Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 71 страниц)

Белая горячка и голодные пиры

Как я уже говорил, в середине декабря жена увезла меня в Тбилиси. Во-первых, Новый Год приближался, и она хотела встретить его со мной. А во-вторых, обнаружилась причина и посущественней.

Дело в том, что «разоблачение» меня в квартире Тамары, а главное – внезапный приезд жены и мой позорный разрыв с любимой женщиной, так подействовали на мою психику, что я перестал спать. Вадим милостиво уступил нам комнату, перебравшись в другое – «культурное» общежитие, куда ранее перешли жить наши аспиранты, где так и остался в дальнейшем.

Но, несмотря на комфорт, сон ко мне не шел. Я был слишком возбужден, в голову лезли нездоровые мысли; я лежал с открытыми глазами и мучился. Потом решил встать и хоть почитать что-нибудь. Выпил кофе, чтобы взбодриться и позаниматься «теорией» до утра.

День прошел как-то сумбурно – я с утра сбегал за выпивкой, познакомил жену с Серафимом и Лукьянычем; мы погуляли немного по заснеженному городку, а вечером выпили снова. Чтобы заснуть, я выпил, как следует. Но сон снова не шел ко мне.

Тогда я поднажал на кофе, чтобы добиться какой-нибудь определенности. Но так как после кофе я протрезвел полностью, то опять принялся за водку. И к своему ужасу заметил, что не пьянею. Я выпил все, что было, но в голове – хрустальная чистота. И я стал понимать, что это все не просто так, а меня травят. Подсыпают, подливают мне в кофе и в водку какую-то отраву, а потом исчезают. Выбегают из комнаты, как тени и ходят под окном. Ждут, когда я отвернусь или выйду в туалет, чтобы снова забежать ко мне и сделать подлость. Ну, погодите, я вам покажу!

Был уже восьмой час утра. В окно было видно, как по снегу в сумерках пробежали какие-то серые тени; они иногда оборачивались и злобно скалились на меня.

Обложили кругом, сволочи! – подумал я, и осторожно, чтобы не разбудить жену, достал из тумбочки огромный воздушный пистолет, уже переделанный на гладкоствольный мелкокалиберный. Положив на подоконник коробку с патронами, я вставил один из них в ствол, закрыл затвор и, открыв окно, прицелился в одну из теней на улице. Гулко прозвучал выстрел. Тень молча рванулась и исчезла. Я перезарядил пистолет и выстрелил в другую тень, которая безмолвно ускользнула.

– Вот, гады, пуля не берет – значит нечистые! – мелькнуло в голове, – что же делать? Обернувшись, я увидел бледное лицо жены позади себя, а в глубине комнаты, прямо на нашей кровати, я заметил нечто такое, чего не могу забыть и по сей день. Это нечто (или некто) был коротышкой, похожим на большое толстое полено, стоявшее на кровати в изголовьи. Полено было как-бы обтянуто черной замшей, мягкой и нежной, а в верхней части его горели зеленым фосфористым светом большие глаза. Глаза были спокойными и уверенными, и сам «он» стоял твердо, как забетонированный столб.

– А вот и «главный»! – покрывшись холодным потом, подумал я, и, глядя «главному» в глаза, не раздумывая, выстрелил в него. «Главный» и не пошевелился.

Тогда я в ужасе швырнул в него пистолет и со зверинным ревом кинулся на него. Я кусал его, рвал его на части, а он спокойно и уверенно продолжал смотреть мне в глаза. В комнате вдруг зажгли свет, и я почувствовал, что меня крепко держат за руки. Я рванулся, куснул кого-то, а потом вдруг увидел, что меня держат соседи по общежитию. Лиля трясла меня за плечи и что-то кричала, вся в слезах.

Увидев, что я пришел в себя, меня отпустили. Я сел на кровать и оглянулся на изголовье. Там было пусто.

– А где Главный? – спросил я Меня снова схватили. Так продержали меня, уже сколько, не помню. Кто-то успел вызвать скорую помощь, как я понял, с психиатрическим уклоном. В комнату вошли два здоровых мужика в белых халатах, сделали мне укол в вену. Я не сопротивлялся, так как начал понимать неадекватность своего поведения. Вкололи мне, как я узнал позже, аминазин.

