Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 71 страниц)

Лаборатория Бессонова входила в отдел академика Ивана Ивановича Артоболевского, и все это размещалось на самом верхнем пятом этаже готического здания, причем высота пятого этажа был равна современному девятому, не меньше. Моня принял меня, загадочно улыбаясь; он нарисовал на листе бумаги странные завитушки и спросил:

– У вас в эксперименте такого не получалось?

Я достал мои фотографии и поразился почти полному сходству завитушек, нарисованных Моней и линий, изображавших ленту на фотографиях. Труднейшая задача динамики была Моней разрешена. Наступил период нашего с Моней теснейшего сотрудничества и дружбы на четверть века, после чего он исчез неизвестно куда.

В середине девяностых он, уже известный ученый, доктор наук, профессор, заведующий кафедрой, вдруг одномоментно бросил науку, кафедру, занялся бизнесом и … пропал. То мы виделись с ним каждый день, жили – то я у него, то он у меня, делили и хлеб, и водку, и многое другое, и вдруг – Моня исчез. Пришел как-то ко мне, сказал, что бросил науку, что я буду ругать его за это, и поэтому он … исчезает с моего поля зрения. Я счел это за очередной бред гения, но он перестал звонить сам, а на мои звонки в его квартиру, молодой мужской голос сперва просил представиться, а затем отвечал, что господина Балжи нет, и по этому телефону его не бывает.

– Послушай ты, пидор! – как-то спьяну заметил я наглому молодому человеку, – передай Моне, что звонил такой-то, и чтобы он немедленно дал о себе знать, иначе подключу органы! Усек, салага! – серьезно добавил я, забыв расшифровать какие именно органы я собираюсь подключить.

Но это все будет через четверть века, а пока я поехал в Москву консультировать Моню по его кандидатской диссертации и консультироваться с ним же по моей докторской. Лиля хорошо знала Моню, он и в Тбилиси к нам приезжал, и в Москве мы часто виделись вместе. Поэтому она хоть и знала, что я жить буду у Тани, но также знала, что и наука тоже будет продвигаться.

Целый месяц снова в Москве с Таней – это подарок жизни! Мы ходили на водохранилища купаться, гуляли по ВДНХ и Ботаническому саду, развлекались тем, что бросали кусочки «сухого льда», взятого у мороженщицы, в бутылку с портвейном и получали «крепкое шампанское».

Когда же я вспоминал Тамару и ее образ, тот самый, который я так тщательно запоминал для дня смерти, этот образ, хоть и несколько заранее, но являлся мне. Я гнал его, и чем мог пытался заслонить его – наукой, вином, любовью с Таней. Ну, испорчу я себе настроение, а толку-то? Приеду в Тольятти, разберемся!

Но разобрались и без меня. Тамара как-то вклинилась в состав туристической группы в ГДР, может даже переводчицей, и в Дрездене нашла себе … мужа. Сперва не мужа, конечно, а «друга», но очень скоро они зарегистрировали свой брак, и Тамара уехала в Дрезден. Повезло немчуре, такую красавицу отхватил! Да что красавицу – это только малая толика ее достоинств! Тамара оставила мне свой немецкий адрес и телефон, сказав, что мужа зовут Фриц. Не знаю, помнит ли кто-нибудь сейчас, но во время войны и долго еще после нее немцев уничижительно называли «фрицами». Как армян сейчас «хачиками».

– За фрица пошла, за фрица пошла – задразнил ее я, на что она взглянула на меня чужими ледяными глазами и змеиным шепотом спросила:

– Ты думаешь, у тебя имя благозвучнее? – и добавила, – если будешь писать, не упоминай о глупостях, а если будешь звонить, не пей перед этим!

Что ж, я не позвонил к ней ни разу, а если и писал, то без глупостей. Будучи в Дрездене, я как-то зашел в кафе, но не выпить, а, пардон, совсем наоборот. И вижу, что туалетного кассира нет, а деньги все бросают в пластмассовую миску. Народу было мало, дай, думаю, ссыплю денежки себе в карман, Германия не обеднеет! Но потом пристыдил себя за свои «совдеповские» мысли и решил, по крайней мере, не платить – все равно никто не видит.

