Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 71 страниц)

Разбитая дверь

Я обещал потратить свое свободное время на борьбу с Мазиной и должен был выполнить свое обещание. Но все, почти как у Тициана Трили, «руки не доходили». Но, наконец, дошли. И все благодаря Васе Жижикину.

Пока не началась знаменитая на весь городок моя свара с Мазиной, я тратил свободное время на всякие пустяки, шуточки. После каждой выпивки наш «татарин» Саид Асадуллин показывал в общежитии номер, который, по его словам, исполнял в мире он один. Каждому, кто его исполнит, татарин обещал бутылку водки. Номер заключался в том, что Саид брал в руки ремень по ширине плеч, и перепрыгивал обеими ногами через этот ремень, согнувшись в три погибели и подсовывая ремень себе под ноги. Это только выглядит легко, а попробуйте сами! Самый здоровый из соседей – Мотя, и тот падал носом, когда пробовал, а Жижкин даже и не пытался.

Желая выиграть у Саида, я начал тренироваться, падал, вставал и постигал мастерство.

– Почему татарин может, а я с моими ногами штангиста – нет? Не бывать такому – решил я, – и научился прыгать. Причем не только вперед, а что гораздо труднее – и назад.

И в очередной раз, когда Саид заявил, что только он, единственный татарин на свете, может перепрыгнуть через пояс, я «разозлился» и сказал:

– Гони бутылку, сейчас я буду прыгать!

– Гани бутылк, гани бутылк! Ты прыгни наперед, а я – гани бутылк!

Я лениво взял в руки пояс и легко перепрыгнул через него несколько раз вперед, а потом и назад. Все ахнули. Саид, мгновенно отрезвев, погнал в магазин за бутылкой. Мы весело выпили, но показалось мало. Я и говорю уже подвыпившиму Саиду:

– Татарин, а хочешь меняться – ты ставишь еще одну бутылку водки, а я – бутылку десятилетнего коньяка из Тбилиси!

Саид смекнул, что эта сделка выгодная, но все-таки потребовал:

– Покажи!

– Ты что, своим не веришь, не поставлю – ты можешь свою бутылку и не открывать… и т. д. и т. п.

Татарин побежал еще за одной бутылкой, а я открыл подарочный набор «Охотничий», который привез из Тбилиси. Там были три маленькие бутылочки по 25 миллилитров (грамм) 10-летнего коньяка – точные копии обычных бутылок. Я достал одну из них, поставил на стол, и мы стали ждать прихода Саида. Тот забежал с бутылкой и уставился на это «чудо» на столе.

– Это не бутылк! – только и сказал он.

– А что это – чашк, банк или кружк? – это и есть бутылк, только маленький, а размеры мы и не оговаривали! – убеждал я Саида. Ко мне присоединились и соседи, которые тоже убеждали Саида: «Это бутылк, настоящий бутылк!»

Добрый татарин не выдержал – открыл бутылку и разлил водку по стаканам. Для запаха мы добавили в каждый стакан по наперстку коньяка, а красивую бутылочку Саид запрятал себе в тумбочку.

– Чтобы помнил, как меня надули! – смеясь, сказал он.

Назавтра выпить уже было нечего, я и вечером проглотил вторую бутылочку коньяка. А потом шальная мысль пришла мне в голову. Я втихую поставил эту пустую бутылочку рядом с первой в тумбочку Саида. А вскоре появился и слегка выпивший Саид.

– Как ты меня вчера надул со своей бутылочкой коньяка! – вспомнил Саид.

– Может и надул, но если быть честными, то бутылок коньяка было две! – убежденно сказал я.

– Один, один! – настаивал Саид, ища поддержку у соседей. Но они только воротили носы, не понимая, чью сторону выгоднее принимать.

– Давай спорить на бутылку водки – предложил я, – что бутылок коньяка было две!

– Давай! – вдруг согласился Саид, – я знаю, как доказать. Я спрятал пустой бутылк в тумбочка!

Саид открыл тумбочку и достал… две пустые бутылки из-под коньяка. Жаль, что я не сфотографировал выражение лица Саида. Станиславский сказал бы, что это мимика «высшей степени удивления». Не меньшее удивление было и на лицах у соседей – они же видели вчера, что Саид прятал в тумбочку одну пустую бутылку. Но им маячила выпивка «на халяву», и они признали, что бутылки было две.