С этим препаратом я еще встретился и гораздо позже, но действие его я никогда не забуду. При полном сознании, я почти не мог шевелиться. Состояние было, как у животного, тигра, там, или медведя, в которого стрельнули обездвиживающей пулей; по крайней мере, как это показывали по телевизору.

Мужики подхватили меня под руки и снесли вниз. Усадили, вернее, уложили в машину типа УАЗика, жену посадили рядом, и мы поехали. Минут через сорок (я понял, что мы ехали не в Москву, а в пригород), меня выволокли и затащили в красное кирпичное двухэтажное здание. Немного посидели в коридоре и завели в комнату врача.

К тому времени я уже соображать начал хорошо, но двигался с трудом. С врачом старался говорить с юмором: перепили, дескать, и я решил попугать друзей игрушечным пистолетом. А соседи приняли всерьез, ворвались в комнату, схватили и ребят этих вызвали.

– Ну, виноват, я, но не в тюрьму же сажать из-за этого! – заключил я.

За хулиганство можно и в тюрьму, – устало ответил врач и проверил мои реакции.

– Что это мне вкололи ребята? – успел спросить я врача, – сильная вещь, первый раз встречаю!

Будешь буянить, встретишь еще раз! – ответил врач, и взглянул в какую-то бумажку, сказал: «Аминазин, три кубика двух с половиной процентного раствора с глюкозой – внутривенно!».

– А – а, ответил я, – запомню, может, пригодится!

Меня отпустили под честное слово жены, что она первое время не оставит меня одного. Она ответила, что сегодня же отвезет меня домой в Тбилиси.

– Вот так будет лучше! – с облегчением сказал врач.

Лиля остановила такси и отвезла меня в «Пожарку». Собрала вещи, и мы поехали на Курский вокзал. Долго стояли в очереди, но сумели-таки взять билеты на вечерний поезд на Тбилиси – продали разбронированные билеты. Стоили тогда билеты сущий пустяк, сейчас электрички дороже!

Ехали в плацкартном вагоне, я преимущественно спал, отсыпаясь за две бессонные ночи.

Про случай со мной договорились никому не говорить; я понял и хорошо запомнил, что же это такое – «белая горячка», никому не советую, ею «болеть»!

Тбилиси встретил нас новогодними хлопотами. Надо сказать, что эти хлопоты были обоснованными – есть было нечего, а стало быть, и закусывать нечем на встрече Нового Года. В Москве особых изменений в продовольственном вопросе я не заметил, да мне было и не до этого – любовь не давала замечать ничего вокруг. А в Тбилиси я воочию увидел, что такое голод, да, да, голод, как, например, в 1946 году и ранее.

В самом конце 1963 года, да и в первой половине следующего, продовольственные магазины были практически пусты. Особенно волновало народ отсутствие хлеба – в Грузии, да и вообще на Кавказе, хлеб едят килограммами

– это вам не Германия! В остальном выручал рынок или «базар» по-местному, но цены были заоблачными. Но хлеба и на базаре не было – продавали кукурузный «мчади» (пресные лепешки), но хлеба они населению не заменяли.

Новый Год договорились встречать с однокурсниками на квартире у одного из товарищей. Вино, чачу, зелень, лобио, пхали (простите за неприличное название – это всего лишь зеленый кашеобразный острый салат), хули (еще раз простите, но это сильно наперченный салат из вареной свеклы), и другие разносолы (не буду перечислять, чтобы больше не извиняться!) привезли из деревень. Кур (по-местному «курей») и другое мясо купили на рынке («базаре»).

Нам же с женой дали самое серьезное задание – достать хлеб. Мы устроились в засаде у одной из булочных, по-местному «пурни», и стали ждать машину с хлебом, которая должна была по «секретным» сведениям подъехать вечером 31 декабря.

