядя Сима выложил из кармана смятый рубль и сказал: – добавь что-нибудь и принеси-ка лучше бутылку!

Я от рубля отказался, сбегал в магазин («Пожарка» располагалась точно напротив Опытного завода, а магазин был рядом) и принес две бутылки «Особой» по 2,87.

Для тех, кто не шибко помнит историю родной страны, напоминаю, что в 1961 году рубль стал сразу в 10 раз дороже. И тут же появились анекдоты на эту тему, вот один из них: «Что можно было купить на старый рубль? Шиш! А что можно теперь купить на новый? В десять раз больше!»

Оба «сожителя» необычайно оживились – не ожидали, что я принесу сразу две бутылки и хорошей водки. Лукьяныч достал из под кровати кочан капусты, дядя Сима сбегал к семейным и принес полбуханки черного хлеба, а также поставил на стол кастрюлю ухи, коробочку с рафинадом и интеллигентскими щипчиками, расставил три граненых стакана.

Наливал дядя Сима необычно – пока хватало водки, он наполнял стакан с мениском. Брать надо было очень осторожно, чтобы не пролить.

– Пусть на дне наших стаканов останется столько капель, сколько мы желаем друг другу зла! – провозгласил восемьдесят седьмой апостол Бахуса и выпил стакан до дна. Мы последовали его примеру. Закусывали нарезанной капустой, ухой, хлебом и четвертушечками рафинада. Остаток дневного времени прошел за пьяными разговорами.

Учитывая, что дядя Сима и Лукьяныч – персонажы, оказавшие на мое мировоззрение серьезное влияние, коротенько расскажу об их прошлом. Дядя Сима – в прошлом зав. лабораторией ЦНИИ МПС, понемножку спился, психически заболел, прошел курс лечения в больнице им. Кащенко, после чего был отправлен на пенсию по здоровью – 450 рублей. У него никогда не было семьи, видимо, не было и квартиры. Он так и остался жить в общежитии.

Лукьяныч жил на Украине, во время оккупации действительно пошел в полицаи; после войны отсидел, сколько за это положено, и был отправлен на строительные работы в Москву. Потом получил пенсию – 265 рублей. Подрабатывал сторожем на складе. Жил в общежитии, и хотя ему предлагали комнату в коммуналке, отказывался. «С рабочими веселее!» – было его доводом. Жителей общежития он называл почему-то рабочими.

Иногда, не чаще чем в две недели раз, Лукьяныча навещала его «пассия» – Шурка, совершенно спившаяся дама лет тридцати пяти. Она жила с дочерью лет десяти. Где-то работала и на этой работе потеряла пальцы на одной руке. Лукьяныч очень дорожил Шуркой и обычно покупал ей «Столичную», а себе – «Перцовую». Выпивали, пели немного, и на ночь она оставалась с ним на узенькой общежитейской кровати. Вся их любовь и переговоры при этом, происходили в метре от меня:

«Шурка, давай!» «Отстань Митя, ты старый и противный!» «А как «Столичную» пить – не противный?» «Не приду к тебе больше!» и т. д. Но все кончалось ритмичными поскрипываниями и посапываниями… Утром, часов в 7, до прихода уборщицы Маши, Шурка уходила.

Жизнь дядя Симы и Лукьяныча, а теперь и моя, в общежитии протекала так. В теплое время года дядя Сима поутру закидывал в Яузу (она протекала рядом с домом), бредень и вытаскивал немного мелкой рыбешки. Из нее варили уху. Зимой он починял часы, в основном, будильники, и на полученные деньги покупал дешевые продукты. Лукьяныч подрабатывал сторожем на овощных складах, воровал оттуда картофель, капусту и прочие овощи. Вы спросите – а где же водка, где самый насущный и самый дорогой продукт каждодневного потребления? Сейчас вы все поймете.

В пять часов вечера заканчивалась работа на Опытном заводе ЦНИИС и полигонах ЦНИИ МПС поблизости, да и в самом огромном ЦНИИСе. Дядя Сима к этому времени подогревал кастрюлю с ухой и вареный картофель в мундирах, Лукьяныч резал капусту, и все это добро ставилось на стол.

