Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 71 страниц)

Сплошные стуки в дверь

Мы опять зажили спокойно – ночевали с Таней у меня в комнате, а Оля – в комнате Тани. Игорек жил у Таниной тети. Днем Оля ходила по московским магазинам, а вечером мы встречались, ужинали и выпивали втроем.

Настало время Оле уезжать к себе в Мичуринск, остался один полный день

– завтра, и пол дня послезавтра. И Таня предложила мне поводить Олю по «культурным» местам Москвы. Сама она не могла пойти с нами, так как работала в вечер и приходила домой ровно в полночь.

Мы назначили встречу с Олей среди колонн Большого Театра в шесть вечера. Оля стояла у колонны, как мне показалось, смущенная и тихая. При встрече она поцеловала меня немного не по родственному, но я не придал этому значения. Мы походили по центру, зашли в кафе «Артистическое», что напротив старого МХАТа (не знаю, сохранилось ли оно сейчас?), выпили немного. Оля, сославшись на усталость, попросилась домой. Я взял бутылку «Хереса», который нравился нам обоим, остановил такси, и мы «по-культурному» приехали в «Пожарку». Зашли ко мне в комнату и приготовили нехитрую закуску, кажется яичницу и апельсины. Таня была на работе и мы решили ее дождаться у меня.

Но после выпитого хереса дожидаться Тани мы не стали. Озорные глаза Оли сами определили дальнейшее наше поведение. До прихода Тани оставалось три с лишним часа. Мы заперли дверь, оставив ключ в замке, выключили свет и, не раздеваясь, кинулись в койку. Я не ожидал от восемнадцатилетней провинциальной девушки таких профессиональных поцелуев. В темноте Оля стала еще на порядок красивее и загадочнее, чем была. Мы начали скидывать с себя все лишнее, что мешало нам узнать друг друга поближе, как вдруг – требовательный стук в дверь. Мы замерли – для Тани это слишком рано, а другие люди нас не волновали.

– Нурик, открой, я знаю, что ты дома, дверь закрыта изнутри! – решительно сказала Таня, – а это был именно ее голос. Для верности она постучала в дверь еще раз.

Делать было нечего. Мы включили свет, лихорадочно оделись, прибрали койку. Оля села за стол доедать яичницу. Я с ужасом открыл дверь, инстинктивно защищая лицо левой рукой. Таня спокойно вошла, села за стол.

– Вы извините меня, что прервала ваш ужин, – тихо сказала она нам, – но я почувствовала себя неважно, и вот пришла заранее. Я хочу лечь, Оля пойди, пожалуста, в мою комнату – она открыта.

Олю как ветром сдуло. Таня быстро разделась и легла. Казалось, ее била лихорадка. Я снова запер дверь и, раздевшись, лег с Таней. Мне было ужасно стыдно, я даже потерял голос от смущенья.

Таня ухатилась за меня так, как будто я проваливался в пропасть. Плача и улыбаясь одновременно, она ласкала меня, что-то приговаривая и целуя меня всюду. Понемногу смущение мое пропало, и наступила еще одна незабываемая на всю жизнь ночь. Мне, как мужчине трудно понять, какие чувства овладели Таней. На ее месте я бы скорее отругал и побил неверных мне близких людей, но ей, как русской женщине, конечно, виднее.

Наутро, как ни в чем не бывало, мы зашли к Оле и позавтракали с ней. Таня была весела и улыбчива, даже попросила Олю спеть что-нибудь. У Оли оказался красивый низкий и сильный голос, она спела песню, у которой я запомнил только начало:

«Скоро осень, за окнами август…»

Потом я слышал эту песню в исполнениии знаменитой Майи Кристаллинской, но тогда в словах песни мне почудился какой-то тайный смысл наших отношений. Плакали все – Таня навзрыд, я тихо утирал слезы. Оля пела, широко улыбаясь, но на глазах тоже блестели слезы. Мы все втроем расцеловались, и Оля ушла, хотя на поезд было еще рано. Она решила еще раз заглянуть в московские магазины.