Наконец, показалась машина. Вот где спорт-то пригодился. Расталкивая голодных людей локтями, я как гиббон, вскарабкался в кузов и стал кидать большие «бублики» хлеба (а только такой и выпускался то время в Тбилиси) Лиле. Та нанизывала этот хлеб на руку, отражая попытки отнять, или хотя бы куснуть дефицитное лакомство. Вся операция заняла секунды, иначе бы Лилю с хлебом растерзала толпа. Я выскочил из кузова и по головам спустился на землю. Об оплате за хлеб не шло и речи.

Редко такие приезды машин с хлебом оканчивались без летального исхода. Вот и на этот раз, как мы узнали позже, два пожилых человека были затоптаны насмерть в давке у машины.

Это в годы-то Хрущевской «оттепели», после победы в Великой Отечественной войне, после изобилия 1952-56 годов, погибнуть в давке за хлебом перед самым Новым Годом! Нет, все-таки «боюсь я данайцев, даже дары приносящих!», как говорил старик Лаокоон перед тем, как его с семьей задушили два питона. Поэтому и голосую теперь за кого угодно, только не за коммунистов!

Чтож, встреча Нового 1964 Года прошла весело. Пили наиболее популярное в восточной Грузии вино «Саперави», известное тем, что оно окрашивает в красный цвет даже стаканы. Виноград «Саперави» в отличие от многих других сортов красного винограда, имеет окрашенную в красно-черный цвет мякоть. Ведь я не открою, наверное, секрета, если скажу, что не только розовое, но и многие сорта белого вина готовят из красного винограда. Но у тех сортов винограда только кожица – красная, а мякоть – белая или розовая.

Пили также чачу, приготовленную перегонкой из отжатого винограда – шкурок, косточек – сброженных без сахара. Ели салаты с вышеупомянутыми неприличными названиями, без которых не обходится ни один грузинский стол. Острый перечный вкус этим салатам придает особая «дьявольская» смесь, жертвой которой я когда-то чуть ни стал.

Очищенные грецкие орехи перемалывают (хотя бы в мясорубке) с особым страшно горьким мелким перцем, похожим на черешню. По-болгарски он называется «люта чушка», а по-грузински, как и обычный горький перец – «цицаки».

За день-два этот перец «выдавливает» из орехов масло, как уверяют специалисты, «своей горечью». Так вот, это масло капают, буквально одну каплю на блюдо пхали или хули, чтобы эти блюда европеец уже точно не смог бы съесть. Грузины там, абхазы, испанцы, и особенно корейцы, еще смогут есть такие горькие салаты, а жители «культурных» стран с умеренным климатом – «ни в жисть»!

Однажды я, по-ошибке, утром «хватанул» глоток такого масла из стакана, приняв его за лимонад. Горло «замкнулось» тут же, я задыхался, выпучив глаза. Хорошо, люди поняли, в чем дело, и залили мне в рот чачи – вода в таких случаях может только навредить.

Были хорошие кавказкие тосты – за Новый Год, за присутствующих, за хозяев, за родителей, детей, братьев и сестер, других более дальних родственников, за их друзей и их «кетилеби» (буквально – «хороших», видимо, приятелей или тех, кто им приятен, что ли).

В общем, доходили и до таких тостов, где буквально, признаются в вечной дружбе и любви к человеку, но при этом просят назвать свое имя, так как его просто еще не знают.

Мои «патентованные» тосты «за любовь до брака, в браке, после брака, вместо брака, и за любовь к трем апельсинам!», а также «за успех безнадежного дела!» понятны не были, восприняты они были с настороженным молчанием, и только уже при расставании один из гостей, спросил меня:

– Зачэм пыт за дэло, катори безнадиожни?

На что я ему ответил в его же манере:

– А зачэм пыт за дэло, катори и бэз этого выгорит?

– Пачему выгарит, пажар, что ли?

Я кивнул, что действительно это тост про пожар, захватил со стола, как старый еврей, «кусок пирога для тети Брони, которая не смогла прийти», и мы с женой уже под утро пошли домой.

Моя поездка в Тбилиси была примечательна вот этой встречей Нового Года, и еще тем, что 15 сентября этого же года родился мой младший сын Леван. Его мама еще намучается со мной, будучи беременной, об этом я отдельно расскажу.

