Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 71 страниц)

Сплотимся же под сияющим Магендовидом!

Вскоре я невольно отомстил Тамаре. Приятельница Тамары Лера была директором пошивочного ателье в Ленинграде, она и пригласила нас погостить у нее. Но она жила в спальном районе Ленинграда, занимая с мужем небольшую квартиру. А ателье ее было в центре, в круглом здании бывших конюшен, близ речки, кажется Мойки.

Ателье располагалось на первом этаже и огромное окно оттуда выходило на людный тротуар. Были видны даже ограда у речки, а поодаль – церковь «на крови». На этом месте было совершено покушение на императора Александра Второго. Ателье закрывалось в восемь часов вечера, а открывалось в десять утра. Директор и приходила сюда первой, и уходила последней.

В половине девятого вечера, когда в ателье уже никого не было, мы заходили туда с выпивкой и закуской. Лера встречала нас, и мы сидели все вместе в ее маленьком кабинете. Потом она уходила домой, закрыв ателье на ключ, а мы проходили в основное помещение, зашторивали окна и выключали свет.

Мы садились на софу, бутылки и закуску клали на столик рядом, и как в кино, смотрели из темного помещения на улицу. Летом в Ленинграде темных ночей, как таковых и не было; нам были видны и прохожие, и красивое здание церкви, и ажурный мостик перед ней. Незабываемые вечера!

На ночь мы располагались на толстом паласе, на полу, и были весьма довольны шириной нашего ложа и его прочностью. Бельем Лера нас обеспечила. Утром к половине десятого мы были уже одеты, умыты, с собранными в газетный кулек остатками пиршества. Даже позавтракать мы к этому времени успевали, так как Лера оставила нам электрический чайник. Она заранее открывала ателье, выпроваживала нас, прятала к себе белье, а мы отправлялись гулять по Ленинграду.

Я не любил и сейчас не люблю посещений всяких там музеев и дворцов. Тут можно спорить – надо ли всем или не надо знакомиться с архитектурой и интерьером какого-нибудь дворца. Мне лично это неинтересно, я считаю, что непрофессионалы лезут не в свои дела, они «хочут свою ученость показать» потом перед знакомыми. Архитектору – архитекторово, дизайнеру – дизайнерово, а мне – вечер, а тем более ночь с блондинкой, даже на полу, милее всяких там чужих дворцов.

Но Тамара была другого мнения и потащила-таки меня в Павловск. Я страшно противился этому, и допротивился до того, что упросил ее зайти в кафе по дороге. Как раз по левую сторону бульвара, ведущего во дворец, было маленькое симпатичное кафе, «Эльбрус» или что-то в этом роде.

Было одиннадцать часов утра, и вино, по правилам того времени, уже давали. Я приналег на знакомый мне по убойной силе «Алабашлы» и скоро был «хорош». Оглядевшись вокруг, я увидел, что в кафе – одни евреи! Человек десять евреев сидели за большим столом и оживленно что-то обсуждали.

– Ага! Небось – в Израиль хотят улизнуть! – решил я, и направился к их столу, составленному из нескольких столиков. До этого я достал чистый носовой платок и покрыл им голову, как истый иудаист. Во мне по-пьянке проснулся актер. Тамара осталась сидеть за своим столиком.

– Шалом! – приветствовал я честную компанию.

– Шалом! – недоверчиво ответила мне компания.

– Вус эпес махт аид? – подняв глаза кверху, риторически спросил я честную компанию, и сам же ответил, – аид дрейцих! (на идиш это означает: «Что делает еврей? Еврей крутится!»).

– Он сказал «эпес» – это наш человек, это настоящий аид! – разволновался пожилой еврей с седыми пейсами. Чужак сказал бы: «Вус махт аид?», – Но мы просим вас говорить по-русски, здесь, к сожалению, не все понимают по-идиш!

На это я охотно согласился, не дав себя долго упрашивать.

– Я не знаю, о чем вы здесь говорите, но ехать надо! – так начал я свою речь, – мы, московские евреи, считаем, что больше этого терпеть нельзя! Я был в Курске, и там тоже так думают, – я указал на Тамару, – вот эмиссар оттуда!