Вышел из туалета гоголем, подошел к выходу из кафе – а дверь не открывается! Дергаю за ручку, чуть не отрывая ее – тот же результат. Неужели у них, если за туалет не заплатил, дверь из кафе не выпустит! – холодея, подумал я. Быстро вернулся, дрожащими руками бросил аж пол евро в миску и – обратно. Вижу – в кафе кто-то заходит. Я – бегом к двери, подхватываю, чтобы не захлопнулась, и выхожу. Потом мне объяснили, что рукоятку надо было не на себя дергать, а чуть сдвинуть – дверь и раздвинется сама автоматически.

А я уже представил себе ироническое лицо Тамары – дескать, не будешь больше хулиганить у нас в Дрездене, чай не у Пронькиных! Так-то, майн лииб!

Веселая квартира

В середине августа я вернулся в Тольятти. Квартира была готова к обитанию, но Лилю надо было куда-то пристраивать на работу. К тому же с сентября нужно было уже начинать работы по Львовской теме, а Лиля была конструктором с опытом. Опыт, правда, был отрицательный – кавказский, но все же опыт. Лиля быстро смоталась туда-сюда, уволилась в Тбилиси, привезла трудовую книжку. Моя мама и тетя Нелли остались с детьми, их решили не срывать со школы. При наличии денег этот вопрос был разрешимым. Лилю «по быстрому» устроили на кафедру сопромата ассистентом, я взял ее на Львовскую тему конструктором. Сам как руководитель темы получал добавочные 120 рублей, а мы оба в сумме получали под семьсот рублей, что для нас было немыслимо много. Поэтому маме отсылали достаточно.

Труднее было найти штатного конструктора, но Жорес Равва «уступил» мне своего конструктора Иру. Ректорат выделил нам комнату в соседнем корпусе, мы поставили туда кульманы. О персональных компьютерах тогда слыхом не слыхивали, но нас вполне устраивали и кульманы.

Я делал расчеты и эскизы, женщины переносили это все на чертежи. Лиля сразу же подружилась на своей кафедре с ассистентом Тамарой – «молодым специалистом» из Кемерово. Ей было лет двадцать пять, она была того же роста и комплекции, как и Лиля – рост 160 см, а вес 55 кг, она тоже была крашеной блондинкой и носила очки. Разница была разве только в цвете глаз – у Лили – светло-карие, а у Тамары – серые. Фамилия Тамары-подруги была странной – Заец (да, да, не Заяц, а именно Заец!), да и отчество не лучше – Евграфовна. Сибирь, что поделаешь! Тамара была незамужем, и жила в общежитии, кстати, том же, где когда-то жила и моя Тамара. Так что про меня она знала, пожалуй, все, и, конечно же, рассказала Лиле. Выпить и поболтать Тамара была непрочь, так что сперва она засиживалась у нас допоздна, а потом стала оставаться и на ночь.

Мебели у нас было мало. Спальня и мой кабинет выходили в большой холл, где мы выпивали и смотрели телевизор. Кровать мы купили огромной ширины, почти во всю комнату, а для Тамары поставили в холле раскладушку.

Сперва я хотел приспособить Тамару для конструкторской работы, но она оказалась бестолковой. Учила только студентов решать задачки по сопромату, и то «безо всякого удовольствия». Но поболтать, посплетничать, пойти погулять втроем – всегда пожалуйста. Казалось, мужики ее вообще не интересовали, а вполне устраивала дружба с Лилей.

– От этой пьяни только дурную болезнь подхватишь, – так отзывалась она о тольяттинских донжуанах, – а еще и сопрут, что плохо лежит!

Я вначале пытался избавиться от Тамары, она меня раздражала постоянной болтовней и сплетнями, но потом привык к ней и даже скучал, если почему-то ее вечером не было. Найти себе подружку на стороне при жене было практически невозможно – в Тольятти все знали друг друга, да и я был еще под впечатлением от моей, уехавшей к фрицам, красавицы-Тамары. Ну, а раз в месяц я обязательно ездил в Москву на два-три рабочих дня с захватом субботы и воскресенья. Тема своя у меня была, деньги на командировки тоже, и наша с Моней наука шла высокими темпами. А останавливался я у Тани; таким образом – любовь у нас вновь стала регулярной, да и деньги появились, что немаловажно.