Я ожидал, что мой сын станет ученым, спортсменом, писателем, поэтом, журналистом, художником или полицейским, наконец, повторит специальность кого-нибудь из родственников. Но если бы мне позволили назвать миллион специальностей, я бы назвал весь миллион, остановившись на специалисте по внеземным цивилизациям или переводчике с суахили, но не назвал бы его реальной специальности. А стал он…мастером по изготовлению бильярдных столов, этаким бильярдным Страдивари.

Но я, с моей дотошностью, все-таки отыскал его предка, который занимался почти тем же. Это был мой прадедушка – отец моей бабушки – Георгий Гигаури, мебельный фабрикант, несостоявшийся «поставщик его императорского высочества». Тот самый, которого так подвел князь Ольденбург, забраковав его огромную партию мебели. Возможно, среди этой мебели были и бильярдные столы…

В феврале я снова приехал в Москву и простился в кафе «Огни Москвы» с Тамарой. А в конце апреля с двоюродным братом Димой поехал на празднование Пасхи в Рязань к родственникам. Это были родственники Марии Павловны – тещи моего дяди, а следоватльно и наши.

Рассказываю про это путешествие, чтобы показать, как голодала в 1963

– 1964 годах вся Россия, а не только Грузия, которую, может статься, Хрущев хотел наказать, как родину Сталина. Но за что же было наказывать родину Есенина, да и всю Россию, за исключением, пожалуй, только Москвы?

Ничего не подозревая, мы с братом выехали в Рязань, не взяв с собой никаких припасов. Поселились в центральной гостинице и тут же познакомились с двумя девицами, тоже по их словам, приехавшими из Москвы на празднование Пасхи. Они остановились в номере этажом выше нас. Договорившись отметить встречу у нас в номере (чтобы не повторять московских ошибок с ресторанами и с игроками «Динамо»), мы спустились в магазин, чтобы взять выпивку и закуску.

В пустых магазинах на нас посмотрели, как на провокаторов. Мы кинулись в гостиничный ресторан и смогли взять там лишь несколько бутылок залежалого ликера «Роза», несколько порций «мяса кита тушеного» и несколько кусков хлеба нарезанного, ярко желтого цвета, крошившегося в руках.

И мы с девушками пили за знакомство липкий сладкий ликер, заедали его пахнущим рыбой, несъедобным мясом кита (не путать с кетой!) и крошками желтого, похожего на кукурузную лепешку, хлеба.

Мы быстро захмелели. Девушка брата (а мы сразу же их «поделили» – он выбрал себе полную, я – худенькую, поинтеллигентней!), быстро «свалилась», и мы ее положили спать на софу. «Моя» оказалась выносливее и «злее». Мы допили все, что было, а затем она попросила меня проводить ее наверх, в их «девичий» номер. Чтобы, по ее словам, не устраивать «групповухи». Я проводил подругу наверх. Ее, конечно, вело, но номер открыть мы сумели. Она едва добежала до кровати, кинулась в нее, и … похвасталась, чем пила-закусывала.

Признаюсь, что тогда я и сам был близок к этому. Я постоял над телом «отрубившейся» девушки, несколько минут, соображая, исполнять ли мне свой мужской долг, или нет. Потом решил, что если бы мы только пили ликер, я бы, пожалуй, этот долг исполнил бы. Но мясо кита, так напоминавшее старую говядину, притом пахнущую рыбой, живописными кусочками лежавшее на подушке в розовом ликерном «соусе», отбило у меня всякую мысль о сексе.

Я вышел из номера, и, не заперев двери, бегом спустился вниз. Хорошо, что дверь была не закрыта, и я успел в туалет. Поэтому я ни перед кем не успел похвастаться своей трапезой. Дима спал на своей кровати, подружка его

– на софе. Я растолкал ее и попросил пройти наверх, присмотреть за товаркой, чтобы та не задохнулась.

Мы спали до вечера, а утром в субботу в канун Пасхи, собрались к родственникам. Перед уходом нас все-таки навестили «подружки» и попросили денег «в долг». Мы ответили, что-то вроде «сами побираемся», и пошли встречать Пасху.