Саид побежал за водкой…

Назавтра я выпил последнюю бутылку коньяка, а пустую, конечно же, сунул опять в тумбочку Саида. И когда вечером подвыпивший Саид пришел домой, я сразу «взял быка за рога».

– Ну, Саид, значит, выпили мы с тобой мои три бутылки коньяка…

– Что? – перебил Саид, – какой три бутылк? – и он быстро открыл тумбочку, где красовались живописной группкой три цветастые бутылочки.

– Сволочи! – возопил Саид, – надули меня все-таки!

– А вы, – он кивнул на соседей, – вместо того, чтобы сосед помогай, этот жулик, – и он показал на меня, – помогай!

Хороший, добрый и бесхитростный парень был Саид. Был, потому, что нет уже его.

Он получил квартиру в новом «спальном» районе, где все дома одинаковые. Приходит выпивший, как ему показалось, к себе домой, пытается открыть дверь. А оттуда выходят жильцы и прогоняют его. Саид сидит на лестнице, соображает, осматривает дом – вроде его, и снова начинает рваться в квартиру. Теперь уже жильцы накостыляли ему бока, и Саид вышел наружу. Сел на крыльцо, а дело было зимой, и замерз там. А дом его был рядом, как две капли воды похожий на тот злосчастный, куда рвался Саид…

Теперь о Жижкине, который и инициировал мою обещанную свару с Мазиной. Вел себя он нагло – заходил в мою комнату, пользовался моей электробритвой, и что хуже всего, выливал после этого на себя мой одеколон. Лукьяныч мне донес на его безобразное поведение. Я и заменил одеколон во флаконе на уксусную эссенцию, которой клеил магнитофонную пленку, а одеколон залил во флакон из-под эссенции.

– Видишь, Лукьяныч, – предупредил я его, – это эссенция, смотри, не обожгись ненароком!

И вот утром снова заходит наглый Жижкин и бреется моей бритвой. Хитрый Лукьяныч молчит. Но когда Вася налил полную ладонь эссенции вместо одеколона, Лукьяныч не выдержал:

– Сенсация, Вася, это – сенсация! – крикнул он, перепутав незнакомое слово – «эссенция», на столь же непонятное – «сенсация».

И тут, действительно, произошла сенсация. Вася плеснул полную ладонь эссенции себе в лицо и успел растереть, полагая, что это жжет одеколон. А потом, когда понял подмену, стал бегать по квартире с криком и пытаться смыть едкую жидкость. Но вода, как на грех, не шла из крана (и такое бывало подчас!), и наш Вася обливался из чайников на плите, вытирался полотенцами, а Лукьяныч не переставал вопить: «Сенсация, Сенсация!».

Наконец, разобрались, где сенсация, а где эссенция, а Вася неделю ходил с обожженными щеками и шеей.

– Не будет больше чужого добра трогать! – резюмировал Лукьяныч.

Но Жижкин продолжал вести себя непослушно. Привел он как-то (первый раз, между прочим!) бабу, и стал требовать, чтобы я открыл ему запасную комнатку. А бутылку, положенную при этом, ставить отказался. Ну, я не открыл дверь, разумеется, и ушел спать к Тане. Тогда он спьяну из последних своих силенок, раздолбал ногами дверь. Замок вылетел, пломба сорвалась, но он вошел в помещение. Положил туда свою даму (не иначе, как с вокзала привел!), припер раздолбанную дверь снаружи шкафом, а сам, сдуру, пошел спать на свою койку. Целомудренным, идиот, оказался. А утром – отпустил бабу спозаранку, чтобы Мазина не застала. Ушла баба от мужика недееспособного, но «подарок» оставила. Фикуса, как у Федора, там не оказалось, и она сходила на газетку, свернула ее и положила в шкаф.

Утром Вася осознает, что наделал, и в истерику:

– Все! О, я – дурак, выгонят сейчас меня из общежития, что делать?

А тут – уборщица Маша со шваброй. Увидила разбитую дверь, унюхала «подарок» в шкафу – и к Мазиной. Я пришел, когда уже разбирательство шло полным ходом. Вася стоял с «подарком» в руках и плакал:

– Татьяна Павловна, я пьяный был, перепутал свою комнату с этой!

