Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 71 страниц)

Болезнь и страсть

Газета «Социалистическая индустрия», куда я часто писал статьи технического характера, задумала агит-рейд в город Волгоград. Ну не произносит язык это название, и все! Как Нефтеград, Зерноград, или Пищеград у Ильфа и Петрова. Для меня, миллионов других людей в России и за рубежом – это Сталинград. Тем более, этот город остался Сталинградом для других участников нашего рейда – Марины Павловны Чечневой – легендарной летчицы, Героя Советского Союза, и членов редколлегии газеты – пожилых людей, фронтовиков.

Я прибыл в Москву рано утром, а поезд, которым бригада должна была отъезжать – вечерний. Конечно, я тут же поехал в Мамонтовку. С цветами, бутылочкой в портфеле и подарком – золотым кольцом-чалмой в кармане, я звоню в квартиру Тамары. Открыла мне дверь тетя Полли; вид у нее был печальный и расстроенный. Оказывается, назавтра же, после моего отъезда, Тамару забрала «скорая помощь» с сильными болями в животе. Отвезли в какую-то дальнюю областную больницу и сделали операцию. Короче, Тамара в больнице, и я «лечу» туда. Люба объяснила мне, как ехать, и я помчался.

Больница помещалась в большом срубе с маленькими окнами и микроскопическими форточками. Внутрь меня не пустили, диагноза не сообщили. Я понял одно, что больница гинекологическая. Неужели аборт?

«Ходячие» больные, к которым я обратился, пообещали мне подозвать Тамару к окну. Я обогнул здание и стал ходить перед окнами. Вскоре в одном из окон я увидел Тамару. Она стала на стул, а я забрался на наружный подоконник, и мы увидели друг друга через микро-форточку. Поцеловаться так и не смогли. Я передал ей цветы и кольцо. Она вначале не поняла, что это, а потом, когда раскрыла коробочку, то протянула ее обратно:

– Мне никто никогда не дарил колец, – тихо сказала она мне, и я увидел на ее глазах слезы.

Я запихнул коробочку обратно в форточку, и тогда уж она взяла ее.

– Одиннадцатого сентября, утром, часов в десять, я буду в Мамонтовке, ты уже вернешься домой? – успел спросить я. Тамара в ответ кивнула головой, и медсестры тут же «стащили» ее со стула.

Вечером мы выехали в Сталинград. Выступали на предприятиях города, рассказывали, как хороша наша газета, а в заключение побывали в рыбнадзоре. Нас покатали на катерах по Волге, угощали «тройной ухой», а в дорогу подарили полиэтиленовый мешочек с икрой – килограмма на полтора.

Мы ели эту икру ложками всей бригадой и так и не смогли доесть. Я рассказал про то, как мне в детстве пришлось есть с дядей Федулом целый таз икры, перемешанной с осколками эмали. Все очень смеялись – тема оказалась актуальной.

Утром одиннадцатого сентября поезд прибыл в Москву, и я не узнал города

– он был в глубоком снегу. Клянусь, что не вру, можете свериться с Михельсоном! 1973 год, сентябрь, только что чилийский Пиночет сверг чилийского же Альенде, все лишь об этом только и говорили.

Добираюсь до Мамонтовки и вижу – у самой электрички меня встречает Люба, сестра Тамары. Я был удивлен – сколько же она простояла на платформе вся в снегу. Для чего это? Люба повела меня домой, на все вопросы отвечала вяло.

– Да, выписали. Да, она дома. Сам спросишь, как здоровье я почем знаю!

Захожу в квартиру – на кухне сидит за столом Тамара с матерью, лица у обеих тревожные. Хотя Тамара парадно приодета и улыбается. Похудела она так, что на себя не похожа; встала – ноги не держат, шатается. Зашли мы в ее комнату, а она с порога и говорит:

– Хочу тебе сразу сказать – диагноз у меня плохой! Так что можешь сразу бросать меня, чтобы не было потом хлопот и переживаний!

– В чем дело, в чем дело? – затряс я ее за плечи, и она заколыхалась, как пьяная.