Каждый квартал нужно было ездить подписывать процентовку во Львов, а мне этого страшно не хотелось. Поездом долго, а самолетом быстро, но страшно. Вот и решил я посылать туда Лилю, как моего зама. Сам я в это время уехать в Москву не мог, так как остановилась бы работа в нашем маленьком КБ.

И вот рано утром Лиля должна ехать в Курумоч, а вечером мы выпили по этому случаю. Лиля и говорит Тамаре:

– Ты, пожалуйста, не оставляй его одного здесь – это такой кобель, что тут же кого-нибудь приведет, или сам туда завалится! Чтобы все вечера и ночи был дома, а ты потом мне все расскажешь!

Я попытался огрызнуться, но обе очкастые как накинутся на меня, и я решил не связываться. А потом подумал, что хоть по вечерам будет с кем выпить и поговорить. Как я уже говорил, заводить любовницу в Тольятти я не хотел, но то, чтобы закадрить Тамару, мне и в голову не приходило. Я ее рассматривал как преданную подругу и шпионку Лили. Да и похожа она была на жену так, что я ее считал, как бы, дубликатом Лили. Утром часов в семь, Лиля была уже готова и собрана в поездку. Мы с Тамарой проверили ее билеты, финансовые документы, паспорт, и Лиля уехала, пока на лифте.

Я тут же зашел в туалет, потом в душ, а Тамара осталась мотаться в холле. Выйдя из ванной, я зашел к себе в спальню, и так как было воскресенье, надеялся поспать еще часок-другой. Нырнув под одеяло, я с ужасом заметил, что я в кровати не один. Первой мыслью было то, что Лиля, решив меня почему-то разыграть, вернулась, а пока я мылся, легла в койку. Я приоткрыл одеяло и, к своему удивлению, увидел, что это была Тамара. Полностью раздетая, она лежала на боку и со страхом смотрела на меня.

– Ты что здесь делаешь? – с перепугу спросил я.

– Лежу, а ты что думал? – тихо ответила она.

До меня все очень медленно доходит. Может она хочет спровоцировать меня на приставание, а потом доложит Лиле? – была первая мысль. – Но я могу сказать Лиле, что я просто перепутал ее с ней – вот и… – эта глупая вторая мысль оборвалась на полпути, и я решил больше не думать. Раз баба в койке, надо действовать, а не думать. И я приступил к действиям без всяких прелюдий.

Тамара в постели вела себя вяло, просто подчиняясь мне и никак не выражая своих чувств, своего отношения к происходящему, что ли. Мы попробовали и так, и этак, вроде бы все ей знакомо, но эмоций я не заметил. Я тоже решил особенно не расслабляться, и сдержал судорожные звуки, которые обычно сопровождали у меня окончание тайма, гейма, или может, правильнее, раунда. Я откинулся, сдавленно дыша. Тамара лежала неподвижно, с интересом глядя на меня.

– Тебе понравилось? – вдруг неожиданно спросил она. У нее был такой виноватый и жалобный взгляд, что я придвинулся поближе и поцеловал ее.

– Могу повторить, если хочешь, – предложил я.

Она тихо кивнула. Желание дамы – для меня закон! Мне показалось, что Тамара немного освоилась, и даже украдкой стала помогать мне. Полежав и отдохнув после второго раунда, я решил спросить ее:

– Тамара, честно, к чему ты все это придумала?

Ничего не ответив, Тамара повернулась к стенке, и через некоторое время я понял, что она тихо плачет…

– Тома, Томуля, Томуленька, – неожиданно выпалил я целую вереницу нежных имен, – я не хотел тебя обидеть, но согласись, твое поведение очень необычно. То ты ругаешь всех мужиков и обещаешь Лиле следить, чтобы я не изменял ей. А то сама ложишься со мной в койку, причем я чувствую, что тебе никакого удовольствия от этого нет. Я хочу понять, что тобой руководит в твоем поступке! Тамара снова повернулась ко мне, и вот что она поведала о своей жизни.