– А шкаф с толчком тоже спьяну перепутал, математик! – кричала Мазина.

– Сейчас соберу комиссию, будем акт составлять! И с этими словами Мазина покинула помещение.

– Вася, – говорю я ему, – поди, утопи подарок в толчке, или по-культурному, в унитазе, и у меня будет к тебе предложение!

Жаль мне стало ничтожного Васю, а еще больше хотелось досадить Мазиной. Вася выслушал предложение и пулей помчался в магазин за бутылкой.

Я зашел на Опытный завод (три минуты хода), взял белой нитрокраски, кисть и дюжину мелких гвоздей. Собрал разломанную в области замка дверь на гвозди и выкрасил всю дверь нитрокраской. Велел открыть все окна, и через десять минут от запаха ацетона не осталось и следа. Дверь была как новая, вернее, как старая – до поломки. Затем я снова восстановил пластилиновую пломбу и припечатал ее, как обычно, пробкой от бутылки, что принес Жижкин.

А часов в 11, когда Мазина привела комиссию, дверь была в полном порядке. Мы – Лукьяныч, Саид (который сегодня работал в вечер), Жижкин и я, поздоровались с Мазиной, и с интересом стали наблюдать за поведением комиссии.

– Что-нибудь потеряли Татьяна Павловна? – ехидно спросил я.

– Где дверь? – не найдя ничего умнее, грозно спросила Мазина у Жижкина.

– Вот она! – робко ответил Вася, глядя бесстыжими глазами прямо в лицо грозной «комендантше».

– Но она была разнесена в клочья! И дерьмо – в шкафу!

– Какие клочья, какое дерьмо? – выдвинулся вперед Лукьяныч, – ты, Мазина, наверное, перепила с вечера! Я – пожилой человек, участник войны, старший здесь по годам, и такое слышать не хочу! – завелся Лукьяныч, обращаясь к комиссии. Эту Мазину, наверное, пора в Кащенку забирать, может у нее белая горячка! Не нужно нам такой дурной комендантши! – заключил Лукьяныч и вытер руки о подол френча.

– Ну, мы пойдем отсюда, – заключил председатель комиссии, – а вы, Татьяна Павловна, займитесь своими делами, пожалуйста!

Мы заперли за гостями дверь, и я высказал гениальную мысль:

– Мы выберем Лукьяныча «руководителем общежития», а самому общежитию присвоим гордое имя Дм. Рябоконя – участника войны, незаметного ее героя, защитника интересов трудящихся и жильцов общежития! И пусть тогда Мазина сюда сунется! Кто – за? Кто – против? Единогласно!

Грандиозная свара с Мазиной

Война Мазиной была объявлена. Вечером мы созвали полное собрание жильцов общежития и составили протокол. Он гласил:

Собрание жильцов общежития по улице Вересковой 23 кв.1 – постановляет:

1. Перейти на самоуправление общежития и избрать старшим (руководителем общежития), полномочным представлять общежитие перед административно-хозяйственной службой ЦНИИС, тов. Рябоконя Дмитрия Лукьяновича, 1905 г. рождения, пенсионера.

2. Учитывая большие заслуги тов. Рябоконя Д.Л. в деле становления благоустройства и быта общежития, а также его героическое участие в ВОВ и послевоенном строительстве социализма в нашей стране, присвоить поименованному общежитию имя Дм. Рябоконя, и впредь именовать его: «Мужское общежитие ЦНИИС им. Дм. Рябоконя».

3. Установить доску с соответствующей записью на дверях при входе в общежитие.

4. Считать нецелесообразным участие коменданта общежитий ЦНИИС тов. Мазиной Т.П. в управлении делами мужского общежития ЦНИИС им. Дм. Рябоконя.

Председатель собрания Дм. Рябоконь.

Секретарь С. Асадуллин.

Я отпечатал протокол на своей пишущей машинке «Москва» в трех экземплярах, один из которых отнесли в канцелярию зам. директора по АХЧ – Чусова, а другой подшили в дела общежития – в отдельную папку. Третий я взял себе на память, и он сейчас лежит передо мной.