– В чем дело, в чем дело, – повторила Тамара. – Вырезали мне кисту с голову ребенка величиной, а она переродилась на… – Тамара промолчала, – сейчас должны делать еще одну операцию, в Онкоцентре на Каширке.

У меня помутилось в глазах, закружилась голова – чуть не упал.

– Ты понимаешь, что говоришь? – только и спросил я.

– Я-то понимаю, – грустно улыбнулась Тамара, – я уже смирилась. Это для тебя все еще в новинку, вот ты и в шоке. Скоро свыкнешься!

На ее глазах заблестели слезы. Тамара резко повернулась и, подойдя к двери, стала запирать ее на ключ. Потом повернулась ко мне и начала медленно раздеваться. Я с ужасом смотрел на ее действия, а потом – на любимый, обтянутый кожей скелетик.

– Хочу быть с тобой, может, в последний раз! – грустно проговорила Тамара.

Я быстро скинул с себя все, и мы прилегли. Но ничего не получилось. Болевой синдром не позволил нам начать. Мы оделись и молча сели друг возле друга.

Потом Тамара надела свою телогрейку, в которой зимой бегала по утрам в туалет, и валенки. Мне дала тоже телогрейку и валенки тети Полли. Мы напялили на головы какие-то вязаные шапочки и пошли гулять. Я был одет в поездку почти по-летнему, кто знал, что в начале сентября выпадет снег и будут морозы? Снег, кстати, простоял почти месяц.

Красота в Мамонтовке – сказочная! Но она была нам не в радость. Мы молча шли, и каждый думал о своем. Догадываюсь, где были мысли Тамары, а мне не давали покоя такие.

– Вот полюбил, так как никогда, даже в книжках не читал о такой любви – не то, что с первого взгляда, а с первого мгновенья, и тут же конец! Я знал, что болезнь эта никого не щадит, что онкоцентр, директором, которого тогда был академик Блохин, в народе называли «блохинвальдом». Этот диагноз – приговор!

Вот так невесело погуляли мы, потом переоделись, и я уехал. Лиля, видя в каком настроении я приехал, естественно, поинтересовалась, в чем дело. Скрывать я просто не смог бы, и рассказал все. Увидел, как побледнело ее лицо, как она лихорадочно стала думать о чем-то. Затем начала говорить по делу:

– Знаешь, у Войтенок есть свежий прополис, Сашин отец-то пчеловод. Прополис – это первое средство от этой болезни. Затем – чистотел. Я знаю, что в поле за институтом растет чистотел, а так как в Курске снега не было, то его можно собрать – это тоже помогает. Надо что-то делать, не сидеть же так! – завершила она свой монолог.

Но потом не удержалась и добавила:

– Опять «Тамара»? Что это имя – твоя судьба?

Оказалось, Лиля как в воду глядела. Только не эта Тамара стала моей судьбой, и не следующая… Надо было стать настоящим «тамароведом», как прозвала меня Лиля чтобы, наконец, жениться в третий раз и, надеюсь окончательный, и, конечно же, на Тамаре!

В следующую же пятницу я, нагруженный шариками прополиса и вениками чистотела, приехал в Мамонтовку. Тамара была довольна – она верила в народные средства.

– Только неудобно как-то получается, – призналась она, – и перед Лилей, и перед Бусей, я уже не говорю о его Розочке! Буся сильно переживает, даже плачет при встрече.

– Знает ли он что-нибудь про «это»? – неопределенно спросил я.

– Если ты имеешь ввиду половую близость, – серьезно ответила Тамара, – то не знает. Думает, что ты просто любишь меня – и все!

Когда Тамару положили в Онкоцентр, мы с Бусей встречались у метро «Каширская» и шли к Тамаре вместе. Мы перезнакомились со всеми четырьмя пациентками, лежавшими в палате.

Особенно подружились мы с молоденькой женщиной лет двадцати, тоже Тамарой, по фамилии Подруцкая. Она получила «пузырный занос» (хориоэнпителому), живя со своим любовником. Ей тоже сделали операцию, потом долго мучили химио– и радиотерапией, потом отпустили домой. Там она и умерла вскоре.