Компания обернулась к Тамаре и по-родственному закивала ей.

– Что пить будете? – услужливо спросил меня пожилой еврей.

– Вообще то, я уже начал «Алабашлы»… – замялся я.

– Понятно, а закусывать? – продолжал еврейский аксакал.

– А что здесь имеется кошерного? – озабочено спросил я.

– О, за это вы не волнуйтесь! – успокоил меня аксакал.

– Тогда полагаюсь на ваш вкус, – закончил я эту тему, и перешел к отъезду на Землю Обетованную.

Я мимолетно кое-что слышал о трудностях и хитростях отъезда на историческую родину и сейчас излагал их от первого лица. Дело в том, что в одну из моих поездок в Москву, я попал в купе (к моему ужасу двухместное!) с пожилой еврейкой из Америки, которая была в Курске в «агитпоездке». Она, видимо, приняв попутчика, то есть меня, за еврея, все мозги мне прокомпостировала перечислениями ходов и лазеек для быстрого выезда в Израиль. Вот они мне сейчас и пригодились!

– Не будем забывать, что наш Моше (пророк Моисей) сорок лет шел на Землю Обетованную, сам не дошел, но народ таки довел! И мы не должны жалеть ни времени, ни денег на отъезд домой!

А подконец я рассказал собравшимся одну из наиболее эффектных баек в том же ключе:

– Нет, а вы слышали, как наша Голда перехитрила этих агоев (неевреев) при отъезде на родину? (речь шла о бывшем премьер-министре Израиля Голде Меир). Таки она взяла с собой всю свою старую мебель, потому, что мебель, видите ли, дорога ей была как память! А ящики, в которые упаковали мебель, забили платиновыми гвоздями. Чтобы я так жил, если кто-нибудь из вас отличит железный гвоздь от платинового, не по цене, конечно! И вот, я знаю, но говорят, она так вывезла пятнадцать килограммов платины, а платина костен (стоит) много дороже чем голд (золото)!

Пейсы заахали, заохали: «Да, Голда – наше золотце – это голова! Сейчас таких нет!».

Я держался из последних сил. Меня мутило – мусульманский «Алабашлы» никак не «ложился» с кошерной закуской. Последний мой тост я уже не помню – о нем мне рассказала Тамара. Вроде, я поднялся на слабеющих ногах, налил бокал «Алабашлы» и провозгласил:

– Так сплотимся же под сияющим Магендовидом (Звездой Давида), который вывел нашего Моше и наш народ куда ему было надо!

И выпив бокал, свалился без чувств под стол. Меня подняли, осторожно вынесли наружу и положили на бульварную скамейку, целиком спрятанную в кустах. Тамара обещала «моему народу», что побережет меня от милиции и вытрезвителя. «Вынос тела» состоялся примерно в час дня. Проснувшись около семи вечера, я жалобно запросил воды и валидола, но услышал в ответ:

– Пьянь еврейская, я шесть часов сижу у тебя в ногах, как какая-нибудь Сара возле тела своего Абрама! Если ты не поспешишь, то ночевать будешь в питерской синагоге, а я пойду к Лере одна! – пригрозила Тамара.

Поняв, что сейчас шутки неуместны, я собрал последнюю волю в кулак, встал на неверные ноги, и поддерживаемый Тамарой под руку, побрел к станции, напевая печальную песню:

«В воскресенье мать-стару-у-ха, К во-ро-там тюрьмы пришла, Своему родному сы-ы-ну, Пе-е-редачу принесла!»

Вот такой сионистской выходкой я отомстил Тамаре за необоснованную ревность. Отомстил, но не излечил ее от этой досадной болезни…

Крамольные мысли…

Постепенно пылкая страсть к Тамаре Федоровне стала затихать, и печальную роль в этом сыграла ее беспричинная ревность. Есть ревность – значит должна быть и причина, – решил я, и возобновил свои поездки в Москву. Во-первых, я действительно подзабросил свои научные связи в Москве, во-вторых, меня очень тяготило «замораживание» отношений с Тамарой Ивановной. Я ее продолжал любить, и без нее мне было трудно. Да и вообще – вместо одной «взрослой» жены приобрел вторую, да еще и ревнивую – куда это годится для «вольного казака»?