Не проходило и пятнадцати минут после окончания работы, как появлялись первые посетители. Они несли с собой бутылки, а жаждали стаканов, называемых «мерками», закуски и человеческого общения. Контингент был самый различный – от доктора наук, старшего научного сотрудника (по кличке «профессор Фул»), и главного инженера Опытного завода, до простых рабочих и вообще ханыг без определенных занятий. У многих были семьи, благополучные и не очень, а у иных – ничего.

Один из таких – у кого «ничего» – Николай («Колька») Ежов, до войны имел жену, работавшую научным сотрудником в ЦНИИ МПС. На войне он был летчиком-истребителем, имел много орденов и медалей. Живым вернулся к жене, которая уже имела любовника. Она и перехитрила Кольку – развелась с ним и спихнула в общежитие, якобы для того, чтобы он получил квартиру, а потом, снова женившись на бывшей жене, объединился с ней. Но Колька так и остался в общаге, спился и стал нашим посетителем.

Люди приходили, торопливо вытаскивали бутылку, Серафим разливал ее – гостю, себе и, понемногу Лукьянычу и мне. Гость выпивал, закусывал, разговаривал с Серафимом о жизни, со мной о науке, о Грузии, перебрасывался парой шуток с Лукьянычем и спешил домой. Были и такие, которые долго не уходили и норовили выпить «дозу» у следующего посетителя. Но таких дядя Сима не любил и спускал их с лестницы – все равно завтра они были наши. Иногда посетители валились с ног; их Серафим складывал на полу в комнате, а когда те просыпались – выпроваживал вон.

Часам к восьми-девяти посетители кончались, Серафим прибирал в комнате, мы чуть-чуть добавляли из оставшегося от гостей и ложились спать. Утром Серафим опохмелялся и шел ловить рыбу. Лукьяныч и я не опохмелялись – первый оставался в постели до полудня, а второй – бежал на Опытный завод собирать свой скрепер.

Так и жили. По выходным гостей не было, и мы с дядей Симой с утра шли гулять на Яузу – там был небольшой парк, состоящий из двух аллей – «аллеи вздохов», где гуляли влюбленные, и «аллеи пьяных» – где выпивали. По какой аллее гуляли мы – понятно. Почти всегда к нам присоединялся сосед по общежитию – Володя Ломов. Он жил с женой Таней и годовалым сыном Игорьком напротив нашей комнаты через коридор. Володя говорил, что он – старший научный сотрудник, кандидат наук, работает в ЦНИИ МПС специалистом по тепловозам. Он называл несколько книг по тепловозам, где он был автором. Володя сильно заикался, и это звучало так:

А вот, знаешь, есть учебник по тепловозам, а вот, авторы, значит – Петров, Чернышов и Ломов, а ведь писал-то я, и вот, я – последний автор, а они – первые!

Свое неважное материальное положение, отсутствие квартиры и последнее место в авторстве книг Володя объяснял исключительно своей скромностью и любовью к науке:

– А вот, мне ничего, кроме науки, не нужно! Танька ругается, а я ей говорю, а вот, тебе меня не понять – ты темнота, а мне главное – наука!

Я согласно кивал, потому что поддерживал Володю в его убеждениях. Серафим не любил, когда Володя говорил о науке, он требовал краткости и определенности – выпил, иди домой, или неси новую бутылку!

Работа на Опытном заводе, состоящая, в основном, в принуждении моих приятелей-слесарей к работе, требовала больших сил и нервов. Кончалось, обычно, все тем, что я сам брал в руки ключ, зубило, молоток или другой инструмент, и работал под советы моих приятелей. Не доверяли мне только сварку – ее имел право делать лишь специалист.

К концу лета устройство было почти собрано и установлено в задней части скрепера. Резиновые колеса мы сняли, а вместо них установили огромные стальные барабаны с зубцами, какие были на тракторах 20-х годов, Фордзонах, например. С такими колесами тяга развивалась побольше, чем с резиновыми. Эти стальные колеса соединялись открытыми зубчатками и редукторами с маховиком, установленным на огромных подшипниках. Но колеса были соединены с маховиком не постоянно – две дисковые электромагнитные муфты могли по желанию соединять и разъединять их.