Мы с Таней опять остались одни. Заглянув друг другу в лицо, снова заплакали. Я понял, как я люблю Таню, и как я обидел ее. Мы заперли дверь и кинулись в койку. Рыча, как молодые тигрята, мы сбрасывали мешающие нам одежды, не заботясь об их целости. И почти в самый ответственный момент, – нате вам! – стук в дверь. Я готов был соскочить со всего, на чем лежал, но Таня, обняв меня за талию, не дала этого сделать. Еще несколько секунд, может полминуты… и мы, уже удовлетворенные начали одеваться под непрекращающиеся стуки в дверь.

– Едрена вошь, так и склещиться недолго! – недовольно проворчала Таня и громко спросила: – кого черт носит?

Всех мы ожидали – соседей, коменданта Мазину, комиссию по нравственности, наконец, но только не это…

А вот, я могу зайти, черт возьми, а вот, в свою же комнату? Я в ней, можно сказать, еще прописан!

– Володя! – открыв дверь, и, глядя другу в глаза, прошептал я.

Володю было не узнать. Гладко выбритый, в новом костюме из серого японского трико с заграничной авторучкой в верхнем кармане пиджака. Выражение лица – самодовольное.

– Ах вы румяные какие, ети вашу мать, ночи не могли дождаться? – издевательски проговорил Володя.

Я пошел в свою комнату. Мысль моя после всех этих стуков в дверь работала вяло. Был какой-то выходной день, кажется воскресенье. На работу не пойдешь, гулять не хотелось. Я боялся, что Володя изобьет Таню и сидел напряженно, готовый прийти ей на помощь.

И вдруг – крик и плач Тани, звон разбитой посуды. Я в секунду был у ее дверей. Володя стоял уже в дверях и пятился в коридор, а Таня орала благим матом и била свою же посуду. Володя пожал плечами и пошел ко мне в комнату.

Мы сели, Володя издевательски смотрит мне в глаза, и я не выдерживаю его взгляда.

– Чтож, живем с женой друга, трахаем ее, понимаешь, а вот, сына моего воспитываем…

– Молчал бы лучше про сына, сам алименты чего не платишь? – Я знал, что Володя не платил алиментов, так как нигде не работал. – А потом – ты сам посоветовал мне жить с Таней, свидетели есть! Да и я тебе свою бабу – Аньку

– уступил! – оправдывался я.

Постепенно в комнату вошли, постучавшись, два-три соседа. Интересовались у Володи, как живет, сколько получает.

– На жизнь хватает, – хвастливо отвечал Володя, подмигнув мне, – и вынул из кармана пиджака красивый кожаный бумажник, отсчитал от пачки десятку и протянул ее мне.

– Сбегай за бутылкой по старой дружбе, – высокомерно сказал он.

Я так посмотрел на него, что он отвел глаза и протянул десятку гостям. Ее тут же выхватил сосед – Юрка-электрик и помчался в магазин.

– Жену, понимаешь, трахать могут, а сбегать за бутылкой – нет! – недовольно ворчал Володя.

Юрка-электрик примчался мигом. Он накупил выпивки и закуски точно на десятку, чтобы не отдавать Володе сдачи.

– Общежитейские привычки – быдло! – тихо ворчал Володя, раздосадованный такой «точностью» Юрки.

– А ты сам давно из этого быдла вышел, казел? – чуть было не рассвирепел слесарь Жора, но вовремя осекся, так как выпивка была за счет Володи.

Мы выпили, Володя не закусывал и быстро захмелел. Он встал, снял пиджак и, повесив его на спинку стула, предложил мне: «Давай бороться!»

Все посмотрели на него, как на сумасшедшего. Я покачал головой.

– А тогда я предлагаю бороться за Таню, – буровил Володя, – ты победишь

– ты трахнешь, ну, а я – то сейчас же пойду к ней в комнату, а вот, и трахну по старой памяти!

Я подсек ноги Володе и легонько толкнул в плечо. Он мешком свалился и ударился головой об батарею отопления. Увидев кровь, все поспешно вышли. Володя поднялся, собрал ладонью кровь с головы и размазал ее мне на стенке над кроватью.

– Это кровь твоего друга, запомни! – мрачно сказал он и вышел в коридор. Я выглянул туда и увидел, как он, шатаясь, побрел к лестнице. Потом я узнал, что его подстерегли ребята, видевшие полный деньгами бумажник, избили и отняли бумажник, где кроме денег были и документы.

А над кроватью у меня так и осталось размазанное и почерневшее пятно крови моего друга. К зиме нас все равно всех отселили из «Пожарки» и пятно больше не будоражило мне совесть.