Мой «побег» из семьи не остался не отмщенным «женской фракцией» института. Институтские дамы устроили настоящий бойкот Тамаре Федоровне, и та вынуждена была уйти с преподавательской работы в бюро переводов при областной библиотеке. Надежда на получение квартиры от института накрылась окончательно.

Прибыв в Москву, я позвонил Тамаре Ивановне во ВНИИТоргмаш и попросил «аудиенции»

– Ресторан «Прага», семь вечера; встреча у входа, – получил я деловой ответ.

Тамара встречала меня так, как будто и не было перерыва в наших отношениях. Я рассказал, что разводился, и мне было не до поездок. Тамара внимательно посмотрела мне в глаза и поинтересовалась, чем был вызван этот шаг. Взгляд мой блудливо забегал, и я наплел что-то про эффект «критической массы» отношений.-

– Все ясно! – жестко сказала Тамара, – загулял в Курске, город маленький – вот и «критическая масса». А сейчас все это надоело, и опять приплелся ко мне! Что ж, я – женщина отходчивая и прощаю тебя!

Мы как голубки поцеловались прямо в зале ресторана, и поехали в Мамонтовку.

– Ну, что, зятек, болтает тебя как дерьмо в проруби? – ехидно спросила тетя Полли, когда снова увидела меня в своей квартире.

– Маменька, не хамите профессору! – шутливо заметила ей Тамара и завела меня в свои апартаменты.

Знакомая любимая комнатка, зелень, лезущая прямо в раскрытое окно, наша постель, видевшая столько любви! Зачем было все это бросать и менять «шило на мыло», простите за вульгаризм! Жениться на Тамаре и переехать в Москву! Но тут же вспомнил Аликово: «Слопает она тебя и не моргнет!» и немного притих в своих мечтаниях.

А утром, до похода в ресторан я, конечно же, посетил Моню в ИМАШе. Мой друг был возбужден, восторжен и романтичен – оказывается, он познакомился с юной девушкой – художницей и влюбился в нее. И, как уверял Моня, она – в него тоже.

– Я тебя должен обязательно с ней познакомить, ты тоже влюбишься в нее!

– плел какую-то ахинею Моня. А может и не совсем ахинею – нация-то у Мони хитрая! Затеивает, небось, какую-нибудь комбинацию!

Дело в том, что Моня за долгие годы брачной жизни, практически не изменял жене, хотя и не любил ее. Женился он «в отместку» своей любимой невесте, которая бросила его почти перед свадьбой и вышла за другого. Ну и Моня тут же женился на первой подвернувшейся девушке. «Одноразовое» совращение его Тамарой Ивановной, было единственной его изменой жене, если это можно так квалифицировать. А тут – невооруженным глазом видно, что влюбился.

Моня как на духу выложил мне, что его Ольга – француженка по национальности, внебрачная дочь скрипача-француза, учившегося в Московской Консерватории. Она необычайно талантлива – прекрасно рисует, поет и играет на гитаре. Работает в Большом театре бутафором-декоратором. Ей всего двадцать один год, а выглядит она еще моложе. Зато страстна необыкновенно: сама звонит в ИМАШ в лабораторию и прямо во время работы тащит его к себе домой на Таганку. Потом, правда, отпускает, опять же, на работу. Вечерами они могут встречаться лишь урывками – Моне надо спешить в семью.

– Так что, она тебе девушкой досталась? – поинтересовался я.

– Нет, какой там девушкой! – отмахнулся Моня. – Она успела переспать с такими известными артистами, – и Моня назвал мне две фамилии очень известных и любимых народом артистов с таким пафосом, как будто это он сам переспал с ними.

Назавтра я приехал из Мамонтовки в ИМАШ уже с собранным портфелем, готовый вечером уехать в Курск. Моня тут же повел меня на встречу со своей Олей. Эта встреча, оказавшаяся роковой для меня, так и осталась у меня в памяти: солнечный, но не жаркий день, сквер перед Политехническим музеем, зеленая скамейка в сквере…

– Запомни – ты фотограф из ИМАШа, начальник фотолаборатории; я – работаю у тебя, ты мой начальник!