Мы с Тамарой были на ее похоронах. Губы покойницы все были покусаны. «Она терпела такие боли, что кусала губы», – призналась ее мама, плача.

Мы навещали Тамару Подруцкую дома во время ее болезни. Как-то почти перед смертью, она грустно сказала нам:

– А сегодня у, – и она назвала имя своего бывшего любовника, так или иначе виновного в ее болезни, – свадьба. Он ведь сосед мой, и я все знаю!

Моя Тамара узнала его адрес, и, проглотив стакан портвейна, вышла. Пришла она что-то через час, возбужденная, но довольная.

– Я устроила им там скандал! – рассказывала Тамара. – Позвонила и вошла как гость, сказала, что по приглашению жениха. А потом, уже за столом, встала с бокалом вина и рассказала, что жених обманул меня – он был, якобы, моим любовником, и мы подавали с ним заявление в ЗАГС. Еще рассказала про то, что он гулял и с моей подругой, тоже обещал на ней жениться, и даже назвала имя этой подруги. Сказала также, что он заразил ее опасной болезнью. И высказав все, что надо было, вылила бокал вина ему в лицо! Что тогда поднялось! Невеста кинулась царапать жениху харю, гости – кто куда, а я – за дверь. Ой, налейте что-нибудь, – попросила моя Тамара, – а то я возбуждена до предела!

Бедная Тамара Подруцкая тихо улыбалась, и было видно, что она довольна. На улице я спросил Тамару, правда ли то, что она нам рассказала, и та серьезно ответила:

– За подругу мою я кому хочешь горло перегрызу!

В следующий раз мы видели Тамару Подруцкую уже в гробу с покусанными губами.

Моей Тамаре сделали операцию в октябре. Мы с Бусей и сестрой Тамары – Любой навестили ее уже в палате. Тамаре сделали серьезную операцию, называемую «гистеректомией». Мы спросили у Тамары, что можно ей приносить. И вдруг она сказала: «Водку или портвейн!»

Я быстро сбегал в магазин и минут через пятнадцать был уже опять в палате. Нам позволили остаться подольше.

– А теперь, – чуть приподнявшись от койки, сказала Тамара, – выпейте за мое здоровье и чтобы я долго жила!

Мы с удовольствием сделали это прямо из горлышка бутылки. А Тамаре по ее просьбе, я дал пососать мой мизинец, обмакнутый в водку. Этого ей, на сей раз, хватило. Надо сказать, что тост, выпитый от самого сердца всеми нами, произвел свое действие. С момента операции прошло более тридцати лет и, чтобы не сглазить, со здоровьем у нее все нормально.

Другое дело, что уже более десяти лет мы не виделись – так повернулась жизнь. Но, если из тридцати отнять десять, то получится двадцать. Двадцать-то лет мы прожили в постоянных встречах, в большинстве своем отнюдь не платонических. А первые года три года мы прожили в любви и любви страстной.

Не надо любить очень страстно! Такая любовь сопряжена с ревностью, ссорами, мордобоем и черт знает еще с какими пакостями! И чаще всего страстно любящие друг друга люди не связываются друг с другом браком. Боятся измены, боятся, что не переживут ее, и так далее!

– Хорошее дело «браком» не назовут! – любила говорить Тамара. Вот и не связали мы друг друга браком, хотя любовь была такой, что на энергии ее страсти можно было сталь варить!

Докторская защита

Про докторскую диссертацию в наших кругах тогда существовали, как минимум, два анекдота – веселый и страшный. Начну с веселого.

Одного доцента видят на работе с пухлым портфелем.

– Это что у тебя там, небось, докторская? – заинтересованно спрашивают коллеги.

– Да нет, ливерная! – разочаровывает их доцент.

И – страшный анекдот. Но тут нужна предыстория. В начале 70-х годов началось сильнейшее гонение на защиты докторских диссертаций. Все пошло, как тогда было положено, с передовицы в газете «Правда». О том, что один жулик, дескать, из Еревана поехал защищать докторскую в Якутск (а может и наоборот!), и за деньги защитился почти «по телефонной книге». И ВАК, которая должна была блюсти государственные интересы, тоже подалась соблазну коррупции.