Я немедленно подобрал на Опытном заводе латунную доску приличного размера и бормашиной выгравировал на ней: «Мужское общежитие им. Дм. Рябоконя». Огромными винтами с гайками мы навечно прикрутили доску ко входной двери и забили резьбу, чтобы развинтить было невозможно. Заодно сменили замок в двери, и Маша теперь вынуждена была звонить, когда шла убирать к нам.

Мазина была в бешенстве, она пыталась поцарапать гвоздем нашу латунную доску, но Лукьяныч пригрозил ей уголовным делом за порчу имущества. Ее ознакомили с протоколом собрания жильцов и сказали, что копия протокола находится в делах канцелярии АХЧ.

Рабочие постановили, что в твоих услугах, Мазина, мы больше не нуждаемся. А у нас, Мазина, в стране власть рабочих. Маша будет нам убирать и приносить белье, а ты, Мазина, нам и даром не нужна! – строго сказал ей герой войны и труда Дм. Рябоконь и захлопнул перед ней дверь.

Примерно через неделю пришла комиссия из трех женщин, наверное, из АХЧ ЦНИИС. Вежливо поздоровавшись, они попросили разрешения поговорить с Дм. Рябоконем. Лукьяныч вытер руки о подол френча, надел фуражку без кокарды, и за руку поздоровался с каждой из женщин.

Мы сели у нас в комнате, и я поставил перед собой машинку.

– А это что? – удивилась одна из женщин.

– А это я буду вести протокол, ведь вы, чай, не на чай пришли? – скаламбурил я.

Дамы посерьезнели.

– Это мой секретарь, – пояснил Лукьяныч, – я ему поручил вести дела общежития. Он – ученый, почти профессор, его на мякине не проведешь! – хихикнул наш руководитель общежития.

– Не считаете ли вы, Дмитрий Лукьяныч, что называть общежитие вашим именем – это несколько нескромно? – начала одна из женщин.

– Очень даже скромно! – уверенно отвечал Лукьяныч, – я – участник войны, ветеран, я кровь проливал за вас, а потом строил Москву – тоже для вас. Вот вы все в квартирах живете, а я – не взял, хотя и предлагали. Я с рабочими хочу жить, я – очень скромный человек!

– Дмитрий Лукьяныч – это образец советского человека, с которого мы должны строить свою жизнь. Вся его жизнь была отдана служению рабочим, простым советским людям. Поэтому он и заслужил ту честь, о которой вы говорите, – пояснил я. – Да и потом, велика ли честь – в общежитии-то всего пять человек живут, и все они беззаветно преданы своему руководителю. Включая его самого!

– Товарищ Рябоконь, но ведь именами живых не принято ничего называть! Вот умрете – и пусть вашим именем и называют! – продолжила другая дама.

Лукьяныч панически боялся смерти и поднял крик: – Ты что это говоришь такое, ты что, с ума сошла, что ли? Ты хочешь, чтобы я умер? – смотрите, люди добрые, что эта ведьма сказала! Тебя Гитлер, что ли, послал сюда, он тоже хотел меня убить, но не вышло!

Лукьяныч состроил кукиш и сунул даме под нос. – Накося, выкуси!

Взбешенный Лукьяныч вскочил и вышел из комнаты.

– Зачем вы взволновали старого больного фронтовика (чуть не добавил «и полицая»!), – усовестил я даму, задавшую вопрос. А отвечу я вам так, – как называется школа, что по дороге в деревню Медведково? Имени Гагарина? Но Гагарин ведь – жив и здравствует! Называть еще примеры?

Комиссия встала и стала собираться, Лукьяныч из кухни попросил их не приходить больше, или, если придут, то задавать вопросы поумнее.

Я понял, что это – проделки Мазиной. Но и я не оставался в долгу. Жила моя врагиня неподалеку на третьем этаже пятиэтажной хрущевки. Я разузнал номер ее дома, квартиры, и распечатал штук 50 коротких объявлений:

«Куплю собаку дворовой породы для охраны участка. Приводить по адресу: (адрес Мазиной с указанием этажа и квартиры)».

Объявления я расклеил возле магазинов и забегаловок. И десятки ханыг бросились отлавливать бродячих собак, чтобы отнести их к Мазиной, – вдруг на бутылку перепадет! Ханыг, разумеется, гнали, но собак они уже обратно не вели, а бросали прямо у дверей. Лай, визг и вой брошеных собак был слышен даже в общежитии.