Вот так мы вели себя в Страстную пятницу! Ничего про все это я больше не скажу и говорить не хочу. Но одну мысль все-таки выскажу – такому народу (как мы с братом, разумеется, никого еще я не имею в виду!) – так и надо! Такую жизнь, такого Хрущева, таких баб, такую выпивку и такую закуску! Кушайте, как говориться, на здоровье, и не жалуйтесь!

Противный Вася и приятная Таня

Между приездом из Тбилиси и поезкой на Пасху в Рязань, как я уже гворил, произошла размолвка между мной и Тамарой. Или, короче, я получил по заслугам и опять остался «холостым». И, как я предполагал, наступило время заняться Таней – женой моего друга Володи.

Но на этом пути мне встретились два обстоятельства – хорошее и плохое. За время моего пребывания в Тбилиси Таня, как и преполагалось, развелась с мужем – это хорошо. Володя так и жил у Ани и в общежити не появлялся.

А плохо то, что «свято место пусто не бывает» – у Тани завелся ухажер из числа «салажат» – аспирантов нового призыва – некто Уткин. Он жил в комнате с Васей Жижкиным – инженером-исследователем с математическим уклоном, человеком очень высокомерным, моим вечным оппонентом. Мы с Жижкиным сходились только в одном – оба были не дураки выпить. Но в остальном – сплошной антагонизм.

Вася был худ, немощен, хотя и задирист. Он еще тогда терпеть не мог лиц кавказских национальностей, к которым причислял и меня. Ну, а лично меня он ненавидел не только из-за этого. Причины были, и о них я еще расскажу. Вот из-за этой-то ненависти, он, этот Кощей-Вася, заметив, что я неравнодушен к Тане, а она ко мне, надумал опередить меня. Он успел познакомить Таню со своим «сожителем» по комнате Уткиным (имя его я позабыл). Лично он сам не стал на моем пути, так как вероятность успеха была близка к нулю. Дамы его не жаловали из-за непонятности его разговоров с математической терминологией, «теловычитания», и неимоверной заносчивости.

Когда у меня появилась штанга, я, как и всем, предложил Васе поспорить со мной с хорошей форой в его пользу. Но тот отказался, мотивируя тем, что только тупые и умственно отсталые люди могут поднимать тяжести. А умные, дескать, занимаются соответствующими видами спорта, например, шахматами. У Васи был первый разряд по шахматам, а я не знал даже, да и сейчас не знаю названия фигур. Но в детстве мне как фокус кто-то показал так называемый «детский мат», и я решил попытать счастья в споре с Васей.

Вынесли шахматы, поставили на стол для глажки, кинули жребий, мне выпало играть белыми. Мы стали расставлять фигуры, причем я механически повторял все действия Васи. Получилось, что короли у нас стояли по одной линии – видимо, так правильно. Я, помня, чему меня учили в детстве, сыграл: первый ход – обычный: пешка е2-е4. Жижкин – как и положено разрядникам, сыграл тоже королевской пешкой. Затем я вторым ходом выдвинул офицера или слона (не знаю, как он там правильно называется!) на с4. Жижкин выдвинул своего коня. Третьим ходом я выдвинул королеву (или ферзя) на h5. Вася задумался и почему-то выдвинул далеко своего правого офицера (или слона). Я заранее торжествовал – Вася был обречен, но пока не понимал этого.

– Вася, – вкрадчиво спросил я, – а что я тебе буду должен, если проиграю?

– У нас тариф единый – бутылка! – не задумываясь, выпалил Вася.

– Тогда беги за бутылкой – ты проиграл! – громовым голосом провозгласил я и поразил ферзем (или королевой) его пешку f7, – мат тебе, Вася! Детский мат от тупого силовика, кавказца, первый раз взявшего в руки шахматы! Если не веришь, что тебе мат, я могу доказать это матом – скаламбурил я.

Среди болельщиков стоял гомерический хохот. Жижкин сидел в шоке – он мог «убить» моего ферзя королем, но становился под удар офицера! Такую досаду и ярость я видел у него впервые. Он побледнел и чуть ни кинулся на меня с кулаками.

– Вася, что я вижу, – с удивлением спросил я, – ты собираешься бить тупого силовика? И надеешься, что ты не рассмешишь публику?

– Гони трояк! – загудели болельщики.