И пошло-поехало. До половины докторских диссертаций заваливали прямо на защитах. А остальных диссертантов «давила» ВАК. Дело приняло просто угрожающие размеры, доктора наук и профессора стали просто «вымирать». В среднем, докторами наук и профессорами люди становились тогда (с утверждением, получением дипломов, аттестатов и пр.) годам к шестидесяти. А к этим годам люди, особенно мужчины, ох как любят умирать – хлебом их не корми! И некому стало заведовать кафедрами, отделами в Академии Наук, руководить научными институтами. Не «хилым» же в научном отношении кандидатам наук!

И к концу 70-х годов «Наша Родная Партия» опять дала ход назад, милостиво разрешив докторам наук защищать свои диссертации. Надо же было так «повезти» мне сунуться со своей докторской в самое опасное время, да еще с кавказской фамилией, из провинции, и в «юном» возрасте!

Андрей Николаевич Островцев похохатывал надо мной:

– Тебе или лет десять назад надо было защищаться, или подождать еще лет двадцать!

Но поближе к сути «страшного» анекдота. Снимают в это время старого «либерального» председателя ВАК и назначают нового – «сурового и непреклонного» председателя с «двойной» фамилией – Виктора Кириллова-Угрюмова, который должен был «давить» докторов.

И, наконец, уже сама суть «страшного» для людей, докторская диссертация которых находилась в ВАК, анекдота:

– Если председатель ВАК утверждает положительное решение по диссертации, то он подписывает «Кириллов», а если отрицательное – «Угрюмов»!

О, сколько ночей не давал мне заснуть этот гадкий, мерзкий, сочиненный низкими, подлыми, далекими от науки людьми, анекдотишка! А сейчас вспоминаю

– подумаешь, не все ли равно – Кириллов или Угрюмов?

В эти-то годы ВАК «завалила» докторскую диссертацию Бориса Вайнштейна – нашего Буси, знакомого из Львова Бориса Генбома, еще нескольких моих знакомых. Вот в такой обстановке я и должен был защищаться в МАДИ 4 декабря 1973 года.

Дядя разрешил мне воспользоваться его «мастерской» для репетиций доклада и проживания в последние перед защитой диссертации дни. А утром 4 декабря в мастерскую зашел бывший тогда в Москве мой друг Роман Горин и принес две бутылки венгерского вина с «ведьмой». На бутылке была изображена ведьма – молодая и весьма сексуальная, верхом на метле. Мы выпили с ним «за успех безнадежного дела», погрузили в такси мои реквизиты. Это был пакет плакатов, весом в 60 килограммов, и модель «гибрида» почти в натуральную величину, но с ручным приводом, весом более 70 килограммов. Водитель, который хотел, было, помочь нам выгрузить наши вещи, аж оторопел – вы что, кирпичи везете, что ли?

Защита должна была проходить в новом, выполненном амфитеатром, зале заседаний Совета, сданном строителями лишь накануне, и моя защита должна была быть в нем первой. Я льстил себя надеждой, что члены Совета не захотят омрачать стены зала провалом защиты.

А пока Роман Горин развешивает на стендах и стенах нового зала мои тяжеленные плакаты, я расскажу о ситуации с моей диссертацией перед защитой.

Пришло много положительных отзывов, даже из Америки от Рабенхорста, где он писал, что я сделал «значительный вклад в мировую науку». Добрые они, американцы! Но был и один отрицательный отзыв от «закрытого» профессора Красина из военной организации – Бронетанковой академии. Мы не были знакомы, но он был как раз оттуда, откуда профессор Р.В. Ротенберг дал мне отрицательный отзыв на изобретенный мной первый супермаховик.

Я-то получил через двадцать лет патент на это изобретение, а Ротенберг лишь нанес ущерб нашей стране, которая могла бы продать патент за рубеж. Все развитые страны в это время патентовали свои супермаховики, в том числе и мой «друг» Рабенхорст из США. Но первый-то был мой, и этим патентом можно было бы торговать.