Как-то Лукьяныч купил за рубль у какого-то несостоявшегося пьяного художника копию картины «Даная» Рембранта. Картина была незакончена, но сама «Даная» вышла наславу – если до этого не был импотентом, то, посмотрев на эту «Данаю» – станешь обязательно. То ли у Лукьяныча вкус был особый, то ли он чрезмерно любил полных женщин, но он не уставал нахваливать свою «Данаю».

– Ой, ты только посмотри, какая баба красивая, полная! А сиськи-то, сиськи – красота-то какая, что твои арбузы!

Лукьяныч огромными гвоздями прибил картину над своей кроватью. Придя утром, Маша, буквально, ошалела от этой картины.

– Ты, Митя, умом рехнулся, наверное, что это за уроду повесил? – укоряла она его.

– Ты, Маша темнота – двенадцать часов ночи. Ты, видать, и школу не кончила! (сам Лукьяныч успел закончить только три класса сельской школы). – Вот рабочий, – Лукьяныч указал на меня, – среднее образование имеют, так они говорят, что картину эту нарисовал знаменитый художник Бремрат, ну тот, который Ленина рисовал! Эх, темнота, темнота, а еще уборщицей у меня в общежитии работаешь! Стыдно!

Маша, видать, донесла Мазиной, что Митя повесил «фарнографию» на стену, и что лучше ее сорвать. И на следующее утро, когда мы открыли дверь Маше, вместе с ней к нам ворвалась Мазина и с поросячим визгом кинулась срывать «фарнографию». Рябоконь еще лежал на койке, так обезумевшая Мазина полезла прямо в сапогах на его постель. Митя, конечно, не преминул облапить ее и полезть, по случаю, под юбку. Визг, крик и хохот слышен был, наверное, даже зам. директора по АХЧ тов. Чусову. Поглядев на ликвидацию «Данаи» бывшей комендантшей Мазиной, я, кажется, понял, почему Мазина не смогла стерпеть существование этой картины, особенно на стене в общежитии.

Дело было в том, что «Даная» на этой картине была как две капли воды похожа на саму Мазину, разденься она и задери руку. Лицо и фигура – ну точно ее! Может быть, Мазина служила натурщицей этому художнику, и это – Мазина, а вовсе не «Даная»? Но написано было внизу: Рембрандт. Даная.

На следующий день я отправил почтой письмо в газету «Советский транспортник» – главную газету в нашем городке. На нее заставляли подписываться всех, кто работал в ЦНИИСе, а еще бесплатно бросали в почтовые ящики. И через неделю в газете появилась статья, (вот она лежит передо мной):

«Усердие не по знаниям Я, Рябоконь Дмитрий Лукьянович, участник ВОВ, пенсионер, являюсь любителем живописи. Отказывая себе во многом, я приобрел копию картины великого Рембрандта «Даная» и повесил на стене комнаты в общежитиии, где я живу. Но бывший комендант, тов. Мазина Т.П., незаконно ворвавшись в мужское общежитие, и согнав меня, раздетого с кровати, сорвала и уничтожила картину, обозвав ее «фарнографией» (наверное, имелась в виду «порнография»). Прошу редакцию пояснить тов. Мазиной, что картина великого художника – не порнография! Ветеран ВОВ и труда – Дм. Рябоконь».

И далее шло нудное разъяснение какого-то кандидата искусствоведения, что многие, не искушенные в искусстве люди, принимают шедевры мирового изобразительного искусства просто за демонстрацию обнаженной натуры… и.т.д. и т. п. Иначе говоря – позор малограмотной темноте и хулиганке Мазиной!

Наутро после появления статьи, Мазина, плача, попросилась войти к нам. Мы открыли дверь, и к нам не вошла, а вползла несчастная, униженная, я бы сказал, «опущенная» Даная-Мазина. Я даже подставил ей стул, так она была несчастна. Митя вытер руки, надел фуражку и был готов к бою. Но Мазина обратилась ко мне, на сей раз на «вы».