Жижкин забежал в свою комнату, выбросил оттуда скомканный трояк и тут же захлопнул дверь. Перворазряднику – и так попасться на детский мат!

Кто-то из болельщиков сбегал за бутылкой, и мы пили ее прямо на столе для глажки, выкрикивая оскорбления в адрес проигравшего, даже пинали его дверь ногами. Вдруг дверь рывком распахнулась и показался Жижикин, на нем не было лица, а на том чего не было, блестели слезы ярости.

– Реванш, я требую реванша! – орал он срывающимся голосом.

– Во-первых, после детского мата реванша не бывает – это на всю жизнь – посмотри правила. Во-вторых, потренируйся в шашки, а шахматы даже в руки не бери! Чмур позорный! – шикнул на него я, и Жижкин пропал.

Прошло время, Жижкин успокоился и уже не требовал реванша. Но, тем не менее, постоянно говорил о превосходстве математики над другими науками.

А как раз в то время – что-то с ранней весны 1964 года – на первом этаже нашей «Пожарки» стали устанавливать большую вычислительную машину для ЦНИИС. Так как она должна была излучать сильное электромагнитное поле, от которого на втором этаже даже ножи вставали «дыбом», то аспирантов до конца года должны были переселить в другие общежития, а старым и семейным – дать комнаты в квартирах.

Так вот, уже зная о том, что машина может «в лоб» решать самые сложные дифференциальные уравнения, я возражал Жижкину, что с появлением машин кончается время «чистых» математиков, и их место займут прграммисты и операторы.

Но он все же настаивал на преимуществах математического ума и подкидывал нам «технарям» задачки из «Живой математики» Перельмана, которые я тут же решал, изучив в детстве эту книгу почти наизусть. И тогда я решил «подкинуть» самому Васе на спор математическую игру, которую узнал от массовика-затейника в санатории в Новом Афоне еще в 1948 году.

Играют двое – один называет цифру, другой прибавляет к ней число от единицы до десяти и называет готовую сумму, затем это же делает первый и т. д. Тот, кто первым назовет цифру 100 – выигрывает. Казалось бы – игра примитивная, да, оказалось, не совсем.

Вася смекнул, что эта игра как раз для него, и согласился. Собрались вечерком на кухне, поспорили на бутылку. По трояку взяли с нас предварительно, чтобы потом вернуть выигравшему. Начали играть пока для ознакомления. Жижкин назвал число – 37; я говорю следующее – 45, и практически выигрываю, так как что бы ни прибавлял Жижкин к этому числу (от 1 до 10!), следующим я назову только 56, и т. д. – 67, 78, 89 – т. е. чтобы втрое число было больше первого на единицу. А после 89 соперник мог назвать только число от 90 до 99 – и в любом случае я называю 100. Вася вынес из комнаты листок бумаги и быстро составил последовательность от обратного – 89, 78, 67 … и так до 12. Следовательно, кто первым назовет 12, тот и выиграл. Он еще раз проверил свои выкладки и смело сказал мне: – Начинай, но чтобы первое число было меньше десяти!

– Но такого в условии не было! – деланно возмутился я.

– А тогда я спорить не буду! – твердо стоял на своем Вася, заглядывая в свою шпаргалку.

– Тогда спор на две бутылки! – потребовал я, поддерживаемый болельщиками.

– А хоть на сколько! – хвастливо заявил Вася, – все равно побежишь в магазин ты. Я понял алгоритм твоей примитивной задачки!

– Тогда слушайте все, – значительно произнес я, – называю цифру – «единица»!

Жижкин взглянул на свой лист и стал что-то лихорадочно вычислять. Потом густо покраснел и неуверенно сказал:

– Единицу – нельзя!

– Почему? – возмутились все, – разве это больше десяти?

Жижкин швырнул в нас карандашом, скомкал бумажку, и, обозвав всех тупарями, чуть ни плача забежал к себе в комнату, заперев за собой дверь.