– Зачем тебе это вранье, ты же фотографировать не умеешь! – упрекнул я его.

– Так надо, так надо! – делая страшные глаза, прошептал мне на ухо Моня, потому, что со скамейки встало и направилось к нам интересное существо, увидеть которое я никак не ожидал.

По рассказу Мони я нарисовал себе портрет, этакой «девицы-вампа», страстной высокой брюнетки в теле, с яркой косметикой на лице и массивными серебряными украшениями на руках и шее. Еще бы – француженка, художница, соблазнительница!

А к нам подошла с виду школьница, маленького роста худенькая блондинка с короткой стрижкой, огромными серо-голубыми глазами и полными розовыми губками. Форменная малолетка! Одета эта малолетка была в потертый до дыр голубой джинсовый костюм и мальчуковые ботинки. Ни следа косметики, ни одного украшения! Было даже немного непонятно – девочка или мальчик это.

Она поцеловалась с Моней, за руку жеманно поздоровалась со мной и неожиданно низким голосом сказала:

– Привет, фотокоры! Как жизнь? – как будто мы были ее сверстниками, а не солидными учеными, намного старше ее возрастом.

– Да все щелкаем затворами, – осторожно ответил я, вспоминая, чем же все-таки занимаются «фотокоры».

– А затворы-то все оружейные! – подыграла мне Ольга, и я, смутившись, посмотрел на Моню.

– Скажите правду, мальчики, – Оля встала между нами, взяв нас обоих под руки, – небось, на КГБ работаете?

Я в ужасе отвел взгляд с памятника Дзержинскому, стоявшему на площади перед зданием КГБ, и, в свою очередь, подыграл Ольге:

– Он, – я указал на Моню, – из Госстраха, а я – указав на здание КГБ, – из Госужаса!

Оля громко захохотала, а Моня шикал на нас, пугливо озираясь по сторонам.

– Приглашаю вас на пятнадцатый этаж в «Огни Москвы»! – вдруг предложил я. – Отличная погода, приятная встреча; посидим, выпьем, и может мне удастся завербовать Олю! – пошутил я. Долгий внимательный взгляд Оли дал мне понять, что шутка дошла до нее по прямому назначению.

Моня отказывался, тараща глаза и уверяя нас, что он на работе, но мы его уговорили. Я не знаю человека, которого первое пребывание в кафе «Огни Москвы» не восхитило бы, особенно если находишься на веранде. Хотя бы после «разгрома» гостиницы это чудо сохранилось, как впрочем, и сама гостиница! Оля была на пятнадцатом этаже первый раз, и на ее художественную натуру это посещение произвело большое впечатление. Плюс шампанское и привлекательная компания.

Посреди трапезы Моня забеспокоился и заспешил на работу. Оля хватала его за руки, что-то шептала ему на ухо, и до меня донеслось только слово «Таганка», но кавалер был неумолим. После ухода Мони, Оля матюгнулась на его счет, и мы продолжали нашу встречу вдвоем.

Меня удивила коммуникабельность Оли – она первая перешла со мной на «ты», даже «брудершафт» не понадобился; сразу же стала использовать в разговоре «ненормативную» лексику, причем делала это с большим изяществом. Моню от ее словечек аж в краску бросало – сам он, взрослый мужик, никогда не использовал мата. В довершение всего, Оля курила сигареты – и готов образ этакой интеллектуальной дюймовочки-«эмансипэ». И женственности в этом образе было маловато.

Наконец, мы покинули кафе, и Оля попросила проводить ее на Таганку. Поезда мои отправлялись поздно вечером, и мы прошли на Таганку пешком. Спустились на набережную Москвы-реки, перешли Устьинский мост через Яузу, и по Николоямской добрались до Земляного вала. Перешли его, и тут Оля остановилась у магазина.

– Давай зайдем ко мне и выпьем немного, – совсем по-детски, надувая губки, попросила Оля. – А то у меня ничего нет дома!

Мы зашли в магазин, купили вина – мадеры, которая, оказывается, нравилась нам обоим, и какую-то закуску, совершенно не интересовавшую Олю.