– В Кемерово меня, 18 летнюю студентку грубо изнасиловал мамин сожитель, бывший зек, мерзкий мужичонка лет пятидесяти. Пригрозил, что убьет, если проболтаюсь маме. Пришлось мне перейти жить в общежитие. В институте на первом курсе стала встречаться с парнем, тоже студентом. Он требовал близости, а я не могла – эта близость была противна мне до тошноты. Наконец, уступила, еле сдерживаясь от позывов рвоты. Конечно же, такая девушка его не устроила, и он бросил меня сразу. Бросил, чтобы через несколько дней снова найти меня, и грубо, с матом, обозвав сукой, заявить, что подхватил от меня «дурную» болезнь. Он сказал, что в вендиспансере знают мои координаты, и если я сама не явлюсь, меня будут искать, чуть ли ни с собаками.

– Больше месяца я ходила в вендиспансер, делала уколы. Ты не представляешь себе, какое это унижение! (– Уж конечно, не представляю! – подумал я). После курса лечения – так называемая провокация, тебя вроде снова заражают, я так это поняла. Начинает трясти всю, температура, тошнота! У меня совсем отбило охоту к близости с вашим полом. А на четвертом курсе не удержалась – на производственной практике познакомилась с молодым инженером и около месяца встречалась с ним. Он мне понравился и внешне, и как человек. Но неизбежность полового акта с ним повергла меня в смятение. Наконец, на одной из встреч я сильно выпила, и он взял меня почти в отключке. Так повторилось несколько раз, после чего он меня тоже бросил, кому же нужна такая? Но бросил беременной, я тогда не умела предохраняться, да и как в пьяном виде это правильно сделать? Сделала аборт, ты – мужчина, не представляешь какая это травма – и физическая, и моральная! После этого я вашего брата на дух не подпускаю, и Лиля это знает, я ей все рассказала…

– Послушай, а как же я? – последовал мой недоуменный вопрос.

– Я к тебе привыкла, ты для меня уже стал своим. Я не боялась, что ты изнасилуешь меня, и даже просто будешь приставать. Я поняла, что если не приучусь к половому акту с тобой, другого случая может и не встретиться. Какой мужик будет жить месяцами со мной в одной квартире, чтобы я успела привыкнуть к нему? И я заметила, что мне с тобой было нормально, а второй раз – даже хорошо. Конечно, я боялась, что такая холодная женщина может тебе не понравиться, и поэтому спросила, понравилось ли тебе. Я очень люблю Лилю,

– поспешно добавила она, – и на тебя совершенно не претендую. Но ведь ей не повредит, если в ее отсутствие я немного, – она замялась, – потренируюсь с тобой?

– Ладно, – согласился я, – тренируйся на здоровье, но как будем поступать, чтобы не «залететь»?

И я тут вспомнил, что Лиля делала один или два аборта, пока мы не стали использовать разные контрацептивы – контрацептин, никосептин, а если уж «залетали» – микрофоллин форте, синестрол…С Таней была та же история. Как не забеременели остальные – ума не приложу! Тогда же ни спиралей, ни гормональных препаратов у нас и в помине не было.

– Сейчас период не опасный, у меня только кончились месячные, – скромно призналась Тамара. А там – почитаю чего надо, да и ты подскажешь… Ты простишь меня, что я тебя совратила?

– Я то прощу, а вот Лиле будем признаваться, или как? – вопросом на вопрос ответил я.

– Давай «или как», – подумав, решила Тамара, – если она поссорится со мной, да и с тобой я не смогу встречаться, то повешусь! Мне же от тебя ничего не нужно…

– Кроме тренерской работы! – подначил я ее.

Тамара засмеялась и стала в шутку «нападать» на меня, даже сумела «оседлать» меня, лежащего. «Это что-то новое, надо потренировать ее и так»,

– решил я, и мы претворили это решение в жизнь.