Летние страдания

Мы закончили испытания скрепера и перевезли его снова на завод. Требовалось сделать кое-что по мелочи – основательно взвесить машину, определить развесовку по осям, измерить выбег, т. е. время холостого вращения маховика, найти сопротивление вращению колес и т. д. Осциллограмм было свыше сотни, и их надо было расшифровать, обработать, построить графики, определить их достоверность и выразить математически. Кроме того, тогда было в моде математическое моделирование, и мои руководители решили провести и его.

В начале августа ко мне в гости приехала жена. Так вот, дала телеграмму

– дескать, еду, и приехала. Я встретил ее на Курском вокзале и был поражен – Лиля была с достаточно большим круглым животом – беременна. Как же так – а посоветоваться с мужем не надо? Но дело уже сделано, так что – счастливое выражение на лице – и вперед!

В общежитии, где я жил в отдельной комнате, Лиле не понравилось Пахнет женщиной! – тут же заметила она. Сдуру я пригласил вечером на ужин, посвященный приезду жены, Серафима и Таню. Лиля знала о моем друге Володе, но не знала, что они с Таней развелись. Но когда мы выпили, все выползло наружу. Таня, ни с того ни с сего, разревелась. Серафим стал ее утешать, и Лиля все поняла. Таня выскочила за дверь, я – за ней, догнал ее в коридоре.

Таня, – трясу я ее за плечи, – Таня, не надо сейчас так, я все как-нибудь улажу!

Таня повернулась ко мне заплаканным лицом и, улыбаясь сквозь слезы, пропела:

– Между нами решено – ты за дверь, а я – в окно!

А Лиля вышла из комнаты и наблюдала эту сцену. Она тут же забежала обратно, и тоже в плач.

– Я сейчас же уеду, я все поняла – ты живешь с этой Таней, женой друга! И как же тебе ни стыдно!

Я «успокаивал» Лилю, что Таня и Володя в разводе, но это еще более огорчило ее. Она рыдала и повторяла, что терпеть этого не будет и уедет сегодня же обратно в Тбилиси.

Тут вмешался Серафим и предложил снять недорого «квартирку» в Пушкино у его знакомого. Серафим созвонился со знакомым, и наутро мы встретились.

Это был один из «ханыг», приходивших к дяде Симе, когда еще я жил у него в комнате. Мы с «ханыгой» сели на трехвагонку, доехали до Лосинки, пересели на электричку до Пушкино, доехали и достаточно долго шли пешком. На окраине Пушкино в сторону станции Заветы Ильича, стояло одинокое одноэтажное деревянное здание с забитыми окнами и дверями. Но одна из дверей не была заколочена, мы в нее и вошли. Маленькая комнатка с забитым окном, к счастью с электричеством. О воде и не помню. Дверь из комнаты ведущая куда-то внутрь

– тоже заколочена. Лиля заранее взяла с собой постельное белье и свои вещи. Мы заплатили какие-то небольшие деньги и остались там. Сам «ханыга» проживал у сожительницы, где и был телефон.

Лиля быстро подмела комнату, постелила постель, нарвала цветов у дома, поставила их в банку с водой. Казалось бы, живи – не хочу! Я сбегал в магазин за выпивкой, какую-то еду Лиля привезла с собой. Выпили, вернее, выпил я один, пошли погулять на речку. Достаточно близко протекала речка, кажется, Клязьма, с лодочной станцией неподалеку. Но вскоре Лиля устала, и мы вернулись.

Таня не выходила у меня из головы; я попробовал еще выпить, но получилось хуже, мне стало труднее сдерживать себя. Ничего, кроме Тани, не шло в голову. Было около семи вечера – лечь, что ли, спать? Но мысль о том, что я здесь – а она там, была для меня невыносима. Я почувствовал себя рабом, арестантом в тюрьме, пленным. Даже то, что жена – близкий человек, в таком положении и страдает – не останавливало меня.

Сейчас мне удивительно это вспоминать, но я способен был на все, даже на самое худшее (не буду даже говорить об этом!), чтобы оказаться рядом с Таней. Вот, что такое – любовь и страсть, «амок» Киплинга! Вот какова природа страсти леди Макбет, булгаковской Фриды, и их многочисленных последовательниц и последователей! Любовь гони в дверь, а она влетит в окно!