– Я знаю, что Рябоконь неграмотный, он писать не умеет, это все вы написали! – она протянула мне газету, которую я не взял, – и «куплю собаку дворовой породы» – тоже ваша затея! Я сдаюсь! – падая на колени и прижав руки с газетой к груди, простонала Мазина. Я не буду больше заходить к вам, творите, что хотите. Пусть будет общежитие имени этого идиота Рябоконя (Лукьяныч привстал, было, но сразу сел обратно – он был поражен поведением Мазиной – ведь она лет двадцать жестоко третировала жителей всех общежитий ЦНИИС!) – это тоже ваша затея! Но не трогайте меня больше, я недооценила вас! Вы – умный и жестокий негодяй!

Я помог Татьяне Павловне встать с колен и усадил ее на стул. Бледный Асадуллин принес ей стакан воды. Испуганный Жижкин лег в постель и притворился спящим.

– Договорились, договорились, Татьяна Павловна! – быстро согласился я.

– Вы помните, как еврейский танк дошел до Берлина без потерь? Ведь на нем была надпись: «Не троньте нас – не тронем вас!». Будем мудрыми, как те евреи, и договоримся не задирать друг друга! Ну как, мир с умным негодяем? – и я протянул Мазиной руку. Она, с ненавистью глядя мне в глаза, прикоснулась к моей руке.

– Ненависть – плохой союзник, – шепнул я Мазиной, провожая ее к выходу,

– она приносит больше вреда тому, кто ненавидит, чем тому, кого ненавидят. Поверьте мне, я же хоть и негодяй, но умный, как вы правильно заметили. Я, например, не испытываю к вам ненависти. Правда, и любви тоже!

На этом мы и расстались. Позже, если мы и встречались, то только на улице. Я вежливо здоровался с ней, а она демонстративно отворачивалась. Темнота, как говорил Лукьяныч, – двенадцать часов ночи!

Могилевская эпопея

К декабрю 1964 года моя диссертация была написана, и я доложил ее на научно-техническом Совете лаборатории Федорова. Доклад Дмитрию Ивановичу не понравился. Я, действительно, полагая, что все знаю, не отрепетировал доклад, волновался. К тому же, «пробудился» неведомо откуда, мой грузинский акцент.

– Знаете, Нурибей, вам нужно надеть бурку и папаху, прикинуться этаким диким горцем, и тогда такой доклад пройдет! А для москвича такой доклад слабоват!

Я понял свою ошибку, и после этого всегда репетирую каждый доклад, даже каждую лекцию. Иногда говорят, что экспромт покоряет слушателей. Так вот: самый лучший экспромт – это отрепетированный экспромт!

Теперь надо было доложить работу в головном институте по землеройным машинам – проклятом ВНИИСтройдормаше, которому ничего нового не нужно.

Мы с помощью молодых специалистов этого института – Малиновского, Гайцгори и Солнцевой, провели модное тогда математическое моделирование процесса копания грунта моим скрепером на аналоговых машинах. Моделирование показало полное подобие испытаниям, т. е. бесспорные преимущества новой машины. Я шел на доклад совершенно спокойным.

Но не тут-то было – я плохо знал институт, который Вайнштейн откровенно называл дерьмом. И вот после моего доклада об испытаниях, доклада Малиновского о результатах моделирования, выступил начальник отдела землеройных машин Андрей Яркин и осторожно, но непреклонно дал понять, что моя машина нашей советской промышленности не нужна. Испытаний недостаточно, математическое моделирование – как дышло, куда поворотишь, туда и вышло, да и кто сказал, что работать, как сейчас – с толкачом – это плохо? Пока скрепер ходит вхолостую, бульдозер-толкач подчистит грунт вокруг, подготовит забой.

– И вообще, не надо быть наивными детьми, если бы использование маховиков на скреперах имело хоть малейшие перспективы, такие машины давно были бы в США! – завершил выступление Яркин.

Чтож, таких машин действительно не было и, до сих пор нет в США. Но в США полно скреперов с двумя двигателями – на тягаче, как у нас, и сзади на скрепере, там, где у нас стоял маховик. США – богатая страна, она может позволить себе дополнительный двигатель в сотни киловатт. А маховик – в десятки раз дешевле, не расходует топлива, правда менее универсален. Но в то время новое запатентованное техническое решение (изобретение все-таки признали!) было бы полезным. Время энергосберегающих технологий еще впереди, и «банку энергии» – маховику здесь будет принадлежать одна из первых ролей!

Но докладом во ВНИИСтройдормаше Яркин буквально огорошил нас, представителей ЦНИИСа. Мы-то, согласовывая доклад, получили «добро» от того же Яркина. К чему было это предательство, мы не понимали.