Тамара все больше раскрепощалась и каждый раз вела себя все активнее. Воскресенье мы провели в непрерывных тренировках, и так притомились, что ночь проспали как брат с сестрой. Несколько дней командировки Лили были для нас «медовыми». Во вторник пришла телеграмма из Львова: «Процентовку подписала буду среду вечером целую Лиля».

– Ты посмотри, – заметил я Тамаре, – ведь не является внезапно, чтобы проверить, и даже предупреждает! Хотя о чем тут предупреждать, когда сама велела тебе оставаться со мной!

В среду мы встретили Лилю накрытым столом. Она прежде расцеловалась с Тамарой, а потом уже со мной. Тамара доложила, что эксцессов не было, только пил побольше. Я огрызнулся на нее и назвал Бенкендорфом, имея в виду, наверное, что я – Пушкин.

Так и жили мы полтора года с лишним до середины 1970. Это, пожалуй, было самое спокойный в личной жизни и продуктивный в науке период у меня. Я часто ездил в Москву, встречался с Таней и «делал науку» с Моней, мирно жил с женой в Тольятти и там делал «чудо техники» для автобуса, а также активно вел студенческую научную работу, а в свободное от других занятий время, «тренировал» Тамару.

Тренировки происходили, в основном, дома в отсутствие Лили. Кроме занятий, она должна была работать в КБ, то есть уходила с утра, а приходила после занятий, которые часто бывали и вечерами. Мы с Тамарой обязаны были присутствовать только на занятиях, что было достаточно редко, а в КБ я только забегал, проверяя, работают ли Лиля с Ирой, и давал им полезные советы. Так что времени на «тренировки» хватало.

Изголовье нашей огромной кровати было у окна, выходящего на прямую асфальтовую дорожку к крыльцу дома. Так что минуты три мы могли видеть любого, приближающегося к нашему крыльцу человека. Я вспомнил юношеские опыты по «мхитароскопу», в нужные моменты подвешивал соответствующее зеркало на окно, и мы оба, попеременно или вместе, заглядывали в него. Это, конечно, было не очень комфортно, но пикантности прибавляло. Правда, это зеркало нам по делу так и не понадобилось, Лиля ни разу не вовремя домой не пришла.

К весне 1970 года Тамара была уже нормальной женщиной. Конечно, страсти Тамар-«иностранок» или Тани, у нее так и не появилось, но реакция на близость с мужчиной была вполне адекватной. Как рассказывали злые языки про Екатерину Вторую, она в слове из трех букв – «еще» допускала четыре ошибки, выписывая его как «ишчо». Но Тамаре писать это слово не приходилось, а вот произносила она его достаточно часто, и именно «ишчо», подражая, видимо, императрице.

Нашу веселую тольяттинскую квартиру я всегда вспоминаю с удовольствием

– в ней всегда было много солнца, любви и согласия! Но обстоятельства сложились так, что я понял – мне надо навострять из Тольятти лыжи.

Исповедь старого стукача

В осеннем семестре вместе с Лилей в наш институт поступили люди, с которыми судьба очень сблизила меня, как минимум, лет на десять. Первый из них – это Роман Федорович Горин, 1935 года рождения, защитил кандидатскую в Московском Горном институте, работал в Норильске на знаменитом комбинате имени Завенягина, откуда и приехал в Тольятти. Он поступил на кафедру теоретической механики; член Партии, женат, жена Тоня – дама весьма крепкая и полная, убежденный член Партии. Двое маленьких детей – девочек.

Роман Федорович любил рассказывать о своей норильской жизни. Здесь были истории о потопах в шахте, о страшных трагедиях, разыгрывавшихся в непростых условиях Заполярного Севера. Но мне почему-то запомнился рассказ об одном партийно-производственном совещании на комбинате, о котором Роман рассказывал часто, с удовольствием и с немалой долей артистизма.

– Идет совещание, каждый начальник высказывается о своих наболевших проблемах. И вдруг, распаленный речами своих коллег, к микрофону выходит субтильный старичок – начальник газомерной службы комбината имени Завенягина. С козлиной бородкой, похожий на «дедушку Калинина», начальник газомерной службы сразу «взял быка за рога».