Лиля, видя мои мучения, вдруг предложила мне поехать и проведать Таню – а вдруг ей плохо, вдруг она плачет! Понимая, что поступаю подло, я тем не менеее, как был, так и сорвался с места и побежал. Потом, пробежав метров десять, вернулся, поцеловал жену, сказав «спасибо», и что вернусь к ночи обязательно, стремглав побежал к станции.

Как я оказался в «Пожарке» – не помню, кажется, путь от Лосинки до Института Пути я пробежал по шпалам. Но сердце неслось впереди меня, шагов на двадцать-тридцать, я даже видел его контуры передо мной.

Вот тут уж мне ни под каким видом никого нельзя было застать с Таней! Я гнал эту мысль, как опасную, а ведь все было к тому. И сидеть бы мне вместо защиты диссертации, и нести грех на всю оставшуюся жизнь, если бы она еще и осталась!

К счастью, Таня была одна. Серафим рассказал ей, что пристроил нас в пустой комнате в Пушкино. И вдруг появляюсь я, тяжело дыша, не видя ничего перед собой, кроме Тани.

Как, ты оставил беременную жену, одну в этой глуши? – был первый ее вопрос. – Поедем сейчас же туда. Но я замотал головой и поволок Таню к койке. К счастью, Игорек опять был у Таниной тети Марины. Она взяла его к себе на весь период расселения «Пожарки». Внизу уже работала вычислительная машина, и все говорили, что излучение ее особенно опасно для детей.

Когда я немного успокоился, было уже часов 11 вечера. Выходить так поздно было бесполезно – пока дойдем пешком до Лосинки, электрички перестанут ходить. Ночь прошла беспокойно, мучили мысли, и чтобы сбить их, я начинал нашу с Таней любовь снова и снова. Прекрасное средство для забвения

– и мысли куда-то уходят и боль!

Утром рано я собрался ехать обратно в Пушкино. Таня решительно заявила, что едет со мной. Потом она пояснила мне – мало ли что могло за ночь случиться с Лилей – одной в пустом доме и беременной к тому же. Вдвоем все-таки легче.

Когда мы приехали, а было около десяти утра, Лиля была уже одета (оказывается, она спать не ложилась, ждала меня и боялась выключить свет) и приведена в порядок. Неожиданно для меня, она встретила нас приветливо. Таня даже поцеловала ее со словами: «Слава богу, жива-здорова!».

Мы выпили чаю и пошли гулять на реку. Зашли на лодочную станцию, взяли лодку, Таня села на весла – она прекрасно гребла. Катаемся поем песни хором, чуть ли ни: «Парней так много холостых…» – с юмором и с подначками.

Вдруг я увидел посреди реки большой прекрасный цветок водяной лилии. Таня подгребла к нему, и я сорвал его. Сорвал – и не знаю, кому давать – так и сижу с цветком в растерянности.

– Дай ей, – она же твоя жена! – кивнула Таня на Лилю.

– Нет, лучше дай Тане, – она же твоя любовница! – парировала та.

– Тьфу, – сказал я и выбросил в воду невинно пострадавший цветок.

После этого случая настроение упало, мы сдали лодку. Таня стала собираться домой. Я вызвался проводить ее. Лиля отпустила. Мы приехали в «Пожарку» часа в четыре. Настроение гадкое.

– Куда это все нас приведет – не знаю! – рассуждала вслух Таня, – уж хотя бы она хоть беременной не была, тогда понятно, а так – черт знает что получается!

У Серафима в комнате «пир» шел горой. Я заглянул к нему, мне замахали руками – заходи, мол! Все старые знакомые. Я зашел, выпил полстакана, запил пивом. И вдруг так «захорошело», стало легко и ушли все, какие были, плохие мысли. Редко так сразу и, я бы сказал, эффективно, помогает водка человеку!

Я сбегал в магазин, взял две бутылки и зашел к Серафиму вместе с Таней. Дядя Сима любил Таню за ее прямоту, трудолюбие, красоту, за то, что она не фыркала при виде пьяного человека. Да ее и нельзя было не любить – я не знал человека из знакомых, который сказал бы о ней плохо.

Нас посадили вместе – как жениха и невесту посреди стола, спиной к окну. Все чокались с нами и пили за нас. Даже кричали «горько!». И вдруг дверь тихо растворяется и появляется … Лиля.