Но тут, не выдержав, на трибуну выскочил Борис Вайнштейн. Яркин пытался, было, не давать ему слова, Вайнштейн же послал его подальше. Вайнштейн сказал, что он вначале не понял принципа действия новой машины, но теперь видит ее бесспорные преимущества. А выступление Яркина вызвано «окриком» руководства, полученным в последний момент. ВНИИСтройдормашу не нужны новые машины, институт не хочет новых разработок, ему и так хорошо.

Я советую не связываться с нашим институтом, который погубит любое новшество. Разрабатывайте ее сами и внедряйте у себя в Министерстве! – так закончил выступление Вайнштейн. Мы ушли из ВНИИСтройдормаша «не солоно хлебавши».

Но с Яркиным вышел курьез. Мы с ним должны были защищать кандидатские диссертации практически одновременно. У Яркина была очень слабая работа, и Федоров решил дать ему резко отрицательный отзыв. Об этом он сообщил мне. А потом, засмеявшись, сказал:

Поговорите с этим конъюктурщиком и скажите, что его может спасти только блестящий отзыв на вашу работу. Тогда я как бы «не замечу» его работы и не буду давать отзыва вообще. Я и не обязан это делать!

Я позвонил Яркину и мы договорились о встрече. Я, не выбирая слов помягче, изложил ему суть дела. Назавтра же был готов именно блестящий отзыв Яркина на мою диссертацию, утвержденный руководством института.

– Вот лицемеры, – подумал я, – но отзыв взял.

Теперь нужно было думать об отзыве передовой организации, и такой мог быть завод, производящий скреперы. Один был далеко – в Челябинске, а другой ближе – в Белоруссии, в городе Могилеве – завод подъемно-транспортного оборудования им. Кирова. Игорь Недорезов созвонился с этим заводом и получил согласие Главного Конструктора на рассмотрение моей работы. Мне надо было ехать в Могилев.

Железнодорожный билет, как я уже говорил, у меня был бесплатный, я взял с собой том моей диссертации и поехал в Могилев. Предварительно созвонился с Главным Конструктором завода – Петром Идилевичем Ревзиным и договорился о встрече. Он обещал забронировать мне место в гостинице «Днепровская».

Я благополучно доехал до Могилева и уже узнавал на вокзале, как мне доехать до гостиницы, как вдруг меня тихо окликнули сзади: «Наум!» Я обернулся – мне в лицо улыбалась женщина лет сорока с золотыми зубами. Она пристально всматривалась в меня, а потом извинилась, сказав, что обозналась.

Одет я был несколько необычно, даже вызывающе. Пальто у меня было сине-зеленого цвета, сильно зауженное книзу и с большими «липами». Пуговицы, которые я выточил сам из латунного прутка, были крупными и вогнутыми, отчего они сияли, как фары. Кепочка из каракульчи и модные тогда мокасины довершали мой туалет.

Гостиница находилась в центре Могилева на улице Первомайской. Мне дали место в «люксе», но на двоих; один жилец уже ночевал в номере. Меня удивило чрезвычайно вежливое поведение персонала гостиницы, причем именно со мной. Бесцеремонно разбудив моего соседа, горничная показала мне мою постель и, пожелав счастливого пребывания, ушла.

Сосед мой оказался тоже москвичом, лет сорока, командированным на тот же завод, что и я. Он представился Мишей. Миша был каким-то неадекватным по поведению, нервным, что ли. Потом все прояснилось – он еще не выпил с утра.

День был воскресный, нам можно было расслабиться. Мы взяли в магазине много дешевого портвейна и оставили «про запас» в номере. А сами зашли в гостиничный ресторан. К нам за столик подсел хорошо одетый человек, лет тридцати, по его словам – тоже москвич. Сказал, что он за рулем – он показал на черную «Волгу» во дворе гостиницы, которая хорошо была видна из окна.

Подошла официантка, которая тут же широко открыла глаза на меня; меню взял новый знакомый, который оказался тоже Мишей. Миша «второй» заказал «царские» закуски и дорогую выпивку. Сказал, что за деньги мы можем не беспокоиться, они у него есть.

– Бизнесом занимаюсь! – улыбнулся Миша.