– У нас, товарищи, наших газомерщиц часто используют не по своему прямому назначению (часто этих девушек – газомерщиц заставляли прибирать помещения и выполнять другую несвойственную им работу). А надо, товарищи, чтобы наших газомерщиц мы использовали, товарищи, только по своему прямому назначению!

«Товарищи» гоготали в зале, свистели и аплодировали. А старичок-газомерщик никак не мог взять в толк, почему люди смеются на призыв использовать наших газомерщиц только по их прямому назначению!

Тогда же на нашу кафедру поступила ассистент Кирпичникова Галя, 1940 года рождения, приехавшая из Новокузнецка. Не замужем, но ребенка имела; девочка осталась с бабушкой в Новокузнецке.

На ту же кафедру приехала работать ассистентом по распределению из Курска, 23-х летняя выпускница Курского Политехнического института – Лида Войтенко со своим мужем Сашей, который устроился работать на стройку ВАЗа. У них был маленький ребенок – сын Дима.

Роман Горин был не дурак выпить, и мы с ним быстро сблизились. Квартиру Гориным дали моментально, они и приехали-то, собственно, прямо на новую квартиру. С Тоней у меня сразу установились напряженные отношения – она считала, что я спаиваю Романа, хотя дело обстояло как раз наоборот. Да и сам Роман имел с женой достаточно неадекватные отношения – то был заботлив и предупредителен, а то надолго исчезал из дома. Галя опытным чутьем определила потенциального кандидата на развод с последующим новым браком, и «положила глаз» на Романа. Тому Галя тоже понравилась.

Таким образом, у нас с Лилей и Тамарой появились новые друзья – Роман с Галей, которые быстро стали любовниками, а также Лида с Сашей. В нашей квартире поставили телефон, очень облегчивший жизнь, особенно мне с Тамарой. Теперь Лиля каждый раз, выходя из института, звонила домой, и мы с Тамарой делали так же. Лиля посчитала, что Тамаре спать на раскладушке неудобно, и «перевела» ее на нашу необъятную койку, выделив ей место с краю. Мое место было у стены. Лиля спала посередине. Так что, если мне надо было в туалет, или куда еще, то мне приходилось перелезать через Лилю и Тамару. Но я терпел это.

Главной причиной перехода Тамары к нам явился телевизор. Мы его поставили в ногах кровати, и вначале Тамара приходила просто посмотреть его вечером. При этом она ложилась на свое последующее «законное» место. Так как мы часто выпивали в постели, то Тамара столь же часто засыпала на своем месте, а потом ночью или под утро, выключив мелькающий и свистящий телевизор, отправлялась к себе на раскладушку. Теперь же все равно телевизор выключала она, на правах крайней, но уже шла не в холл, а ложилась в нашу общую койку.

Если нам с Лилей после телепередачи приходило что-нибудь путное в голову, то она запросто говорила Тамаре, чтобы та шла помыться в ванную. Потом она же вызывала ее из ванной назад. А часто Тамара на ее приглашение помыться отвечала, что она спит, ничего не видит, ничего не слышит, и для верности затыкала уши ватой. Что ж, так было даже пикантнее, и Лиля перестала отсылать Тамару мыться. Зато, когда Лиля утром уходила на работу, Тамаре уже не надо было перебираться из холла в спальню, а лишь передвинуться на середину постели. То же самое, правда, в другом направлении, предстояло проделать и мне.

Так вот, одним из первых, к нам по телефону часов в пять вечера позвонил – не поверите – Михаил Ильич Стукачев, и попросил у меня аудиенции. Мы с ним последнее время почти не общались, так как заведующим кафедрой стал Поносян. И вдруг – просьба о встрече. При этом Михаил Ильич спросил, есть ли у нас магнитофон, потому, что у него, по его словам, имеются интересные записи. Магнитофон у нас был, и я даже иногда разыгрывал с его помощью шуточки, наподобие московских общежитейских. Но мы с Лилей решили, что Стукачев пьян, иначе для чего он упомянул о каких-то записях. Плясать камаринского, что ли, под эти записи решил? Мы ответили, что магнитофон имеется, но у нас в гостях Горин, Кирпичникова и Войтенко с его же кафедры.