– Я вам тут не помешала? – спрашивает она скромно и проходит в комнату. Таня мгновенно вскочила и полезла в окно. Я – за ней, держать, второй этаж, все-таки, и высокий. Все повскакивали с мест, ничего не понимая. Кое-кто бросился к Лиле с угрозами: кто такая, дескать, чего приперлась?

Серафим мгновенно подскочил к Лиле, обнял ее, закрыв своим телом, и, обернувшись, вытаращив свои белые глаза, сказал грозно:

– Она – моя! Это – моя прекрасная дама, и кто заденет ее, будет драться со мной!

– Так бы и сказал, а то входят тут без вызова… – раздались вялые возгласы и тут же стихли.

Мы с Таней и Лилей вышли в коридор. Дамы заперли меня в Таниной комнате, а сами у дверей обсуждают мою судьбу.

– Мне такой не нужен, – слышу я голос Лили, – бери его себе.

– А мне на хрена такой, если тебе не нужен! – отвечала Таня.

– Эй вы, договоритесь как нибудь, а то так я и вовсе один останусь! – кричал из запертой комнаты я.

Дверь отперли, и эту ночь я провел с Лилей в своей комнате. Несколько следующих дней мы провели, гуляя по знакомым. Дядя, к сожалению, летом в Москве не бывал, а то бы мы пошли к нему.

Зашли в гости к Риве и дяде Федулу, нашим бывшим соседям, жившим теперь на Ломоносовском проспекте, остались у них на ночь. Неожиданно встретили на улице тоже тбилисского соседа – Стасика, который уже жил и работал рядом с Москвой – в Щербинке. Он с матерью – тетей Валей (это на которую чуть ни свалился пьяный Вова, висевший на бельевой веревке) снимали где-то в подмосквье дачу с яблоневым садом. Мы – к ним.

А тут вскоре и мама моя приехала. Оказывается, тетя Валя уговорила ее отдохнуть вместе с ней в подмосковье. Вот так неожиданно и оказались мы в компании наших близких тбилисских соседей. А я, сославшись на испытания, остался жить в «Пожарке», иногда навещая их на даче. Но без ночевки, ведь к восьми утра мне на завод, без опоздания!

К сентябрю все разъехались, я проводил Лилю и маму, посадил в поезд, и обещал приехать, когда родится ребенок. А этого можно было ожидать очень скоро.

Великое переселение

К первому сентября поступил приказ о переселении всех жильцов «Пожарки». В экстренном порядке всем постоянным жильцам дали по комнате, а аспирантов переселили на первый этаж бывшего здания поликлиники, где на втором этаже уже жила часть ранее переселенных жильцов «Пожарки». Почему-то туда же, но в отдельную комнату переселили и Федора Зайцева.

Тайна переселения Федора Зайцева открылась не сразу. Но уж если мы заговорили о ней, то стоит рассказать в назидание холостым мужчинам.

Федор иногда приводил в свою комнату (туда, где стояла штанга и где был повержен первый силач городка) дамочек. Но так как он очень боялся соседей по коммуналке, то делал это тайно. Тайно запускал даму, убедившись, что соседи сидят по своим комнатам, и так же тайно выпускал. В туалет, если это было нужно, тоже отпускал гостью под своим строгим надзором.

И вот однажды гостья перепила, что ли, или приболела, но не смогла уйти утром вместе с Федором, который спешил на работу. Федор и запер ее в комнате, а когда пришел на перерыве (ЦНИИС, как я уже говорил, был в двух шагах от нас всех, жителей городка), то с соблюдением конспирации выпустил невольную пленницу.

Все бы ничего, но через некоторое время – неделю или больше, Федор учуял в комнате запах канализации. Действительно, в стене проходила эта труба и, решив, что она течет (ибо запах объективно стоял в комнате), начальство переселило Федора в другую комнату. Но злосчастный запах не исчезал, и я тому свидетель, ибо частенько поднимался к силачу потренироваться, да и выпить. Так Федора переселяли уже третий раз, и последним его пристанищем была комната, о которой я уже говорил. Тайна зловонных комнат разрешилась тогда, когда Федор случайно встретил на улице ту даму, которую как-то в целях конспирации запер у себя в первой комнате. Пожаловавшись ей на ситуацию с переездами, Федор признался в своем бессилии

– запах устанавливается в любой комнате, куда бы он ни переезжал. А дама неожиданно спрашивает:

– А фикус большой ты перевозишь с собой?