Ротенберг же вскоре после выдачи отрицательного отзыва уехал в Израиль и умер там. Я же объяснил его поступок тем, что он был «скрытым агентом израильской разведки». Хорошо, а почему же Красин, не имея никакого отношения ни к израильской разведке, ни к моей работе, дает тоже резко отрицательный отзыв? Этого так просто не бывает! К тому же отзыв написан человеком, либо толком не читавшим работы, либо не понявшим ее напрочь. Думаю, что умный Красин, если бы прочитал работу, то обязательно понял бы ее.

Но в научных «кулуарах» МАДИ мне объяснили, в чем дело. Очень жаль, что профессура наших ВУЗов весьма мало загружена делом, и в ее свободные от продуктивных занятий мозги лезут такие замысловатые интриги! Профессор В.А. Илларионов, выступивший на кафедре против моей защиты, оказывается, был на своей защите докторской буквально «опущен» моим покровителем – «корифеем» Б.С. Фалькевичем. Илларионов, занимаясь транспортными проблемами в пчеловодстве, был весьма далек от науки, но меду, да и денег, у него было предостаточно. Отзывов тоже. Но принципиальный Фалькевич, как выражались в «кулуарах», «раздел диссертанта до трусов», показав его примитивные сведения в науке. Защитить-то он защитил, а Фалькевича возненавидел. А заодно и того, кого Фалькевич поддерживал, кому дал прекрасный отзыв, и с кем у него много совместных трудов – то есть меня. В то же время Илларионов был дружен с Красиным, который особенной принципиальностью не отличался, часто ездил в Грузию оппонировать диссертации и гулял там на славу…

– Стоп, стоп – в Грузию, оппонировать! Тогда без Трили это не обходится, в одной же области знаний работаем! И я, после долгого перерыва, звоню Трили домой. Рассказываю, как живу, как считаю его своим учителем, где собираюсь защищаться, и что Красин дал мне отрицательный отзыв. А Фалькевич и все остальные специалисты, даже из Америки – положительные.

– Красин, Красин, – после долгого молчания повторил Трили, – смотри как это на него непохоже! Знаешь что, – неожиданно заключил Трили, – встреться ты с этим Красиным и расскажи, что звонил мне, и я был удивлен его отрицательным отзывом. И что я даю на твою работу резко положительный отзыв, причем пришлю его с нарочным!

Я всеми способами начал искать встречу с Красиным. И, наконец, подловил его у входа в ВАК, где у него было совещание – он был влиятельным членом этой комиссии. Красин оказался невысоким человеком в военной форме с полковничьими погонами. Я представился и подарил ему мою недавно вышедшую монографию «Инерционные аккумуляторы энергии», между прочим, первую в мире по этой тематике! И сказал также, что получил его отрицательный отзыв, которому очень удивлен академик Трили…

– Трили, – удивился Красин, – а какое он к вам имеет отношение?

– Как – какое? – удивился, в свою очередь, я, – он мой первый учитель, у меня с ним десятки совместных трудов, под его руководством я работал и проводил испытания. Да и вообще он – мой родственник! – не удержавшись, соврал я. Мне стало окончательно ясно, что Красин не читал моей диссертации, иначе бы он не спросил, какое отношение ко мне имеет Трили…

Красин замялся и, после раздумья, сказал:

– Хорошо, я не приду на вашу защиту и не устрою разгрома, хотя обещал… – тут он прикусил язык, поняв, что сказал лишнее. Но я обещаю, что в ВАКе ваша работа пролежит долго! – почти радостно сообщил он, – меня назначают председателем секции, и я буду подробно знакомиться с вашей работой! – и дверь в ВАК захлопнулась перед моим носом.

Когда Красин весело и хвастливо сообщил мне, что его назначают председателем секции, и что он «завалит» меня в ВАКе, «что-то» заклинило во мне.