– От этого Мони ничего не дождешься, – жаловалась мне Оля, – ни посидеть с ним, ни полежать толком не получается! Тут же бежит к своей нюшке! – обиженно надула губки дюймовочка.

Дом Оли размещался на Большом Дровяном переулке, в двух шагах от Садового кольца. Квартира на бельэтаже, двухкомнатная коммунальная. Оля занимала большую комнату с альковом, а соседка – старая бабка, «коммунистка», как называла ее Оля, – маленькую.

Вот и черного кобеля привела, – как бы невзначай пробормотала бабка, – а то все рыжий ходит… Но Оля так шикнула на «коммунистку», что та мышью юркнула к себе в комнатку.

… и поступки

Огромная комната Оли была почти без мебели – в алькове узенькая тахта, посреди комнаты маленький стол, а у стены – полки, частично занятые книгами, а частично – посудой. На стене – гитара. Окно – нараспашку, и в него лезли ветки деревьев, растущих у самого дома. В это открытое окно хорошо был слышен бой кремлевских курантов. Звуки в Олиной комнате были гулкими из-за пустых стен.

По дороге Оля начала рассказывать про свою жизнь, и этот рассказ продолжался дома. Оказывается, мама ее «согрешила» с французом из Парижа, учившимся в консерватории. У нее родилась дочь, то есть Оля. А потом французский папа уехал к себе на родину в Париж, а Оля с мамой остались в Москве. Мама вышла замуж и ушла жить к мужу, а комнату свою оставила Оле. Как и фамилию – Филиппова; а отчество оставил папа – его звали Лери, и Оля была «Лериевна». Фамилию отца она не знала, но, если надо, обещала узнать у матери.

Ну и я, чтобы совсем не завраться, рассказал Оле, кто я на самом деле, а для чего Моне было делать меня фотографом – не знаю.

– А чтобы просто соврать, он жить не может без вранья, – сердито проговорила Оля, – в первый же раз наплел мне, что он импотент; пришлось доказывать ему обратное. Всю дорогу врет – я-то ведь позвонила ему на работу и спросила, кем он работает. Узнала также, что он женат и имеет двоих детей. А ты? – вдруг спросила Оля.

– Я – вольный гражданин французской республики! – как зачарованный ответил я.

Эту фразу я с завистью повторял про себя много раз, а услышал ее впервые в Сочи у одного из причалов на пляже. Я отдыхал как-то там с женой, и мы вечерком стояли на этом причале, по-семейному поругиваясь. А рядом стояла уже взрослая, лет сорока еврейская пара и тоже поругивалась на идиш. Она – полная яркая брюнетка, он – седоватый, породистый элегантный хлыщ в прекрасно сидящем на нем сером костюме. Хлыщ не знал, куда девать себя: он то отворачивается от Сары (так я прозвал ее про себя), то отодвигался от нее. Но она упрямо становилась рядом и пилила его, ела поедом. Только и слышалось: «поц», «койфт», «дайне моме» («хвостик», «купи», «твоя мать»).

Когда она довела его уже до белого каления своими «дайне моме», хлыщ гордо выпрямился и хриплым баском спросил ее на идиш: «Дайне моме лози какен мит фломен?» (вольный перевод: «А что, ты сама из панов?», буквально: «А что, твоя мама какает только цветочками?»).

И вдруг к причалу подруливает прогулочный катер-глиссер, хлыщ быстро сбегает вниз, запрыгивает в него, и оттуда громко кричит своей Саре:

– Мадам Люнгарс! Вы, наверное, забыли, что я – вольный гражданин французской республики! – катер газанул и тут же скрылся из виду, увозя машущего рукой хлыща в прекрасную даль, подальше от назойливой Сары…

Я так позавидовал этому хлыщу – неужели я так никогда и не смогу произнести эту гордую фразу – «я вольный гражданин французской республики!» И вот я в первый раз громко и гордо произнес ее…

Мы выпили еще. Оля закурила. Вдруг она решительно затушила сигарету о тарелку и подошла ко мне. Сидя на стуле, я был лишь немногим ниже Оли. Она обняла меня за шею и стала чувственно целовать, мягко затягивая мои губы в свои. Вот этого-то я и не ожидал! Я пытался встать, но Оля силой усаживала меня снова.