– О, это очень хорошо! – каким-то странным задыхающимся голосом сказал Стукачев и повесил трубку.

Мы посмеялись, но когда пришел Стукачев, нам стало не до смеха. Время было холодное, что-то двадцатые числа декабря, он зашел в шубе, принеся с собой целое облако пара. И прямо у порога упал на колени – как был в шубе, так и упал. Правда, снял шапку.

– Простите старого подлеца, старого стукача! – причитал он и бил лбом в пол.

Мы все подняли Ильича (так покороче и поконкретнее!) с колен, сняли с него шубу и усадили на кресло. Ильич отдышался, и, обещая быть правдивым как на духу, начал свою исповедь, обращаясь ко мне. Лиля, Горин, Галя и Лида сидели вокруг меня, Тамара вышла в спальню и включила телевизор.

– Когда вы пришли к нам на кафедру, все уже знали, что ректор обещал через полгода сделать вас заведующим. Мы совершенно вас не знали, слышали, что у вас готовая докторская и вы шибко грамотный. Помните, вы часто встречались и разговаривали с Поносяном? Вот он и сказал мне, что попытается выведать у вас о ваших планах на будущее – свое и кафедры. А как-то утром он забегает ко мне в кабинет, глаза черные вытаращил, – дело, – говорит, – есть важное, выведал, – говорит, – я у него, этого негодяя все его планы! И посоветовал запереть дверь в кабинет, чтобы случайные посетители не помешали. Я чувствую, что сообщит он мне что-то важное, а потом, думаю, от своих слов откажется, и решил – дай, запишу его слова на пленку, чтобы потом не отпирался. А у меня настольная лампа в кабинете заблокирована с магнитофоном, уж простите старого стукача, жизнь такая!

– Надо же, как у меня в общежитии – догадливый стукачок! – подумал я.

– Вот включаю я эту лампу и слушаю его, переспрашивая, чтобы погромче говорил и повторял. Вы позволите поставить бобину с лентой?

Я подготовил магнитофон к работе на воспроизведение на низкой скорости, как и была записана бобина (тогда еще кассетные магнитофоны у нас были в редкость, преобладали магнитофоны с лентой на катушке или бобине, как в фильмах про Штирлица). Поставил бобину и нажал на клавишу. Качество записи было, конечно, не студийное, но все слова были понятны. Несколько мешал сильный кавказский акцент Поносяна, усилившийся, видимо от волнения. Реплики Ильича вообще были слышны отлично. Загробный тембр голоса Поносяна усиливал мрачное впечатление от прослушивания.

Вот, коротко, содержание записи:

«Гулиа пришел ко мне в гости с этой пьяницей Летуновой с химии, видимо она – его любовница. Он сильно выпил, язык его развязался; я же не пил совсем и все запомнил. – Мне, – говорит Гулиа, – не нравится, что здесь в институте еврейский притон. Тебе, как кавказцу, открою мой план, думаю, ты поддержишь меня. Я становлюсь зав. кафедрой, срочно вступаю в партию, защищаю докторскую и получаю профессора. Кроме старого Абрама во всем институте ни одного доктора или профессора. У меня есть рука в министерстве, мы снимаем Абрама, и ректором становлюсь я. Горком партии будет только доволен, что ректором станет не еврей. Ну, а потом мы разгоним весь этот притон, и заменим евреев на кавказцев – грузин, армян, осетин, абхазов, азербайджанцев. Ведь квоты существуют отдельно для евреев, для грузин, армян и так далее! То есть мы можем весь институт сделать нашим! Ну, а прежде всего, надо избавиться от неграмотных неотесанных преподавателей. Когда я стану завом, я тут же заменю их на моих друзей из Грузии – кандидатов наук, не могущих найти достойную работу и квартиру. А первым надо ликвидировать этого Стукачева – он слишком много знает обо всех. Думаю, что он ведет досье на членов кафедры, этого нам не нужно! И давай поливать матом и ректора, и его нацию, и вас, Михаил Ильич!»