– Ишь, какой принципиальный выискался, – взбесился я, – в Грузии оппонируешь всякую «плешь» за пьянку-гулянку! Губишь жизнь молодому ученому, даже не прочитав его работы, трусливо избегаешь открытых конфликтов! Да еще хвастливо заявляешь, что тебя назначают «большим начальником», и тогда уж ты добьешь его!

Тут у меня помутилось в голове и наступило знакомое мне странное, потустороннее состояние. Лампы в коридорах потускнели, и я увидел в сумерках ссутулившегося молодого человека с портфелем, нерешительно стоявшего перед входом в ВАК.

– Нет, не бывать тебе председателем секции, агент международного сионизма! – послышался какой-то неживой, посторонний голос, похожий на голос роботов из фантастических кинофильмов. И слова какие-то суконные, чужие! И причем тут «международный сионизм»?

Грозное обещание Красина звучало эхом в моих ушах, вызывая жажду мщенья…

Но нe сдержал Красин своего грозного обещания, да и не смог бы его сдержать. Не назначили его председателем секции, да и вообще вывели – «выгнали» из ВАКа! Злые языки утверждали, что Красин скрыл свое еврейское происхождение, а при назначении на столь ответственные должности, компетентные органы «роют» достаточно глубоко. Еще не хватает, чтобы в нашей советской ВАК председателями секций были бы скрытые сионисты! Хорошо, что «злые языки» не были в нужное время у входа в ВАК и не слышали «вещего» роботизированного голоса. Иначе бы им стало известно, почему вдруг компетентные органы спохватились и начали «рыть» столь глубоко!

Но не «блокирован» пока Илларионов. А он, по словам «злых» языков», своими выступлениями на Совете «собирает» много голосов. Тогда я накануне защиты зашел в лабораторию, где обычно бывал Илларионов. Он подчеркнуто вежливо встретил меня, пригласил присесть на студенческий табурет. Вокруг сидели два-три преподавателя с кафедры Илларионова, которые тут же навострили уши.

– Виталий Алексеевич, – спокойно начал я, – я очень ценю ваше мнение, как выдающегося ученого. На заседании кафедры вы говорили, что по тематике моя работа не для вашего Совета. Но защита уже назначена на завтра, и если вы скажете, что сама работа не заслуживает быть докторской, она не годится, то я завтра же откажусь от защиты!

– Черта с два, – в действительности думал я, – ну, скажи сейчас, что ты рекомендуешь мне в последний день оказаться от защиты, да еще при свидетелях, – я же все это заявлю завтра на Совете. А где ты был раньше, почему раньше не предупредил диссертанта, не дал своего отзыва, наконец! Ты же – член Совета!

Илларионов внимательно посмотрел в мои честные, правдиво открытые навстречу ему глаза (а я долго тренировал такой взгляд перед зеркалом в мастерской своего дяди!), и оскалился в улыбке. Боже мой, как это лицо напомнило мне мордочку умного, расчетливого, решительного животного, живущего, преимущественно, в подполье и на мусорных кучах!

– Нет, почему же, мне лично ваша работа нравится, но ведь могут быть недовольны ею другие специалисты. Вот, например, известный ученый, член нашего Совета, профессор Красин, который дал отрицательный отзыв. Он будет завтра и выскажет свое мнение! – осклабился Илларионов.

– Размечтался, маразматик, – внимательно глядя в глаза Илларионова и кивая головой, подумал я, – Красина завтра не будет, он не хочет портить отношений с более влиятельными своими друзьями!

Я поблагодарил Илларионова и вышел.

Все было готово к боевым действиям. Роман уже развесил плакаты, а я подтащил к столу на сцене свою, сверкающую хромом, тяжеленную модель. Члены Совета и гости уже занимали свои места, и я скромно присел на одно из гостевых мест. Места заняли и мои гости: дядя Жора, Лиля, ее подруга Неля, которая привезла отзыв от Трили, Роман и даже почему-то оказавшийся в Москве Славик Зубов.