Бизнесом тогда называлась спекуляция. Сейчас это слово используют с положительным оттенком, но тогда «спекулянт» – это было приговором. Как впрочем, и «проститутка», особенно валютная. Сейчас это – уважаемые люди, пример для подражания, а тогда – страшные отбросы общества.

Миша даже позволил себе ущипнуть официантку за ягодицу, что было немедленно внесено в счет. Мы весело беседовали, Миша-«второй» рассказывал о тонкостях своей профессии, о деньгах, которые он «зарабатывал», о том, что у него по всей Белоруссии «все схвачено». Но когда принесли счет, он похлопал себя по карманам и вспомнил, что деньги оставил в номере, и уже решил пойти за ними. Но мы услужливо скинулись с Мишей-«первым» и заплатили. Миша-«второй» попросил, чтобы мы, если еще раз пойдем в ресторан вместе, денег с собой не брали – он теперь будет платить за все сам.

Мы очень довольные таким знакомством, пригласили Мишу к нам в номер и допили весь имеющийся там портвейн. Вместо стаканов Миша предложил использовать вазы – так, дескать, делают настоящие джентльмены. Мне досталась хрустальная галетница, из которой я постоянно обливал свою рубашку. Допив портвейн, Миша пошел отдыхать к себе в номер.

Миша-«первый» же, возбужденный выпитым, предложил мне «снять девочек» у сквера. Место, как он сказал, хорошо ему известное из прошлых поездок в Могилев. Миша нервно метался туда-сюда, возвращался ко мне (а я ждал его у входа в гостиницу), говорил, что «все хорошее» уже разобрано, хотя еще и шести вечера нет, и т. д. Наконец, он вернулся в компании совсем юной девицы, с виду школьницы, и не по сезону легко одетого юноши еврейской внешности.

Миша отвел меня в сторону и спросил, согласен ли я, если девица будет одна на нас двоих? Я, еще мало понимая в этом, кивнул головой, но переспросил: – и этот тоже нам на двоих?

– Ты что, педик, что ли? – удивился Миша и пояснил, – это сутенер ее, Свердлов по фамилии. А может быть по кличке. Он очень бедный, даже пальто не имеет, просил подержать его в теплом номере, пока мы с девицей управимся. Но я – первый буду, это же я ее нашел – идет? Я согласился.

Поднялись к нам на третий этаж; у Миши оказалась бутылка водки в заначке, выпили. Миша стал торговаться со Свердловым о цене за девицу; нам посоветовали выйти в другую комнату. Мы вышли и закрыли за собой дверь. Девушка была худенькая, бледная, почти прозрачная, лет семнадцати. Глаза светло-серые, почти белые.

– Олеся, – представилась она и поинтересовалась, – ты из Москвы?

Я кивнул.

– Никогда в Москве не бывала, мечтаю туда приехать! У тебя есть где остановиться? Я утвердительно кивнул, не отдавая себе отчета, и поцеловал девушку. Она весело засмеялась, показала на дверь и сказала:

– Там меня уже продают, а ты хочешь – тайком?

Я кивнул головой и поцеловал Олесю еще раз. Заметил, что она не отвечает на поцелуй, кожа на руках и плечах ее холодная и в пупырышках. Я уже, было, дал волю рукам, как вдруг дверь резко открылась, вошел разъяренный Миша, схватил Олесю за руку и стал выталкивать ее из комнаты. Сзади орал ругательства Свердлов. Оказывается, не договорились о цене – нас здорово обескровил Миша-бизнесмен.

– Жмот! – кричал с лестницы Свердлов Мише, уводя за руку безразличную Олесю.

– Сутенер! – отвечал ему сверху Миша.

– Все – заключил Миша – обойдемся без Свердловых! Сами найдем себе баб

– пошли!

И мы снова спустились на улицу.

Миша кидался к каждой женщине, проходящей мимо, но получал отлуп. Наконец, «клюнула» парочка женщин лет сорока, полных, видимо семейных. Одна из них, покрасивее, уговаривала вторую, очень уж деревенского вида:

– Пойдем, Мария, они же не скушают нас! Пойдем у них коньяк там, конфеты… Мария дрожала крупной дрожью, как испуганная лошадь. Я впервые видел, как пожилая (с моей точки зрения) и полная женщина так вибрирует всем телом от страха.