«Я считаю», – продолжал гундосить магнитофон – «что я сделал вам устное сообщение и прошу довести содержание моего сообщения до ректора. А через день-два я и сам доложу ему об этом же. Но вы – заведующий, и вы должны первым оградить кафедру от такого проходимца! Когда буду докладывать ректору, я скажу, что сперва доложил вам по субординации и просил вас довести все до руководства. И если вы не сделаете этого, то вы покроете проходимца, значит – и вы с ним заодно! А если ректор не примет мер, то у меня есть хороший компромат и на него!» – пригрозил Поносян.

– Что я пережил тогда, – продолжил Ильич, – но все же решил пойти и доложить ректору. Я ведь только сказал, что был у меня Поносян и рассказал то, что вы слышали, предложив донести это до руководства – ректора.

Ректор во время разговора не поднял глаз от стола. «Спасибо, идите!» – только и сказал он. А уже назавтра Поносян зашел с докладом к ректору сам, и тот рассказал ему, что я был у него.

– Иуда я, предатель, и поделом мне все! – вдруг запричитал Ильич.

– А что это – все? – переспросил я у Ильича.

– А то, что он подал ректору докладную, что я не соответствую своей должности доцента, так как не имею ученой степени, научных трудов и веду занятия на недопустимо низком уровне. Он посещал мои занятия и как завкафедрой сделал такой вывод. Теперь меня не переизберут по конкурсу, а срок избрания – в феврале. А на мое место он уже подготовил кандидата наук из Еревана, по-русски почти не говорит, не преподавал ни дня! Так мне и надо, Иуде Искариоту, предал я вас – и поделом мне! – снова запричитал Ильич и на глазах его показались слезы раскаивающегося Иуды.

– Спасите старика, слугой верным, рабом буду вам! – и Ильич снова решил упасть на колени, но мы коллективно удержали его.

– Вот сволочь! – единодушно высказались все присутствующие в адрес Поносяна.

– Так, – решительно сказал я, – пишем письмо запорожцев султану, то есть присутствующих – Абраму. Снимем гада – Поносяна с должности и посадим туда вашего друга, то есть меня! Все проголосовали «за».

Я достал пишущую машинку «Москва», вставил туда пять закладок бумаги и посадил Лилю печатать.

«Ректору ТПИ тов. Рубинштейну А.С.

копия: в Партком ТПИ копия: в Профком ТПИ Заявление Мы, нижеподписавшиеся, …».

Не буду приводить бюрократических мелочей заявления, скажу только, в чем мы обвиняли Поносяна.

1. Принуждение к ложному доносительству М.И. Стукачева на доц. Н.В.Гулиа с непредоставлением конкретных доказательств обвинения (свидетельские показания, магнитофонные записи и пр.).

2. Разжигание национальной розни и антисемитизма в ТПИ.

3. Сбор компромата на ректора в виде порочащих его фотографий на отдыхе в Кисловодске.

4. Попытка несправедливого увольнения опытного преподавателя М.И. Стукачева, как невыгодного свидетеля.

Резюме: требование разобраться в ситуации и наказать провокатора – доц. Поносяна Г.А.

Подписались все кроме Тамары, которая не присутствовала на собрании, и Лили – она хоть и присутствовала, но была с другой кафедры, и не ее, вроде, это дело.

Наутро Ильич подал в канцелярию заявление и получил расписку на своем экземпляре. Днем я зашел к Жоресу Равве, «по секрету» рассказал об антисемитских выходках Поносяна, о его доносе ректору, о сборе им компромата, и о том, что я не хочу работать с таким гадом, а хочу – с таким справедливым и хорошим человеком, как Жорес.

– Перейду на работу со своей темой и деньгами! – добавил я. – И еще, – после защиты докторской обещаю не подсиживать вас, а претендовать на то место, которое ректор мне и обещал, – на «Теоретической механике».

Жорес матюгнулся в адрес Поносяна, и сказал, чтобы я писал заявление «по системе бикицер», потому что лекции читать некому.