Ученый Секретарь зачитал мои данные и пригласил к докладу. Я отрепетировал доклад, и мне показалось, что и прочел я его хорошо. Вопросов было много, почти все по существу дела – ведь работа-то действительно была новой в своем роде. Затем зачитали отзывы – все положительные, в том числе от академиков – Трили, Артоболевского, и из Америки, а также «ругательный» – от Красина. Выступили оппоненты, зачитали отзыв оппонирующей организации – все положительно.

Мне предоставили право ответов на замечания, и я выбрал только замечания Красина. А они были, кстати, не очень удачные, как только Красин мог подписать такую «лабуду»!

– Заключение о несоответствии работы докторской диссертации базируется, в основном, на том, что вариатор, на котором основан «гибрид» неработоспособен и КПД его равен нулю, – начал я. – И могу сказать, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!

Я с помощью подбежавшего Романа взвалил тяжеленную модель на стол и раскрутил маховик рукояткой. Потом через вариатор передал его вращение другому маховику; затем перекачал энергию обратно, и так передавал энергию от одного маховика другому раз пять. Зал зачарованно молчал – такого «фокуса» никто никогда не видел!

– Вот такой гибрид был и на грузовике, и на автобусе. Вы только что убедились в работоспособности вариатора гибрида и в том, что КПД его отнюдь не равен нулю!

– Кстати, добавил я, – профессор Красин – член Совета, и очень жаль, что его сегодня почему-то нет. 0н бы смог пояснить нам свои замечания лично!

И тут к микрофону выбежал взбешенный Илларионов. Он убедился, что Красин не пришел, и решил сам идти напролом.

– Мне стыдно быть членом этого Совета! – решительно начал Илларионов и картинно помолчал.

– Стыдно – уходи, тебя не держат! – услышали все реплику Островцева из зала; послышался смех.

– Что за работу мы рассматриваем, какое отношение имеет она к нашему Совету? Да и в чем, собственно, сама работа? Какое имеет отношение маховик к автомобилю? Когда у нас в Курске занимались автомобилями, где там автомобильная школа? Автор – малограмотный изобретатель, а его работа – бред подмастерья! И отзыв получил почему-то из капиталистической Америки, а не из стран народной демократии!

В заключение Илларионов схватил со стола экземпляр моей диссертации и зашвырнул его под ноги сидящих в первом ряду.

Зал загудел от возмущения.

– Вывести eгo! – крикнул кто-то, боюсь даже, что это был Роман.

Мне надо было отвечать, и я вышел к микрофону.

– Насчет Курска, – начал я, – там я работаю только последние два года, когда диссертация уже была практически завершена. А выполнялась она в Москве

– при школе профессора Фалькевича, в Тбилиси – при школе академика Трили и в Тольятти – автомобильной столице России! Остальные замечания уважаемого Виталия Алексеевича настолько трудны для восприятия подмастерья (смех в зале), что я не знаю, как и отвечать. Отзыв получил из США, потому, что там занимаются подобными проблемами. У меня, к сожалению, нет сведений, занимаются ли этим в Албании, на Кубе или Северной Корее, чтобы получить отзывы оттуда. Какое отношение имеет маховик к автомобилю? Да самое прямое – он имеется на каждом автомобильном двигателе, Виталий Алексеевич должен был бы хорошо знать об этом! А главное – не далее, как вчера, я пришел к Виталию Алексеевичу в лабораторию, и при свидетелях сказал ему, что если он считает мою работу недостойной, то я сниму ее с защиты. Так, Виталий Алексеевич?

Илларионов сидел весь багровый, опустив голову.

– И он ответил, что моя работа ему нравится, и мне нужно выходить на защиту. Значит, что-то случилось за ночь такое, отчего моя работа из хорошей превращается в бред подмастерья, а автор единственного отрицательного отзыва, член Совета Красин не является на защиту!

Из зала послышались хохот и аплодисменты. И тут начались выступления членов Совета. Они высказывали свое недоумение поведению Илларионова и одобряли мою работу, доклад, ответы на вопросы.