Работать скрепер с моим устройством должен был так. По дороге к «забою» тракторист включал муфты, и маховик на холостом ходу скрепера разгонялся от колес до 3000–3500 оборотов в минуту. Затем муфты отключались, и маховик вращался вхолостую. Когда скрепер входил в «забой» и нужно было резать грунт, набирая его в ковш, трактор делал это сперва «своими силами». Ковш медленно наполнялся менее, чем на треть, а трактор начинал «глохнуть». Тут-то и включал тракторист муфты. Задние колеса начинали вращаться от маховика и давали сперва 5–6, а по мере наполнения ковша грунтом, и до 10 тонн дополнительной тяги. Ковш быстро заполнялся «с шапкой» и муфты отключались. Маховик, отдав энергию, медленно вращался вхолостую. А потом – опять разгон, вход в «забой», копание, набор ковша с помощью маховика. И так всю смену!

Конец августа. Скрепер практически собран, можно работать, но тут возникает целый ряд проблем. Где работать – во дворе Опытного завода? Мы находимся в Москве, тут скреперами особенно не покопаешь. Нужен простор и … разрешение на работы! Вокруг Москвы – или поля, засеянные чем-нибудь, леса, или дачи; все земли задействованы. Если поработает скрепер, он оставит после себя котлован, или, по крайней мере, длинную ложбину – а кому это нужно?

Второе – мы не просто поработать хотим, а провести исследовательскую работу. Нужны датчики – оборотов маховика, оборотов колеса, объема и веса грунта в ковше, силы тяги – отдельно трактора и отдельно стальных колес от маховика. Записывать показания этих датчиков нужно на осциллографе, с ним нужна связь. Одним словом, нужна полевая лаборатория. По ходу скрепера нужно брать пробы грунта, покрывать их расплавленным парафином, чтобы не изменилась влажность, постоянно измерять прочность грунта так называемым «ударником ДОРНИИ» и многое другое. Поэтому было принято решение начать испытания скрепера следующим летом, а весной – оснастить машину датчиками и другим исследовательским оборудованием. Если бы мы начали это делать сейчас же, то закончили бы в октябре-ноябре, а в эти месяцы скрепер не работает – мокро, а на мокром и липком грунте копать нельзя. Тем более, нельзя работать зимой, когда промерзший грунт тверже бетона. Мы потягали скрепер взад-вперед по двору завода и убедились, что маховик приводит колеса, а те, в свою очередь, разгоняют маховик. Затем затащили скрепер подальше, чтобы не мешал, отцепили трактор (если быть точнее – бульдозер на базе трактора С-80), и оставили скрепер с моим устройством зимовать под снегом. Я простодушно думал, что его хоть под крышу заведут – заржавеет ведь, сложное оборудование

– открытые зубчатки, муфты, валы – но это были лишь мечты. Я набросил на устройство толь, полиэтиленовые мешки, брезент, надеясь предохранить его от сырости.

В конце августа, когда мне нужно было снова уезжать, я попрощался со скрепером, обняв его за колеса, попрощался с дядей Симой, Лукьянычем и Володей, пообещав привезти из Тбилиси чачи. Попрощался с моими благодетелями, которые были довольны, что скрепер хоть все-таки собрали. Опять мне не хотелось уезжать, хотя любви больше в Москве у меня не было, если не считать неодушевленный скрепер, конечно. Но именно этот неодушевленный предмет, который был для меня «живее всех живых», мне не хотелось оставлять одиноко мерзнуть под снегом!

А осенью произошло событие, которое совершенно подорвало мое, и без того пошатнувшееся после расстрела в Тбилиси, отношение к советской власти. В ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года, по решению хрущевского 22 съезда партии, из Мавзолея было вынесено тело Сталина. Спороли ему на кителе генералиссимуса (форма, которую он никогда не носил в жизни!) золотые пуговицы, пришили латунные и похоронили под кремлевской стеной.

Я, конечно, был этим событием взбешен, строчил ответы Евтушенко на его гадкий стишок «Наследники Сталина», написанный по заказу газеты «Правда». Ишь, какой «коммунист-правдист» отыскался! Всю жизнь был диссидентом, а тут захотелось подлизнуть партии анус да поглубже! Вот и получил от Никиты Сергеевича его большевистскую благодарность! А сейчас я очень доволен, что тело моего любимого вождя, православного человека с церковным образованием, восстановившего патриархат и возобновившего нормальный диалог с церковью, не выставлено напоказ, как в витрине магазина! Вот лежит один, достойный этого бесстыдного эксгибиционизма (русский язык надо знать!), и душа его неприкаянная носится, не дает нам стать нормальным народом, и хватит! Может, наступит день, когда мы закопаем эту мумию, признаем, что столько лет дурили по-черному, и станем нормальным народом, как, например, немцы! Но пока этого дня не видно!