Федор подтвердил, что его любимый старый фикус в большой деревянной кадке переезжает вместе с ним. Дама засмеялась и рассказала, что еще в тот раз, когда Федор запер ее в комнате, ей «приспичило» в туалет по большой нужде. Комната заперта, делать нечего, она и вытащила фикус из кадки, справила туда нужду и снова посадила туда растение. Землицу утрамбовала, пригладила – все в порядке. А запашок-то пошел! И прочно устанавливался в том помещении, куда прибывал щедро унавоженный фикус!

Федор достал фикус из кадки, сделал ему соответствующую «санацию», и пить вино в его комнате стало значительно комфортнее! Но хватит о Федоре и его зловонном фикусе. Теперь – о более насущных вещах.

Тане дали комнату на улице Ивовой в доме № 6 на первом этаже. Это был огромный дом еще сталинской постройки, самый большой дом городка в то время. В трехкомнатной квартире проживала пожилая, интеллигентная пенсионерка – тетя Лиза, с двумя кошками – Апой и Сериком, и парень Серега, который не пересыхал, хотя и работал где-то. И если тетя Лиза сразу прониклась ко мне симпатией, как интеллигент к ителлигенту, то для Сереги я был просто пустым местом, как, собственно, и он для меня.

Кстати, Серега скоро изчез с горизонта и вот как (холостяки – насторожитесь!). В гости к нему зачастила худая, жилистая и бойкая девица из далекого подмосковного поселка с гордым названием «Вождь Пролетариата». Звали ее Катькой, но она называла себя «Ксэ», т. е., видимо, кошкой. Серегу она называла «Псэ», т. е. песиком, собачкой. Справедливости ради, надо заметить, что Катька называла «Ксэ» любую женщину, а «Псэ» – любого мужчину. «Такая Ксэ пошла, вся из себя!» – вот одна из ее ходовых фраз.

Ксэ регулярно поила Псэ самогоном, который привозила ее маменька из глубинки, и угощала квашеной капустой, ведро которой она же привозила каждую неделю. Псэ даже бросил работу и пьянствовал целые дни. В благодарность Псэ ежедневно колошматил Ксэ, но та молча переносила побои. Наконец Псэ и Ксэ расписались законным браком, Ксэ прописалась в комнату Псэ, и следующие же побои были зафиксированы где надо. Псэ исчез с горизонта, как хулиган и тунеядец. Властная Ксэ тут же стала распространять свое влияние на Таню. «Ксэ так сказала, Ксэ так велела…» Я пропускал все это мимо ушей, но когда Таня вся в слезах объявила, что Ксэ хочет спать со мной, и более того, Таня дала на это согласие, я не выдержал. Я зашел к этой Ксэ в гости, после чего она заявила Тане, что спать со мной она не будет, а будет только бодрствовать. «Спи сама с твоим Псэ!» – разрешила Тане всесильная Ксэ.

Из сказанного, наверное, стало ясно, что жил, или по крайней мере ночевал я у Тани, а занимался, или конкретнее, писал диссертацию в моей новой «резиденции» по улице Вересковой. Я требовал отдельную комнату, но злодейка Мазина («комендантша») поселила меня вместе с Лукьянычем в маленькой комнате.

– Ты и так живешь у Ломовой, нечего тебе еще комнату занимать! – решила мою судьбу коварная комендантша.

– Мазина (не путать с Джульеттой Мазиной!), я все свободное время потрачу на то, чтобы извести тебя, – пообещал я ей, – жаль только, что его у меня так мало!

– Видала я таких! – отмахнулась Мазина, но погорячилась. «Таких» она еще не видала!

Серафиму дали комнату в большом доме на площади Рижского вокзала – если смотреть на центр Москвы по проспекту Мира, то этот дом слева. Коммуналка была огромной, но своей обычной клиентуры Серафим в этом доме не нашел. Мизерной пенсии хватало разве на скудную выпивку, но зато шикарной закуски у Серафима было навалом: цыплята вареные, жареные, тушеные… На поверку, правда, все эти цыплята оказались голубями, которых Серафим ловил из своего окна. На широком карнизе под его окном голуби так и кишели сотнями.