Началось голосование. Как и положено, отрицательно выступавшего члена Совета назначили председателем счетной комиссии. Чтобы потом не жаловался на ее работу! Наконец, счетная комиссия закончила работу. К микрофону выходит мрачный Илларионов и начинает зачитывать протокол. Обычно зачитывают кратко: «за» «против» и результат. А он начал от Адама и Евы, чуть ли ни: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…»

– Да ты читай по существу! – перебил его председатель Совета профессор Архангельский.

– Ах, вам не нравится! – взвизгнул Илларионов и опять начал читать сначала.

Архангельский махнул рукой, и все стали слушать Илларионова. Наконец он быстро пробормотал: «За» – пятнадцать, «против» – один, и стал протискиваться к выходу.

Меня стали поздравлять, но я быстро подбежал к двери и лицом лицу встретился с Илларионовым.

– Спасибо, Виталий Алексеевич! – и с широкой благодарной улыбкой я протягиваю ему руку.

Тому ничего не оставалось, как, окрысившись, пожать мою протянутую руку, и сказать: «Не стоит! Пожалуйста!».

Кто видел эту сценку, чуть не подавился со смеху.

Но не думайте, что я забыл Илларионову все это. Через несколько лет, я, уже профессор кафедры «Автомобили» Московского автомобилестроительного института, подробно изучу действительно малограмотный учебник В.А. Илларионова «Эксплуатационные свойства автомобиля» и опишу все его прелести в головном журнале ВУЗов «Вестник высшей школы». Вывод был суровым – учебник недоброкачественный, а автор – недобросовестный!

Сколько после этого посыпалось на меня анонимок руководству института – и все были напечатаны на одной машинке! И взятки то я беру со студентов дефицитными покрышками, и заставляю работать их на своей даче за зачеты! А ни машины, ни дачи у меня тогда и в помине не было! На факты надо опираться, уважаемый профессор в своих пошлых «онанимках», на факты!

«Отмечали» мою защиту на новой квартире Мони. Тогда, опять же, в связи с гонениями на диссертантов, строжайше запретили обмывать защиту на банкетах, считая это скрытой формой коррупции. Официально мы «обмывали» новую квартиру Мони, чего еще пока не запретили делать. Присутствовали сотрудники лаборатории Бессонова (сам Бессонов был одним из моих оппонентов), ну и я с Лилей. Все тосты были исключительно за квартиру, только Лора неожиданно увенчала мою голову лавровым венком. Летом она отдыхала на море в Абхазии и привезла целые веники из лаврового листа, которые она сама наломала с кустов. Так я и сидел, как какой-нибудь император Марк Аврелий с лавровым венком на голове.

Кстати, о Марке Аврелии. В своих философских «Размышлениях» этот мудрый император заметил: «Наша жизнь есть то, что мы думаем о ней сами». А что я сейчас мог думать о своей жизни? Вот я, еще молодой человек, только что завоевал, причем в серьезной схватке, высшую научную степень, на которую только может рассчитывать ученый. Академик – это всего лишь почетное звание, частенько присваиваемое не по делу. Почетным академиком может стать человек и вообще без ученой степени, достаточно далекий от науки. Как шутят в научных кругах: «по четным» он – академик, а «по нечетным» – овец пасет! А «доктор наук» – законная высшая ученая степень, признаваемая во всем мире.

У меня есть хорошая работа в ВУЗе, где я занимаю наилучшую для ученого должность заведующего кафедрой. В Курске очень мало докторов наук, а такого молодого – ни одного! Меня там будут «на руках носить»! К тому же, моя научная работа – на взлете. Имею семью, квартиру близ работы. Спортивен, силен, пользуюсь успехом у дам, полно друзей, «собутыльников». В Москве – тоже друзья, научные связи, любовницы. К которым, кстати, жена меня совершенно не ревнует. Вот она сейчас сидят рядом с одной из них и весело обсуждает мой лавровый венок. Так что же я сам думаю о своей жизни – счастлив я, или нет?

В этот вечер я был, безусловно, счастлив. Мне улыбались все за столом, все поднимали бокалы за молодого ученого, за его дальнейшие успехи – научные и не только. Рядом с собой я видел счастливое лицо Лили и любящие глаза Лоры. Казалось бы – живи и радуйся!