И мне так захотелось смыться куда-нибудь за рубеж, настолько опротивел этот хрущевский «волюнтаризм» и одурение страны, так хорошо показанные в потрясающем фильме «Тридцать три», что я даже стал искать такую возможность. Но не нашел, может быть и к счастью!

Пьем по критерию и по меркам

И вот я снова в Москве, на сей раз надолго – на преддипломной практике

– это весь весенний семестр! Бегу сразу на Опытный завод проведать моего «мамонта». «Мамонт», как и подобает северному чудовищу, весь в снегу; вокруг него разбросаны куски толя и полиэтилена, брезента нет – или ветром сдуло, или, что вероятнее, сперли. Все металлические части в ржавчине и грязи; я как мог, счистил снег и прикрыл механизм, чем нашел.

Перейдя дорогу – улицу Ивовую, зашел в «Пожарку». Серафим, Лукьяныч и моя койка – на месте, никого не подселили. Затем зашел в лабораторию. Федоров был в командировке, а Игорь Недорезов, исполнявший его обязанности, встретил меня очень радушно. Между нами начало завязываться нечто теплое, перешедшее потом в многолетнюю дружбу. Игорь Андреевич официально объявил мне, что он временно на период практики, оформляет меня на работу в качестве старшего мастера, и теперь я не только буду получать зарплату, но и законно занимать койко-место в «Пожарке». Я отдал честь и отрапортовал: «Служу ЦНИИСу!».

Началось оснащение скрепера датчиками и измерительной аппаратурой. На очищенную и обезжиренную поверхность осей скрепера десятками наклеивались тензодатчики – основные и компенсирующие; на колеса и маховик устанавливались датчики оборотов. Колеса крутились медленно и на них мы ставили обычные «чиркалки», а на маховик – тахогенератор с ременным приводом. На дышло поставили специальную месдозу для измерения силы тяги. До самого июня шло это оснащение скрепера.

А жизнь в «Пожарке» протекала своим чередом. Правда, были и изменения. Мазина пожаловалась в ЦНИИС на наших многочисленных посетителей, и новый зам. директора по хозяйственно-административной части (мы называли кратко – «зампохач») Чусов, поставил на входе в «Пожарку» дежурного. Поток посетителей резко упал, остались лишь самые верные, или кому терять реноме было уже не опасно. Возник винно-водочный дефицит, который надо было как-то пополнять.

Прежде всего, я как человек ученый, особенно в глазах «рабочих» т. е. жителей общежития, решил уточнить, какой же напиток покупать наиболее выгодно. По этому поводу в общежитии шли нескончаемые споры – Лукьяныч говорил, что выгоднее всего «Перцовка» за 2,20, хотя она и 30 градусов, слесарь Жора утверждал, что выгоднее всего сорокоградусная водка типа «Калгановка», «Зубровка» или «Горный дубняк» по 2,65. Володя Ломов, как «кандидат наук», утверждал, что выгоднее всего армянский портвейн «Лучший» по 2,30, но объемом 0,75 и крепостью 18 градусов. Серафим Иванович смотрел на эти споры скептически и считал их беспочвенными, так как нет объективного критерия выгодности.

И я, поработав головой, вывел этот критерий – им оказался «грамм-градус-копейка», который в «Пожарке» в мою честь назвали «Гул»-ом. Чтобы получить этот критерий, надо было массу напитка в граммах умножить на его крепость в градусах и поделить на стоимость в копейках. Чем выше значение критерия, тем выгоднее покупать напиток.

Расчеты показали удивительные вещи. Взятая за эталон «Московская Особая» за 2,87, имела критерий 500х40: 287, т. е. почти 70 Гул'ов; «Горный дубняк», «Зубровка», «Калгановка» – 75 Гул'ов; «Перцовка» – 68 Гул'ов, то есть она невыгоднее даже «Особой»! Портвейны «Альб де Десерт», «Альб де Масе» и «Анапа» (500х17:127) – 67 Гул'ов, т. е. эти дешевые портвейны – невыгодны, это сенсация! Володин выбор – портвейн «Лучший», оказался совсем не лучшим, а пожалуй, худшим – 58 Гул'ов. Но чемпионом оказался красный молдавский портвейн «Буджакский» (750х19:167) – аж 85 Гул'ов! Тогда еще не было таких шедевров, как «Солнцедар» или плодово-выгодное «Биле Мицне», которое еще называли, наверное, из-за вкуса, «Биомицином»; появились они лет через десять. Но, уверяю вас, выше «Буджанского» им бы не возвыситься!