Наконец, мне удалось встать, но Оля, обняв меня за спину, притянула к себе, и поволокла, да, да – поволокла к алькову. Эта почти невесомая школьница-дюймовочка волокла мастера спорта по штанге «у койку».

– Оля, – наконец не выдержал я, – а как же Моня? Что мы ему-то скажем?

– А мы ему ничего говорить не будем, не обязаны! – Оля настойчиво с каким-то нечеловеческим упорством продолжала тащить меня, и когда я уперся сильнее, укоризненно посмотрела на меня снизу своими голубыми озерами и прошептала:

– Теперь ты еще скажешь, что и ты тоже импотент!

– Ну, уж нет, – подумал я, – этого ты от меня не дождешься! – и дал увести себя в альков.

Оля оказалась не по росту страстной – Моня был прав. У нее не было ни начала, ни середины, процесса, у нее всю дорогу был один конец. И никакого контроля за поведением в постели: свою ладонь я постоянно прижимал к ее губам, иначе бабка-«коммунистка» давно была бы рядом и замучила бы нас своими советами. Благо дверь в комнату мы так и не заперли.

Мы спонтанно засыпали, просыпались, вставали, выпивали вина, разбавленного водой, ложились снова, и я опять прижимал ладонь к ее губам. Когда руки были заняты, я зажимал ее губы своими и не позволял ей беспокоить соседей.

Утром я, мотаясь как тень, поднялся и попросил разрешения выйти на улицу – позвонить в Курск. Телефона в квартире Оли не было.

– Что Моне-то скажем? – успел я все-таки спросить Олю, выходя из дверей.

– Ты уехал в Курск вчера вечером, а я пошла в гости к тете, я постоянно хожу к ней – в ответе Оли чувствовался опыт, – сюда он не посмеет прийти, а на моей работе ответят, что меня нет. А тетин телефон он не знает. Успокойся, не съест тебя Моня – что за мужики пугливые пошли!

Я с почты позвонил домой Медведеву, потом на работу Тамаре Федоровне. Она ждала меня утром и беспокоилась. Легенда была для всех одинакова – не сумел достать билетов, но сегодня вечером выеду обязательно.

Когда я вернулся к Оле, она уже встала, сварила кофе и поджарила яичницу – яйца взяла в долг у «коммунистки». У Оли не было даже холодильника.

– Бабке сказала, что выхожу за тебя замуж, – похохатывая с сигаретой в зубах, обрадовала меня Оля, – и ты скоро переедешь жить ко мне. Чтобы не возникала, если ты будешь приходить!

– Оля, это же надувательство, а если придет Моня? – недоумевал я.

– А бабка знает, что Моня мой любовник. А что, нельзя иметь и мужа и любовника? – опять, надув губки, возмутилась Оля.

– Ну и баба, – подумал я, – такого экземпляра я еще не встречал! Да это же богема – гуляет, встречается с мужиками, поет, играет на гитаре, работает в театре, ходит куда и когда хочет…Живет как на облаке. Реальная жизнь ее не касается, она ее не хочет и замечать. И внешность инфантильная – школьница седьмого класса и то старше выглядит! Мужа и любовника ей подавай!

– рассуждал я сам с собой.

А самого меня начала точить мысль, и от нее я не мог избавиться – а что, если мне действительно жениться на ней? Она очень молода, простодушна, умна, страстней женщины я еще не встречал; терять мне нечего, а получить, кроме молодой жены, разумеется, я могу мечту жизни – Москву! Кто может этому помешать? Один Моня – решил я, ссориться с ним я ни за что не буду.

День мы с Олей провели, как и вчерашний вечер. Да, здоровье с этой дюймовочкой нужно иметь бычье! Но такое у нас имеется, – хвастливо констатировал я. Оля проводила меня на поезд, и на полном серьезе, надувая губки, просила не оставлять ее надолго:

– Видишь ли, после тебя мне никого не хватит! Так что, ты развратил меня, и теперь не имеешь права бросать!

Я уехал в Курск в глубокой задумчивости…