А Лукьяныч не захотел уходить из общежития. «С рабочими веселее» – ответил он комиссии, которая предоставляла ему комнату. Так он и остался в общежитии, став моим «сожителем» по комнате. В той же квартире в соседней комнате жили – мой «оппонент» Жижкин, Саид Асадуллин по прозвищу «татарин» и рабочий Опытного завода Матвей (Мотя). А еще одна комната, в которой стояла койка и шкаф, была резервной. Мазина заперла ее и повесила пластилиновую пломбу на дверь.

Ключ к замку я подобрал тут же и объявил эту комнату своей. Если кому-то на ночь нужно было приткнуться с девицей, то я за бутылку открывал ее, снимал пломбу, а утром снова запирал дверь, припечатывая пластилиновую пломбу пробкой от принесенной бутылки (на ней было вытеснено название выпускающего ее завода).

Первым открытием в новой квартире был ее погреб. Все стены большого погреба были уставлены стеллажами с пустыми бутылками – винными, водочными, пивными. Бутылки тогда можно было сдавать прямо в магазин, в обмен на спиртные напитки. Нам запаса бутылок хватило на неделю сплошной пьянки.

Тогда в народе ходила притча: большая пьянка – это такая, когда за сданные пустые бутылки можно получить хотя бы одну бутылку водки. Грандиозная же пьянка – это такая, когда за сданные бутылки можно получить столько водки, что за сданные, в свою очередь, бутылки можно приобрести хотя бы одну бутылку водки. Вот и считайте, если хотите – бутылка водки стоила 2,87 рубля, бутылка пустая – 12 копеек. А в погребе у нас были тысячи бутылок, причем мы сдавали и те, которые оставались от выпитого… На этой проблеме математик Жижкин сломал себе голову, причем в буквальном смысле, свалившись по пьянке в тот же погреб, когда полез за бутылками.

А в это время страну ожидало неожиданное и радостное событие. Как-то рано утром радио-репродуктор, который постоянно бухтел у нас в квартире, произнес слова, от которых я проснулся и привстал с постели —»…здоровья…освободить Хрущева Никиту Сергеевича…» от всех постов, одним словом.

– Хрущева скинули! – взревел я и пошел будить всех.

– Выключи радио, это враги народа мутят, сейчас придут и арестуют нас всех! – по привычке перепугался Лукьяныч, не по-наслышке знавший про аресты.

Но мы уже по-быстрому оделись, захватили кошельки и – к магазину!

Было 7 часов утра; магазин открывался в 8. У входа – море народа. Завмаг, пожилой и толстый еврей, уже стоял в домашней пижаме на верхней площадке лестницы, ведущей в магазин, и выступал, как на митинге:

– Уверяю вас, что водки на всех хватит! Только соблюдайте спокойствие! Мы все рады мудрому решению Партии и Правительства, но громить магазин – не резон! Продавщицы и кассир уже на подходе, сейчас будем открывать!

На работу вовремя почти никто не вышел, а если и вышли, то «отмечали» прямо на рабочем месте.

Через пару дней в магазинах появилось «все» – давно забытые народом копченые колбасы, неведомые сыры, включая вонючий с зеленой плесенью «Рокфор», бананы, ананасы, манго и финики. Откуда, что взялось? Говорили, что «разбронировали» военные запасы. Но что, вонючий «Рокфор» тоже на случай войны берегли?

Все поносили Хрущева, который довел страну до голода и хвалили Брежнева, за считанные дни восстановившего изобилие. Народ ликовал, потекли рекой заявления о приеме в партию. Я злорадствовал свержению «карлы злобного» – Хрущева и повесил в нашей с Лукьянычем комнате большой цветной портрет Брежнева, из тех, что в изобилии появились в то время в магазинах. Мазина, увидев огромный портрет на стене, уже разинула, было, рот, но я вежливо переспросил ее: «Вы что-то хотите сказать, Татьяна Павловна?» Она с зубовным стуком захлопнула рот и молча удалилась под хохот жильцов общежития.

А вскоре мне пришла телеграмма из Тбилиси о рождении второго сына, и я 15 сентября, не откладывая, выехал в Тбилиси. Благо билет у меня, как у железнодорожника (аспиранта головного железнодорожного института!) был бесплатным.