Протестировали даже пиво – самое дешевое разливное-бочковое «Жигулевское», оказалось по Гул'ам равным «Буджакскому». Стало быть, пить пиво за 22 копейки кружка – выгодно. Но сколько же его надо выпить? И потом, разливное пиво явно разбавлено, да его и недоливают. А бутылочное имело всего 50 Гул'ов, т. е. было явно невыгодным!

Введение нового критерия произвело такой переполох в умах «рабочих», что некоторые из них почти свихнулись (по современному – у них «крыша съехала») – рушились их представления о самом главном в жизни. Слесарь Жора даже порывался избить меня за этот критерий. Но я заметил ему, что изобьет он меня или даже убьет, критерий все равно останется! Все уже знают про него и будут вычислять даже без меня. На что Жора высказал великую мысль, достойную нашего менталитета:

– Вас – ученых еще до рождения убивать надо, чтобы не успели нагадить народу!

Но инициатива наказуема, и из-за моего критерия больше всех пострадал я сам. Убедившись, что красный портвейн «Буджакский» – самый выгодный, и опасаясь, что его могут раскупить, я на весь свой аванс старшего мастера, накупил этого вина и запрятал в платяной шкаф. Бутылок 20 притащил, не меньше, по 85 Гул'ов, думал, хватит на месячишко. Но «гул» шел по общежитию всего один день, гульбище и гулянка тоже. Вот сколько хороших слов происходят от моей фамилии! Вылакали соседи по общаге мой «выгодный» портвейн одномоментно, и я сам угощал им «рабочих», после того, как «пропустил» бутылки две сам. Пили за новый критерий, за великого ученого-спиртоведа, за Молдавию – родину самого выгодного вина. На халяву, говорят, и уксус сладок! Выпили столько, что и тошнило многих красным. Сперва испугались, думали, что кровь горлом пошла. Но потом вспомнили, что пили красное, и успокоились.

Я же сделал для себя важный вывод – нельзя покупать сразу много спиртного, а только по мере расходования. Вы видели когда-нибудь, чтобы ханыги-алкаши, которые тусуются возле винных магазинов, сразу покупали бы много? Нет, они роются по карманам, достают мелочь, считают, роняют монеты на снег, потом набирают нужную сумму и покупают бутылку. Выпьют на троих и начинают снова шарить по карманам, и ведь наскребают-таки! И так по нескольку раз! Значит, деньги у них исходно были, ведь не выросли же они сами в карманах. Но не купили они, к примеру, сразу три бутылки, чтобы не разливать по капле каждую по трем стаканам, а гордо и независимо выпить из горла каждый – свою! Ханыги – люди опытные, они-то в своем деле соображают!

И еще одно полезное нововведение было сделано в питейную практику нашей комнаты. На сей раз – секретное. Так как число наших посетителей с бутылками резко уменьшилось, то нужно было подумывать об увеличении «налога» с посетителей. Для этого я принес из лаборатории стеклянную мензурку, на которую нанес стеклографом черточки с надписями: «на двоих», «на троих», «на четверых» и т. д.

Допустим, приходят к Серафиму или ко мне двое с бутылкой. Договариваемся делить «на троих»: переливаем в стакан одному – раз, потом другому – два, а остаток – себе в железную кружку. Но черточки-то я провел чуть ниже реальных значений объемов, поэтому остаток оказывался больше, чем по расчету. Особенно большой выигрыш был, когда приходилось делить бутылку на много доз. Свою кружку делящий до конца не выпивал, а сливал в «общак» – на «черный день».

Особенно хорошо это получалось у дяди Симы. Он на корню пресекал всякое недоверие посетителей, а если те артачились, привычно спускал их с лестницы. Так что, на ухудшение условий существования мы отвечали привычкой русской смекалкой и сноровкой.