Народ явно не понимал в чем дело. Я подобрал бумажку, брошенную Васей, и прочел по ней весь ряд чисел, которые надо было говорить: 89, 78, 67 и т. д. – до 12. То есть, каждое последнее число было меньше предыдущего на 11. А последнее число – 1, он проставить не догадался. Но если я назвал единицу, то, что бы ни прибавлял Жижкин, следующей я назову 12, и пошло-поехало до 100. Вот он и рассвирепел на свою же детскую ошибку.

Мы стали трясти дверь и требовать: «Васька, математик херов, давай вторую трешку, а то дверь высадим! Ты народу обещал!»

Вася подсунул под дверь вторую трешку, но пить с нами – «тупарями» – отказался. Нам же лучше – больше останется! Естественно Жижкин возненавидел меня всеми фибрами своей математической души и назло мне познакомил Таню со своим соседом Уткиным.

Уткин был полным невысоким парнем в очках, типичным школьным отличником, даже стриженым под «полубокс». Он по вечерам заходил в гости к Тане «на чай», причем действительно на чай, выпивкой там и не пахло.

Я «подловил» Таню на кухне и завел разговор – «про это, да про то». Она призналась, что Уткин – для нее как подружка, «толку» от него нет, только время тянет. Я все понял и пообещал зайти в гости вечером.

Сказано – сделано, часов в 10 вечера, когда сын Тани Игорек должен был уже спать, я положил в портфель бутылку модного тогда портвейна «777», свой огромный черный пистолет и постучал к Тане. Дверь была не заперта, и я вошел. Таня с Уткиным сидели за столом и пили чай вприкуску. Я присел за стол со стороны Тани и поставил бутылку.

– Мы не пьем! – серьезно сказал Уткин и насупился.

– А мы пьем! – неожиданно ответила Таня и засмеялась. Уткин откланялся и вышел.

Мы весело разлили вино по стаканам и чокнулись. И вдруг в незапертую дверь просунулась круглая физиономия Уткина, проговорившая, что это невежливо врываться в чужую комнату, где люди беседуют…Точно, Жижкин накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул черный пистолет, о котором в общежитии все знали и помнили еще с моей белой горячки в декабре.

Круглая физиономия исчезла, и я по-хозяйски запер дверь. Выпили, поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил свет (чтобы в окно не заглядывали с улицы!) и стал валить Таню на кровать. В комнате стояли две узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг к другу. На той, которая ближе к стене, уже спал Игорек. Так что, валить надо было осторожно.

На Тане был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна частичка ладного привлекательного тела Тани в нем не скрывалась. Я стал нащупывать молнию, чтобы расстегнуть ее. Но это мне не удалось, а сарафан сидел, как влитый. Удалось лишь немного приподнять юбку, а под ней – конец всему! – были плавки обтянутые еще сильнее сарафана, и застежек никаких не нащупывалось. Тщетно я провозился, лежа на бывшей жене друга, да еще она и приговаривала, правда со смехом:

– Уступи тут вам, все общежитие будет завтра знать!

Или:

– Трахаться – смеяться, а аборт делать – плакать!

Я понял, что сегодня не выйдет ничего, «путем», по крайней мере, встал, поцеловал Таню и вышел.

А назавтра Таня – была сама внимательность. Пригласила на утренний чай (действительно чай!), посидели, поговорили «за жизнь». Она подготовила Игорька в детский сад – мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:

– Ты не обижайся, заходи вечером!

Я не обиделся и зашел. Таня была в халатике; он, правда, не шел ей так же как сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет, и я легко повалил Таню на кровать. Игорек недовольно засопел и повернулся к стенке. Расстегнув халат, я стал искать рукой ненавистные плавки, но не находил их. «В чем дело?» – не мог понять я. Жижкин был где-то прав – математик бы сразу догадался, а тупарь-силовик – нет. Плавок-то не было! Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!

Потом было то, за что я привязался к Тане так, как к никому до нее. Кроме упругого, сильного, ладного тела, у нее был такой азарт, самозабвение что-ли, врожденная любовь к мужику и мужскому телу, восхищение им в полном «формате», что не «упасть в любовь» (как говорят англичане) к Тане было просто нельзя.

Игорек просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:

– Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьешь ее?

На что мы шепотом отвечали, что это ему только показалось, мы лежим мирно, и вообще, любим друг друга …